Опыт(ы)

Харли боится летать. Боится до пересохшего рта, онемения пяток и пульсации в висках — стоит в двухста метрах от крошечного самолета — в красивом коротком черном платье, на каблучках, с цветастым чемоданом, стоит и просто боится, потеет и стучит зубами. Харли никогда не летала на самолете — ее семья не была зажиточной. В школе была гимнастика — Харли вкалывала, как раб на галерах. После школы сразу университет — там вообще не до путешествий было. После университета — Аркхэм и сразу же Джокер. С Джокером жизнь стала настолько насыщенной, что ей не то что за пределы штата — за пределы дома иногда не доводилось выходить сутками, если был перелом. А то и неделями, если их было два. Харли и за пределами штата никогда не была — в свои то двадцать пять, немного стыдно. Она не знает, как это — летать. Но почему-то боится этого страшно, хочет напиться этих миниатюрных бутылочек штук сорок или снотворного, чтобы побыстрее вырубиться и проснуться в теплом и солнечном месте. Мистер Джей везет ее на Гавайи. Это волнительно, ново, неожиданно. Ограбление банка мафиози прошло так успешно, что сладкий решил побаловать ее. После двух лет готэмской серости, мерзости, темноты и дождя одиннадцать месяцев в году. Харли ощущает себя звездой, селебрити, ви ай пи персоной, Мадонной херовой, ступая дизайнерским каблучком на трап частного самолета, заправляя за ухо развивающиеся на ветру блондинистые волосы, заходит в мерцающий салон, где будут только четверо — она, Пирожок, пилот и стюард. Зачем-то Харли неделю назад смотрела об авиакатастрофах. Смотрела много, долго, почти всю ночь — мазохизм и самобичевание, Харли знает. Пересматривала фотографии, где обугленные тушки людей, держащихся за руку, еще пристегнутых к сиденью, умиротворенно лежат на травке, на своих же местах, где-то средь чиста поля. Зачем-то смотрела большими глазами на кадры, где на руках обугленной матери сидит обугленный ребенок, пристегнутый обугленным ремнем безопасности. Зачем-то долго рассматривала фотографию маленького ботиночка и плюшевого мишки, одиноко лежащих метров за пятьдесят от разорванного пополам салона самолета. На кой-то всматривалась в фото оторванных рук в дорогих часах, кольцах, браслетах, отсеченных рукавах дорогих пиджаков — будто что-то из этого теперь имеет для них смысл. Зачем она это смотрела — бес его знает. После будоражащих кадров долго читала статистику — самолет ведь самый безопасный вид транспорта, оказывается. Немного успокоилась. Мистер Джей крепко спал, пока Харли впитывала из Интернета ненужную и нужную информацию, бередила глаз фотографиями обгоревших конечностей, заламывала пальцы, читала статьи, описывающие чувства переживших авиакатастрофы. Харли насмотрелась, не могла уснуть, выпила стопку гадкого коньяка — не помогло, только в ушах тарахтеть стало. Харли усаживается в удобное кресло частного самолета — все впервые, все волнительно, страшно даже. Мистер Джей красив, ароматен, уверен — ему это не впервой. Он держит ее за руку, смотрит успокаивающе и содержательно — бояться нечего. Харли и не боится — с ним она ничего не боится. Харли жмется к родному плечу в ярком пиджаке. — Нам с дамой шампанского. Стюард в выглаженном дорогом костюме почтительно кивает. Самолет начинает реветь, еще не двигаясь, закладывая Харли уши. Харли сглатывает — слышимость улучшается. Ее ладони уже потные. Два высоких шикарных бокала с пузырящейся желтоватой жидкостью появляются на выдвижном столике. Харли делает глоток, но он идет куда-то не туда. Будто мимо, или поперек горла встает. — Мистер Джей, почему так шумно? — Дозаправляют топливом. А еще двигатели, тыковка. Не волнуйся. Основной и запасной, на случай отказа. Он заботлив, как никогда. Доволен, даже счастлив. Простреленное сухощавое правое плечо постепенно заживает — Харли даже скучает по силе его рук. Правая рука у него ходовая — ей даже будто не хватает чего-то, этой силы, этих смачных затрещин. Дура больная. Больная им насквозь, пропитанная своей болезнью. А Харли и не хочет лечиться, в задницу все. Она целует его в плечо, проходится губами к шее, небритой щеке, чувствует себя защищенной и счастливой. Три-четыре глотка шипучего внезапно ударяют в голову — жизнь приобретает пугающую резкость и голую истину. Снова эти жуткие картинки с сайтов. Самолет пока едет, как автомобиль по дороге. Харли хочет, чтобы он так и продолжал, до самых Гавайи, до самого долбанного Гонолулу — вот бы доехать так по земле и морю, не вздымаясь в смертоносный воздух. Самолет выезжает на взлетную полосу — стюард настоятельно просит пристегнуть ремни. Но ей ли не пофиг — Харли чувствует безумное счастье, трепет, страх, волнение, новизну, чувствует себя избранной, особенной, нужной. Мистер Джей, это он дарит ей эти все эмоции. Без него она была бы несчастной, скучной, банальной. Старой девой была бы, однозначно, в очках, больших хлопковых трусах и с книгой о психах. Харли садится на него верхом, расстегивает ширинку, достает твердеющую плоть, усердно работает рукой — самолет поднимается в небо, а вместе с ним и Харли. Вот так совсем не страшно. Юный стюард, краснея, покорно прячется. Харли неспешно двигается верхом, представляя, что занимается с Джокером любовью, что она нежная и единственная, домашняя и гламурная, инстаграмная и желанная, любимая и ценная. Любимая жена миллионера. Опьяненная пузырьками, физиологическим ощущением взлета и предвкушением Гавайи и нового купальника, Харли чувствует все особенно остро, кончает и хрипло стонет. Хочется плакать и смеяться, радоваться и кричать. Пирожок даже в щеки ее целует. Зацеловывает ссадину на виске, как мама в детстве разбитую коленку. Харли просто отключается, едва стягивая платье обратно на бедра — пьяненькая ви ай пи персона, инстаграмная селебрити с желтеющим синяком на виске. *** Скрежет и тряска приводят Харли в себя — резко, неприятно, сердце где-то в горле. Глаза привыкают к свету, в носу сухо и противно, кожа на лице жирная и стянутая. Воздух вонючий, спертый, мало кислорода.  — Пристегнись, тыковка. Джокер защелкивает ремень вокруг ее бедер — у нее видно трусики. Стюард поспешно уносит бокалы, неумышленно пялясь между ее ног — Харли стыдливо прикрывается, обтягивая черное недо-платье. Снова трясет, их сильно трясет. — Турбулентность. Не волнуйся, сладость. Самолет крошечный. Мистер Джей улыбается. Значит, все хорошо? Харли знает, что такое турбулентность. Это бывает. Она пытается вдолбить себе в тупую бабскую голову, что это бывает, регулярно. Она же начиталась — лучше пилотов уже знает. Джокер берет ее за руку липкими холодными пальцами, лягушачьими какими-то. — Говорит Капитан. Мы проходим зону турбулентности. Пристегните ремни и не вставайте со своих мест. Капитан будто волнуется. С верхней полки что-то падает, стюард проносится по маленькому салону, его шатает, словно в шторм на корабле. Все скрипит, подлокотники ходуном ходят, звук бьющегося стекла из-за шторок. Харли чувствует приступ паники, сдавливающий горло и опускающийся шевелящимся комом с холодными щупальцами в колени и пятки. Что-то не так. Слишком сильно трясет, мать твою. Слишком перепуганные глаза были у пронесшегося парня. Самолет будто затихает — словно двигатель отключается. — Мистер Джей, ч-что такое? — Вероятно, мы разобьемся, Харлс. Джокер протяжно гогочет, как гиена. Харли не смешно. В самолете явно неисправность. Ботинок, мишка и оторванная рука в пиджаке от Армани. Харли расстегивает ремень и вскакивает с места. Джокер громко смеется и зовет ее обратно, «сучку глупую и истеричку». Самолет резко поворачивается на бок, и Харли больно бьется бедром о противоположные два сидения. Раздвигает серые шторки и видит библию. Маленький уродец читает библию и молится. — Что случилось?! Отвечай, что случилось, скотина? Парень до смерти напуган, костяшки пальцев побелели, крови в лице нет совсем. — Советую вам помолиться, мисс. Молитесь за наши четыре грешные души. У нас неисправность. Мы можем упасть… И плачет, заламывая в руках библию. Харли толкает парня в плечи в приступе агрессивного шока. Дебил, что он несет? Какой упасть? Быть такого не может. Их пронесет. Хоть Бог и никогда не вспомнит об их грешных душах, их пронесет. Харли летит по салону и дергает круглую ручку металлической двери в кабину пилота. Нахрена — сама не знает. Хочет узнать правду — почему от людей всегда скрывают правду? Колотит и колотит, словно несправедливо упрятанный за решетку зек. — Харли, детка, иди к папочке, успокойся. Самолет резко наклоняется вперед, Харли ударяется лбом о холодную бронь. Будет еще один синяк. Один хрен. Они умрут, наверное, сегодня. — Иди к папочке, Харлс. Плакать не хочется, слез нет, Харли слышит свое громкое дыхание, не соображает ничерта. Она отстегивает ремень Джокера и усаживается ему на руки, а затем снова пристегивает вокруг себя — им хватает одного ремня на двоих. В салоне моргает свет, как в дешевых фильмах ужасов. Они умрут, наверное, сегодня. Харли сидит, как маленькая девочка на ручках у папочки. Вспоминает почему-то своего отца-алкаша, непутевую мать, брата-остолопа. Придут ли они на ее похороны? На их похороны? Джокер обвивает ее руками за талию. — О чем думаешь, тыковка? Харли думает о том, что именно так их найдут и опознают — два черных, обгорелых тела, обжатые одним ремнем. Она хочет, чтобы вот так вот их и нашли. — Скажи что любишь меня, Мистер Джей. Ты любишь меня? Джокер ухмыляется, открывая рваный рот. Ему не страшно совсем. А Харли страшно, что она умрет, так и не услышав этого. Ради этого она готова сгореть живьем. Стать частью утренней хроники. — Скажи, Пирожок. Скажи, что любишь меня. — Я… А глаза у него все-таки добрые. И руки такие нежные, чувствительные — тумаки быстро сходят, заживает все, как на собаке. Харли тонет, словно обросший мхом камень уходит на дно. Грузнет в мутном иле. Он ведь ее любит. Любит ведь? Свет внезапно выравнивается, гул закладывает уши, тряска прекращается. Ровно, плавно, спокойно. Слезы радости и отчаянный вопль набожного проводника. Харли понимает: они не умрут сегодня, скорее всего. Их испепеленные кости в одном кресле на двоих не найдут посреди поля. И Харли не услышит три заветных слова, ради которых она была готова помолиться, чтобы самолет и дальше падал, лишь бы услышать это. Лишь бы сказал. Бог не вспомнит об их поганых душах, но дьявол всегда с ней — тут как тут. Не даст ей разбиться, но и услышать этого не даст.