Опыт(ы)

Джокер перед зеркалом, крутится, как перед первым свиданием, зачесывает волосы направо. Нет, налево. Или лучше назад. Да, точно, назад. Ей нравится так, когда волосы назад. Харли тогда резво перебирает в них пальчиками, пытаясь взъерошить, будто капуцин, который ищет блох. Глупая, наглая обезьяна. Геля в волосы не нужно, нет — ей не нравится. Однажды Харли сказала, что голова у него будто жирная с этим гелем, и побежала мыть руки в близлежащей грязной луже, плескаясь, как воробей. Смокинг — зеленый. Или сиреневый. Или все же зеленый. Нет, все-таки сиреневый — Харли однажды сказала, что в зеленом смокинге и с зелеными волосами он становится похож на крокодила. Джокеру такое сравнение тогда понравилось — поиграть в крокодила было весело. Особенно та часть, где он гонялся за Харли, как за добычей, а поймав, кусал ее за шею и за задницу, до крови, как настоящий крокодил — крокодилы всегда хотят отгрызть кусочек своей жертвы. Джокер оголяет зубы перед зеркалом и громко щелкает. Ему нравится, как Харли визжит — от страха, от удовольствия, от ужаса, от боли. Они у нее разной тональности, эти крики, то писклявые, то томные, протяжные. Как в шестой симфонии Чайковского, симфонии отчаяния и безысходности. Красная помада как неизменный атрибут — Джокер красит неровно, выходит за границы морщинистых губ, совсем не старается. Ей тоже так нравится, Харли, когда помада неопрятная — а ему нравится помада на ее пухлых плюшках. Харли тогда похожа на какое-то плотоядное животное, на самку богомола, откусывающую башку своему любовнику после акта любви. Особенно если ей эту помаду растаскать пальцами по щекам — это высшая точка, его любимое блюдо, адажио. Так, белый цветок-брошь на грудь, одеколон, ботинки начистил, даже зубы почистил. Ну, вроде бы готов. Джокер глядится в задымленное, зацапанное зеркало — глаза впали, кожа рыхлая и вялая. Ему срочно нужна маска для лица — Харли накладывает на его помятую физиономию какие-то мерзкие смрадные кашицы, говорит, что это помогает от морщин. Ну, пора. Путь недолгий — на задний двор. У них свидание — каждое второе число месяца. — Привет, тыковка. «Привет, Пирожок!», защебетала бы Харли. Если бы не была куском серого гранита. Если бы не обросла густой травой и мхом, утопшим в рыхлой земле. «Здесь покоится Харлин Фрэнсис Квинзель. Ты была плохой дочерью, плохим психиатром и плохой женой. Никто не будет тебя помнить. Ха-ха-ха». — Как ты тут? Ветер сегодня теплый, ностальгический — как ранней готэмской весной, когда еще не все снега сошли, но новая весна уже в воздухе. — Нравится мой смокинг? Изголодавшаяся за зиму птица периодически пронзительно горланит. — Ну что, снова язык в одно место запихнула, истеричка? Я же попросил прощения. Но Харли, истеричка, снова молчит — два метра черного грунта не дают прорезаться ее писклявому голосу. Ведется монолог — как обычно, раз в месяц, второго числа. Столько всего произошло, Харлс, ты бы в ладоши хлопала от восторга: Джокер позавчера отправил смертника с тротилом в корпорацию Брюса — было весело и ярко, жаль, ты не видела; кошка твоя сдохла на прошлой неделе — наверное, от голода, он до сих пор ее не вынес, уже воняет, сегодня вынесет; а в середине месяца Готэм какая-то черная хрень окутала — говорили, новое зло, ты бы видела, тыковка, ты бы видела, говорили, будто нефтью улицы залило, ты бы только это видела — а Мистер Джей нихера не видел, он был очень пьян; а у Джокера волосы отрасли — смотри как, а еще борода, смотри, какая выросла длинная — ты бы сказала, что это мерзко, и что «любовью заниматься» ты с Джокером не будешь в таком гадком виде, убегала бы и пищала, как резиновая уточка, но Джокер бы все равно тебя догнал и занялся бы с тобой твоей гребанной любовью и бородой пощекотал бы везде, ведь смотри только, какие волосы отрасли и борода, ты только глянь, ну посмотри же, Харли, ну смотри, дура ты, смотри сюда, мразь! Не смотришь. Ну и ладно. А Джокер тебе цветы принес — розочку с запиской «Мистер Дж.». Ты же глупышка — так легко повелась тогда. Так мало нужно было, чтобы тебя на цепь посадить, а казалось — умная и независимая. Так ничего и не скажешь. Нет? Эх, Харли, ну ладно, Джокеру пора домой, чао. До второго. Кошку он действительно не вынес, она у входной двери — комок грязно-бурой шерсти, и ее постоянно приходится переступать. Как не вынес и остальные несколько десятков трупов проституток, старшеклассниц и гимнасток, через которые он переступает — все блондинки. Их много, кое-какие уже разлагаются до кости, кое-какие только-только опухли, одеты в подобной цветовой гамме — синей и красной, или синей и розовой, или черной и красной. Контрастно. Джокер переступает через эти неудачные копии, пинает их и спотыкается о пустые бутылки. Харли, детка, ты разве не видишь, что нужно прибраться, ленивая ты гадина? — Подрывай задницу с дивана, лентяйка! С ноги Джокера какая-то пятнадцатилетняя «Харли» слетает с дивана и шлепается на пол, но убираться не будет — она еще пару месяцев назад скончалась от ножевого ранения в живот. А вот первая Харли выжила, а он ее тоже в живот пырнул когда-то! Вот, учись, потаскуха, какой настоящая женщина должна быть — стальные нервы, стальное тело. Играет шестая симфония — Джокер замирает на самом тягучем адажио и машет правой рукой, дергает ею, словно дирижер, с силой жмурясь. Он знает эту симфонию наизусть, за год уже можно выучить — слушает ее ежедневно. Джокер машет и машет, дирижирует уже обеими руками, подпевает в самой глубине горла — вот он, самый волнительный момент, взрыв, вот он, сейчас, сейчас, через пару секунд, и-и… Постепенно он забывает ее голос, ее запах. Ее девчачье лицо забывает — фотографий не осталось. Все предается забвению, все тяжелее вспомнить ее бледные руки, круглый зад, лакомые ляжки в рваных красных чулках. Забывает, все стирается из памяти безвозвратно, остаются лишь какие-то рваные клочки — словно ее рваные чулки, которые все так же лежат в шкафу. Во рту горечь и вязкая желчь. Джокер выволакивает за хвостики разные ее версии, одну за другой, складывает на кучку на заднем дворе: снизу — самые негодные, сверху — более-менее похожие. Сегодня крематорий, раз в квартал — это уже четвертый или пятый. Сверху кладет кошку — ей особые почести, Харли любила эту шерстяную мяукающую тварь. Костер, подпитанный керосином, разгорается вмиг, светлые волосы ярко вспыхивают, трещат кости, а в комнату, прямо на кровать, валит вонючий, сладкий дым. Трупный запах еще стоит столбом. Сегодня он со своей бородой поспит один, а завтра побреется и поищет еще, более тщательно. Она же не одна такая, мерзавка — таких дофига, только поискать нужно лучше. *** Он просыпается среди ночи, когда луна самая жуткая, а сон самый глубокий. Во рту сухо и снова горько. Джокер слышит шорох снизу, берет пистолет, спускается, пошатываясь, почесывает бороду и замирает. Он ведь не пил сегодня. Крэк и бублики давно закончились — от них только головные боли. Откуда же галлюцинации? — Мистер Джей… Первыми он вспоминает ее глазищи. Нет, не глюк, она, глазастая. Сидит на стульчике, нюхает розу со своей могилки и тихо плачет. А она еще красивей, чем была, дрянь, если бы не морщилась от слез. — А… Это ты. Приберись тут. И жрать нечего. Харли пропитывает его рубашку солеными слезами, плачет навзрыд, лезет с крепкими объятиями, падает у ног. Вторым он вспоминает ее запах. — П-Пирожочек… Я так скучала… Очень скучала… Джокер, может, тоже скучал, но спать хочется больше. — Я спать. Харли цепляется за его штанину, тянется за ним, как жвачка, «Мистер Джей, ты меня похоронил?!». Целый год. «Ты даже не спросишь ничего?». — А тебя что, не было? Я не заметил. Под ногами звенят бутылки, Харли скулит и вешается на него, словно подвыпившая стриптизерша, она все объяснит, у нее были причины, она была вынуждена, она его любит, до беспамятства любит. — Да мне насрать, где ты была. И выброси ты эту вонючую розу, не носи ее за мной. На ней пепел трупный. Харли плачет, сбривая ему бороду и подстригая волосы, все ждет, что он спросит ее о чем-то, пока ее слезы капают ему на лоб и нос. Слизывает слезы, когда тихо роется в своих вещах. Плачет, когда жмется к нему в постели, когда кончает, тоже жалобно всхлипывает, и когда сворачивается в клубочек, тоже. Джокер вспоминает бледные руки, круглый зад, ляжки. Вспоминает девчачье лицо, вульгарную татуировку на щеке, трогает соски и тычет пальцами везде, словно ползет в кромешной темноте на ощупь. Щебечущим утром, пока Харли спит, Джокер скидывает с себя длинную белую копну, которая стала в два раза длиннее, нюхает ее, как пёс, поднимается, идет на задний двор и копает. Земля сырая, поэтому лопата входит, словно в масло, пока не упирается в деревянную крышку. Он неглубоко похоронил Харли, внутри ее гробика всего ничего — бита «Спокойной ночи», деревянный молоток, пара рваных красных чулок, практическая психология с жирным пятном от пиццы на обложке, черно-красный костюм шута, зуб Харли и плесневая коробочка сгнившего прошлогоднего пудинга. Год быстро пролетел, она была вынуждена, но Джокер даже не заметил, насрать. Ему было чем заняться. Из окон внезапно раздается симфония, шестая — проснулась и подлизывается. Джокер высыпает содержимое на землю и дирижирует под свое любимое тягучее адажио. Сейчас этот момент, взрыв, сейчас, до слез, вот-вот, вот он, и-и… Кости не все сгорели, он прикапывает их поглубже, на место маленького гроба. Липкие ручонки, как жуки, заползают в его подстриженные волосы, симфония тает, ну а Джокеру пора. Второго не увидимся.