Опыт(ы)

Джокер делает это много и часто. Это его новое хобби с недавнего времени — всем же нужно иметь хобби. Он трахает Харли везде, где застанет ее тело — одетое, раздетое, полуспящее, спящее, моющееся в душе, сидящее на переднем сидении, трезвое и не очень, добровольное и не очень — хотя в основном добровольное. Харли с ним чуть меньше месяца — ему, по крайней мере, так кажется, в хронологии Джокер не силен. Отчет он не ведет, время не засекал, в календаре не отмечал. Джокер не спрашивает — просто берет свое. Она ведь сама на это подписалась — расставила свои бутылочки и скляночки на тумбочке, прописалась здесь. Запах стоит у кровати тошнотворный и надоедливый — просто штырь. Парфюм, лосьон, что-то розовое, что-то в крапинку, что-то в полосочку — маленькие женские мелочи. Понятная и непонятная ему херня. Едкая вонь «чайного дерева» и «масла жожоба» часто будит Джокера среди ночи и часами не дает уснуть, разъедая до волдырей слизистую. Такой вот чувствительный и тонкий у него нюх. Утром он сгребет все это дерьмо в мусор и устроит ритуальное сожжение — только чтобы услышать недовольное ворчание и увидеть вечером на тумбочке новые, такие же. Часовая петля. Эта физическая штука, с ней, молодой паршивкой, совсем неожиданна, нежданна-негаданна — Джокер, подкатывая глаза, комкая две липкие, слегка набухшие груди, совсем скромные и в мелких скромных веснушках, кончая и вгрызаясь наново во вчерашний же укус на ключице, дабы закрепить эффект, внезапно рад, что тогда сиганул ласточкой и достал юную, серьезно больную на голову влюбленную особу. Капли его послеоргазменного пота со лба скатываются на ее губы — блестящий бесстыжий язык жадно слизывает соль и влагу, будто это ее последние в жизни капли воды. Харли, дрянь такая, подтянутая и ароматная, начинает обладать над ним большой властью — Джокер слишком стар и опытен, чтобы этого не понимать. Слишком долго прожил. Слишком хорошо понимает законы жизни. Он все понимает, все знает, все осознает. Только вот «все» его осталось в прошлой жизни, до реинкарнации, до прогулявшегося внутри его щек острого лезвия. Джокер не помнит, как это — жить с девицей, и нахера это, и что с этим делать, да и помнить не хочет особо. Поэтому аромат ванили, сандала и шоколадного суфле снова щекочет у него в ноздрях в три пятнадцать ночи или утра — хочется то ли чихать, то ли блевать, то ли Харли разбудить ласковым пинком. Он берет ее, как хочет и когда хочет — словно на наркоту подсел. Харли — гибкая, блондинка, растяжка у нее просто отличная — Джокер не вчера родился и понимает, как мелкая вертихвостка получила диплом и место в Аркхэме в долбанных двадцать три. Ее губы умелей любой шлюхи — хоть и похожа Харли по утрам на одного из большеглазых херувимов. Обманчивое впечатление, часто служащее в ее интересах. И преподов ее Джокер тоже понимает — сам бы не отказался и пятерку поставил бы за старательность и усердность в нелегком деле. Харли — смелая, послушная. Харли быстро учится и не прекословит, почти. Харли становится на колени, опирается на локти, ложится на спину, переворачивается на живот, вжимается щекой в подушку, девственно поглядывает на него одним широким глазом и оставляет самой высокой точкой на кровати свой голый зад. Харли садится сверху, подкладывается и стелется. Харли  подчиняется и доминирует — все умеет, маленькая мразь. Невозможно не реагировать, невозможно остаться равнодушным. Новое хобби приходится Джокеру по гнилой душе — это лучше, чем кропать бесполезные планы или наматывать на кулак чьи-то бесполезные кишки на досуге. В общем, тяжело стало Джокеру жить. Но наркота — она же такая: ее постоянно хочется еще и еще. В бóльших и бóльших дозах. *** Сегодня Харли бледная, какая-то болезненная, что ли, хрупкая, прозрачная, будто сейчас раскрошится, словно пожухлый сухой лист — хотя обычно выглядит такой здоровой и полной сил, будто бы собралась вечно жить, гадина. Ходит, как приведенье, что-то недовольно ворчит, словно не получала утром по лицу, боится в глаза ему посмотреть, избегает. У Джокера был плохой день — он позорно удирал от копов, отстреливался и пережил стресс. Джокер ритмично массирует переносицу: пережил бы, если бы был достойным членом общества с присущим ему чувством страха. Джокеру хочется дозу — до трясущихся рук и судорог в паху. Ему и тошно, что так теперь зависит от этого, но и одновременно плевать, потому что все равно хочется — живет, как умеет. Харли с чашкой чая на диване — привносит в дом ощущение нормальности, ненормальная. Ее светлые волосы в неаккуратном пучке, лицо в какой-то недовольной, неприветливой гримасе. Джокер пытается разыскать у себя чувство заботы и понимания — не может: слишком дозу хочет. Что-то у нее не так, у Харли, но ему от этого ни жарко ни холодно, практически однохерственно. Джокер забирает из холодных рук теплую чашку и получает недоуменный взгляд и растерянно хлопающие ресницы. — К-как твой день, Пирожочек? Его день херовый, если честно, но сейчас вот-вот должен стать лучше. Джокер тянется руками к серой вязаной кофте, расстегивает крупные пуговицы, мнет некрупную грудь через простую майку, возбуждается мгновенно, как по команде, слабак, а Харли внезапно ежится, кривится и выскальзывает, вжимаясь в уголок. То ли совсем сбрендила, то ли поиграть хочет, то ли действительно хочет узнать, насколько плохим был его день. Еще одна попытка, Харли, подумай — следующая будет болезненная, возможно, в челюсть. — П-Пирожочек… Не нужно… Два алых пятна возникают на бледных щеках внезапно и интригуют. Горят, как светофоры, запрещающие движение. Харли смущается, что-то лепечет, гнездо на голове поправляет — даже любопытно становится. Харли кажется сейчас девочкой, совсем юной — не грязной податливой швалью, которую он может в любом месте, в любое место и в любой позе. — Хочешь… м-минет? Харли снова краснеет, прячет глаза и ерзает. Даже странно, что она это умеет вообще. Джокер не помнит, как это — жить с девицей. Но просветление все же приходит. А с ним тошнота, почему-то отвращение и злость. Злость, что она считает себя недоступной, какой-то неприкасаемой для него в эти дни, персона нон грата. Хочет быть нормальной, чай пить, шоколадом объедаться, заворачиваться в кофту крупной вязки, смотреть сопли в сахаре по ящику, быть неприкасаемой. Харли уже на коленях — думает, что стала неприкасаемой. Не будет таких дней у нее теперь. Отныне никаких выходных. — Не стесняйся, детка, я не боюсь крови. Джокер стягивает одежду с упирающейся Харли, зажимающейся, просящей почти со слезами на глазах «хотя бы в душ пойти», получающей воспитательную оплеуху, огрызающейся. Не будет здесь ее команд. Металлический запах ее регулярной крови в миллион раз лучше тошнотворного сандала, блевотного чайного дерева или шоколадного фондю. Запах родной и возбуждающий. Харли смущенно скулит, заинтригованная, однако, новизной идеи, липкостью и грязью. — Диван жалко… Розовощекая Харли теперь похожа на выпотрошенный труп ниже пояса, диван похож на место жестокого преступления, а Джокер — на беспощадного каннибала. Диван придется сжечь — чистке не поддается. Эта кровь у Харли липнет, как обычная — из вен или шеи. Джокер получает лошадиную дозу своей новой наркоты — а Харли, застенчивая и неприкасаемая, с трудом отклеиваясь от дивана, становится еще на шаг дальше от нормальной, которой еще периодически хочет быть. Джокер вдыхает терпкий аромат металла, дурея, как токсикоман: не будет теперь ей ни отгулов, ни выходных, ни чая с конфетами, ни неприкасаемости.