Опыт(ы)

Топчан, металлическая раковина, старый желтый унитаз, моча и хлорка, гребанный Аркхэм — поизношенные легкие немного хрипят. Грудина расширяется и сужается. Дыхание замедляется. Всего каких-то четыре вдоха в минуту. Головокружение, мушки перед глазами, легкость. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох и выдох. Вдох… И выдох. Хар-лин… Квин-зель. Дурацкое имя. Он назовет ее по-своему. Кристальные слезы, капающие в коварно оголенную ложбинку между пухлых кремовых грудей и на округлые бедра, едва прикрытые лаконичной юбкой длиной с воробьиный нос: стоило лишь наклониться, чтобы увидеть, какое белье носит под юбкой сладкая шлюха. Только она не шлюха: Джокер слишком стар, чтобы этого не понимать. Просто целеустремленная очень, а это тоже своеобразный контроль, по ее недоразвитому мнению. Скоро все закончится — «Харлин» ему открылась вчера. Она утверждала, что Джокер — всего лишь одержимый властью фанатик, что его шутки — всего лишь защитная реакция маленького обиженного мальчика, приводила аргументы, что он всего лишь больная душа, жаждущая всеобщего внимания, пыталась за живое зацепить, самое болезненное выудить … Эх, доктор. Неопытный психиатр, пришедший лечить его от диссоциального расстройства личности, вчера тихо плакала. Джокер задел самые чувствительные струны ее души той историей. Ну, о ее папочке. Это все контроль — все дело в нем. Десять двадцать девять. Джокеру связывают руки за спиной. Выводят из палаты, как обычно, ведут в безрадостный, тусклый кабинет. Думают, что контролируют его, твари. Хочется смеяться, держась за бока — по дороге на сеанс Джокер хрипит и стонет, словно чайка над гнилой рыбой. Безрадостный, тусклый кабинет — а вот и его радость. Маленькая радость в жизни заключенного, лучик света сквозь решетку. Сидит, перекладывает листики, готовится к сеансу, нескромное декольте, длинные ноги в светлых чулках, колени, норовящие разойтись, как лондонский мост. Когда Харли видит его, поднимает глаза, то Джокер замечает то, чего не понять остальным. Харли — доктор Квинзель, молодая, перспективная. Только вот на Джокера она смотрит взглядом прищуренной самки, готовой к спариванию. Идеально. Харли поправляет блузку, поджимает алые губы, равномерно растирая по ним помаду, заправляет пару светлых прядей за розовые ушки со светлыми жемчужинками. Пупсик, ну какой хороший психиатр красит губы такой помадой к пациенту, так долго сидящему в заточении? Желторотая. — Здравствуйте, Мистер Джей. Как вы сегодня? Харли — серьезный, строгий и прицельный профессионал. А голос словно у маленькой девочки, просящей дать ей лизнуть ванильного мороженого. Джокера усаживают на кушетку, возле которой нескромно сидит скромная Харли, с папкой и карандашом. — Уже замечательно. Еле дождался встречи с тобой, тыковка. — Мистер Джей, давайте обойдемся без… фамильярностей. Доктор Квинзель, пожалуйста. — Как скажешь, доктор Квин-зель. Итак, что у нас сегодня на порядке дня? Харли, игнорируя его вопрос, обращается к двум амбалам у двери. — Освободите мистеру Джокеру руки, пожалуйста. Пристегните впереди. Мне нужны будут его пальцы. — Ничего себе, доктор. А ты шустрая. Может хоть кофе выпьем для начала? — Что? Н-нет, это для теста! Вы должны будете написать его своей рукой. Мистер Джей, немного уважения, пожалуйста. Псих и психиатр. А Джокер видит ее другой, как на ладони видит: раскрытую, голую, готовую и голодную. Идеальную. Только у нее слишком много правил, куча рамок. Харли откашливается. Ему развязывают смирительную рубашку и надевают холодные наручники. — Спасибо. А теперь оставьте нас. Нам нужна спокойная обстановка. — Нам приказано оставаться здесь. — Кем вам приказано? Я сейчас здесь главная. Уйдите за дверь. Переглядываясь, они продолжают стоять. — Вы что, глухие? Уйдите за дверь. Пошли вон, я сказала! У Харлин много правил, куча рамок, алые щеки и блестящие глаза. Джокер играет пальцами, словно на арфе: избавиться от них всех будет даже легче, чем он думал. Они остаются одни. — Итак, что я должен буду написать, Док? — Ничего. Просто… Наши сеансы не должны проходить вот так. В смирительной рубашке. Будто вы свернете мне шею в любой момент. Это… неправильно. Вы же не свернете мне шею? — Мистер Джей никогда не причинит тебе вреда, тыковка. Харли неловко кашляет, а шоу начинается. Она задает тупые вопросы из пособий по психологии, повествует книжную херню, облизывает рот с пошло выпяченной нижней губой, меняет ноги в тонких чулках прямо перед его носом. — … и у вас определенно они есть, эти мотивы. Могли бы вы перечислить хотя бы некоторые из них. Мистер Джей. Вы меня слышите? Мотивы? Определенно есть. Они сидят близко, почти соприкасаясь коленями. У него есть мотивы. Стульчик стоит под углом градусов в сорок пять к его кушетке. Джокер аккуратно касается пальцами теплой коленки, пробует на ощупь, потирает. Он уверен: это запах ее горячей крови, резко приливающей к молочным щекам. Запах суки. — М-мистер Джей… Правила, нормы, рамки. Встать, позвать охрану. Дать оскорбленную пощечину. Просто убрать его руку: Харли не делает ничего из этого. Только дрожит, пока пальцы ползут выше. — Мистер Д-Джей… Здесь камеры… — Где? Харли медленно оборачивается. — Закрой меня. Дрожащие руки робко переставляют стул. Теперь все выглядит, как обычный сеанс, а Джокер понимает: вот она, как на ладони. Харли не хочет ни славы, ни денег, ни бестселлеров о психах — ничего из этого ей не нужно. Эта сука хочет ошейник и поводок, хочет Джокера глубоко внутри. Нет в ней ничего святого — ничего от Гиппократа. Харли — у нее там очень горячо и сыро. Ее такой делает чувство — она влюблена, наконец-то получает взаимность. Все просто, как дважды два. Точка контроля сразу находится Джокером через тонкие колготки и белье, а Харли мнет его руку чуть выше кисти — невинно, робко, будто даже стесняясь, и светит своими двумя голубыми прожекторами, выискивая что-то ними — вероятно даже находит то, что ищет, поскольку застенчиво улыбается. Поскольку Джокер тоже реагирует на тихие хныкающие стоны, вздымающуюся грудь и терпкий пошлый запах — безоговорочно реагирует, он ведь всего лишь человек, а Харли это по-своему трактует, и тем лучше. Но контроль — одинокий шакал: двоим здесь не место, двое не могут быть у руля. Мелкая дрожь приходит на пару секунд раньше, чем сдавленный девичий всхлип и ногти, впивающиеся в его татуировку. Джокер подносит пальцы к лицу и глубоко вдыхает. Отпустить себя в эту податливую суку прямо здесь было бы настоящей свободой — если бы не его мотивы, его истинные цели. Они важнее. Джокер укладывается на кушетку, располагая скованные руки за головой. — Продолжим, тыковка? Мы остановились на мотивах. Харли стыдливо сводит ноги, прижимает руку к сердцу, второй обтягивает юбку и приглаживает растрепанные волосы. Харли знает, что делает что-то неправильное, недопустимое. Райского яблока откусила. Только влюбленный взгляд похотливой самки никуда не может деть, и густой запах ее любви и похоти в маленьком душном помещении теперь дурманит и пьянит. Джокер сейчас даже мило улыбнется ей. Подмигнет, назовет тыковкой — опять услышит ее «проявите уважение, Мистер Джей». Но клятва Гиппократа нарушена, яблоко откушено, уважения не было, нет и не будет, а занавес уже открыли — и Джокер будет первый и самый благодарный зритель. Перед ее уходом он тянется и аккуратно подтирает ее расплывшуюся помаду под нижней губой, говорит, что будет ждать ее ежесекундно. Харли пытается не верить, не внимать, идти к своей цели — но трепещет, облизывается, глупеет и растворяется, выходя из палаты на дрожащих лапках. Джокер доволен: хороший сеанс, продуктивный — теперь дело за малым. Еще тот случай с котом и темным чуланом, и контрольный в голову — розу в кабинет. И можно просить руки и сердца.