* * *
Спасибо, хоть руки развязали. Именно так. Единственное, что сказал Монкада, когда их впихнули обратно в клетку: «Спасибо, хоть руки развязали». Спасибо. Спасибо. Джейн его чуть не ударил. Потом хотел обнять, но решил, что за такие сопли Монкада сломает ему нос и будет прав. Место, в котором их оставили, не являлось тюрьмой – оно скорее напоминало вольеры, в которых держали собак… если это были собаки. Или медведей. Если это были медведи. Один из солдат, тощий как палка, бросил в клетку промасленную серую тряпицу и пальцем покрутил в воздухе, указывая на свое лицо. - Вытирать, - пояснил он. Монкада скривился, но тряпку взял и повертел её в руках, выбирая уголок почище. Кое-как оттер горючее с ресниц и бровей, отчистил щеки, очень медленно промокнул рану на лбу и застыл. Джейн почти физически ощутил, как ему больно. - Вас не забрать, - сказал солдат, и засмеялся тихо. Злости или насмешки в его голосе не было – кажется, ситуация и правда казалась ему забавной. – Вы идти, идти… А там песок и ничего. Ваши люди ушли, а наши идти за ними, гнать, в Дымной закончить… Он помолчал, серьезно сдвинув брови, и сделал вторую попытку: - В Дымной закончилось. Мэйдей, мэйдей, они все. Монкада молчал. Джейн дернул кадыком, сжимая пальцы на прутьях клетки. Вот так… «Мэйдей, мэйдей, они все». Парней Монкады загнали в Дымную и черт знает, что с ними там сделали. Тайгер и Бренди, и Кирш, и Маотай… Не будет больше алкогольной эскадрильи. Все закончились. И они с Монкадой завтра тоже… закончатся. Солдат помолчал и сказал: - Мне жаль. А потом встал и ушел, оставив Джейна теряться в догадках: хороший парень, который просто выполняет приказы? Или он неточно выразился? Неверно подобрал слово? Неправильно запомнил, как переводится «жаль»? Монкада ожесточенно тер лицо засаленной тряпицей, лез ею в рану, а потом зарычал и отбросил, тут же принявшись сдирать с себя насквозь промокшую, воняющую керосином одежду. Сбросил кофту, еле-еле выпутав из нее руки. Стянул по бедрам штаны – торопливо, словно не желая больше оставаться в них ни минуты. Отбросил одежду и вжался спиной в угол между каменной стеной и прутьями клетки, закрыл голову руками и затих. Так они молчали больше часа. - Альдо, - тихо позвал Джейн. – Альдо, я… Монкада изо всех сил пнул его босой ногой. Больно. - Для тебя – «сэр», - выплюнул он. – Не смей делать вид, что… - Делать вид, что боюсь? – спросил Джейн. И погладил его по щиколотке, ощущая, как волоски на руке становятся дыбом. Возбуждение поднялось изнутри теплой волной, искристой, как морская пена, и такой же воздушной. - Надо было тогда сломать тебе руки, - тихо сказал Монкада. Злости в его голосе не было – просто еще одна волна, набежала и ушла, оставив после себя мокрый песок. - И кому бы ты сделал лучше? - Тебе, - Монкада помолчал. – Ты бы выжил. А я… ничего. Отпустил одного совместимого альфу, отпустил бы и второго. Джейн молчал и крепко держал его за щиколотку. То ли так действовало обезвоживание, то ли стресс, то ли смерть (причем близкая и препоганая), но завалить и выебать Монкаду больше не хотелось. Хотелось просто, чтобы он жил. - Ты хоть догадался, или совсем придурок? – хмыкнул Монкада. Попытался пнуть Джейна пяткой, но потом передумал и просто уперся ступней в его бедро. – Совместимые – они так остро ощущаются… Такой запах, словно вокруг нет никого, кроме него. Знаешь, как говорят – «свет клином сошелся»? Джейн держал его за ногу и вспоминал, как увидел Монкаду впервые и почти одурел от того, как сильно тот пахнет. Как день за днем преследовал его взглядом, как бесился от ревности, как выебал Майка только потому, что от того немножко – почти на грани восприятия – тянуло асфальтом и горелой карамелью. Как хотел его до боли, до рези во всем теле, такой страшной, что хотелось орать – как будто его жгли, вот так, облили реактивным топливом и жгли живьем. И правда – придурок. Неужели догадаться было так сложно? Монкада поднял голову и посмотрел на него серыми дьяволовыми глазами. - У меня всё тело ныло, - сказал он. - Каждая клеточка... Ты хоть представляешь, сколько мне пришлось трахаться, чтобы это заглушить? - Я, блядь, отлично представляю, - возмутился Джейн, дернув его за щиколотку. – Ты всех своих ебарей передо мной промаршировал! Монкада засмеялся, и Джейну на секунду показалось, что нет никакой клетки. Есть жара – изнурительная, словно в пустыне; есть дрожащий воздух и желтое небо, а они вдвоем сидят на крыше склада, постукивая пятками по его стене, и по очереди прикладываются губами к раструбу кислородного баллона. Лучше выпивки… Лучше всего на свете. - Почему? – спросил Джейн. Уточнять не стал. Это и так висело в воздухе: почему Монкада не сделал того, чего требовали их тела? Какого хуя он творил этот цирк с конями, ебал Джейна в мозг и устраивал ему сцены ревности? Почему нельзя было раздвинуть ноги и просто заняться с ним охуенным, ни к чему не обязывающим сексом в шестнадцати позах? Почему нет? - Ты – мой истинный, - сказал Монкада. – Идеально подходящий. Сечешь? Джейн молчал. Альдо выдернул щиколотку из его пальцев и обнял себя за колени. Он был голым, уставшим, но пах терпко и сильно. Было в этом запахе немножко от течки, и очень-очень много – от животного ужаса перед завтрашним днем. - У меня было столько абортов, что в последний раз едва не запретили, - признался Монкада. – Сказали – еще немного, и смогу получать инвалидность. Потеря способности к деторождению, все такое… Там даже пенсия есть. - Ты не пробовал трахаться с резинкой? – уточнил Джейн. – Знаешь, очень помогает. - Ага, а резинки завозить контрабандой с Земли-2? - Монкада засмеялся и медленно погладил себя по бедрам. Чувственно… словно о чем-то мечтал. Джейн и сам понимал, что ляпнул ересь – на Земле-4 было сложнее и незаконнее достать презервативы, чем забористую наркоту. Армия не раз подчеркивала, что заботится о контрацепции для омег-военнослужащих, но по факту – на одного омегу по нормативу приходилась пара резинок в месяц. Цель такой экономии была очевидна: либо не трахайся, либо трахайся и рожай. Не хочешь рожать – правительство любит тебя и дает тебе уникальный шанс избавиться от нагулянного. Всего-то и нужно – пойти и лечь на операцию, чтобы кусок лишней плоти искромсали и вытащили из твоих кишок. Это было больно, унизительно, и после одного аборта мало кто решался на повтор. Но это же Монкада, - подумал Джейн. Это же Монкада, он не мог по-людски… - Я, блядь, не приложение к своей жопе и родовому мешку, - все так же тихо, с капелькой злости в голосе сказал полковник. Ладони его лежали на коленях, словно Монкада боялся прикасаться к себе, гладить себя, ощущать под ладонями собственную кожу. Словно боялся сорваться. – А если я теперь залечу от совместимого альфы, то стану именно таким приложением. А ты слиняешь куда-нибудь… Организм Монкады чуял, что еще пара абортов – и всё, полная стерильность. Что делать в этом случае бедному организму? Бороться. Только бороться. Топить мозг в таком бульоне из гормонов, чтобы омега и подумать не смог о еще одном аборте. Это ребенок от совместимого, идеальный ребенок, жизненно важный ребенок, ребенок, которого нельзя не родить. Волшебный Грааль для бедного омежьего естества, над которым столько раз надругались в особо извращенной хирургической форме. - Знаешь же, что не слиняю, - сказал Джейн. – Мы можем оформить декрет. Или увольнительную, или… Монкада ударил кулаком по бедру, и сам содрогнулся от этого движения. Его запах стал гуще – злость добавляла ему остроты. - А дальше что? – засмеялся Монкада. - Трое детей, дом, собака из последней генетической коллекции «Доджес Инк.»? Блядь, Джейн, из нас двоих омега я, а не ты! А еще я военный, и мне просто охуеть как нравится быть военным, когда-то нет, а теперь – нравится, и я не хочу рожать ни по принуждению, ни просто так, я не хочу детей ни от тебя, ни от кого-то еще, я просто не хочу их, я… Джейн молчал. Он твердо знал, что полковник еще не договорил. - Я же военный, - тихо сказал Монкада, и в нем словно хрустнуло что-то. - Я не перестану им быть. Мы все такие. Мы горим так ярко... В небе и под небом, на Карпатии и на Рабице, в этой стремной желтой униформе – блядь, она по цвету как моча... Что у нас за дурацкая планета? Почему нельзя было отправить меня куда-нибудь, где есть зелень, и где камуфляжка не желтая? Джейн молчал. Все это было неважно. Шелуха слов, которую Альдо сдирал слой за слоем, пытаясь добраться до сердцевинки. - Может быть, мы проживем долго, - сказал Монкада. – Получим кучу званий. Одержим кучу побед. Но потом… Ты знаешь, что будет потом? Он наклонился вперед, и глаза у него в эту секунду были пустые. - А потом мы все сгорим, - закончил Монкада. И откинулся спиной в угол клетки. - Кто-то из нас – в стратосфере, на безумном форсаже. Кто-то – на земле, облитый керосином. Кто-то сгорит на работе – зачахнет в своих бумажках и повесится со скуки… У нас нет выбора, сечешь? Джейн сжал кулаки. Ладони покалывало – он снова чувствовал, как сильно пахнет Монкада, и как его кожа зудит от простого, самого примитивного желания, понятного каждому живому существу. Полковнику нестерпимо хотелось лечь на спину и подставиться под хуй, но он пересилил себя и сказал: - Вот и все. Мы будем жить вместе, мы будем делать детей, а потом сгорим. А я не хочу быть куском этого уравнения, понимаешь? Не хочу связываться ни с тобой, ни с ребенком. Я не хочу… не хочу сдохнуть, отвечая еще за чью-то жизнь. Лицо у него было усталое. Джейн поднял глаза. Он молчал целую минуту, такую долгую, что запах омеги перебил керосиновую вонь. А потом сказал: - Это неважно. Снаружи было так тихо, словно Мертвыня опустела, а их забыли тут, в этой клетке. - Мы уже мертвецы, - сказал Джейн. И замолчал. И чертовски обрадовался, когда Монкада его понял. Впервые понял сразу, правильно и без лишних слов. Уперся руками в грязный пол, с трудом поднимаясь, а потом ухватил кофту на боках Джейна и потянул её вверх. - Гребаная биология, - сказал он. – Когда-то существовало такое понятие, как «любовь», а теперь – с кем совместимы, на того и лезем… Джейн простонал, когда рука полковника прошлась по сломанному ребру, а потом помог стащить с себя кофту. Поцеловал податливые губы Монкады, теплые и одуряюще горькие – и забыл о ребрах, о кровоподтеках, о гложущей боли во внутренностях. - Нахуй биологию, - сказал он, и сжал в объятиях горячее чужое тело. – Лично я последний раз в жизни буду трахаться по любви.* * *
В обычное время секс с полумертвым, избитым, воняющим реактивным топливом, упрямым рыжим мудаком – удовольствие ниже среднего. Если только этот мудак не заточен под тебя на всех уровнях, и ты не любишь его до ломоты в костях. Джейн уложил Альдо на спину и обхватил пальцами его щиколотки, вынуждая раздвинуть ноги, раскрывая его под собой, как ебаного жертвенного агнца. Лег сверху, одной рукой придерживая член, и медленно погрузился в горячее, скользкое от смазки нутро. Вошла головка, вошел увитый венами потяжелевший ствол… Втиснулся узел, слегка припухший и чувствительный, не набравший еще и половину толщины. Монкада всхлипнул, а потом сложился весь, словно цветок – лепесток к лепестку. Обвил руками шею Джейна, обхватил ногами его бедра и прильнул, сжав его тело, словно лиана с Девичьей Косы. Джейн видел, как эти лианы, такие мягкие и умопомрачительно нежные, разделяют на части пехотинца в полном боевом обмундировании. Он не обманывался насчет Монкады: сделай что-то, что ему не понравится, и тебя тоже порвут. Когда Джейн задвигался, лихорадочно-горячее тело под ним сократилось, а пальцы Монкады стиснулись крепче, пропоров ногтями кожу. Кровь пустил, дурное животное. Пометил… Джейн опустился на его тело, крупно вздрагивая и чувствуя, как дрожат от напряжения мышцы бедер, как слабеют колени и как шикарно, безукоризненно правильно каждая линия чужого тела подходит к его собственному. Монкада стонал, член его терся между телами, и Джейн вжал его в грязный пол, порывисто целуя, толкаясь языком в распахнутый рот, мешая скулить и ругаться. Он ждал так долго, что теперь не мог оторваться – насиловал каждым движением, каждым прикосновением языка и столкновением губ, вскрикивая от удовольствия, хватаясь пальцами за прутья клетки и ударяя Монкаду об них головой. Он довел себя до разрядки всего за пару минут, вскрикивая и сталкиваясь приоткрытыми губами, будучи не в силах даже поцеловать. Узел стремительно набухал, и Джейн подумал: это первая порция спермы, а потом будет еще, и еще, и еще… Достаточно ли воды он выпил? Черт, это была бы глупая смерть! - Дай я… Монкада отстранил его, схватив ладонью за плечо, а потом перевернулся, упираясь коленями в каменный пол. Ухватился руками за железные прутья и выругался, когда Джейн поднажал, медленно, сантиметр за сантиметром протискивая узел в его растраханный зад. В какую-то секунду Джейну казалось, что все – это предел, он просто не влезет. Какого хуя? Эту блядь ебало столько мужиков, как он может оставаться таким… … а, нет. Показалось. Узел вошел до конца, тесно обхваченный мышцами, и Монкада вскрикнул, содрогаясь и кончая в ту же секунду. Его оргазм был длинным, одним из многих, запланированных на сегодня, и Джейн уверенно держал его под собой, и кусал, и прижимался губами к горчащей от топлива шее. Помедлив, собрал языком испарину и пыль, словно хотел укусить, а потом передумал и поцеловал. И снова, и еще раз, лаская смуглую кожу. Застонал, болезненно закусив губы, и оторвался от шеи любовника, приподнимаясь и упираясь руками с обеих сторон от его головы. Задвигался резче, с азартом и наслаждением, ударяясь о крепкие незагорелые ягодицы – единственное, что в Монкаде было незагорелого, - овладевая его телом так быстро и настойчиво, что все ощущения смазались, оставив в мозгу бархатное месиво из удовольствия и напряженности. Каждый нерв, каждая клеточка тела вопила: плачь, плачь, гори, гори, Монкада прав, но это не страшно! Не страшно гореть, если сгораете вместе. Джейн навалился на чужую спину, двигаясь резко, с упрямством породистого злого кобеля, покрывшего суку, даже кусая в загривок – больно, сминая зубами грязную кожу и наслаждаясь каждым стоном, каждым движением, каждым грубым, нестерпимо приятным толчком. Застонал, уткнувшись лицом в затылок Монкады, хватая его губами под линией роста волос, двигаясь снова, и снова, и снова – и замирая в высшей точке, чтобы оттуда сверзиться, упасть, задохнуться в слепящем, выбивающем из равновесия оргазме. И еще одном. И еще… Как хорошо, - думал Джейн. Как хорошо, что они наконец-то горели.