Опыт(ы)

— Еще налей. Ей бы и хватит — ей бы вообще не употреблять: печень, и так, наверное, как решето уже от почти ежедневного приема кодеина годами, а ей ведь и тридцатника еще нет. — Спасибо, пупсик. Харли у барной стойки, уже часа четыре, напивается в дымину — делать это начала совсем недавно, что удивительно: хорошей девочкой была все это время, не нуждалась в угаре, ей просто не требовались ни торч, ни алкоголь. Джокер — ее Джек Дэниэлс, ее Грантс и ее Гордонс: не менее горький, в затылок и по печени бьет не хуже, с ног рубит наповал и похмелье дает такое же блевотное. Трезвость давно забыта, рассудок утоплен, как недоношенный слепой котенок в ведре воды, интеллект растерян, как прыщавые школьные друзья, а благоразумие просыпалось только для приема пилюль, чтобы не залететь — похоже, единственное рациональное зерно, еще оставшееся в ее протравленной гидроперитом голове. Резинка с ним никогда не вариант — Джокер непредсказуем, и ему насрать, к тому же, это ее сарафанные проблемы. Харли опрокидывает в рот горючее, трет плечо с давно сросшимся переломом, что как у беззубой бабки ноет на погоду. Это все для храбрости, для отваги, забытья. Содом и Гоморра среди невинных ангелов. Это точно понравится Джокеру — достойная его шутка. Харли нужна ему. Харли вернет улыбку на его лицо. — Еще плесни, дружочек, — кокетничает Харли. — Может, тебе уже хватит, заинька? Икота, горькая отрыжка из пустого желудка и осыпавшаяся угольной стружкой тушь не придают ей женского очарования. Поэтому Харли плетется в дешевый мотель, где сдают номера без документов — свой паспорт и удостоверение личности она давно где-то просрала. Она — мисс никто, ее зовут никак, фамилия ее — три точки, ей сколько-то лет. Харли — несмешной бомж, ей нет места здесь, в задымленном барыжнике, где двадцать пар нетрезвых глаз менеджеров среднего звена пялятся на ее измолоченный фасад, выцветшие хвосты и странный прикид. Но и там, под его рваным крылышком, ее место уже сколько-то месяцев вакантно. Харли пришлепывает потрепанной туфлей жирного таракана, крадущегося по стене в поисках съестного. Еще одна присохшая клякса — уже целый орнамент. Здесь нет съестного. Она здесь месяц, а может два или три — Харли всегда плохо считала. С Джокером была кровавая река и кипящая смола, но без него — вечный седьмой круг ада, где ее каждый день варят в алом кипятке, где она превращается в трухлявое дерево, бегает под струями пламени, лежит на раскаленной жаровне, а по ней ползают жирные тараканы, проникая в уши и рот, щекоча там длинными усами. Харли без него не человек, она — полчеловека, Венера без верхних и нижних конечностей. Что-то где-то глубоко внутри брыкается, колет ее в кишки и тухлое сердце, переворачивая нетрезвое тело на скрипучей кровати. Теракт, такое жуткое слово, которое Харлин так пугало в детстве. Ангелы не заслуживают смерти ради улыбки Джокера. Когда жизнь дала трещину, волосатую руку помощи протянул ей старый-добрый Джоуи. Толстобрюхий айтишник с жирными пятнами на футболке и перхотью, раз в год меняющий белье. Обещать — не значит жениться, но Харли пообещала ему за это десять кусков и кусок себя — все как университете, ничего нового для нее и непривычного. Какой-то замкнутый круг, какая-то грязная жижа ее жизни с раздвинутыми ногами. В придачу к мозгам и бараньему упорству ей почему-то дали еще и неплохие сиськи в комплекте с лицом херувима — полный набор, перевязанный розовым бантом, что дает ей силу над большинством, у кого есть член. Харли снятся цветные сны, радостные глаза детишек, получивших бесплатный геймбой, напичканный тротилом. Она их видела сегодня, как они дрались и пинали друг друга, оттаскивая слабых за волосы. Природный отбор. Мама, мамочка, смотри, ура! Сладкое слово «халява», что и погубит человечество. Проснувшись, Харли ежится, поджимая заострившиеся колени, и слизывает языком соленую каплю с проспиртованного лица. Спектакль на одно действие произойдет после захода солнца — Джокер о нем извещен хромолапым почтовым голубем. Будут вспышки и весело, и он должен быть на крыше любой высотки, которых в Готэме не много. Джокер любит посмеяться над алчностью, а Харли знает, где его искать. Шестого чувства у нее нет, и «их» мест у них нет — она просто следит крадущимся тигром, затаившимся драконом, облезлой бездомной собакой: видит его из-за угла дома, хочет выпить его кровь и опьянеть ею, взять его жизнь и жадно заглотить прямо в нутро своим широким ртом. Все запланировано на семь тридцать, как только стемнеет, окончится школьный день, и будут сделаны уроки. Спину ломит от похмелья и неудобного прогнившего матраца, горло сжимает, душит медной проволокой, но Харли заставит его улыбнуться своей тонкой иронией и толстой шкурой, всегда ведь могла. Джокер стоит почти у края, спрятав руки в карманы. Шесть, пять, четыре, три, два, один. Их было сорок. Сорок призраков загребущих душ, маленьких и больших, одновременно уходят в небо. Харли коробит кашель, рвота. Она не плохая, не убийца детей, не плохая, она просто любит. Джокер смотрит ввысь, наблюдая за полетом сорока из жлобских лап огня, и раскатисто хохочет. — Выходи, тыковка. Я знаю, что ты здесь. Он смеется, волочит ее из укрытия за щеку, вставив большой палец ей глубоко в рот. — Детишки, Харл. Невинные! Ты ведь их так любишь! Они еще долго наблюдают за очагами скорби, Джокер надрывно смеется, хрюкая и брызгая слюной — какая ирония, какой полезный жизненный урок для будущих поколений, как славно он повеселился сегодня. Один взрыв был совсем близко, может, даже под крышей этого дома. Из обрубленных культяпок Харли вырастают руки-крылья, которыми Джокер позволяет ей обнять себя сзади, обвить ними, назойливыми, торс, вжаться сопливым носом и захватить в ее розовую пасть Люцифера. Вопли матерей, горькие утраты, поломанные надежды — все не зря, они ушли не зря. Ангелы, что не заслуживают смерти, будут ее вечным кошмаром, а седьмой круг будет ее вечным пристанищем, Харли точно знает, но вечность подождет, никуда от них не денется, жадная сука. Ее вечность — в изодранной улыбке и запахе жженых волос. Ее вечность здесь и сейчас.