Опыт(ы)

Запах жареного лука и канализации, им здесь все пропитано — волосы, одежда, волосы в носу, даже асфальт и жирные крысы. Джокер моргает заплывшим глазом, сплевывает кровью, игнорируя глухую боль в пояснице от недавних пинков по почкам, быстро перебирает ногами по узкой улице разноцветной бразильской фавелы, оставляя позади пьяный карнавал. Самба де Жанейро, фиеста удалась. Биение музыки отдает во внутренности — кажется, сами кишки танцуют под эти биты в километрах от него. Джокер потеет, шустрые капли будто нарочно щекочут спину, быстро устает, локти дрожат, слабеют ноги, ноют колени — Харли далеко не хиленькая, не маленькая пигалица, хоть на ней и карнавальный костюм тропической бабочки. Тяжелая кость, мышцы гимнастки и увесистый зад так и тянут к земле обмякшее тело, сползающее змеей, упорно складывающееся пополам между его рук. Тянуть ее за ноги или руки будет еще сложнее: Джокер приостанавливается, пихает ее коленом под спину, берется поудобней, слышит вязкий скрип из ее рта, продолжает идти. Жива еще, бабочка придурочная, хоть и тело ее становится с каждой секундой невесомей, облегченней, такая себе Харли-лайт: из дырки внизу ее живота струится кровь, как из плохо закрученного крана с прохудившейся прокладкой. Джокер ускоряет шаг — он Гензель, выстилающий извилистую дорожку, но не из хлебных крошек, а из крупных багровых клякс на остывающем асфальте. — Хочу танцевать… Пирожок… Хочу еще танцевать… — Закрой пасть. Теряешь силы. Это бред. От нее веет холодом. Встреча с Тьягу, местным авторитетом, генералом южной фавелы, прошла празднично: кислотная сделка завершилась обменом любезностями, непрофессиональным мордобоем и перестрелкой, а Тьягу еще и оказался плохим собеседником, и бессовестным к тому же: десятеро на пятерых. Пусть даже на шестерых — Харли подоспела как раз вовремя, чтобы расколоть битой три бразильских черепа и получить пулю в живот. Джокеру пришлось работать под прикрытием. Под ее прикрытием. Знает, получилось нехорошо, не романтично, не так, как она себе представляла — но другого варианта Джокер в тот момент не придумал: он не готов был упокоиться от руки какого-то гнилозубого выродка. Поэтому, подстреленная, бабочка уже не машет крылышками — она потеряла процентов пятнадцать крови. Джокер торопится — знает, что такое анемия, знает, как она быстро работает. Он почти бежит туда, где живет единственный в трущобе врач, какой-то хирург. Узкая улица круто уходит вверх, и дыхалки теперь совсем не хватает. — Харли, меньше пудингов жрать нужно. Молчит. Не огрызается, не ворчит, не обижается — это плохо, ее дело плохо. Джокер смотрит в разрисованное яркими красками лицо: теперь его ночной мотылек в голубых стразах больше похож на бледную бесцветную моль с сухими потрескавшимися губами и расплывшимся алым пятном на животе. Моль, приварившуюся брюшком к раскаленной лампочке. По-хорошему, эту дыру ей надо было бы хоть хоть пальцем заткнуть. Но разве кто-то говорил, что Джокер хороший? — Харли, говорю, толстая становишься. Тяжелая, неподъемная. Слышишь? Молчит. Почти в каждом дворе воет собака, где-то рикошетят выстрелы, жара, невыносимая, изнурительная. Звезды кажутся очень близкими — здесь, под объятиями Христа, к ним ближе. Джокер бросает храброго мотылька у чьего-то деревянного забора с рычащей слюнявой псиной, делает пару вдохов, смахивает обильный пот со лба, промакивает уголком рубашки глаза. Приседает, чтобы пощупать пульс — стоит ли вообще здесь геройствовать, может уже все и закончилось, и это бессмысленный Сизифов труд, и можно уже идти смотреть карнавал. Пульс есть, очень слабый. Джокер отвешивает пару оплеух по мокрым горящим щекам, нащупывает дыру в мягком животе чуть ниже пупка, тычет в нее, липкую и теплую, большим пальцем. А вот и пуля, очень близко. Харли кривится. — Мне холодно. — Холодно? А мне вот жарко, пупсик, представляешь? Подавай признаки жизни, Харл. Дрыгай иногда своими крылышками. Иначе оставлю тебя здесь подыхать, с вон той доброй собакой за забором. Несколько самых трудных шагов. Под горку, со своей тяжкой ношей — еще немного усилий со своим почти шестидесятикилограммовым пожизненным крестом, и Джокер у нужного двора, у высоких металлических ворот с облупленной краской, выламывает ногой калитку, идет по ухабистой щебенке. В окнах свет, а значит доктор дома. Джокер бросает свое покалеченное бремя оземь, у самой двери, простреливает замок. Медленно сползая, Харли утыкается лицом в низкий куст. Джокер пинает ее в бок: слишком много усилий и пота, чтобы ты сейчас здесь кони бросила, неблагодарная поганка, у самой операционной. — Кто есть дома? К вам гости пришли. Внутри обители, с виду больше напоминающей собачью будку, неожиданно шикуют — семидесятидюймовые плазмы на стенах, картины, дорогая мебель. Шорох, за углом — тихая мышиная возня. — Доктор, не бойтесь, я привел вам пациента. И поторопитесь, а иначе моя зазноба отдаст дьяволу душу. Из-за угла медленно появляется что-то длинное — это ствол ружья. Господи, какие пугливые они здесь, эти бразильцы. Тут ведь каждый божий день перестрелки, пора бы уже привыкнуть. Джокер хватает ствол, бьет в предполагаемый нос прикладом, завладевая оружием: а вот и он — не молод, но красив, чистокровный темноволосый бразилец, с сединой, потирающий разбитый нос и поднявший вторую руку вверх под дулом своего же ружья. — По-английски говорите, доктор?.. — Силву. Кивает. — Кто еще есть в доме? — Никого. — Если вы врете, доктор Силву, я запихну это ружье глубоко в вашу бразильскую задницу и выстрелю несколько раз. Джокер старается выражаться доступно и четко, и что-то в глазах понятливого южноамериканца говорит Джокеру, что тот его понимает и ему верит — верит его изуродованной, рваной потной роже, верит странной одежде, забрызганной кровью, верит его неморгающему синему глазу, его решительности, верит настойчивой вежливости — и стволу ружья, перспективно глубоко в своей заднице, тоже верит. — Я живу один. — Прекрасно. Там у порога человек умирает, доктор. Вы должны ей помочь. Джокер хватает мужчину за рукав, тащит к двери. — Харли, поздоровайся с господином Силву. Половина Харли сползла в куст: Джокер наклоняется, быстро обтягивает задравшуюся короткую юбочку тропической бабочки, прикрывая почти голую задницу. — Извините ее, она иногда бывает совсем беззастенчивой. — О господи… Несите ее в дом. Что с ней произошло? — Пуля, доктор. Шальная пуля — у вас здесь так опасно, долбануться просто. Мы себе гуляли… — Несите ее в дом! — Нет уж, доктор, это сделаете вы. Вместо ружья у виска доктора пистолет. Силву поднимает Харли, кряхтит. — Тяжелая какая, скажите? Еда у вас калорийная. — Когда это случилось? — Хотя мясо здесь очень вкусное. С кровью. Харли на кухонном столе, вся сверкает разноцветными переливами, раскинула черные кружевные крылья и синие руки, будто собралась в объятья господа. Джокеру чуть смешно, шлепает ее по голой ляжке: Господь тебя не ждет, Харл, расслабься. Доктор проверяет пульс, открывает тонкие, как папиросная бумага, веки, светит туда фонариком, бежит к шкафу и достает инструменты, что-то ей вкалывает в бедро, разрезает ножницами платье, оголяя розовые соски, отклеивая прилипшее платье от присыхающей корки липкой крови. — Она потеряла много крови. Нужно остановить кровотечение, и немедленно переливание. Ей нужно в больницу. — Доктор, вы так хорошо говорите по-английски, где вы учились? — Это ваша жена? У нее есть какие-то аллергии? — Почти без акцента, надо же… Хочется закурить, но пачка в переднем кармане штанов оказывается влажная и пропитанная кровью. Харли, Харли… Как всегда все портишь. Джокер шаркает ногой по дорогому ковру: а богато живут эти трущобные крысы. — У вас не будет сигареты, доктор? — Хронические заболевания? Беременность? — Можно даже самокрутку. Спутниковое телевидение, велотренажер, мак-бук на столе: нихерово. Эти все фавелы только кажутся одним сплошным бомжатником, но это обман зрения. Доктор Силву вдруг выпячивает угольно-черные глаза, и он почему-то очень близко, и голос у него взволнованный. Пугливые они здесь, ей богу. — Слушайте, вы. У нее где-то минут двадцать. Я могу остановить кровотечение, но ей нужно переливание. Нужно срочно в больницу. Джокер вычитывает имя на одном из дипломов на стене, громко смеется. — … Каин? Доктор Каин Силву? Мать вашу. Какой тупой отморозок называет сына Каин? Вы что, брата своего убили? Шутка удачная, но доктору почему-то не смешно. Джокер откашливается, просит доктора Каина улыбнуться — он такой серьезный бука. Джокер вынужден его расстроить: они не поедут в больницу, и операция будет прямо здесь и прямо сейчас. У Каина нет всего необходимого, хирург не может это делать прямо здесь, он убьет ее, нужен анализ на группу крови и резус-фактор, и подготовленная кровь нужна, Силву паникует и заламывает руки, а у Джокера возникает гениальная идея, он лучезарно улыбается и ее сразу же озвучивает: доктор поделится с Харли своей кровью. Сделает прямое переливание. Это невозможно, верещит доктор, нужно знать группу и резус, у него редкая группа, и ее это убьет, такого варварства с прямым переливанием уже давно не делают, это просто каменный век. Но разве доктор Силву никогда не мечтал совершить путешествие во времени? Джокер мечтал в детстве, и он несколько раз стреляет в пол у ног хирурга. Предупреждает, что следующая будет в яйца или в шею, открывает пачку сигарет, достает одну, багровую, пытаясь зажечь. Черт, даже в зажигалке ее кровища. Силву нервно выдыхает. — Какая у нее группа крови? Аллергии, хронические заболевания, беременность, группа крови. Что за дебильные вопросы, господин хирург? Откуда Джокеру знать все это дерьмо о Харли? Ему совершенно на это все насрать. — Поймите, у меня редкая группа. Это может ее убить. Времени совсем мало. Силву спрашивает, какая группа крови у него, у Джокера — он не знает, но Харли может знать. Она все о нем знает, его буквоед, его голая мертвенно-бледная бабочка, чешуекрылая путана, что вечно везде напакостит. Даже обеденный стол доктору испортила. Джокер сжимает ее скулы, терзает лицо, бьет ее по синюшным щекам, постукивает головой о стол. — Какая у тебя группа крови, детка? Вот дрянь, помирать надумала, он что, зря надрывался? Силву, побледневший, стоит в стороне, не вмешиваясь, — похоже, Джокер его по-настоящему напугал. Длинный палец снова, как червь, заползает в простреленную дыру. — Холодно… — Группа крови, Харл. Какая у тебя группа крови? — Мне холодно… Слабоумная, и мозги точно как у бабочки — крошечные. — Группа крови, Харли. Какая у тебя? — Одной… — Что одной? — Одной крови. Ее обычно распухшие, налитые кровью губы будто ссохлись — их словно совсем нет, какие-то вяло шамкающие бледные трещины, которым Джокер усердно помогает раскрываться ритмичными нажатиями на челюсть. — Что, одной крови, идиотка? Первая? У тебя первая группа крови? — Одной… Мы с тобой… Джокер поднимает ее веки, защипнув комки туши на ресницах. — Что мы с тобой, Харли? Говори, тормознутая. — П-пирожок… Одной крови… Мы с тобой… Джокер ликующе хохочет. — Доктор, вы слышали? Мы с Харли одной крови. Надеюсь, эта дура не бредит. Делайте, что нужно. Дрожащими руками Силву набирает в большой шприц из его вены кровь — опытный хирург, никогда не делавший «варварское» прямое переливание. Все бывает впервые — добавит строчку в свое резюме. Пухлые губы набухают и краснеют, расплывшаяся по грудной клетке скромная грудь покрывается розовыми кляксами, будто у нее корь. Вливая в ее тонкую синюю вену его темно-бордовую жижу, доктор предупреждает о вероятных последствиях, каком-то «гемотрансфузионном шоке» при несовпадении групп крови, о котором умница Харлин наверняка слышала и читала в своих толстых книжках. Теперь он точно одной крови с этой девкой-кровопийцей, думает Джокер, рассматривая толстый прокол в своей вене и безбедный интерьер. Надо же, хорошо живут ублюдки в своих хибарах. Силву достает пинцетом пулю и штопает дырку — теперь у Харли на один уродливый шрам больше. Ну, он, по крайней мере, ей ничего не должен. Если ее настигнет «гемотрансфузионный шок» — сама виновата, и ее длинный глупый язык. Хочется затянуться, сильное головокружение. А звезды здесь и правда кажутся ближе. И храбрая ведь — троих на тот свет отправила, и еще как красиво, изящно, эстетично. За костюм только расстроится — но, может быть, его тоже можно заштопать, как ту дыру в ее бледном брюшке. Харли улыбается, порхая в своем многоцветном маразматичном мире, и тянется к нему порозовевшей рукой, хватается цепкими пальцами, как металлической клешней в автомате с мягкими игрушками — Джокер отшвыривает ее обратно на стол, ухмыляется: вот кровососка. Купит ей пластиковые клыки, и еще повеселятся на карнавале. Самба де Жанейро ведь, фиеста удалась.