Опыт(ы)

Харли наливает ему теплое молоко вместо заказанного виски. Даже бросает туда лед. Рассеянная, растерянная, глаза какие-то впавшие, блуждающие, руки дрожат. Уже больше недели Харли такая — вместо глупых смешков, очередных блондинистых тупостей или едких огрызаний он слышит от нее тишину и покорность. Харли какая-то осторожная, несобранная, словно боится чего-то. Джокер думает, что никудышный из нее психиатр получился бы — совсем херовый, не вмешайся он тогда в ее судьбу. Просто жаль ее несостоявшихся пациентов. — Тыковка, это что? — Виски… Тупая. Какая же она иногда тупая. Как же она иногда бесит. — Это не виски, Харлс. Это теплое молоко со льдом. — Ой… Прости, сладкий. Что это со мной. Действительно, что. Харли срывается и бежит к шкафчику с бутылками, конвульсивно дребезжит стеклом. Отчетливое бульканье из горлышка — это точно виски. Да он и сам может встать и налить, но на кой ему Харли — она же его домашняя хозяйка, хочет быть полезной. Джокер поглядывает в ее сторону — какой-то халат, тапочки, светлые волосы, неухоженные совсем, темные корни отросли, макияжа нет. Будто не сидит целыми днями дома на мешках награбленного хлама, не ждет домой своего Пирожка. Для нее же старается, дуры. А ей будто это все и не нужно — вообще никуда не выходит последнюю неделю. А до этого на весь день уйти могла. Думала, что он не знает. Бедная девочка. Джокер оглядывается по сторонам. Дом — и тот не убран: срач и сырость, разбросанные вещи везде, гора немытой посуды. Домой приходить неприятно — неряшливая стала, неинтересная, невеселая. — Что сегодня делала, тыковка? Харли от неожиданности округляет щенячьи глаза, начинает запинаться, лепечет что-то несуразное, что ходила по магазинам, и украдкой поглядывает на дверь в подвал. Господи, неужели это он сделал из нее такую глупую женщину? Когда она стала такой недалекой, такой непонятливой? Может, это его рукоприкладство? Выбил что-то у нее? Но без этого же никак в ее ситуации — любой специалист подтвердил бы. Иногда она просто не понимает по-другому. Джокер знает, прекрасно знает: там что-то есть, в подвале. Он дергал дверь — дурочка ее заперла. Она скрывает что-то, глупенькая. Джокер мог бы давно выбить дверь и посмотреть, но не хочет. Так ведь веселее — играть с ней, вот так вот. Харли сама должна рассказать. Ее рассеянность и блуждающий мозг сопровождают Джокера везде — это словно трахать надувную куклу или шлюху за деньги, которая думает о том, что хочет есть и в душ. Харли вроде бы и сладко стонет, и влажной становится, как по команде, и его спину царапает — не придерешься. Только вот глаза выдают эту дрянь, плохую актрису — невидящие, отсутствующие, огромные, как у долбанной стрекозы: там что-то есть, в подвале, что занимает все ее мысли. Что-то или кто-то. Кто-то, с кем он ее делит сейчас, Харли. Боль не возвращает ее к реальности — его широкая ладонь с громким шлепком встречается с бледной щекой. Ладонь, затем обратная ее сторона. Харли пошло улыбается, призывно высовывая свой розовый язык из большого рта, словно ящерица — думает, что это их игры. — Люблю, когда ты такой, Пирожочек, трахай меня жестче… Он трясет ее за плечи, колотит лопатками и затылком о спинку кровати — последние мозги выбивает, что-то хрустит. А Харли лишь ухмыляется, развратно стонет, увлажняется, покрывается блестящим потом, но отсутствует. Ее здесь нет — играть научилась, дрянь. Джокер внезапно хочет знать, что она скрывает за этими невидящими глазами. Узнает сегодня же, надоело играть. Надоело ее недельное отсутствие. Ее будто пополам перерезали — Джокер не хочет половину Харли. Ночью Харли украдкой поднимается, тихо-тихо. Сопит, шепчет, «Пирожок, ты спишь?», на цыпочках выходит из комнаты. Джокер вздыхает: она, конечно, и в Аркхэме звезд с неба не хватала. Но неужели и впрямь это он ее до такого маразма довел? Неужто действительно последнего рассудка лишилась, полагая, что совсем незаметно все, что такая актриса хорошая? Джокер выжидает минут десять и встает. Дверь в подвал оказывается незапертой и приоткрытой; прислушивается к голосу. — А помнишь, как я тогда себе колено разбила, а ты меня еще поколотила за это? И наказала? А потом прощения просила, целовала в коленку и смешные блинчики с мордочками мне приготовила? Значит, не что-то — кто-то. Джокер не отметает, однако, вероятности, что Харли и сама с собой может говорить. В последнее время она совсем плоха. — А я помню… А как я тогда притащила кота блохастого и в шкафу его прятала? Помнишь? Прямо как тебя сейчас? Не помнишь? Ты его нашла еще, и мы его оставили. А я так боялась… Харли-Харли… Плюшевые твои мозги. — Все отказались от тебя, на улицу вышвырнули… Ты меня помнишь? Ты знаешь, кто я? Не молчи… Я тебя люблю, буду ухаживать за тобой. Помнишь меня, бабуля? Джокер трет виски. Да, у Харли совсем все стало неладно. Но все становится на свои места. Она притащила в подвал свою бабку. Но зачем же скрывать это от него, Харли? Словно от монстра какого-то? — Как тебе здесь? Прости, тут сыро и темно… Но ты будешь здесь жить пока. Ты меня слышишь? Ладно… Я пойду. Я скоро буду. Принесу тебе поесть что-то вкусненькое. Что ты хочешь? Почему ты молчишь? Бедная девочка… Несет ему теплое молоко со льдом вместо виски, пиццу заказывает вместо вкусного ужина, трахает его, как пластмассовая шлюха. За бабулей ухаживает. Разрывается напополам просто, целую неделю. Утром Харли бежит куда-то — наверное, по вкусненькое для бабушки, а Джокер спускается в подвал. Дверь не выбивает — открывает запасным ключом. Окон здесь нет, душно, воняет старостью и мочой. Светит фонариком и видит ее — седую, тощую, помятую в лице, словно скомканный лист бумаги, в какой-то полуразвалившейся инвалидной коляске, но в чистой одежде. Старуха уставилась в стену, почти не моргая. Наверное, была красива, когда была молодой. На полу стоит вода, тарелка с чем-то засохшим… Плохо Харли ухаживает за бабулей — не успевает на два фронта, разрывается напополам просто. Хруст старой, изношенной шеи звучит даже как-то противно — будто что-то лопается, крошится. Он освободит Харли от таких тягомотных домашних обязанностей. Джокер не любит отросшие корни ее волос. Ему не нравятся ее притворные стоны, постоянно занятый чем-то мозг. Не нравится теплое молоко вместо виски. Не нравится Харли, разрывающаяся напополам. Старушка выглядит, будто уснула — Харли поплачет немного и забудет. Джокер аккуратно запирает дверь на ключ. Харли действительно плачет. Она еще несколько ночей ходит в подвал и разговаривает с седовласой, пока в доме не появляется трупный запах. Пытается растормошить ее, заставить ее говорить, снова напоминает ей о тех смешных блинчиках — то ли не верит, что она скончалась, то ли совсем помутилась умом. Джокер прижимает Харли, обнимает ее хрупкое тело, вытирает горькие слезы. Она больше не поглядывает в подвал, потихоньку возвращается к нему, не играет, хоть и грустная. Здесь, вся, целиком и полностью — ему не нужна половина Харли.