Опыт(ы)

Циклотимия. Харли же знает о ней, читала, экзамен даже сдавала. Сложный, длинный трехчасовой тест, который она действительно сдавала, по-настоящему — без языка жирного потного профессора в своем рту. Действительно ведь учила, вливала херову тучу знаний в голову и литры горького кофеина в желудок. Она много учила, хоть и поговаривали всякое о ней. Но это одно из тех понятий по психологии, которое Харли действительно помнит. Она не может его не помнить: оно через ее гребанную жизнь проходит тонкой, извивающейся синей веной, рваной кроваво-красной нитью. Оно вытатуировано черными чернилами на ее липком сером мозгу, под сгустками и прожилками крови. Да, да. Это ведь она. Циклотимия: частая, резкая смена настроения. Депрессия и апатия, сменяющаяся возбужденностью и агрессией. Это именно оно, именно то. Харли помнит это из психологии. Она убежденно кивает сама себе, шаркая ногами в грязи сумеречной улицы: мистер Джей приболел. Мистер Джей давно приболел. В одной из ярких витрин Харли видит свое отражение, свои синие глаза и алые щеки. Харли вдруг вспоминает то выражение — то, когда «мама родная не узнает». Старая, морщинистая мать ее точно сейчас не узнает. Ведь это не цвет ее радужки и не здоровый румянец: у Харли действительно синие глаза и огромный кровоподтек на щеке, похожий на сеточку — как в одной из тех передач о домашнем насилии, которую она однажды смотрела, открыв рот: там таких же черно-синих идиоток призывали не молчать и кричать. Но Харли не о чем кричать, просто Мистер Джей приболел. И эта долбанная хворь появилась у него недавно, и прогрессирует быстрыми темпами. У Джокера все чаще проявляется лишь та, другая часть циклотимии. Та, с возбужденностью и неконтролируемой агрессией. Харли и к тому, и к тому привыкла. Но тело, зараза, не привыкает — оно все так же синеет и ломается, хрустит, опухает и подолгу не заживает. Харли не может сделать глубокий вдох и вспоминает: два ребра поломаны. Ее бока тогда на утро опухли, словно ее туча ядовитых ос искусала. А Мистер Джей сказал, что она «уродина» и «неудачница», поэтому Харли самой пришлось этим заниматься: травмпункт, рентген, какая-то тугая повязка, похожая на корсет, «девушка без документов», «никто ли вас не бил», не хочет ли она «заявить», как в той передаче. Харли, впервые за долгое время, боится возвращаться домой, просто бесцельно ходит по улицам и дрожит, как щенок. Джокеру она «надоела своим вечным глупым трепом». Он сказал, что одна ее «смазливая рожа» его бесит и вгоняет в ярость. Хватал за волосы, говорил, что ее «даже трахать стало противно», а потом заклеил ей рот и держал привязанной к стулу несколько часов, прямо посреди гостиной, а Харли просто не могла больше сидеть, все мышцы затекли и голова жутко болела, как после самого сильного в мире похмелья. Поэтому Харли сопела, пытаясь открыть рот под липким скотчем, подпрыгивала на старом скрипучем стуле и мычала. «Ты задолбала, паршивка». Джокер сбросил ее по крутым ступенькам в подвал, пинком под ребра. Несколько кувырков, пару часов без сознания, поломанные ребра и липкий страх посреди улицы. Ей холодно и пора принимать обезболивающее — спина ноет. Харли боится идти домой, но не знает, куда еще идти — у нее нет ни денег, ни документов. Она слизывает и глотает струящуюся соленую воду с холодного лица, жутко скучая по Пирожку, который приболел. Входная дверь скрипит, Харли морщится и замирает — пусть Мистер Джей лучше не знает, что она дома. Но Джокер сидит в кресле, в верхней одежде. — Тебя где носило? Липкий страх. Он слепляет извилины Харли, некогда отважной и храброй, дающей сдачи маленьким кулачком, в одну прямую, дубовую линию. Но страшно не треснуть однажды пополам и не проснуться со вспоротым животом, а что ее «мерзкая смазливая рожа» и «противный голос» станут навсегда такими. Страшно, что Мистер Джей вдруг не придет в себя, страшно, что Харли так и не сможет ему ничем помочь, страшно, что так и останется для него мерзкой и противной. — Я-я… просто гуляла, — оправдывается Харли. — Ты гуляла? Ты же калека. Нужно было тебя больше покалечить, сука. Чтобы гулять не смогла. Значит, еще не прошло у него. Харли стоит, как парализованная, затянутая в корсет, и не может вдохнуть. Синяя, черная и красная. Я не калека, просто ты мне ребра поломал, Пирожок, хочет сказать Харли, но прикусывает язык и столбенеет. То ли уйти с глаз нахрен, то ли не шевелиться — что ей делать, не понимает. — Ты всегда появляешься не вовремя, знаешь? Ты сбила меня с мысли, котик. Джокер уже рядом. Харли беспомощно моргает, страх залепляет ее глаза и уши — а вдруг он таким и останется? Циклотимия не лечится? Ты же сраный психиатр, Харли, экзамен же сдавала. Джокер надавливает на поломанные ребра, сжимает Харли чуть выше талии, обнимает, стискивает, как Ромео Джульетту, как Рэтт Баттлер — Скарлетт, только у Джульетты ребра были целые, а у Скарлетт слезы несчастной любви брызгали не из подбитых глаз. — Не ори, закрой рот, детка. — Пирожок, Харли больно, ребра… Джокер тычет пальцем в каждое ребро — будто проверяет, на месте ли, считает вслух. — … два, три, четыре… семь… Детка, да у тебя все ребра на месте, почему плачешь? От боли темнеет в глазах и стучит в ушах, Джокер стягивает с нее растянутый свитер, под которым Харли голая — только в утягивающей повязке, начинающейся под розово-синей грудью, которая ему нравится обычно. Назвал ее даже как-то «милыми щенячьими мордочками с коричневыми носиками». Теперь Харли оказывается прижатой ими к диванному подлокотнику, с оголённым задом. Несколько пальцев внутри нее не помогают возбудиться — слишком сильная опоясывающая боль, и руки его слишком сильные на ее треснутой талии, и пора принимать таблетки. У нее там сухо и непроходимо, но Джокера это никогда не останавливало. Этой боли она даже не чувствует, кричать нет сил — в голове ровный гул, шум листвы, шорох веток. Харли не может сделать ни единого вдоха и теряет сознание, ритмично въезжая лицом в пыльную диванную подушку, в состоянии абсолютного блаженства. Не противная. Не мерзкая. Не надоела. *** — Пора принимать таблетки, тыковка. Харли открывает глаза — она на диване, ее сильно тошнит. На протянутой раскрытой ладони лежат две белые круглые таблетки, в другой руке — стакан воды. Харли жадно хватает пилюли потрескавшимися губами и залпом осушает стакан, цепляется пальцами за руку, целует ее, трется о нее щекой, обильными слезами, соплями и безграничной любовью. — Ну же, детка, вставай. Ты же не калека. Харли улыбается и всхлипывает: Пирожок приболел. Не зря ведь училась, правильный диагноз поставила, цикл у него сменился. Следующий — такой же — будет скоро, вероятно — но плевать. У него сейчас даже взгляд другой. Она его подлечит, поднимет свои знания, пороется на сайтах, даст горькую микстуру. Харли кашляет и вскрикивает, но все жмется и жмется, ведь уже не мерзкая. Не противная. Не надоела.