Опыт(ы)

Это случается в день Меркурия, в день равновесия, бесполый день, ни туда, ни сюда — в среду. Джокер орет, как резанный: он где-то потерял Харли. Где-то среди вавилонской суматохи после взрыва, среди кистей рук и женского плача. Расталкивает покромсанные тела, непроизвольно вглядываясь в каждое изувеченное: бестолковая клоунесса, она не должна была быть здесь, должна была на улице ждать, страховать за углом, караулить, и они вместе должны были насладиться фейерверком. Неужели не успела выйти? Джокер спотыкается о чью-то ногу без хозяина, озлобленно пинает бесхозную конечность — все осмотрел, всех до одного, каждую башку за волосы поднял. Вернулся ведь ради нее в хаос, дым и обитель человеческого горя, ради нее, дубины. — Все обыскать. Джокер рявкает пятерым бравым недотепам в дебильных костюмах животных и рыб. Здание на берегу реки — взрыв был мощный: кого-то прилепило к потолку, кого-то по стене размазало, а кого-то и в воду вынесло из окна. Последний раз он ее видел там, у окна, хихикающую, должна была уйти ведь, бестолочь. — Берега тоже прочесать. Он и сам прочесывает. Пять лохов, опустив головы, возвращаются ни с чем — во всем виноват посыльный, конечно же, принесший плохую весть. Открывший рот сообщить, что «мисс Квинн нигде нет», получает пулю в плюшевую зубастую пасть акулы и падает навзничь. Двум совсем непрушным Джокер приказывает нырять в покрытую ледяной коркой реку — и они ныряют. Когда Джокер, с сальным зеленым блином на голове вместо укладки и красными глазами любителя каннабиса, возвращается домой, уже светает. Мрачное готэмское небо затягивают черные наэлектризованные тучи, дырявые и рваные, похожие на старую непроявленную пленку. Уже четверг. День Юпитера, бога-громовержца. Бога протекающей крыши, заливающей центр их спальни. Кап-кап, кап-кап. Джокер заваливается на кровать. Сбежала, наверное, дрянь. Или бомбой разорвало до неузнаваемости — та клякса на потолке могла бы быть Харли. Или в реку вынесло, и всплывет скоро. От мощных раскатов старые окна гулко дребезжат. Джокер не спал часов сорок. И поспать бы, но полбутылки вискаря и двое суток бодрствования почему-то никак не помогают ему отойти в грезы. Сбежала. Или разорвало. Или в реку вынесло. Кап-кап. Кап-кап. Кап-кап. — Харли-и-и… Джокер открывает свинцовые веки и матерится от приступа пронизывающей головной боли. За окнами то ли темнеет, то ли светает, и очень хочется пить. — Харли, мать твою… Кап. Кап. Кап. Харли, мать твою… Джокер жмурится: точно. Сбежала. Ну и хер с ней — сколько раз ведь сбегала, обижалась, фыркала, как строптивая лошадка, а потом и дня не проходило — приползала ужом. Джокер поднимается, снова наливает себе что-то из бара вместо воды, весь липкий, потный, брызги засохшей крови по всему телу. Небо словно прорвало — херов Юпитер точно издевается над его похмельем своими священными раскатами. Джокер раскладывает пасьянс в центре спальни в луже дождевой воды. Ждет панду, тигренка, акулу номер два и коалу. Сам он этим не будет заниматься — слишком много чести. Найдут —найдут. Не найдут — на все воля божия: Джокер хохочет, надрывая кишки, и плюхается спиной прямо в лужу. На картах ему выпадает паук: тревога, неприятный знак. Джокер чвствует себя гребанным Нострадамусом: ребята приходят без костюмов и приносят «неутешительные вести». — Чего такие серьезные, малыши? Вернее, никаких вестей не приносят — Харли будто испарилась, ее нигде нет. Джокер проверяет не раз опровергнутую теорию о том, можно ли убить игральной картой: оказывается, можно, если метнуть ее с достаточной силой. Карта вмиг аккуратно перерезает глотку посыльного, принесшего плохую весть — наверное, это была акула номер два. Нет больше у него акул. — По берегу ищите. Может, вынесло уже с паводком. И морги прочешите. Ливень хлещет по его сальным зеленым волосам и пьяной небритой физиономии — последний раз его брила Харли. Порезала раз триста нечаянно, криворукий психиатр, целовала в каждый порез. Он потом ее тоже брил, тоже резал и тоже целовал в каждый порез. А она говорит — не романтик! Дождь холодный, на дворе трава, а на траве Джокер — он хотел куда-то идти, наверное, прочесывать берег и морги, только в последний момент ноги заплелись. Сон настиг его здесь же, на дворе, под проливным дождем. В день Венеры, плотских утех, в пятницу-развратницу, Джокера колотит от температуры: спать под дождем при плюс восьми — не самое мудрое решение, даже для Короля. Он в бреду, ждет панду, тигренка, коалу. Он не будет сам этим заниматься — слишком много чести. Его лоб горячий, поэтому думает о пятничных плотских утехах — в прошлую пятницу Харли встретила его совершенно голая, на локтях, задом к двери, написав под круглыми ягодицами красным маркером на одном бедре «Покорми», а на втором — «Ее». Даже стрелочки нарисовала, что и где ему нужно кормить, дабы не заблудился, и невинно улыбалась вполоборота, изобретательная гадина. Слава богу, он вернулся один, ребятам повезло, иначе они бы лишились ока, пожертвовали бы им ради знаний. Может ее и правда в реку вынесло? Не могла же просто так сбежать? Не было же причин на этот раз? Или были? Не успела слинять, время не рассчитала? Харли ведь пустоголовая зачастую, хоть и с дипломами, заработанными один бес знает за какие заслуги. Хотя, иногда даже бывает сообразительна — не все извилины кислотой распрямило. И идеи у нее часто бывают толковые — такие, не поддающиеся никакой логике, но часто толковые. На этот раз они ему звонят — боятся, обалдуи, сообщают, что пока все безуспешно. Джокера бьет лихорадка, он заворачивается в одеяло — потный, немытый три дня. Спирт не помогает, есть нечего и не хочется. Да все как всегда, его физическая оболочка многое повидала — и простуду переживет. Его колотит, словно в судорогах. Луна в Венере — а фасад у Харли такой совсем невинный, девчачий, только вот на ее лице, в тех развратных глазищах и на вульгарных губах жирным шрифтом написано «насилуй меня». Еще когда на первый сеанс пришла — вся такая чопорная, серьезная, целеустремленная, в блузке, его маленький доктор Квинзель — а в глазах, под очками библиотекарши, так и написано «Покорми ее» красным фломастером. Джокер тихо хихикает, то погружаясь, то выплывая из своего пятничного делирия. Наутро ему лучше — озноб уходит, только болит в левом и в правом боку, поджелудочная и печень, словно сговорились, две сволочи. Суббота, день Сатурна, концентрации, неподвижности — Джокер неподвижен и сконцентрирован. Ведь если сбежала, то хер с ней. А если ее взрывом разорвало или по реке где-то плавает одутлая — то смысл ее искать. Чтобы на ее обезображенный труп в морге посмотреть? Лучше пусть запомнит ее такой, глупенькой и хихикающей. Или с книжкой на диване, в очках, грызущую гранит науки. Или с красным маркером сзади на широко разведенных ногах. Если бы за день можно было заработать пролежни — Джокер бы их заработал, на спине и на заду. Он вспоминает какую-то ахинею про древних людей, которые обязательно мылись раз в неделю — по субботам. Смеется: здесь хотя бы поесть. Все ведь как всегда — Джокер под вечер встает, грызет какой-то сухарик с изюмом из коробки, желудок моментально сводит режущая боль: сухарем и вискарем не выходят из трехдневного голодания. В доме воняет мокрым затхлым тряпьем — через дырявую крышу слишком много воды натекло. Джокер открывает старый деревянный шкаф: у всех есть скелеты в шкафу — у Джокера тоже. Скелеты предыдущих «харли», которые он когда-то аккуратно разложил в подвале, а потом приковал к стеночке нынешнюю Харли, версию «сто сорок точка ноль». Ну, чтобы не думала, что она у него одна единственная. Даже нарядил белые костяшки в черно-красные шмотки — старался ведь, белобрысые парики купил, выкрасил их в розовый и голубой, смешно ведь! А Харли плакала, дурочка — ей шутка не понравилась. Пришлось ее тогда утешать прямо среди голых костей, привязанную и в соплях. Да одна она у него, одна! Это просто шутка была — у Харли с юмором плохо, особенно когда дело касается чувств. Трахаться среди скелетов было, наверное, одним из их ярчайших романтических моментов. А она говорит — не романтик. Джокер вертит в руке белоснежный череп, как долбанный Гамлет. Всю ночь вертит их по очереди, черепа каких-то проституток, перекладывает длинные и короткие костяшки, сцепленные на позвоночниках ребра, полирует их — вдруг Харли объявится, еще пригодятся. Джокер настолько увлечен, что удивляется рассвету — яркому, прямиком в окно и пронизывающему глаз до кости. Дверь хлопает. В гостиной трое выстроились в стройный ряд, толкают друг друга под ребра, никто не хочет говорить первым. — Если никто не заговорит, умрут все одновременно, в командном духе. Тим-билдинг. Рот открывает молодой латинос — новенький, с режущим испанским акцентом. — М-мы… Вроде нашли ее. — Вроде или нашли? — Мы ее не видели… М-мы… Отчеты читали… В м-морге. По описанию похожа на… Джокер безотрывно смотрит в окно, прямо на солнце — говорят, что сетчатка портится, сгорает, покрывается рубцами, если так долго смотреть. Сегодня воскресенье, день солнца. День воскрешения. — Везите. Джокер шагает по серому коридору и убирает из револьвера всех мешающих, машущих руками, готовых вызвать полицию. Несет в руке скрепленные бумажки, по ходу читает: «Труп номер такой-то, пол женский, причина смерти: механическая асфиксия вследствие утопления… бла-бла-бла… особые приметы: татуировки, в том числе, на лице… бла-бла-бла… цвет волос: блондинка, присутствуют другие оттенки на концах волос…» Номер трупа, номер трупа. Джокер комкает в пальцах бирки на синюшных стопах прикрытых белыми простынями трупов. Странно, но запаха гниения здесь нет — только запах формалина и сладких цветов. Запах смерти — Джокер, четыре дня без душа, сейчас пахнет и того хуже: старой псиной и перегаром. Сегодня же воскресенье, воскрешение — Харли, дура, это ведь комично. Не могла хотя бы в понедельник объявиться, ну чтобы не смешить этих богов, Сатурна, Юпитера, долбанную Венеру. А вот и номерок, сходится. Ну, она — так она. Ноги пока неузнаваемы — опухшие и синюшные. Маленькие ногти, покрытые почти стёртым красным лаком. Какой лак на ней был тогда? Какой у нее размер ноги? Какие у нее пальцы на ногах? — Кто ты, сука. Джокер нетерпеливо сдирает покрывало — утопленница. Светлые волосы, выкрашенные концы, татуировка на лице. Штрих-код. Сраный штрих-код на ее виске. Вытатуированное кружево под грудью четвертого размера. Сережка в пупке. Это шлюха. Какая-то юная шлюха, вся в наколках, концы волос выкрашены в темно-зеленый. Джокер сталкивает труп утопленницы ногой, скидывает ее со стола, пинает, пинает и пинает со всей дури. Пинает и кричит что есть мочи. Блюет чем-то зеленым — херов формалин. Чертова шлюха, которую, наверное, утопил сутенер или богатый клиент. Джокер отвешивает отчаянные пинки трупу не Харли, сплевывает, вытирается рукавом. Вдыхает, выдыхает, хватается руками за край стола. Сегодня же воскресенье — Харли любит воскресенья, печет ему подгорелые блинчики с засохшим медом и варит горький, невкусный кофе. Джокер тоже любит воскресенья. А это какая-то шлюха, по описанию похожая на Харли, даже блинов, наверное, печь не умеет. Рвота снова подступает к пустому желудку. Можно продолжить поиски. *** — Красный или синий, Пирожок? Харли крутит в руках два ярких фломастера, лукаво улыбается, в какой-то коротенькой футболке — красивая, после душа, вся розовая, как плюшевый поросенок, волосы в игривом пучке, круглые коленки, пухлый рот, как у маленькой девочки. А на лице написано «насилуй меня». Джокер ухмыляется — наверное, выглядит, как идиот. Нашел он ее в день бога войны, во вторник, в каком-то монастыре, черт знает где, контуженную, с большой головой на белой подушке — точно на марсианку похожую, под капельницей и присмотром толстых монашек — ее вынесло на берег, еле живую. В рубашке ведь родилась, балбеска, еще несколько недель пришлось ей дома раны зализывать. Харли медленно сдает задом, подползает на руках и коленях — футболка уже на спине. Даже белье натянула — нить какая-то зубная, а не трусы. — Красный давай. Харли подает ему фломастер через плечо. — Напиши, что сам хочешь, сладкий. Джокер оценивающе сжимает круглые полушария, взвешивает их в ладонях, словно слитки золота, снимает колпачок красного маркера, осматривает гладкую область для работы, бережно трет ее, задумываясь: у нее лучше фантазия в этом плане. — Есть идеи, тыковка? Харли оборачивается, задумчиво хлопает густыми ресницами, невинно скручивая губы трубочкой, а на лбу так и написано. Ему нравятся воскресенья. И горький невкусный кофе нравится вместо виски. И ее теплые блины, хоть и пластилиновые, но лучше, чем сухарь из коробки. И запах ее тошнотворных духов вместо вони гнилых тряпок в доме. И красные фломастеры ему нравятся. Хороший день — воскресенье, душевный, отрадный. Да любой день хороший, любой ему нравится, который не день ее смерти. Не день их смерти — и то хорошо.