Опыт(ы)

Это уже третий или четвертый раз, Джокер точно не помнит: Харли выключается. Шлепается навзничь в своем черно-красном шутовском латексе, словно викторианская дама с собачкой, увидевшая мышь. Только Харли — не средневековая дама, ей вообще далеко до дамы, и мышей она не боится — ни мышей, ни крыс, ни пауков, ни больших пушек или сверкающих лезвий, ни парующих кишок или косо-криво отсеченных ног. Ее не подстрелили и не ударили — Харли просто падает оземь, со всех своих метра шестидесяти с хером, как мешок с крупой, в разгар некрупного дельца. Это становится пресно. Джокер проверяет ее сознание, тыча в живот горячим дымящимся дулом автомата, поднимает голову за помпон глупой ушастой арлекинской шапки: Харли мертвенно-бледная, будто бы ее мукой обсыпали. — Вот срань… Подъем, Харл, разлеглась. Ты что, на пляже, тыковка? Сегодня ее задание было стандартным, как всегда по умолчанию — прикрывать его зад ценой собственной никчемной жизни. Пока Харли, моргая своими большими и голубыми, клялась, что за него она поляжет смертью храбрых, Джокер даже на какую-то секунду рационально задумался: как можно было при такой светлой голове стать вот такой бестолочью, вот так вот по-тупому, совсем безмозгло, втрескаться в такого, как он, чтобы так распинаться, на стенку лезть ради него.  — Вынесите ее отсюда. Один из прихвостней выволакивает за руки беспробудную клоунессу, еще минуту назад прыгавшую, как блоха на сутулой псине: просто достала своими отключками — в следующий раз он просто ее здесь оставит, в ее идиотском шутовском костюме с меловой физиономией. Харли весь вечер чахнет и зевает, держится за голову и смотрит на него какими-то испуганными, растерянными глазами, которые его бесят. Ее походка зигзагообразная, как после восьми шотов мексиканца. Харли все мелькает, носит какие-то книги и бумажки туда-сюда, переставляет цветочные горшки с засохшими изогнутыми стручками вместо цветов и неустанно бесит его — своей шатающейся нетвердой походкой, раз-поз-раз открывающимся в зевке розовым ртом, который она даже не прикрывает ладонью, хамка, своими вдруг появившимися ямами вместо больших глаз, поэтому Джокер просто идет спать, в жопу это, а Харли ожидаемо шаркает ногами по полу следом за ним. Сон — лучшее лекарство, говорил ему отец в детстве, надежно закрывая дверцу темного чулана на ключ. Джокер спит до обеда, просыпается около часу дня — разбитый и невыспавшийся. Солнце в окно не заглядывает, и небо затянуто тучами, и слава яйцам, потому что его глаза в последнее время болезненно реагируют на любой свет, как от хронической инфлюэнцы. Черно-красный латексный костюм так и лежит тряпкой в углу, а на подушке Харли заботливо оставила записку с сердечком «Пирожочек, я буду поздно», будто ему не насрать. День проходит как-то бесполезно и впроголодь: желудок урчит, голова будто набита матрацной ватой — нельзя спать по тринадцать часов, потом весь день в задницу, думает Джокер, отхлебывая из чашки холодный чифир с рваной пленкой на поверхности и продавливая поясницей диван. Нужно соблюдать режим дня, Харли вечно ему об этом талдычит, как попугай. Харли действительно приходит поздно, когда уже темнеет, и Джокер видит сразу же это, видит это отчетливо и явно, как в мультиках, когда лампочка смешно зажигается над головой у говорящей свиньи или лошади. У него редко бывают мурашки, но проклятые пупырышки покрывают всю его шрамированную спину: Джокер видит в ее глазах смерть. Он унюхивает костлявую суку с косой безошибочно, как аромат ядреного эспрессо, сырой матушки-земли и перекиси водорода в волосах Харли. — Где была? — Пирожочек… Ты сядь. Он мужик и стоя примет любой удар судьбинушки — и так все бока отлежал за день до пролежней. Харли выглядит как обычно — бешеные черти в глазах, розовая жвачка во рту и бледные руки в карманах, только губы искусаны в хлам, глаза очерчены красными опухшими ободками, а оболочка — невидимым белым мелом, как труп на месте преступления. — Мистер Джей… Меня… скоро не станет. — А. Наконец-то. А я уже думал, Бэтс отдал концы. Джокер хрустит кофейной гущей, растирая ее на языке и снова плюхаясь на диван, притянув с собой за шкирку Харли. — Закажи что-то у китайца, жрать охота. Не станет ее, мерзавки — ишь, размечталась о свободе, сукина дочь. Вечером они смотрят какие-то тупые не смешные мультики и надрывают животы со смеху, но ночью, пока Харли беспокойно спит, ворочаясь, как червь в яблоке, Джокер роется в медицинских бумажках, что она принесла. Любопытство — не порок, тем более, вдруг она заразная, и ей нужно пулю в лоб пустить сейчас же. Он нихера не понимает, незнакомые слова за словами, цифры, снимки — Джокер вдруг видит ее черепную коробку и тихо гогочет: таки не пустая. Так и знал, что у нее что-то на вышке неблагополучно, и что она именно от своей головы однажды ноги протянет, всегда ей говорил, что слишком много думает, когда не нужно. Джокер вдруг трясется и нервничает, а сердце падает куда-то в задницу и бешено там стучится: он не любит, когда происходит не по-его. Какого хера ведь эта недотепа не скопытилась, даже когда он ее в окно вышвырнул с пятого этажа, когда сто раз пытался на тот свет отправить и бил грязной подошвой до потери сознания, когда в ту бочку с ядовитым киселем упала, когда он ее с вертолета вытолкнул, а она шлепнулась о крышу высотки, как кусок дегтя, когда ее там на нарах электрошоком кормили и дерьмом всяким накачивали и бес знает что еще там с ее наколотым телом делали — не окочурились ведь, жива и хихикает. Ни сраный Бэтмен в трико, ни правительственные крысы, ни та мегера в Мидвей-сити — никто не смог, все обделались, а тут какой-то снимок черепушки — да хер вам! Джокер плюет в пол и роется в кармане: она ему зародышем досталась, недоструганным поленом, каким-то недоразвитым амбициозным семечком, а Джокер его любовно взрастил, поливал, хоть получился и какой-то бесполезный сорняк. Джокер бесится и чиркает зажигалкой, поджигает всю стопочку, — хер вам, Харли должна от его любящей руки помереть, как там у Гоголя — оставляет все тлеть и спокойно идет спать. Он не знает, сколько ей осталось, и не спрашивает: сколько осталось, столько и ее. Никто не знает этого, вдруг он еще раньше нее двинет — никому этого не дано знать, да это и хорошо. Харли внешне не меняется, лежит, прижав к себе пухлые голые ляжки, но грустно, обреченно смотрит на него, пристроив голову на его колени — наверное, ей недолго осталось, какие-то дни, может быть, неделю. Интересно, что это за зараза такая смешная, что не меняет тебя, но забирает эффективнее полета из окна и пули в брюхо? Его снова это бесит, что кто-то или что-то сильнее, умнее и изобретательней Джокера, и чувство юмора у этой херни получше: Джокер, конечно, не Создатель — не он этот мир изрыгнул, не он его и повергнет в вечную преисподнюю — но это его очень раздражает. Джокер грубо пихает ее локтем в темечко: ушлая пройда, вздумала на него вину перебросить? Да ему с высокой горки, кто тут виноват. — Чего тебе? — Хочу в парк аттракционов, — моргает Харли, как маленькая, трет темечко, а затем его ляжки сухими лихорадочными ладонями. Они едут часов двенадцать — на самую высокую горку, что ей однажды приснилась. Они пьют бурбон с горла, бешено совокупляются прямо на ста восьмидесяти в час и смеются, смеются, палят из револьверов по встречной, забирая пачками жизни, как сучий ангел смерти забирает ее: восстанавливают космическую справедливость. В ярком людном парке они не вызывают косых взглядов — там полно фриков и косплееров. Харли хохочет в детской карусели с машинками-божьим коровками и жует сладкую вату, вульгарно слизывая налипший сахар с пальцев, а Джокера снова берет вселенское зло, хоть он и кремировал ту ахинею, что она принесла из пропахших фенолом больничных стен. Его обвели вокруг пальца, облапошили как розовощекого лоха — и это, похоже, лучшая шутка за всю его сраную жизнь. — Хочу фото! Харли бежит, цапнув его за руку. Джокер вытаскивает из будки мгновенного фото какого-то прыщавого подростка за немытые волосы. Они делают дебильные фотки, кривят на камеру глупые рожи, растягивают пальцами рты — Харли получает локтем под ребро за то, что заслонила его интеллигентное лицо своей нелепой красногубой репой на всех фотографиях. В этой же будке он зверски ее трахает, как в последний раз, заставляя громко материться, глухо вбивая ее животом в тонкие стены, под шокированные взгляды открывающих шторку и негодующие «фу, какой ужас» лицемерных чинных мамаш, что всю свою кислую, банальную жизненку хотели такого же безумного траха. На самой высокой горке, перед шальным спуском, Харли спрашивает его, будет ли он скучать по ней — Джокер отвечает ей, что будет так же по ней скучать, как по неудобной тесной обуви на размер меньше. Харли хрипло смеется: у Пирожка неизменное, идеальное чувство юмора. Из ее носа вдруг вытекает темно-бурая капля, просто так, не от его кулака, и Джокера коробит это мерзкое своеволие. Скоро Джокеру становится тошно от мертвых петель и переворотов, хочется блевать сладкой ватой, взвалить зеленую Харли на плечо, чтобы громко визжала, и отправиться назад в мрачный заплеваный Готэм. Последний круг ада — чертово колесо. Металлическая люлька тихо скрипит, раскачиваясь, а Харли пялится на звезды, вытряхивает в пропасть табак из его сигареты и набивает ее непонятно где взятым планом, мнет его пальцами. Они затягиваются по очереди, всего по разу, но очень глубоко — ей становится смешно, а Джокеру наоборот безотрадно, совсем не смешно и хочется нахер спрыгнуть, нажраться и укатить — наверное, некачественная шишка. В его руке что-то холодное — Харли вручает ему ту малышку, ее любимый револьвер с гравировкой, и улыбается, но в ее глазах вместо расширенных зрачков Джокер видит две напыжившиеся желтые луны с траурной миной. — Это будешь ты, Пирожок. Не хочу по-другому. За третьим кругом, идет? Конечно, это будет он: размечталась, гадина, уйти по-своему — отжила ты свои девять жизней, оттанцевала и отвертелась на вертеле. Чертово колесо делает два скрипучих оборота, а Джокер греет в руке металл. Они почти внизу, начинается третий круг, но внезапно свет гаснет, — перебой электричества — и колесо замирает. Люди паникуют, а Харли довольно откидывается на спинку, слащаво прижимаясь к нему головой. Джокер позволяет ей, дает ей эти пять минут славы, наверное, трава действует: и здесь ей повезло, кошке драной от лукавого, надо же. Внизу уже идет ремонт, а вверху оплывший шар грязной луны будто полнеба сжирает. Пять минут — и поедут.