Опыт(ы)

Она сидит то ли на каменном полу, то ли на бетоне, потому что ей холодно в пятки и между ног. Так нельзя сидеть девушкам, говорит голос мамы, детей не будет: Харли, будто бы ей и впрямь что-то светит, переворачивается, встает на четвереньки. Голова наливается кровью, она не может сделать вдох и паникует; одышка, будто в ней килограммов сто тридцать. Это гипервентиляция, вякает очкаричка-Харлин, подыши в пакетик. Харли дышит в вонючий бумажный пакетик из макдональдса, снова на ледяном бетоне, отмораживает детородные органы, нахер детей. Пальцы копошатся в корнях волос, массажируют скальп. Будто бы жива. Харли обнимает свои колени, раскачиваясь по полу маятником, как жук, что упал и встать не может. Убогое зрелище, знает, но сегодня именно тот день. — Что ты со мной сделала? Сегодня, как-то резко — именно сегодня — в пять часов вечера, третьего числа, Харли лежит на бетоне и осязает свое безумие. Это странное чувство: у Харли вдруг получается пощупать его руками, взяться за него. Ощутить его неправильную форму, влажную, шероховатую поверхность, напоминающую теплые внутренности, вдохнуть его запах — мокрого пепла, погорелого театра и обугленной кости. Кажется, ее юродство пахнет именно так. Огрызки воспоминаний. Университет, большая, единственная и настоящая «Л», ее дебильное имя, вызывающее у него ехидный смех, муторная вонь жженных волос на ее висках от дефибриллятора — стейк глубокой прожарки, — привкус химикатов во рту, ноющая боль внизу живота, запах гниения. Это же она гниет. Харли не понимает — не понимает, как это она гниет еще заживо, ходит, говорит, убивает, трахается, но гниет, как это все случилось, не понимает себя, давно перестала себя понимать. Туго соображает, просто безмозглая — ей же сказали, четко и не раз. Харли ползет на четвереньках — точно не знает, куда, просто ползет на острых измочаленных коленях. Нога-рука, рука-нога, колено-ладонь, ладонь-колено, как пресмыкающееся.  — Я тебя на части разорву, Харл, сука ты безмозглая. Что за игры? Папочка пускает слюни, он утром был не в настроении. Пончик и кофе в постель, приправленный щепоткой паралича, а он ей верит, верит и пьет, доверяет. Щепоткой паралича — вот дура. Он ведь ее изуродует или убьет, но почему-то в данный момент ей фиолетово: она голая и нагло трогает рукой свое безумие, ощущает его неправильную форму, его волосатые жилистые ляжки, сухую мускулистую грудину, теплый выпирающий пах, из плоти и крови — что-то щемит между ее ног, зажимает как плоскогубцами, наливается и течет.  — Таблеток наглоталась? Харли подтирает ему слюну, как когда-то в прошлой жизни своему дедушке после инсульта. Она ходит по очень тонкому льду, миллиметровому — как всегда с Джокером, привыкла к этому, как к наркоте: очень плотно подсела. Она кайфует от этого танца на тонкой волосинке над пламенем свечи, тянет судьбу за яйца, последним зубом рискует, но не связывает папочку — просто щепотка паралича, без веревок, будто он такой по-настоящему, спокойно лежит и принимает. Джокер — ее кукла-вуду, мягкая и вялая. Только язык не онемел, но это исправимо — куском липкой ленты, как два пальца. — Ненав-… — Люблю, люблю, врешь, любишь, любишь… — шипит Харли, заклеив лживый рот. Щека о щеку, Харли втирается в него, подкожно, щупая свое костистое безумие. Она раздевает его, распластывает по полу, раскатывает его, как тесто; замечает почти стояк, неподвластный ступору, и улыбается: лживый, лживый Пирожок. Врунишка. Любит же, просто иногда не в настроении.  — Пирожок плюс Харли… Старательно, Харли вычерчивает тонким лезвием на грудине буквы — каллиграфическим почерком, с загогулинками. Часами старается, стирая выступающую кровь наслюнявленной ладонью — не знает точно, сколько длится действие той щепотки, и ей немного стыдно за это, ведь она немного медик, пусть и немного херовый. Он тоже так делал ей, лезвием потолще, просторно разведя ее ноги и привязав ее за щиколотки, у Харли хорошая память, хоть и руки дрожат, но она старается. Джокер внезапно резко дергается — отходняк — и все портит: разрез проходится поперёк, совсем некрасиво, неисправимо, через всю неудавшуюся романтику, что должна была стать вечной. — Ну ты все испортил, Пирожок! Все испортил… Харли раздраженно шлепает по торчащему лезвию плашмя, истерично шлепает по грудине, будто убивает назойливую муху, не хочет плакать, обещала же себе — Джокер ее слезы не жалует, — но они уже здесь, кап-кап в те испорченные буквы, кровь с солью. Наверное, ему щиплет: Джокер рычит в агонии.  — Все, все. Мы просто полежим здесь, просто полежим, ладно, папочка? Успокойся, ладно? — всхлипывает Харли. Они лежат, в паралитических обнимашках, в нежном ступоре, склеенные миксом его и ее крови, и можно было бы здесь поставить жирную точку и уйти нахер к праотцам, потому что ей очень хорошо. Как никогда хорошо, у его теплой шеи, после нас — хоть потоп, и пусть сраная земля хоть с огнем смешается. Харли машет стволом, как флагом, между зеленой головой и своей, соломенной, быстро вертит его на пальце, продев в петельку курка: вместе уйти, только как? С очередностью никак не получается — первую себя, без него, нет смысла, а его первого кишка очень тонка. Ей не страшно, не тревожно, на последствия насрать. Тонкий лед — ее кинк. Это не таблетки и не абсент, это что-то выше и сильнее, это выше жизни, сильнее любви и больше вселенной, это откровение. Это просто дефицит лития в организме, опять вякает невпопад очкастая сука-Харлин. Харли забывается, а кукла-вуду вдыхает в себя жизнь, возвращает свободу слова и действия, но страх к Харли так и не возвращается. Инстинкт самосохранения Джокер ей, наверное, отбил, как отбивают почки. Харли убегает, но он ее догоняет, на ступеньках, и выполняет обещание: рвет на части, отбивает инстинкт самосохранения. Но ей так хорошо, что Харли юрко заползает в норку, где ее никто не тронет, где она неуязвима, где серия коленом в живот — это вообще не больно, где долбанутое ничтожество — это вообще не обидно, где она зависает и парит — где только он, она и тонкий лед, ее сладкий кинк. И два часа нежности, пусть и паралитической.