Швы наизнанку

- Стайлз, что ты делаешь? – Лидия пятится к двери, натыкаясь на перевёрнутые парты и рассыпанные по полу кабинета химии куски мела. Их много, и каблуки её туфель то и дело скользят, лишь изредка превращая очередной мелок в белую пыль. Она боится так отчётливо, что тот, от кого она пытается сбежать, довольно ухмыляется. В этот раз она никуда от него не спрячется. - Я лишь получаю то, что мне нужно, Лидия. То, что принадлежит мне по праву. - У меня ничего нет! - Ошибаешься, дорогая, – он подходит ближе, когда Лидия упирается спиной в запертую дверь, и наклоняется, почти уткнувшись носом ей в шею. Мартин дрожит и пытается отойти, но впившиеся в плечи ледяные пальцы не позволяют. Стайлз целует её в щёку почти нежно и продолжает шёпотом: - Ведь мне нужна ты. От крика Лидии, когда он кусает её за шею, оконные стёкла разлетаются вдребезги, осыпая их прозрачным конфетти. Ему плевать – кровь невероятно вкусная на языке, чужая плоть так правильно пульсирует под губами, что он ни за что не остановится, пока не выпьет её всю. Лидия так прекрасна, она должна быть только его, и она будет. Больше никто не посмеет забрать её у него. Может быть, он даже сумеет остановиться на этот раз, потому что она так возбуждающе пахнет ужасом, и было бы глупо не разложить её на ближайшей парте. Низ живота тяжелеет уже от одного представления горячего обнажённого тела, покрытого его укусами. Стайлз на секунду отвлекается от утоления жажды и проводит языком по щеке Лидии, оставляя красные мазки на мягкой коже, а после вгрызается в шею с новой силой, наслаждаясь тем, что криков больше нет, только слышно, как бежит сладкая кровь, и… … просыпается от ощущения чужого присутствия рядом. В комнате темно, и Стайлз не сразу понимает, где он и кто он. Монотонно мигает лампочка на мониторе компьютера, привлекая и удерживая взгляд, и в какой-то момент ему начинает казаться, что огоньков стало два. Он всматривается в них сквозь удушливый мрак, пока они не начинают гореть синим цветом. Словно чьи-то глаза. Стайлз рывком скатывается с кровати и бежит к выключателю. Жёлтый свет заливает пространство вокруг, вынуждая на секунду зажмуриться, но, открыв глаза, Стайлз никого не видит. Комната пуста, здесь только он. Никаких оборотней. Окно открыто, но он не помнит, закрывал ли его перед сном. Вполне возможно, что нет. Рефлексы вновь оказались быстрее здравого смысла: если бы это был кто-то из незнакомых оборотней, далеко убежать ему бы не дали. Из списка знакомых Стайлз тоже мог назвать пару вариантов ночных визитёров (при условии, конечно, что ему не мерещится то, чего нет), только думать об этом совершенно не получалось. Судя по часам на тумбочке, он проспал всего два часа. Не самый худший результат за последние недели, так что он по-прежнему в списке лидеров, бегущих от здорового сна. Голова снова болит, и Стайлз привычно тянет руку в карман джинсов за пузырьком таблеток, забрасывает две в рот и глотает. Замирает на пару мгновений и всё же спускается по лестнице на первый этаж, чтобы схватить бутылку воды со стола и торопливо её опустошить. Горький привкус лекарства во рту возвращает его мысли ко сну: он помнит вкус тёплой крови на губах, почти физически ощущает, как сводит зубы от приторной сладости. Ещё хуже то, что он до сих пор слышит отголоски своего наслаждения от вида страданий Лидии, а возбуждение напоминает о себе тянущей болью. Его часто посещают подобные сны. Иногда это – воспоминания, которые хочется забыть, иногда – навеянные ими кровожадные сюжеты. Порой Стайлзу кажется, что реальны они все – настолько гармонично кошмары дополняют существующую действительность. Сложно абстрагироваться и осознать, что это делал кто-то другой, когда вспоминаешь, как собственные руки прокручивали меч внутри тела Скотта, слышишь звук рассекаемой плоти, а вдогонку летит сон, в котором ты накачиваешь лучшего друга аконитом до состояния овоща. Или видеть под закрытыми веками, как вновь и вновь умирает Эллисон, а в один из моментов начать верить, что пронзивший её клинок ты сам держал в руках. Стайлз помнит ощущения из снов ничуть не хуже чем те, которые переживал в реальной жизни. Порой они даже их перекрывают. Эйфория, ярость, удовлетворение, злость, наслаждение. Клубок переплетённых столпов мерзкой сущности Ногицунэ. Или не только его? Вкус чужих страданий, въевшийся в рецепторы языка, не исчезал, сколько бы Стайлз не чистил зубы. Оставить же голову блаженно пустой помогла бы, разве что, лоботомия. Нет, Стайлз пока не сдался окончательно, какая-то часть его ещё верит в хороший исход, в «жил долго и счастливо», но перманентная усталость каждый день отвоёвывает в нём очередной кирпичик, который уже не хочет бороться, и измельчает его в крошку. Чтобы наверняка. Иногда он чувствует себя Тейтом Лэнгдоном. Может быть, он тоже мёртв? Только не так обаятелен и очень чётко осознаёт свою вину. Грим ему по определению не требуется – чёрные круги под глазами дадут фору любой краске. Да и не такой он общительный – даже забавно, что некому оценить нового, тихого и молчаливого (кроме криков по ночам и бесед с могилой матери) Стайлза. Дерек бы точно мог порадоваться, что его призыв: «Заткнись, Стайлз!» наконец-то сработал. Только Хейла он не видел с того самого дня, когда Ногицунэ был заперт в шкатулке. Стайлз даже не знает, в городе ли сейчас Дерек. Спрашивать у отца не хочется – проще съездить к лофту и проверить самому. Однажды он почти это сделал, но за пару кварталов до жилища Дерека развернул джип и поехал домой. Неловкость и страх оказались сильнее сдававшего позиции любопытства. У Стайлза накопились вопросы к Дереку, но он пока не готов к ответам на них – конечно, при условии, что Хейл вообще бы обратил на него внимание. Например, хотелось узнать, что он делал в комнате Стайлза по ночам – Малия упомянула об этом в одну из их последних ссор: «Здесь всё насквозь пропахло Дереком, может, объяснишь, почему? Ты из-за него меня бросаешь?» Он не мог ни объяснить, ни адекватно отреагировать на последнее её предположение. Прежний Стайлз уже через пару минут бы доставал Хейла расспросами, но обновлённая версия испытывала лишь лёгкий интерес. Совсем не тот, который бы смог пробиться сквозь нагромождения одиночества, ненависти и саморазрушения. Безопаснее было сидеть дома и выбираться лишь в те места, где не было ни знакомых, ни вообще других людей. Безопаснее для всех.