Танго самоубийц

Есть черный брод и заводь кружевная, В нее роняет горечавку ночь, А лепреконы после собирают, Чтоб в порошок волшебный истолочь. Их башмачки стучат по древним скалам, По клеверным холмам, где сотни тайн… И тихо-тихо на землю с первым снегом Ступает убеленный сединой старик Самайн.

      Когда ткань издевательски медленно сползла с лица, уступая место холодящему ветерку, Кей открыл обвыкшиеся с темнотой глаза, встречая глубокие сумерки семидневного самайнского безвременья, окропленного пристальным вниманием бездны, празднующей темную половину годины: бог Дагда брал в жены вранокрылую Морриган, ведунья Монгинн из Сида корчилась, в муках отлетая в мир иной, а Склонившийся с Холма собирал запоздалую свою жатву. Где-то жгли друидские священные костры, несли вереницами факелы, осветляя дома, и жрецы высекали огонь, ударяя кремнем о кресало. Темные люди, баюкая смертный страх в груди, палили овечью шерсть и обносили частоколом костлявых погремушек погруженное в суеверный трепет подворье. Запекали поросенка с яблоком, орехами и тмином, варили медовуху и остерегались выплескивать воду за дверь, дабы не обидеть нагрянувших в гости мертвецов, и ни в коем случае не покидали надежных стен, пока старухи ворожили на пшенице и золе.       Все это зачинало мрачную пляску, кружась в ноябрьском хороводе, по окрестным селам, а здесь, в чаще позабытого кельтского леса, на ковре сухой травы и в окружении голых черных деревьев, возвышался забытый и заброшенный особняк с заколоченными окнами: трехэтажный, основательный, с тремя каминными трубами, пестрыми как коралловые змейки, с двумя коньками покатой серой крыши, растерявшей черепицу и залитой частыми дождями, с балкончиками, с выступающими угловыми башенками, с мансардами и развалившимся каменным крыльцом, сошедшим грузным оползнем. Облупившийся, поблекший, заросший порыжелым плющом и диким виноградом так густо, что иные окна начисто скрывались под этой природной занавесью, с пристройкой из каштанового кирпича, похожего на дерн и слежавшуюся солому, со множеством замурованных ходов-выходов и деревянными верандами на ненадежных подпорках, просевших, почерневших и прогнивших от сырости, он напоминал последнее пристанище готического арлекина, в прощальном жесте подвесившего на заржавелый флюгер колпачный бубенец.       У крыльца пышно разросся одичавший шиповник, давно растерявший благоухающие лепестки и успевший позабыть высадившую его хозяйскую руку, подрагивал от непогоды жасмин, щетинился ежовой порослью крыжовник, редкие розовые кусты торчали неприкаянными и иссохшими стеблями, грозясь отравленными колючками, и единственная корявая яблоня на весь выродившийся сад немым укором маячила у фасада, топча корнями давшие кислый сок гнилые плоды.       Грустно шелестели хвойным подолом синие ёлочки, отвоевывала пространство лещина, подбираясь вплотную к подвальным провалам и подтачивая фундамент, дубы склонялись в учтивом поклоне, престарело нашептывая сердечную быль из прошлого, и Лэндон, застывший рядом с Кеем, первым очнулся, делая шуршащий сеном шаг и мрачно направляясь к особняку.       — Полюбуйся, Ключик, — сказал он, замирая у крыльца посутулевшей фигурой. — Здесь я провел свое детство. Они не сберегли его, и остались одни руины. Впрочем, лучше уж руины, чем их присутствие в этих стенах.       Плохо понимая, о ком и о чем идет речь, Уайт нагнал и, хмуря юный лоб и незаметно для себя самого цепляясь за рукав мужчины, спросил:       — Кто не сберег?       — Мое семейство, — поморщился Лэндон. — Та его часть, которую я отказываюсь даже почитать за родню. Впрочем, нам все равно не сюда: внутрь я входить не хочу, там разруха еще страшнее, да и ключей, как ты и сам можешь догадаться, у меня при себе нет.       — Здесь есть что-то еще? — удивился Кей, начиная всерьез беспокоиться о предстоящем ночлеге.       — Есть, — воодушевленно отозвался господин Валентайн. И, смахнув с лица серый паучий налет, бодро зашагал вокруг дряхлого строения, не без удовольствия ведя под руку жмущегося к нему мальчишку.       Бурая стена подлеска раздавалась перед ними, почти беспрепятственно позволяя протискиваться под сенью своих поредевших по осени крон вдоль крепких с виду стен, крошащихся от зимних холодов, больше не отгоняемых печным теплом; Лэндон пару раз срывал тугие лозы слишком густо и вольготно расплодившегося виноградника, сбрасывая их на землю и расчищая проход, и вскоре они обогнули особняк, оказавшись на заднем дворе, или на том, что от него осталось.       Уайт, к этому моменту хорошенько оглядевшийся по сторонам, смог заприметить полуразвалившуюся ограду, кое-где растащенную местными крестьянами на свои хозяйственные нужды, и понял, что фамильный замок Браунов был уже к рождению Лэндона немощным стариком и без рачительного и заботливого главы семьи, умершего, если верить кладбищенскому сторожу, семнадцать лет назад, моментально пришел в упадок, рассыпаясь буквально на глазах. Обернулся, успев увидеть за спиной остатки арочного входа, где от самой калитки не осталось и следа, а только болтались напоминанием о ней крупные петли, и вместе с сударем Шляпником спустился в низину, к виднеющемуся в отдалении громоздкому сараю, сколоченному из необструганных бревен в смолистой коре и крытому жестяными листами вперемешку с кусками шифера.       Лэндон, однако же, и это строение не удостоил внимания, уверенно и твердо вышагивая вперед, где снова смыкалась препонами сучьев беспокойная ночная тишина.       — Не пугайся, Ключик, — чувствуя напряжение в цепляющейся за него онемевшей руке, поспешил успокоить он своего спутника. — Мы с тобой не останемся без крова над головой, обещаю. Просто здесь есть место, которое мне приятнее и ближе всех прочих.       Под ноги скользнула почти полностью заросшая тропинка, скорее угадывающаяся по наитию, чем различимая глазу, как хранимый с отрочества пробор на пожитом челе, и заструилась меж пеплистых стволов. Дальше идти бок о бок оказалось невозможно: Лэндон нехотя выпустил мальчишескую руку, и Уайт, поминутно бросая назад тревожливые взгляды, поплелся в арьергарде, больше всего страшась отстать и каким-то немыслимым образом заблудиться среди редкого ольшаника, забирающих под себя большие опушки дубов и раскинувших просторные страннические шатры исполинских елей. Лес сливался в одну сплошную пелену, линованную углем, над головой каркали вороны-полуночники, так надтреснуто и разлаженно, что навевали мысли о притаившемся где-то поблизости потаенном птичьем погосте, и мальчик-ключик, бредущий по пятам за своим бессменным проводником, не сразу понял, что они пришли, когда деревья вдруг расступились, огибая небольшую полянку, а по центру обнаружилось нечто непонятное, непостижимое, очертаниями своими более всего походящее на водонапорную башню, слепленную из маренговых досок, запертую в стальные оковы и замуровавшую в себе ненароком угодившее в острог раскидистое древо.       — Что это?.. — прошептал Кей, запрокидывая голову и не умея отвести от постройки изумленного взгляда.       — А на что похоже, по-твоему? — с интересом откликнулся Лэндон, впрочем, не ожидая и не дожидаясь вменяемого ответа, и, пока юноша, в замешательстве изучая выросшее перед ним чудовище, с трудом подыскивал слова, двинулся по кругу вдоль иссушенной вощаной лужайки.       Он шел, прощупывая полированными носами лоферов податливую твердь, удобренную жирным перегноем, и в одном месте остановился, обнаружив искомое. Присел, надрывая пальцами переплетенный стеблями и кореньями дерн, выгреб пару рассыпчатых горстей, ухватился, точно за корабельный канат, и потянул, со звоном высвобождая из плена звенья длинной позеленевшей цепи.       Цепь надрывала землю, выскальзывала на свободу, взметая ошметки грунта, травы и прелой листвы, и тянулась через всю поляну по направлению к маренговому бастиону, в конце всех концов оказываясь продолжением той, что обвивала его поперек, продетая в жуткого вида пыточные скобы. Лэндон высвободил этот железный пояс верности, на мгновение загудевший обиженной струной великаньего контрабаса, и тут же бросил, отряхивая ладони и направляясь прямиком к башне.       — Иди сюда, Ключик! — позвал он, и Уайт, объятый дикой смесью любопытства и неприязни, медленно приблизился, вместе с мужчиной замирая у стен непонятного форта. — Я мало кому показывал это место, оно всегда было для меня чем-то навроде цитадели, сухопутного фрегата и сложенного из подушек и пледов шалаша в одном лице. В действительности, знали о нем только мой отец — что неудивительно, ведь именно он его и построил, — я сам и один мальчишка, с которым мы тогда дружили.       — Мальчишка? — уцепившись за это откровение клешней ревнивого краба, переспросил Кей, и Лэндон, конечно, с присущей ему чуткостью распознал выдающие своего владельца с головой эмоции.       — Мальчишка, да, — кивнул он, не торопясь вдаваться в подробности и будто бы издеваясь. — Мы были лучшими друзьями… друзьями, Ключик, так что, Бога ради, не ревнуй, а то я уже чувствую, как плавится на мне плащ от твоего испепеляющего взгляда — я сплю далеко не со всеми, кто одного со мной пола, хотя, следует признать, в него, наверное, был отчасти влюблен, иначе не доверил бы такой секрет.       Кей молчал, еле справляясь с собой и с усилием обуздывая бешенство, рвущееся наружу из глубин тишайшего омута, куда он привык все свои порывы заталкивать, но выглядел, должно быть, не краше грозовой тучи, поэтому господин Валентайн, предвосхищая все возможные малоприятные для них обоих последствия, поспешил успокаивающе обнять его за плечи и попытаться образумить:       — Полно тебе, малёк, это было давно, а людям свойственно испытывать те или иные чувства к своим ближним — говоря слово «ближний», я совсем необязательно подразумеваю тех, кто по крови. Мы всегда будем искать того, к кому привязаться и на кого растратить дремлющее в груди тепло, пусть это и не всегда оказывается ответным. Мне было восемь, когда я в начале мая вернулся из Лондона в родовое поместье, а этот мальчишка — он был сыном одного из соседских фермеров, и мы проводили вместе дни, играя в разбойников и пиратов. Иногда разбойничали по-настоящему, воруя яблоки в чужих садах, но, ей-богу, это были всего только детские игры. Я тогда еще не задумывался всерьез о возможном влечении к кому бы то ни было и, скажу тебе по правде, даже помыслить не мог, что малопонятным мне удивительным девицам предпочту… себе же подобных.       Уайт поднял на него смятенный взгляд, где явственно читалось временное прощение и ультимативное требование выложить как можно быстрее всю подноготную, всю хронологию увлечений Лэндона Брауна-Валентайна от самого начала и до судьбоносной встречи в Блошином дворце, и сударь Шляпник, без труда расшифровав и это, рассмеялся.       — Имей терпение, Ключик, — сказал он. — Нам еще нужно открыть эту… в некотором роде музыкальную… шкатулку.       — Ты говорил, что у тебя нет ключей, — припомнил Кей, не в силах постичь его экспромтных аналогизмов.       — Здесь особый ключ, очень хитрый, — покачал головой мужчина. — Вся соль в том, что тебе не надо никакого ключа, чтобы попасть внутрь, кроме того, который хранится в твоей голове. Взгляни-ка сюда! — Он ухватил юношу за руку и подтащил к непонятному лучистому устройству, отлитому из чугуна и более всего напоминающему ведическую сваргу или небесный крест. — Видишь эту заковыристую штуковину? Будем уповать на то, что механизм не заело, иначе нам никогда не сдвинуть его с места.       Он подергал отозвавшиеся скрежетом оленьерогие отростки, смахнул семена ольхи и песчаную крошку, прожирающую сталь и обращающую во прах, ухватился одной рукой за круглую середку замка, а другой — за ряд длинных лучей, и повернул по часовой стрелке, с усилием заставляя сойти с мертвой точки и вращаться по заданному кругу.       Отмерил ровно три больших оборота и обратился к коротким лучикам, с которыми пришлось повозиться подольше, пытаясь подцепить и столкнуть с облюбованного насеста, где они успели прикипеть и накрепко впаяться помощью сырости и дождей в металл ржавыми наростами. Меньшие лучи поддавались неохотно, опасно застревали, грозясь в любой момент переломиться, оставив в руке на память тонкую кованую веточку, и Лэндон медленно, со всеми возможными предосторожностями тянул их, толкал, легонько расшатывал и, наконец, благополучно завершил два малых круга противосолонь.       Что-то щелкнуло внутри замка, и он распался на две половинки, повиснув на отростках цепи самостоятельными осколками одной упавшей звезды. Тогда сударь Шляпник, обняв Кея за плечи, отвел его подальше от все еще неопределенной конструкции, подхватил высвобожденную ранее из грунта цепь и, с силой дернув, потащил ее на себя, заставляя гремучей змеей скользить вокруг башенного тулова, разматываясь и вываливаясь из петель.       Цепи обрушились ниц, и башня, раскрываясь сбитыми из досок маренговыми лепестками, будто кувшинка, распустившаяся у берегов загробной реки Стикс, развалилась коробкой с секретом, обнаружив внутри себя самый обыкновенный и в то же время совершенно необычайный Дом-на-Дереве.       Этот дом держался на четырех крепких и добротных с виду сваях, вколоченных в землю, и имел в себе два диковинных этажа с окошками, балкончиками, круглой террасой и выступающей вперед рубкой, забранной мутным стеклом и похожей на капитанскую; первый этаж начинался на высоте человеческого роста, а вела туда винтовая лестница, напоминающая лукавый и юркий лисий хвост, второй же нависал над ним крылатой крышей, густо поросшей мхом: наружу отовсюду торчали ветки, сбереженные милосердным зодчим, только вот необхватное древо оказалось настолько ветхим и древним, что часть его кроны давно иссохла, ее пожрали лишаи и оседлала пушистым клубком снежная омела, мерцая бусинами белых ягод. На самой вершине Дома торчала негасимой свечой обитель златовласой принцессы-Рапунцель с распахнутыми створками резного окна, но внутри было так черно, что мысли поневоле клонились от принцессы к дракону, только вот такому, который сам по себе дракон, а не бесплатное приложение к избалованной девахе.       Под днищем домика, укрывшего в себе ствол замурованного колосса, приютилась скамейка-качалка, и Уайт будто наяву представил, как, должно быть, уютно было бы в дождь устроиться на ней с хорошей книгой, закутавшись в колючий плед и оставив подле, на усыпанной хвоинками и желудями земле, чашку горячего коричного чая; в ногах непременно обязан был свернуться клубком нахальный кот или добрый лопоухий пес, и счастливее в этот миг не нашлось бы в целом свете.       — Твой отец, он… он, должно быть, был замечательным человеком, раз такое построил, — зачарованно проговорил Кей, не в силах скрыть волнения. — Когда я жил в пансионе, то мог лишь мечтать, что где-то существует нечто подобное… и вот я здесь, и оно существует, и… мы ведь войдем с тобой внутрь?       — Разумеется, Ключик, — с мягкой улыбкой кивнул ему Лэндон, искренне обрадованный тем, что заповедное место из его детства по достоинству оценили. — Прямо сейчас и войдем.       Дом-на-Дереве, домишко-бирюк, одноногая курья избушка с замшелой кровлей, припорошенной листвой, поприветствовала гостей пропевшими под ногами скрипичным ключом ступенями, когда блудный ирландский сын и его безродный спутник стали медленно подниматься по лестнице, придерживаясь за шаткие рассохшиеся перила и ощупывая проседающую древесину под каждым опасливым шагом.       Добрались до двери, и Лэндон, заставляя Уайта на миг затаить дыхание, толкнул незапертую створку, кривовато качнувшуюся на визгливых петлях…       Внутри оказалось непроглядно темно — едва только переступили порог, как в нос ударил буйный аромат сбереженного с августа солярного тепла, ольховой пыльцы, многолетней пыли, букетов вереска, собранных торопливыми руками, оцарапанными и загорелыми; пахло — тонко и едва различимо, ведь иначе эти запахи и не уловить — морской солью с окуляра подзорной трубы, все еще хранящими запах парного молока детскими губами, бесконечно долгими бессонными ночами при свете керосиновой лампадки и звонко шуршащими книжными страницами, подарившими когда-то веру во внутренний компас, штурвал и крылатые белые паруса.       Компас давно размагнитился, стрелку завращало в безумной круговерти и сорвало с лимба, теряя все четыре верных направления, данные от истоков, судно разбило на щепы о жестокие жизненные рифы, штурвал унесло в воронке шального вихря, паруса изодрало в клочья, а капитана, разом повзрослевшего и наживающего первую неприметную седину, швырнуло в открытое море на обломке мачты — так случалось, случается и будет случаться всегда и со всеми капитанами, ни один еще не добрался до своей Terra Promessa и Terra Incognita бескрылым смешливым ангелом и, говоря откровенно, мало кто добрался вообще.       Когда глаза понемногу привыкли к опустившейся еще парой градусов ниже темноте, Кей смог различить незатейливое убранство первого этажа древесной хижины: прямо по центру лучиной Мирового древа тянулся дубовый ствол, стержнем соединяя меж собой все домовые ярусы, и вокруг него спиралью закручивалась узкая и крутая лесенка, уводящая в прорубленную в потолке дыру. Со всех сторон лился приглушенный свет, цветом роднящийся с лондонским дымом, проникая в окна всех возможных видов и форм: одно из них, угловое, широкое и трехстворчатое, оказалось берлинским, другое походило на пчелиные соты, третье было английским, с поднимающейся кверху рамой, а над ним размещалось оконце мезонинное, создавая дополнительный источник освещения, и Уайт интуитивно догадался, что все это разнообразие было случайным и сложилось в затейливую мозаику по принципу «что под руку подвернулось» — никто не подбирал для мальчишеского шалаша специальных материалов, лепя из всех доступных средств, и потому он, видно, и удался самым настоящим, с гостящим под крышей духом приключений.       Прямо по курсу был проход в капитанскую рубку, выступающую наружу небольшим балкончиком, а слева подрагивала на ветру дверца, ведущая на открытую террасу. Вдоль стен тянулись, явно списанные из особняка за изношенностью и ненадобностью, колченогие тумбочки, секретеры и распиленные пополам буфеты — целиком они попросту отказывались вставать, утыкаясь в низкий потолок, — а возле рубки прикорнул сундук, почти настоящий пиратский, наверняка таящий под крышкой несметные фантичные и пробочные сокровища.       — Можно? — спросил Кей, опасаясь сделать вперед даже робкий шаг, но утомившийся ждать, когда сударь Шляпник ступит в собственные владения, прекратив переминаться на пороге.       — Конечно, Ключик, — отозвался тот, выныривая из своего колодца памяти и стряхивая с плеч наваждение. Потер усталые и чуточку сонные глаза, огляделся кругом уже со взрослой трезвостью и добавил: — Делай что хочешь. Можешь хоть вверх дном здесь все перевернуть, ругаться не буду. Я, пожалуй, уже слишком стар для того, чтобы устраивать драку за первенство в запуске воздушных змеев. Только погоди пока подниматься на второй этаж: лестница старая и может осыпаться, я должен сначала ее проверить.       Получив разрешение, Уайт первым делом сунулся в рубку: постоял у полукруглого обзорного окна, зарешеченного частыми рейками и сложенного из мелких стеклышек, потаращил глаза в жутковатую темноту обступившего Дом-на-Дереве леса и перебрался на террасу, выходя под дождливое небо, снова принимающееся накрапывать неприметной моросью.       Вздрогнул, когда рядом заскрипели доски — Лэндон присоединился к своему компаньону, заскучав в одиночку под впитавшими детство сводами и не зная, к какой алхимии прибегнуть, чтобы вытопить его обратно, собрать в ладонях и выпить одним спасительным глотком: очевидно, надеялся сцедить этот эликсир по жалким каплям под боком у все еще не разучившегося мечтать мальчишки.       — Я хотел бы здесь жить, — с рвущейся из сердца искренностью выдохнул Кей, подставляя лицо дождю. — Больше всего на свете я хотел бы навсегда остаться в месте, подобном этому! Как жаль, что мы не можем…       Он, видно, где-то в глубине души надеялся, что сударь Шляпник вдруг передумает и позволит им задержаться, хоть и понимал, насколько тщетны его чаяния.       — Мы не можем, Ключик, — покачал головой Лэндон. — Сюда иногда наведываются люди, а город ближе, чем ты думаешь. Переночуем здесь, а с утра покинем Дублин. Я пока смутно представляю, куда бы нам с тобой податься, но, вероятно, где потеплее будет, так?       Уайт расстроенно кивнул и вернулся в комнату, растерянно бродя от одного шкафчика к другому и никак не решаясь, даже несмотря на великодушно предоставленную ему свободу действий, проверить, что скрывается у них внутри, а господин Валентайн, опробовав первую ступень винтовой лестницы, изможденно просевшую под его весом, запрокинул голову, высматривая нечто одному ему известное в густой полутьме и почти теряя свой акселератский цилиндр. Ухватился рукой за дубовый ствол в заскорузлой коре и стал медленно подниматься, под аккомпанемент пронзительного скрипа взбираясь на второй этаж.       Привлеченный его восхождением, мальчишка остался переминаться у подножья в надежде, что ему через несколько секунд будет позволено последовать за мужчиной, и не ошибся — Лэндон, сделав по верхнему ярусу почетный круг, вернулся к проруби в полу, склонился и позвал:       — Взбирайся, Ключик! Я покажу тебе самое интересное: механизм этой шарманки.       — Механизм шарманки? — в совершенном недоумении отозвался Уайт, медленно покоряя ступени, с облегчением принявшие более чем скромный вес его тела, не обремененного ни широкой костью, ни натруженными мышцами, ни, уж тем более, излишним жиром. — О чем ты толкуешь?       — Сейчас ты сам увидишь, — загадочно пообещал Лэндон, ничего не объясняя. — Такое лучше один раз показать, чем сотню раз рассказывать.       Кей, осторожно цепляясь за срезанные края досок, поднялся на второй этаж Дома-на-Дереве, сразу же окидывая взглядом его убранство и обнаруживая длинные полки во всю стену, сверху донизу заставленные книгами с потрепанными корешками, наверняка потраченными книжным червем, самым обыкновенным, поглощающим законсервированные страницы не из-за знаний, а ради питательной целлюлозы; заприметил круглый столик с западной стороны, с изумлением отмечая на нем странной конструкции горелку и чайник, углядел невысокое кресло с виднеющимися сквозь обивку пружинами и набитые соломой тюфяки, ощетинившиеся травинками как рассерженный ёрш. Окна здесь оказались еще необычнее: большинство из них были веерными, с заковыристыми витыми рамовыми перемычками и мозаикой сборного витража однотонных серых цветов, а одно — на скате крыши — окном-розой, фигурным круглым цветком, кружевным и резным, проливающим на сучковатый пол ажурные орнаментные тени. Потолка не было, обнажались балки и изнанка крова, и только в том углу, где тянулась в драконью башню веревочная лестница, сгрудились приколоченные вразнобой доски, отделяющие этот наблюдательный фок-мачтовый пост от мизгирьих закутов и нетопырьих гайновищ, а аккурат против башни Кей, вскарабкавшийся бодрой и подвижной Рататоск-белкой, носящей на хвосте добрые и дурные вести, увидел загадочное устройство, очевидно, и бывшее тем самым обещанным механизмом.       Он выпрямился и медленно подошел, присоединяясь к Лэндону, устроившемуся на корточках подле прямоугольного ящика, действительно напоминающего собой шарманку, раскидавшую во все стороны пучки стальных трубок, тонких и полых с виду, разбегающихся вниз и вверх, тянущихся вдоль стен и исчезающих в вытканных карамазой нитью углах. С почтительным молчанием смотрел, как мужчина открывает полированную темную крышку, демонстрируя спрятанные внутри вентили и тонкие рычажки, похожие на те, что выстреливают из черной утробы «Ундервуда» нагуталиненной литерой, оставляя на бумаге пахучий чернильный след.       Не дождавшись вопроса, господин Валентайн не выдержал и пошел болтать сам, одновременно с этим подкручивая то один, то другой медный ключ, и настраивая, словно разладившийся рояль:       — Это, можно сказать, сердце моего домика, малёк. Или его душа… Или и то и другое вместе. Если мне удастся завести его и заставить работать, дом оживет и ночевка наша выйдет на порядок уютнее.       — Как оно работает? — Кей подобрался ближе, присел рядом с мужчиной и, бережно хватаясь за лаковые края коробки, с осторожностью заглянул внутрь, в скопления пыли, паутины и часовых шестеренок. — И что делает?..       — Смотри, — велел Лэндон, как только закончил подкручивать колки «музыкальной» шкатулки, и повернул прилаженную сбоку ручку — по трубками пробежали световые импульсы, ринувшись врассыпную светлячками, и Дом-на-Дереве, подмигнув фонариком козлорогого Крампуса, неизменно гуляющего об руку с чудотворным Николаем и распугивающего детей с Krampuskarten’ов, как будто и впрямь пробудился от векового сна, отряхнув плодородную кровлю от норовящих обернуться саженцами пророщенных желудей.       Механизм шарманки щелкал зубьями и стрекотал хором печных сверчков, зудел долголапой караморой, зависшей прямо над ухом, и с каждым оборотом незримого зубчатого колеса все увереннее выстукивал размеренный пульс. Моргнул, слишком немыслимый и потому поначалу не запримеченный, круглый светильник между балок, начиная тускло коптить неприютный свод, занялась слабым огоньком маленькая гильза на удочке рыбы-удильщика, притаившейся в тени под столиком и доселе не замеченной Кеем.       Удильщик яростно вращал вытаращенными глазищами с индиговыми радужками и хищной прорезью зрачка, клацал монструозной челюстью, усеянной тонкими косточками белых клыков; вертелись колесики, заменяющие суставные хрящи, поблескивали перемычки спинного плавника и духовая трубка, прошившая стальную рыбину насквозь: одна ее часть торчала из хребтины раструбом кларнета, другая же была накрепко врезана в пол. Металлическая зверюга с узорной сетью каркаса, ближе к хвосту отливающего перламутровой чешуей, грозно пыхтела, силясь выдохнуть пар и согреть комнатушку, но воды в ней, видимо, не было, и тужилась бедняга почем зря — Лэндон дошел до нее, склонился и, передвинув на брюхе невидимую задвижку в другое положение, погрузил труженицу в сон.       Ожила и горелка под чайником, и Кей по примеру своего взрослого спутника предусмотрительно снял с нее пустой сосуд, опасаясь, что тот накалится, упадет ненароком и устроит здесь пожар, и завернул крошечный вентиль у основания. Постоял, поозирался с восторгом по сторонам и опять настойчиво спросил:       — Как оно работает?..       — В детстве я думал, что это чистейшее колдовство, — сказал Лэндон, устало опускаясь в дырявое кресло и закуривая сигарету. Затянулся, скривился от горчащего дыма — в глазах его на мгновение поплыло, заволакивая вердрагоновую зелень, и тут же расчистилось, принося полночную бодрость и ясность мыслей, и продолжил: — Но это деревья, Ключик. Это всего лишь деревья, самые сильные из них, это их энергия питает домишко. Мой отец был изобретателем, а я у него не удался, как видишь — во всем что касается таких вот мудреных штуковин… К сожалению, чай попить нам не удастся: здесь нет ни заварки, ни воды, но, по крайней мере, не придется сидеть в темноте… Я, кажется, обещал рассказать тебе, почему ушел из семьи, Ключик? — перепрыгивая с одного на другое, вдруг припомнил он, наблюдая, как его собеседник усаживается на тюфяки, набитые соломой, и утопает в шуршащих барханах. — Так вот, история эта банальная, примитивная, пошлая и ничем выдающимся из сотни в точности таких же историй не выделяется: отец мой, как тебе уже известно, умер, когда мне стукнуло семнадцать лет, я на тот момент все еще оставался несовершеннолетним, что приравнивается к бесправной и бессловесной скотине, а право наследования по нашим удивительно бессмысленным и нелепым законам сеньората переходит по старшинству отнюдь не к прямому отпрыску, а первым делом почему-то к брату покойного. То есть, к моему дяде.       — Так у тебя есть дядя? — припомнив сочиненную на ходу легенду для барсучьего коммерсанта, встрепенулся Кей.       — И если бы он помирал, я поспешил бы единственно ради того, чтобы на его похоронах плюнуть в свежевырытую могилу, — резко и без обиняков поведал ему Лэндон. — Но эта скотина живет, здравствует и не торопится отдавать Дьяволу свою паскудистую душонку. Впрочем, мне нет в его смерти ровно никакого проку, а мстительно ее жаждать — слишком мелочное и скучное занятие…       — А как же мать? — перебил мальчишка. — Ты всегда говоришь об отце, но не о матери.       — Она умерла при родах, — пожал плечами Лэндон. — Я ее не помню и, стало быть, не скучаю по ней, хотя с моей стороны это, возможно, и выглядит крайне эгоистично, испытывать равнодушие к женщине, подарившей мне жизнь ценой жизни собственной, но ведь сам я об этом не просил и в печальном исходе никак не повинен. Все, что мне о ней известно — это то, что она была чистокровная ирландка и отец ее, видно, любил, раз больше так и не женился. А когда не стало и отца, все имущественные права перешли к его брату вместе и с причитающимися обязанностями, которые, в частности, заключались в том, чтобы воспитывать и содержать меня до наступления моего совершеннолетия. — Он поозирался в поисках пепельницы, ожидаемо не нашел и, запоздало сообразив, что в домике из детства таким несомненным атрибутам зрелости взяться совершенно неоткуда, приспособил под нее треснутое блюдце. Распахнул окно-розу, впуская в задымленное помещение свежий ноябрьский ветерок, и вернулся в обнищавшее кресло, продолжая свой рассказ: — По сугубому мнению сволочного дядюшки, отпрыском я был исключительно бесполезным и годился только в одном-единственном качестве — как разменная монета для укрепления родовых связей. Допускать меня к управлению делами было чревато, да, к тому же, у дяди имелся и собственный выродок, которому, в конечном счете, достанется объединенное наследство двух наших семей. Скажу тебе по правде, Ключик, мне тогда не было дела до дележки, я был в стороне от нее, витая в заоблачных сферах, и плохо понимал, что вокруг меня творится. Я скорбел по отцу, а в остальном мало что изменилось, если не считать плеяды соболезнующих кумушек, проторивших в наш дом куриную тропу и изрядно меня раздражавших. Как мой батюшка едва ли замечал прибыль, которую приносили ему изобретения, так и сам я ничего не хотел видеть, кроме тех миров, что дарила мне моя виолончель, и, как выяснилось впоследствии, напрасно.       — А виолончель?.. — начал было Кей, но сударь Шляпник упреждающе вскинул ладонь.       — Про нее чуть позже, Пьеро, иначе мне придется все слепить в один несуразный ком. Возвращаясь к моему ублюдочному дяде, ничего особенно страшного он как будто бы и не сделал — ведь так принято испокон веков поступать в знатных семействах, Ключик: на правах моего опекуна он заключил союз со своим деловым компаньоном и организовал помолвку между мной и его дочкой. Мне это известие преподнесли свершившимся фактом накануне торжества и, как ты понимаешь, моим мнением относительно этого факта озаботиться не посчитали необходимым.       — Я думал, такие союзы заключают только маркизы, герцоги и короли, — проговорил Уайт, подбираясь на своем тюфяке как можно ближе к столу, чтобы глядеть прямо в глаза, выпивая взглядом и проживая все до единой эмоции своего собеседника.       — Ты ошибаешься, — с нажимом возразил Лэндон, облизывая пересохшие от табака губы. — Откуда ты взял такую глупость? Даже последний нищий фермер пустит своих чад с молотка при условии, что это принесет ему определенную прибыль, а самим несчастным чадам — непрошенные материальные блага, ведь главное, Ключик, это материальные блага, а душа и чувства — субстанция недоказанная и неизученная. Ты не можешь их потрогать, на завтрак не съешь и в карман не положишь, поэтому давайте тратить свою жалкую сотню лет — иным и той не дается — на жратву, рухлядь и тщеславие, это ведь так здорово, гнить в могиле, разлагаться и подкармливать червей, зная, что у тебя где-то там остались деньги. Представляешь? И людей невозможно убедить в обратном. В лучшем случае, над тобой посмеются и покрутят пальцем у виска. Я отнюдь не отрицаю пользу денег! Я люблю деньги и охотно ими швыряюсь, я испытываю удовлетворение, когда они у меня есть, но я не продаюсь за деньги. Вот в чем принципиальная разница.       Итак, дядя решил заключить брачный союз, скрепив его до совершеннолетия помолвкой, хотя не имел ни малейшего морального права распоряжаться моей судьбой. Быть может, если бы подобное каким-то немыслимым образом взбрело в голову моему отцу, во мне не нашлось бы столько бунтарства, но отец лежал в земле, и из дорогого сердцу у меня осталась одна только виолончель, а дядя в число авторитетов никогда не входил… Наутро я устроил им «праздник»… — выдержав небольшую паузу, мечтательно и мстительно поведал он.       Уже примерно представляя, каким будет продолжение и какую смесь трагикомедии, фарса, фиглярства и скоморошеской буффонады преподнес потрясенной достопочтенной публике экспрессивный сударь Шляпник, живущий порывами, следующий за порывами и сам из себя являющий один сплошной порыв, Кей гусеничкой подполз еще ближе, толкая под собой солому в пластично меняющем формы тюфяке, и положил руки на низенький столик, устраивая на скрещенных запястьях подбородок.       — И что ты сделал? — спросил он, предвкушая.       — У меня достало ума не портить родственничкам удовольствие и не выказывать своего недовольства до назначенного часа, — ответил господин Валентайн, прикрыв глаза. — Но как только час этот пробил…       Родовое поместье Браунов по осени стояло в чайном цвету увядающих роз, и лес дышал сыростью, а поля обнажали надрезанные спины уснувших до весны пашен. Золотилась лещина, золотился небосклон, птицы все кружили и кружили под сводом выгоревшего купола, о чем-то тосковали, о чем-то кричали и сбивались в сиротливые стаи. Особняк скорбно высился помрачневшей громадой, утопая в закатных лучах, и его опустевшие залы чернели дверными проемами, точно готовились впасть в безвременное забытье.       Все дышало запустением, предшествующим забвению — об этом позвякивал изъеденный временем флюгер, это отражали лишь недавно скинувшие непроницаемые саваны зеркала, об этом скрипел порог и перешептывался ветер в жасминовых кущах.       К вечеру, однако же, особняк оживился в последний раз, как неизлечимо больной перед кончиной вдруг обретает неестественную бодрость и кратковременный прилив сил, поднимаясь из постели полупрозрачным и сияющим, будто загодя примерившим ангельские ризы: созвали прислугу, заставили отмывать окна и натирать паркетные полы, смахивать пыль со шкафов метелками из страусиных перьев и драить фарфоровые сервизы, готовясь к предстоящему празднеству.       Кипучая суета довела юного Лэндона Брауна до состояния острой мигрени, и он в попытке сбежать от этого нежеланного бесноватого карнавала заперся у себя в комнате, даже сквозь твердь каменных стен различая гомон, шушуканья, семенящую поступь по коридору взад и вперед, громкие приказы старой дядюшкиной экономки, дрожащие ответы проштрафившихся горничных; слышал, как двигали столы и шкафы, самовольно меняя обстановку так, как удобнее придется для своры голодных до хлеба и зрелищ гостей, и это непочтительное самоуправство вызывало у него приступ бесконтрольной тошноты и омерзения.       Он падал на постель и в возбуждении вскакивал, ходил туда-сюда, меряя широким шагом просторное помещение, распахивал окно, втягивал хвою и гранитную сырость, задыхаясь в затхлой и спертой атмосфере некогда отчего, а теперь абсолютно чуждого дома; чувствовал себя никчемным и незначительным, чувствовал унизительную беспомощность и болезненное отвращение к невесте, которой даже не видел, и не понимал, как так получилось, что его насильно повязывают с незнакомой девкой, словно он и сам такая же бесправная и безвольная девка или же породистый осеменитель-жеребец.       Быть может, если бы он еще умел испытывать влечение к женскому полу, отчаяние его было бы не таким беспросветным, но природа наградила Лэндона особого рода страстью, заставляя обходить всех окрестных красавиц, втайне вынашивающих на него коварные планы, за версту. Быть может, он бы безропотно женился на Мэри О’Брайан, принимая незавидную долю несчастливого семьянина, окруженного детьми, двумя ризеншнауцерами, сеттером, мастиффом и табуном породистых лошадей, по выходным играющего в крокет, в пятницу посещающего какой-нибудь дублинский клуб, где рубятся в преферанс, пьют виски и курят горчащие листопадной сыростью сигары, если бы сама мысль о необходимости пожизненно делить одну постель с постылой ему особой и обреченно понимать, что у него при всем старании никогда на нее не встанет, не повергала молодого человека в тягчайшую и беспросветную депрессию: в свои цветущие семнадцать Лэндон ощущал себя последним импотентом там, где дело касалось слабого пола.       Он еще немного побился прочным, словно специально выкованным предусмотрительным Создателем из стоунхэнджского камня, лбом о стены, посидел в обнимку с виолончелью, лаская пальцами отзывающиеся минорным стенанием струны, потаращил выпотрошенный до дна взгляд в пустоту, а затем поднялся, убрал инструмент в футляр, закрывая его на крохотные защелки, и поставил в угол у комода. Осмотрелся кругом, выбрал из всего многообразия наполнявших комнату предметов потрепанного вида зонт-трость с круглым тяжелым набалдашником — последнее изобретение его покойного отца, — подхватил с полки стеклянный кубик Клоксуорта, еще в раннем детстве подаренный ему Брауном-старшим, выудил из бельевого шкафа компактный новенький саквояж, сунул в него так и не разгаданную головоломку Сэра Джонатана, а сам саквояж затолкал под кровать. Движения его стали выверенными и точными, а волнение разом прекратилось, потому что в этот миг он все бесповоротно для себя решил, начисто отрезая то, что когда-либо было, и с легкой душой делая последний шаг, рвущий связующие с прошлым болезненные нити.       К утру арлекинья обитель принарядилась, сверкая вымытыми стеклами и приветствуя гостей венками из свежих цветов, яркими лентами, негромкой музыкой, льющейся из зала, где незнакомые пальцы нанятого музыканта оскверняли легкомысленной и бездарной игрой фамильный рояль, и мистером и миссис Браун, встречающими новоприбывших друзей и родственников, приглашенных на церемонию; рядом с новоиспеченными хозяевами особняка находились и их дети: сын Юджин, розовощекий, крепко сбитый мальчуган, по летам примерно ровесник Лэндона, здоровьем и телосложением пошедший в отца, и годовалая дочурка Клэрити на руках у нянечки, болезненное дитя с атрофированными ножками, от рождения лишенное способности ходить.       Наконец явилась чета О’Брайанов с молодой невестой, пасторальной девушкой с короткими ангельскими кудряшками, обрамляющими округлое личико цвета крови с молоком — она, в отличие от несчастного жениха, была прекрасно осведомлена о личности своей пассии и никаких сожалений по этому поводу отнюдь не испытывала, а как раз наоборот, бодро и радостно вышагивала под руку с главой семейства, дразня пышными юбками до колен шаловливых амуров, а виднеющимися из-под подолов кружевными панталонами с атласными бантами гарантируя легкость нрава и необременительную семейную жизнь. Над головой она держала приосанившийся осенний зонтик, золотисто-черный, в тон палым листьям, изумительно крошечные и ладные ножки заковала в изящество замшевых сапожек на шнуровке и с невысоким каблучком, и плыла в сопровождении двух привезенных для антуража мальчиков-пажей, прекрасно сознавая собственную неотразимость: невеста была чудо как хороша, и гости заранее радовались за союз молодых, поднимая выстреливающие бенгальскими огнями бокалы искристого шампанского.       Лэндон удостоил мисс Мэри мрачного и угрюмого взгляда из окна своей спальни, заставляя ее ощутить это кожей, вздрогнуть и запнуться, с непониманием озираясь по сторонам, где царило эфирное веселье предстоящего праздника и взяться подобному неприязненному ощущению было как будто бы решительно неоткуда, еще раз витиевато проклял весь этот цирк, злобно чертыхнулся, поправил ворот отутюженного фрака, затянул потуже бабочку и, мазнув прощальным взглядом по портрету отца, перепоясанному черной траурной тесьмой, вышел из комнаты, сбегая по ступеням на первый этаж.       Его представили сперва будущему тестю и тёще, с ног до головы обливших помоями недоверчивых взоров и удостоивших лишь сдержанно поджатых со лживой почтительностью губ — слухи давно гуляли всякие, и рачительные родители недаром беспокоились за судьбу единственной дочери, — а после познакомили и с невестой, одарившей юного суженого игривым подмигиванием и присевшей в шутливом книксене. Лэндон с трудом давил из себя учтивость и улыбки, выходящие настолько кривыми и неестественными, что у него сводило нервной судорогой лицо.       Он не испытывал к очаровательной Мэри ничего, кроме полнейшего равнодушия, но чем ближе та к нему подходила, чем беспардоннее вторгалась в его жизнь, повергая в коцитовый ужас, тем быстрее безразличие вытеснялось ярой и еле скрываемой неприязнью.       Эти золоченые локоны, воздушные юбки, георгиновые рюши, кокетливые улыбки, жеманные жесты, обтянутая корсетом упругая грудь и пышные бедра — они доводили Лэндона до апофеоза нравственного нигилизма, до острого приступа мизогинии, вынуждая ненавидеть в лице несчастной девушки, ни в чем особенно не повинной, весь женский род разом, но он заставлял себя терпеть, внутренне подбадриваясь тем, что очень скоро неплохо развлечется, сполна отыгравшись на вершителях чужих судеб: продолжал держать лицо, подносить мисс Мэри бокал, рассказывать про игру на виолончели, старательно уклоняясь от просьб исполнить что-нибудь для собравшейся публики, и с уважительным молчанием выслушивать ленивые и пространные рассуждения дородного и усатого тестя, обряженного в клетчатую жилетку с золочеными пуговицами и просторные твидовые брюки, который успел уже распланировать предстоящий быт молодых от начала и чуть ли не до гробовой доски.       «Ваше имение в ужасном упадке, дорогой мой будущий зять, — говорил тот, без зазрения совести мысленно распоряжаясь чужим имуществом — впрочем, Лэндону уже не принадлежащим и, очевидно, отданным на откуп деловому компаньону братцем-наследником покойного. — Это не место для цветущей девушки и, уж тем более, для моих внуков. Здесь только чахотку наживешь, уж как пить дать! — сухопарая матушка невесты в огромном бумазейном чепце отчаянно кивала головой, как китайский болванчик, безмолвно поддакивая мужу, и перебирала в пальцах замасленные коричневые четки. — У меня неплохие связи, и мы без труда отыщем оригинала, готового за достойную плату выкупить этот… экстравагантный замок. Думаю, он еще имеет некоторую цену для помешанных любителей старины, но в жилом качестве абсолютно бесполезен. В черте города немало хороших зданий, мы с супругой подберем подходящее для вас…».       Лэндон, тогда еще не имевший представления о сигарете и крепкой выпивке и ни то, ни другое даже в руках не державший, вдруг ощутил острую потребность хлебнуть чего-нибудь горького, швыряющего в дурманное забытье, а потом долго блевать где-нибудь в подворотне, выворачивая наизнанку нутро и вместе со рвотой выплевывая осевшую мутным осадком чужую болтовню.       — Давайте уже приступим, — так категорично сказал он, поднимаясь из кресла, что никто не посмел ему даже слова поперек сказать, как по команде обратившись во внимание и устремляясь взорами к его одинокой фигурке. — Где кольца?       Их с невестой вывели в центр каминного зала и подали простые и незатейливые золотые кольца на красной бархатной подушечке. Лэндон взял кольцо невесты двумя пальцами, задумчиво повертел в руке, поднес к глазам, глядя сквозь него на окружающую публику, точно ловил и́рисовых эльфов в проеденный рекой камушек, и в этот момент всех присутствующих посетило вяло закрадывающееся подозрение: что-то идет совсем не так, как планировалось.       Мистер Браун напрягся, подсознательно ожидая от вынужденно опекаемого племянника чего угодно, а его компаньон, мистер О’Брайан, продолжал вальяжно валяться в кресле, пребывая в блаженном неведении относительно возможной неуправляемости будущего зятя.       — Мисс Мэри, — начал Лэндон с очевидного фамильярства, заставив теперь уже подобраться и взбудораженную невесту. — Я должен сейчас надеть вам на палец это украшение, поклясться в верности и принести обет взять вас в жены на следующий год, как только мне исполнится восемнадцать, — окружающие все еще молчали, уповая на потаенный сакральный смысл жениховской речи, коему полагалось открыться только под самый конец, и, в общем-то, не сильно ошиблись — Лэндон, растягивая губы в сумасбродной улыбке, объявил: — Я должен это сделать, но, увы, никак не могу. Признаюсь вам откровенно, я бы с большим удовольствием преподнес это кольцо одному из тех миловидных маленьких принцев, пажей-ангелков, сопровождающих вас сегодня, и был бы ничуть не разочарован заключенным мною союзом…       — Замолчите! — в ужасе потребовал мистер Браун, вскакивая с дивана и с треском ударяя тростью по полу — он понял, что прямо у него на глазах начинает вершиться катастрофа, и останавливать ее уже слишком, непоправимо поздно: господин О’Брайан округлил глаза, заходясь в апоплексичной одышке, а жена его с праведным возмущением ревностной католички подлетела к Мэри, хватая за руку и оттаскивая прочь.       — Немедленно отойди от него, дитя мое! — приказала она. — Я так и знала, Боже праведный, я так и знала! Выходит, все эти досужие сплетни были чистейшей правдой!       — Мама!.. — с возмущенной обидой заныла девушка, все еще не способная взять в толк, что вокруг нее происходит. — Мама, куда ты меня ведешь?       — Где ваши пажи?! — продолжал распаляться Лэндон, уже без стеснения делая по комнате широкий почетный круг и прекрасно отдавая себе отчет в том, что начатое лицедейство полагается доводить до конца. — Где ваши изумительные карапузы небесной чистоты? Клянусь, я подарю каждому из них по кольцу…       Он отыскал-таки пажей, удивленно хлопающих лазурными глазками и взирающих на него в испуганном изумлении, и припал перед ними на одно колено, приковывая к себе ненасытные взоры возбужденных творящимся скандалом зрителей, хоть и чопорных и достойных с виду, а в глубине души готовых жрать фамильные склоки как осетровую икру на завтрак.       — Вот ведь досада, мне следует выбрать кого-то одного, — с притворным сожалением воскликнул он, хлопая безответных мальчиков-пятилеток по хрупким округлым плечам. — Отложим это дело до вашего совершеннолетия, мои девственные херувимчики, а то принуждать кого-то к брачным узам мне сильно не по нутру: это мерзко и попахивает, знаете ли, фарисейским скотством…       — Мистер Браун! — до предела повышая голос, взревел оскорбленный и втоптанный в грязь дядюшка.       — Что — «мистер Браун»? — окрысился Лэндон, подрываясь на ноги и застывая одеревенелой спиной с приподнятыми плечами. — Вы явились сюда, пожрали дом моего отца, прибрали к рукам все, чего он при жизни добился, а меня попросту продаете как шлюху! …Не смейте, слышите, повышать на меня голос! Пусть ваши кольца вместе с вами горят синим пламенем!       Он с силой зашвырнул помолвочные кольца в камин, где теплилась с ночи бисная зола, и попытался выйти из комнаты, пробиваясь сквозь волны растревоженного людского моря, норовящего поглотить и утопить в пучине любую жертву жизненных обстоятельств так рьяно, как жгли на священных кострах в дремучие средние века нареченных ведьм, но ему не дали этого сделать — опекун бросился вдогонку, крепко впиваясь в предплечье стальной пятерней.       — Мистер Браун! — с угрозой прошипел он снова, а в глазах его плескалось обещание настоящего прижизненного кошмара, если только ему посмеют сейчас перечить.       — Не смейте меня так звать! — резко обернувшись, растравленным зверем прорычал Лэндон, вырывая плененную руку и озлобленно стискивая кулаки. — Засуньте себе в задницу эту фамилию! Я не хочу принадлежать одному с вами роду!       — Немедленно извинитесь перед невестой и ее родителями, и все еще можно будет поправить! — почти взмолился обескураженный таким непочтительным обращением дядя, но Лэндон лишь устало отмахнулся, направляясь к лестнице, ведущей на второй этаж:       — Ничего уже нельзя поправить, любезный дядюшка. Я делал наверняка.       — Вы знаете, что вас ждет после того, что вы тут устроили? — перекрикивая гомон взвинченных гостей, завопила ему в спину доведенная до нервного срыва миссис Браун, мгновенно переходя от уважительного «вы» на небрежительное «ты». — Тебя отправят пожизненно служить солдатом! Я тебе это обещаю! Сгноят на рудниках!.. Ты еще пожалеешь, неблагодарный сучий ублюдок! Ты еще пожалеешь!.. Боже, Уалтар, что нам теперь делать?! Это катастрофа, это скандал, это такой скандал…       Дальнейшего Лэндон уже не слышал — он неспешно поднялся по лестнице, хорошо понимая, что опозоренному семейству сейчас не до него: им следовало как-то успокоить присутствующих и наладить разбитые в пух и прах отношения с семейством компаньона, униженно ползая в ногах с извинениями, следовало как-то завершить испорченный праздник, распрощаться с гостями, уносящими на сорочьих хвостах телеграфные сплетни, и только после этого вплотную заняться виновником всего произошедшего.       Они были уверены, что тот будет дожидаться справедливого суда и грозящего возмездия у себя в комнате, с пубертатной дерзостью бесстрашного и глупого подростка встречая явление попечителей, чтобы попытаться устроить еще один, последний выпад необъезженного упрямого мустанга, но Лэндон не собирался.       Он выудил из-под кровати саквояж, сунул под мышку зонт, закинул на плечо футляр с виолончелью и вышел из комнаты. В прощальный раз прошел по залитому полуденным светом коридору до самого конца, где невозвратно белел прямоугольник окна, спешно выдернул шпингалеты, распахнул крошащиеся краской осипшие рамы, подставляя лицо перелетному сквозняку, и, раскрыв бродяжий свой зонт, тем же днем покинул отчий дом, отправляясь в бурное и беспокойное свободное плавание — без пенса в кармане и без цели, но с живой душой и сочной клеверной зеленью озорных глаз, все еще не разучившихся верить.       В Доме-на-Дереве подрагивала лампа, и запоздалая мошкара, пробудившись от грядущей спячки, выползала из щелей, чтобы покружить и погреться у обманчивого и ненадежного огонька; лес поскрипывал в кронах отмирающими сучьями, иногда просыпая на землю сор и позднюю листву, а Кром Круах уже собрал двенадцать снопов, погружая их в запряженный барсуками небесный воз и готовясь отправиться в дальний путь на зимовье.       — Тебе не опасно здесь теперь появляться? — чуточку поежившись от услышанной истории, спросил Кей.       — Не опасно, Ключик, — пожал плечами Лэндон. — Тогда я был несовершеннолетним, и они могли распоряжаться моей жизнью, но уже спустя год никто не посмел бы этого сделать, так что сейчас при встрече с достопочтенными родственничками меня ждет только взаимная ненависть и презрение, но не более того. Впрочем, я предпочел бы никогда их больше не видеть.       Они немного помолчали, Уайт поерзал на тюфяке, перебираясь из лежачего положения в сидячее и устраиваясь со скрещенными ногами подле столика, не замечая, что выгодно демонстрирует своему собеседнику безнадежно соблазняющие того чулки. Господин Валентайн, слишком глубоко погрузившийся в собственное прошлое, закурил очередную сигарету, надеясь вытравить нагрянувшие яркими образами воспоминания, и отвлеченно посетовал:       — Жаль все-таки, что нет воды. Я бы не отказался даже от чашечки заваренной заячьей капусты. Впрочем, можно будет попытать счастья со старым колодцем…       — А виолончель? — торопливо напомнил Кей, боясь, что сейчас волшебная атмосфера беседы разрушится, тканье прервется, начиная новый, совершенно иной узор, и он уже никогда не узнает этой истории. — С ней-то что?       — С ней? — вскинул голову Лэндон, позабыв о второй части обещанных откровений и немного непонимающе взирая на юношу. — С ней, малёк, тоже ничего особенно занимательного или интересного: отец мой, слава кому-нибудь, был не совсем идиот и кроме шестеренок в гениальной голове имел и кой-какие житейские мозги — он оставил на мое имя крупный счет в банке, и даже алчный дядюшка при всем желании не имел никакого права наложить на него свои загребущие лапы. Вся беда заключалась в том, что воспользоваться им я не мог до наступления совершеннолетия, и целый год скитался нищим по Европе, зарабатывая себе на хлеб тем, что играл на виолончели.       Начал я с того, что играл на площадях — играл вдохновенно, играл хорошо, люди стекались послушать и порой щедро вознаграждали мой труд, да только, Ключик, этого все равно едва хватало на жизнь. Нужно простоять весь день на холоде, морозе, изматывающей жаре или же под навесом, спасающим от той части проливного дождя, что стекает тебе на голову, но не избавляющим от той, которая заливает ноги. От сырости у меня начинался неистребимый кашель, от мороза коченели руки и трескалась кожа на пальцах — ты вынужден постоянно касаться струн, когда играешь, и ни в коем случае не давать рукам слабины, иначе сфальшивишь, а я не мог фальшивить.       Так прошло несколько месяцев, и в какой-то момент здоровье мое пошатнулось — я на целую неделю свалился с лихорадкой, а когда очухался и поднялся на ноги, то понял, что катастрофически задолжал за комнату, горячий бульон, которым меня отпаивала сердобольная старушка-домовладелица, лекарства и услуги приглашенного врача. Тогда не осталось иного выхода, кроме как тем же вечером отправиться на охоту по ресторанам и барам, предлагая себя в качестве музыканта. Я нашел такое место; меня сразу же охотно приняли, послушав игру, и дела мои начали налаживаться: денег хватало на все, и кое-что даже оставалось.       Я подвязался играть в кабаке перед местной публикой, и вот там-то, Ключик, хватил такой безнадеги, что до сих пор не притрагиваюсь к музыкальному инструменту.       Каждый вечер я приходил, приносил виолончель и нотные листы, садился на скрипучий и пыльный стул с хромой ножкой, водруженный на грубо сколоченные сценические подмостки, и ждал, считая минуты до обетованных семи часов, когда можно будет наконец-то начать игру — но это только поначалу, Ключик, первые несколько дней, за которые я твердо осознал свое место в иерархии кабацкого мира: никому не нужно то, что ты способен сыграть, даже если эти люди нигде и никогда этого больше не услышат; гость всегда прав, пока платит, и ты будешь играть «Десять зеленых бутылок», «Трех слепых мышей» или «Мэгги Мэй», а в самом лучшем случае — польку, пока не станешь блевать их незатейливыми аккордами; будешь играть, пока эти пропитые ублюдки не пустятся в пляс на столах, надрывая безголосые глотки: «Baa, baa, black sheep, have you any wool?», а их развязные бабы, вскарабкавшись следом, не распустят шнуровку корсета, вывалив обвислое вымя, и не примутся блеять по-овечьи. Потом они будут имитировать половой акт на столах, а еще чуть позже, не насытившись этой репетицией, отыграют его где-нибудь в темном закутке — я не против полового акта, Пьеро, и не отношу себя к пуританам, но когда это превращается в адскую групповую вакханалию, то даже меня начинает тошнить. Я преклоняюсь перед искусством, но я был вынужден выстилать обрывками искусства, точно ошметками содранной с себя кожи, блудное ложе этим безмозглым животным.       Я стал играть ради денег, и я не мог уже больше играть. Я ненавидел игру. Я ненавидел их перекошенные пьяные рожи, заплеванную сцену, ненавидел моряка, сношающегося в углу со шлюхой, ненавидел забулдыгу, повалившегося своей заплывшей жирной рожей в тарелку с рагу, ненавидел всю эту низкосортную публику, требующую исполнить за звонкую монету безвкусные и бездарные пьески… Я ненавидел свою виолончель. Я чувствовал, как утекает сквозь пальцы моя душа — тому, кто не творил, никогда не вкусить моего отчаяния!       В конце концов, в один из головокружительных весенних вечеров, получив щедрый гонорар и прихватив из бара бутыль крепчайшего виски, я напился в хлам и в припадке бешенства разломал безвинную виолончель. Я с размаху бил ее о стальное изножье кровати, я переломил ей деку, я топтал ее ногами и, помнится, рыдал как ненормальный, собирая изрезанными о щепы руками то, что осталось от былой красоты.       Я похоронил ее, отпел, оплакал и проводил остатками виски в последний путь, а утром, на похмельную голову раскаявшись в содеянном, бережно собрал останки, скрепил как мог и уложил в футляр, превратившийся для сладкоголосой принцессы в хрустальный гроб. Я убил ее, потому что музыкант во мне умер, Ключик — тебе этого наверняка не понять, но игра моя стала сухой, циничной и бездарной, в ней не было больше ни чувств, ни души, остались одни только звуки, семь искаженных и мертвых нот, семь уродливых химер, семь могильных надгробий. В тот день я покинул город, не сказав никому ни слова, и остаток времени до своего совершеннолетия подрабатывал кем попало — разнорабочим, официантом, разносчиком зелени, продавцом газет и даже дворником, пока мне наконец-то не исполнились заветные восемнадцать… а там грустная часть моих скитаний заканчивается и начинается часть другая, беззаботная и вполне себе приятная, — завершил он свое повествование кошачьей улыбкой, с затаенной пакостью постукивая пальцами по столу. — Ну, вот я, кажется, и рассказал тебе все, Ключик. Теперь твоя очередь выполнять обещанное.       — Что?.. — оторопел Уайт, испуганно распахнув глаза.       — Чулки, мой милый Пьеро, — пояснил Лэндон, напоминая даденное во хмелю обязательство. — Я рассчитываю на неплохой стриптиз в твоем исполнении.       Не ожидав столь стремительного перехода от безобидных бесед непосредственно к действиям, Кей заметно побледнел и по наитию подался назад, отползая от сударя Шляпника подальше, пока не ощутил спиной шероховатую теплую стену. Стиснул пальцами ворсистую ткань на коленках, с отчаянной мольбой поднял глаза, но ни на какое милосердие рассчитывать не приходилось — господин Валентайн, еще секунду назад грязно поносивший блудливых животных, совокупляющихся прямо на кабацких столах, теперь не сильно отличался от всего этого сброда, плывя дурманным взглядом, наклоняясь к юноше всем корпусом и предвкушающе облизывая губы.       — Я… не могу, — беспомощно выдохнул Уайт, теряя остатки голоса.       — Ты пообещал, — строго возразил ему Лэндон. — К тому же, что в этом такого невыполнимого? Даже ботинки зашнуровать сложнее, а ты уже не маленький мальчик.       Подыхая от того, что делает, Кей поднялся на подкашивающиеся ноги и слез с колышущегося тюфяка на твердый пол, замирая на всякий случай на безопасном удалении от своего единственного зрителя, поудобнее устроившегося в кресле и впившегося в юношу похотливым взглядом. Заметил, как загодя участилось дыхание мужчины, заставляя расстегнутый пальмерстон на груди и шейный платок под ним взволнованно вздыматься, и замер истуканом, с трудом сглотнув остатки слюны из пересушенного наждачкой рта.       — Ботфорты тоже снимать? — спросил, уже ни на что не надеясь, и Лэндон покровительственно кивнул:       — Разумеется, Пьеро. А как же иначе? Самое вкусное для меня начнется тогда, когда ты доберешься до голени — ботфорты этому помешают, так что начни с них.       Он выдавал указания, не понимая, что у Кея от его советов кружится голова и бросает в жар, тело начинает трястись, а пальцы отказываются слушаться, и уже сладостно ведет от вершащегося между ними двумя блудодеяния, превращающегося в один общий секрет.       Неловко покачнувшись и едва не упав, Уайт начал расшнуровывать сапоги, присев на корточки лицом к мужчине, но не успел освободить и пары петель, как был тут же остановлен.       — Нет, Ключик, — покачал головой господин Валентайн. — Ты неправильно все начал. Если ты делаешь это для меня, то делай так, чтобы я видел — пока что я различаю одну твою макушку, тоже весьма замечательную, но не так сильно мне сейчас интересную.       — Чего ты хочешь? — вскочил в полный рост мальчишка, гневно расшвыривая пристыженным взглядом молнии. — Как я должен их снимать, я не понимаю?!       Он все прекрасно понимал, потому что, повертевшись и поозиравшись вокруг, подтащил какой-то пустой сундук, притулившийся у стены, водрузил его почти на самый центр комнаты неподалеку от необхватного дубового ствола, вкруг которого завивалась винтовая лесенка, и повернулся боком к Лэндону, закинув ногу на крышку резного ларчика.       Склонился, невольно укрывая лицо фатой волос, и продолжил представление, медленно-медленно, памятуя, что господину Валентайну так грезилось, распутывая шнуровку и высвобождая утомленную от ходьбы стопу.       Сперва правый ботфорт, затем и левый, оставляя их валяться на полу укоряющими шкурками мертвых тюленей, ослушавшихся материнского запрета и заплывших слишком далеко от безопасных берегов, и только оставшись без обуви — замешкался, не зная, как подступиться к испепеляющей срамотой задаче. Снова метнул к Лэндону заклинающий взгляд, но получил обратно столько одержимой страсти, что мигом зарекся смотреть в ту сторону до тех пор, пока эта унизительная постановка из театра японских гейко не закончится, и тут же изменил самому себе и принятому решению, не в силах добровольно отказаться от изливающегося на него восхищения и обожания, граничащего едва ли не с обожествлением, купаясь в нем и сгорая дотла.       Потоптался на месте, во второй раз закидывая на сундук правую ногу, теперь уже разутую, и замялся, удерживая пальцы в невесомости над непритязательной черной подвязкой. Не особо романтично, все равно не умея сделать красиво, закатал краешек шортов, устыдился и вернул обратно, запустил под него руку, нащупывая точку, где зажим подвязки крепится к белью, чуточку досаждающе и болезненно обтираясь о кожу при ходьбе, и с позором запоздало сообразил, что мог бы этого и не делать, попросту оставив подвязку на месте, а только отцепив чулок.       С прищуром уставился на Лэндона, обещая убить, если только заметит на прибалдевшей роже хоть крупицу не стертого вовремя смешка, но, так ничего подозрительного в его чертах и не обнаружив, кроме все того же терпеливого ожидания, вернулся к своему занятию, принимаясь неспешно стягивать шерстяную ткань с ноги и, по мере приближения к угловатому колену, самому ему не кажущемуся ни стройным, ни привлекательным, начиная задыхаться от волнительной тесноты в груди.       Оголил по-жеребячьи породистый сгиб, преодолевая холмик сустава, и соскользнул пальцами вниз, все дальше и дальше, обнажая предвкушаемую мужчиной голень с тонкими икроножными мышцами. Довел сосборенную ткань до острых косточек, стаскивая и с них, помедлил немного на ступне, твердо уверенный, что та покажется сударю Шляпнику, даром что уже имевшему возможность в первый же день их спонтанного и рокового знакомства всесторонне облапать и изучить, грубой, неказистой и совсем не утонченной, и от мыслей о порочности всего происходящего бросаясь к мыслям о своей совершенной непривлекательности: у девушек, он это знал, стопы были аккуратные, точеные, меньше размером — тут, впрочем, надо отдать должное, что далеко не у всех, — на порядок ухоженнее и не такие натруженные.       Выполнив половину дела, он обреченно обернулся к господину Валентайну, переминаясь от холода, комкая прожигающий геенным пламенем чулок в дрожащих пальцах и сам не зная, чего ожидая: не то одобрения, не то повеления продолжать.       — Давай его сюда, — велел Лэндон, поманив мальчишку пальцами, и тот не сразу понял, о чем идет речь. — Чулок, Ключик! Кинь его мне.       — Зачем? — предчувствуя неладное, с вызовом вопросил Уайт, только крепче сжимая горящую пятерню и не представляя, куда деть от позора обнаженную ногу, в свете хлипкого круглого фонарика кажущуюся залитой позолотой.       — Затем, — недовольно откликнулся мужчина, изводясь нетерпением. — Что, в конце концов, за глупые у тебя вопросы?       Пристыженный, Уайт размахнулся и зашвырнул в него смятым чулком, нарочно метясь в лицо и полагая это неплохой местью, но был жестоко разочарован, когда тряпица достигла своей цели, а эта похотливая скотина, только прикидывающаяся достойным человеком, охотно подхватила ее, поднесла прямо к носу, притиснула и, подрагивая полуприкрытыми веками, явственно втянула впитавшегося в шерстяную ткань унизительного запаха — запаха кожи, пота, мелких брызг пролитого имбирного пива и, быть может, еще более мелких капелек случайно угодившей мочи, когда приходилось отходить куда-нибудь в потемках чужеродного ноябрьского леса и торопливо справлять свою нужду, всякий раз по укоренившейся в бегах привычке ожидая, что кто-нибудь набросится из-за ближайшего дерева.       — Стой! — заорал Кей, бросаясь к нему, вцепляясь в чулок и безуспешно силясь отобрать. — Стой, не смей, сволочь, скотина, извращенец, аморальная дрянь, животное, паршивое ты животное, дай, дай сейчас же сюда, верни мне его! Что ты творишь?.. Что ты… Верни немедленно, тварь поганая!       — Ух ты, сколько сразу я заслужил нелестных эпитетов! — в притворном удивлении вскинул брови Лэндон, не уступая мальчишке ни на дюйм и не отнимая своего фетиша от лица. Демонстративно зажмурился и зарылся носом прямо туда, где мешковато топорщилась чулочная пятка. — Интересно, что такого преступного я сотворил на сей раз?       — Ты его… зачем ты его нюхаешь? — взвыл Уайт, выпуская проигранное знамя всея подвязок и обессиленно закрывая ладонями горящее жаровней лицо. И уже оттуда, из-под стирающих звуки рук вымученно пробормотал: — Ты совсем не в ладах со своей головой, понял?       — В ладах я или нет, тебя это не должно особенно волновать, Пьеро, — жестко ответил ему Лэндон, относя ненадолго похищенный трофей в сторонку, дабы окончательно не травмировать молодую хрупкую психику. — Возвращайся на место и продолжай. Ты забыл, что еще не закончил?       — Я помню все! — вспылил Кей. — Забудешь тут такое!       Он обреченно поплелся обратно к сундуку, закинул на него ногу, упираясь в крышку стопой, и, чувствуя лихорадочный помидорный жар по лбу и щекам и проступающий на висках легкой испариной взволнованный пот, принялся за другой чулок, открепляя его от зажима и уже в полувменяемом, не вполне трезвом состоянии стягивая с бедра.       То ли делал он это на сей раз невозможно медленно, заменяя вдохновение шатким трансом, то ли сударю Шляпнику оказалось достаточно, чтобы окончательно рехнуться и поехать своей крышей, в точности так же резво прорастающей сорняками, как кровля Домика-на-Дереве, а только со вторым чулком все вышло совсем не так гладко, как с первым, снятым с ноги в девственном созерцании и чистоте.       Наблюдающий за мальчишкой Лэндон был уже не в себе: пожирал его голодным взглядом нездорово блестящих глаз, подносил к лицу свою фетишную добычу, собирая трепещущими ноздрями интимный запах, и в тот момент, когда ткань едва успела соскользнуть с острой коленки, вконец оборзел, бесстыдно расстегивая пуговицу своей ширинки, запуская под недвусмысленно топорщащиеся брюки похотливую пятерню и собираясь самостоятельно себя удовлетворить, устроив эксгибиционистский акт прилюдного онанизма.       Ничего, способного причинить Уайту вред, он как будто бы и не делал, но юноше, метнувшему в этот миг на охамевшего зрителя короткий случайный взгляд, увиденного достало с лихвой, чтобы бешено округлить глаза, впиться сведенными судорогой пальцами в чулок, дернуть его кверху, рывком возвращая обратно и едва не вспоров опасно треснувшие шерстяные нити, выпрямиться во весь рост, застыть поломанным бурей саженцем и, разом бледнея и сходя с лица, блекло произнести:       — Ты… ты совсем тронулся, что ли, Лэн?       — Продолжай, — придушенным голосом попросил тот, все еще надеясь, что это поможет и шоу протянется еще хоть сколько-то бесценных и вожделенных минут до сладкого финала.       — Шутишь?! — взвился Уайт. — Не буду!       — Что тебя смущает? — довольно резко откликнулся господин Валентайн, загодя принимая в штыки нарождающиеся возмущения — он еще даже не представлял, какой разрушительной силы те окажутся. — Ты полагаешь, я способен месяцами держать целибат, Ключик? Что такого страшного я делаю? Разве ты не занимаешься тем же самым по ночам в своей постели? Не строй такое изумленное лицо, не играй в притворство — я иногда заглядывал к тебе в спальню, когда ты отлучался ненадолго в ванную, и поверь, мне не составило труда различить на твоих простынях подсохшие следы: ясное дело, потешив себя перед сном, руки мыть ты уже не пойдешь, а иначе твои блуждания к рукомойнику были бы слишком очевидными, — пока он это говорил, паршивая пясть оставалась под брюками, беззастенчиво и без тени смущения обхватив налитую кровью и желанием плоть и медленно ее наглаживая. — Опять у нас тут ханжеское двоедушие.       Пойманный практически с поличным и схлопотавший нежеланные познания о нездоровых, хоть и изборчивых пристрастиях Лэндона к чужому грязному белью, Кей уже не смог возразить, что все это ложь, что ничего такого он не делает, и единственное, на что его хватило после столь откровенной речи — это выпалить сравнительно честное полупризнание, расписываясь во всем и со всем вышесказанным негласно соглашаясь:       — Я хотя бы не делаю этого при тебе!       — А жаль, — подытожил Лэндон.       На этом моменте Кей не выдержал — в приступе крайнего бешенства подхватил с пола припасенный для чулочно-сценической постановки порожний легковесный сундук и, успев лишь прочесть в зеленых глазах изумление и легкий испуг, со всей дури зашвырнул им в распоясавшегося наглеца. Даже не досмотрел, куда угодил, заметил лишь вскинутые руки и услышал грохот опрокинутого ящика, сграбастал свою обувь и со всей возможной прытью слетел по шатко кренящейся лестнице, грозящей в любую секунду подломиться, на первый этаж. Там он кое-как всунул ноги в ботфорты, быстро обмотав шнурки вокруг голени и затянув крепким узлом, и, пока Лэндон торопливо спускался следом за сбежавшим с подпольных театральных подмостков актером, выскочил на улицу, хлопая старенькой дверью Домика и бросаясь навстречу дышащему сырыми лощинами ноябрю.       — Стой! — орал ему вдогонку господин Валентайн, действительно задержанный брошенным в него сундуком и расстегнутой ширинкой, мысленно сетуя на дряхлые ступени, не дающие двигаться расторопнее. — Кей, стой! Слышишь меня?! Дай только тебя поймать…       Последнего Кей допускать никак не собирался, проносясь меж притихших деревьев, изредка ссыпающих с ветвей дождевые капли: без тропы, прямо по заросшим скользким лишайником камням и провалистому мшанику, куда-то в темноту — все равно куда, лишь бы прочь, лишь бы вытравить засевшее в душе омерзение и попытаться если не принять, то хотя бы смириться с тем, что спутник его отнюдь не благовоспитан, несмотря на аристократические корни, а дурно распущен и до крайности озабочен, пусть и пытается большинство порывов в себе подавлять.       Он бежал, иногда спотыкаясь и падая на вовремя выставленные вперед ладони, обдирая их до кровавых ссадин, отталкивался от земли и вскакивал, снова срываясь на бешеный бег, и через некоторое время ему начало мерещиться, что за ним гонится вовсе не сударь Шляпник, а страшный маньяк с тесаком или той самой акульей цепью, и от этого обессилевшие ноги еще резвее несли вперед, пускаясь во всю прыть.       Когда он окончательно выдохся, а в легких и горле засели надсадные хрипы, когда сил больше не осталось и захотелось упасть лицом в прохладную и мокрую траву, Уайт позволил себе остановиться, пошатываясь и кренясь, упер руки в колени — одно голое, другое в сползшем чулке, — сделал два шага к ближайшему дереву и, припав плечом к его стволу, извернулся, оглядываясь себе за спину и заранее готовясь принять ожидаемое поражение, но лишь хватил ледяного страха: позади, впереди, вокруг, со всех возможных сторон и в пепельной высоте нависшего тонкой плеядой облаков небесном шатре над ним никого уже не было.       Кей потерялся, неудачливым везением оторвавшись от своего преследователя, и остался посреди пустого ирландского леса совершенно один. Он не помнил, откуда прибежал, и даже если бы попытался по заросшим мхом стволам определить наугад стороны света, то все равно не представлял, в какой из них находится оставленный им Дом-на-Дереве и его дурной беспутный хозяин.       — Лэн?.. — тихо, нетвердо, все еще не разобравшись, чего боится сильнее: гнева мужчины или бесконечных одиноких блужданий в канун Самайна, позвал Уайт, по инерции вцепляясь пальцами в утекающий чулок и крепя его обратно к подвязке.       Ответом ему была тишина.       — Лэндон! — уже увереннее выдохнул он, решившись на короткий и обрывистый крик, но и тот был погашен не благоволящей к эху чащобой: деревья здесь росли кучнее, корни выступали из кремнистой земли, закручиваясь в причудливые морские узлы и расставляя коварные ловушки и западни; появилось много провалов и расщелин в почве под ногами, и юноша, понимая, что только чудом добрался сюда живым и невредимым, пару раз чуть не угодил в них стопой, соскальзывая с сыпучего края и слушая, как с сухим стуком катятся в черную дыру мелкие комья грунта.       Лес кругом сделался негостеприимным и страшным, удалившись от обжитой части, где когда-то обитало семейство Браунов в своем особняке, ныне всеми заброшенном и забытом, он отвоевывал обратно принадлежащие ему угодья, здесь — Уайт это чуял нутром — начинались самые его глухие и потаенные уголки, и если не угадать верного направления и углубиться дальше в сирые заросли, вряд ли уже удастся выбраться из них назад. Пусть где-то рядом и теплился духом ночных фонарей город Дублин, но лес простирался много дальше и занимал куда большие пространства, так что заплутать в нем можно было основательно и надолго, а Кея еще по пути к родовому гнезду Лэндона клонило ко сну, и он понимал, что, даже прикорнув здесь, моментально получит переохлаждение и больше никогда уже не проснется.       — Лэндон! — набрав побольше воздуха в легкие, со всех сил заорал Уайт, перепугавшись до чертиков. И, хватаясь дрожащими руками за стволы деревьев, нетвердым шагом, проваливаясь в выбоины и ямки, поплелся назад, в ту единственную сторону, которую худо-бедно еще вроде бы помнил и которая должна была вывести обратно к Дому-на-Дереве.       Он не представлял, как сумел сюда добежать, потому что обратная дорога показалась ему куда более извилистой и тернистой, заставляя всякий раз сворачивать с пути, когда попадалась случайная преграда в виде обрушенной ели, вороха полусгнивших сучьев, громоздящихся кореньев и глубоких овражков.       В конце концов, Уайт, впервые в жизни очутившийся в настоящем лесу и долго дивящийся тому, откуда взялись все эти препятствия и почему чинят ему препоны, когда попасть сюда от хижины не составило ни малейших трудностей, запоздало сообразил, что, очевидно, выбрал неверную дорогу — дорогой это можно было окрестить лишь условно, дорог здесь не было в принципе, а единственная тропа обрывалась у детского домика Лэндона, — и следует как можно скорее повернуть назад, но как только он это проделал, как только прошел еще футов сорок-пятьдесят, впуская в грудь вместе с каждым вдохом одушевленную тишину, вдруг окончательно и бесповоротно понял, что деревья водят вокруг него хоровод, взявшись за незримые руки, в кронах хохочут вороны, лязгая крепкими клювами, способными без труда лущить орехи, щелкая твердую скорлупу как шелуху подсолнечных семечек, и голова плывет, не в силах постичь, где тут право, а где лево, в этой кромешной валлийской мгле.       — Лэн! Лэндон! — закричал он, пугаясь обволакивающей его тьмы, надрывая горло и сажая стынущие от промозглых сырых испарений голосовые связки. — Лэндон!       Ему стало страшно, что Лэндон никогда его не найдет, что они разминутся, что господин Валентайн, может, порыскает по лесу в лучшем случае сутки, а после махнет рукой на взбалмошного мальчишку и, опасаясь лишний раз задерживаться вблизи семейного поместья, отправится дальше, поделом бросив Уайта на произвол судьбы. Ему делалось дурно от одной только мысли, что подобное может случиться, и он поневоле начинал задыхаться, метаться туда-сюда, безо всякого направления шарахаясь от дерева к дереву и только сильнее плутая среди них.       Сударь Шляпник не отзывался, нигде над верхушками крон не показывалось ни флюгера, ни змеешкурых труб запустелого особняка, и когда Кей замолкал, вслушиваясь в тишину, то различал лишь хлопанье птичьих крыльев, шорохи мелких зверьков у подточенных корней, уханье филина где-то в отдалении и треск сухой коры под весом своих шагов.       Еще спустя пять минут он дошел до крайней степени отчаяния и, понимая, что делает только хуже, забирается все дальше от жилья и вообще усложняет Лэндону поиски — который, ему очень хотелось надеяться и верить, все-таки его ищет, а не баюкает неоправданную обиду за терпкой сигаретой, — сел прямо на землю, подтянув колени ближе к груди и пряча под тальму, прислонился к обхватистому стволу какого-то дуба, источающего запасенное впрок слабое дневное тепло, и запрокинул голову, вглядываясь в смурый свод, заволоченный торопливой и беспокойной дымкой, резво бегущей под дуновением верховодящих в небе ветров.       Он не помнил, сколько так просидел: в какой-то момент его незаметно одолела дремота, и веки смежились сами собой, обманчиво пригревшееся тело, укутанное меховой тряпицей, расслабилось и обмякло, а руки безвольно упали на ровный ковер из покрова листьев и тонких хвойных иголочек.       Одна из иголок удачно впилась ему в палец, угодив прямиком под ноготь, и только это заставило Кея вздрогнуть, встрепенуться, вскинуть кисть, поднося ее к лицу, непонимающе оглядеть и выудить засевшую в теле занозу, и вот тогда он вдруг различил слабый и еле различимый голос, пытающийся его дозваться.       С трудом разбирая, был ли то самайнский морок или голос действительно существовал, Уайт поспешно вскочил на ноги, напряженно выпрямился, обхватывая себя за плечи в тщетной попытке согреться и выстукивая зубами мерзлый ритм, и закричал в ответ, уповая на то, что его услышат.       Голос осекся и как будто бы дрогнул, и Кей воспрял, вглядываясь в темноту и надеясь различить за ширмой стволов знакомый силуэт; они перекрикивались до тех пор, пока не стало ясно, что ищущий выбрал верное направление и торопливо приближается, что это вовсе не наваждение, а самый настоящий, живой голос Лэндона, приправленный табачной хрипотцой, и тогда у мальчишки отлегло от сердца и там, где еще недавно талой болотной водой разливалось отчаяние, затеплился огонек надежды.       Кей попытался пойти навстречу, едва только разобрался наверняка, с какой стороны доносятся окрики, и одолел с десяток шагов, когда, наконец, увидел сударя Шляпника, взволнованного, взъерошенного, с часто вздымающейся грудью и посерьезневшим лицом, побелевшим и окаменевшим в скулах, где вздулись от беспокойства нервные желваки — тогда, перепугавшись рассерженного вида мужчины, он резко сбавил ход, обреченно плетясь черепашьей поступью и стараясь не смотреть в озлобленные зеленые глаза.       Радостного воссоединения не получилось: Уайт добрел до Лэндона и замер прямо перед ним, подрагивая от ноябрьской стыли, не поднимая головы, комкая в пальцах тальму и со смирением ожидая всего чего угодно.       Господин Валентайн прерывисто и с явным облегчением выдохнул, отер рукой усталый лоб и, стараясь подавлять рвущийся на волю гнев, сипло и сдержанно поинтересовался:       — И какого же черта надо было сбегать так далеко, чтобы я уже не смог тебя найти, глупый ты мальчишка? Правила игры в том и заключаются, что если и сбегать, то так, чтобы другой имел возможность без труда тебя отыскать. А ты что творишь?       — Я случайно, — прошептал пристыженный Кей. — Я не хотел, правда… — И, не желая кривить душой и идти против истины, с излишней честностью добавил: — Ты сам в этом виноват не меньше моего!       — Что-о?.. — протянул потрясенный Лэндон, хватая Уайта за подбородок и принуждая пересечься взглядами. — Я виноват в том, что ты ринулся в чащу, в ней же заблудился и едва не окоченел? Нет уж, изволь, давай-ка отделим зерна от плевел: я если и виноват, то только в том, что осквернил твои моральные принципы и немножко — совсем не так уж и непростительно — платонически домогался, заметь, даже не притронувшись при этом к твоему телу и пальцем! А ты швырнулся в меня сундуком, сбежал и забрался в какие-то непролазные дебри, вынуждая меня в панике по ним рыскать! Если ты думаешь, что я ее не испытывал, этой паники, когда понял, что потерял тебя, то ошибаешься, несносный маленький лицемер! Я ее хлебнул не меньше твоего, и после этого не надейся даже, что не получишь хорошенько за то, что устроил!       — Получу?.. — схлынув с лица, бессмысленно повторил за ним Кей, инстинктивно отшатываясь на половину шага, но тут же, прежде чем успел сотворить еще одну глупость, был схвачен за шиворот крепкой рукой, пресекающей любые попытки к бегству.       — Получишь, — с холодком пообещал ему Лэндон. — Хорошую трепку, как только найду, чем тебе ее задать.       Плохо соображая, о чем речь, Уайт безропотно подчинился своему спасителю, без пререканий следуя за ним по невидимому торному пути, наверняка ведущему обратно к Домику-на-Дереве, и, замучившись от того, что его волокут не самым удобным образом, примиряюще ухватился за пальмерстон мужчины, тем самым показывая, что больше не будет убегать, что бы там за трепка ни последовала.       — Что ты ищешь? — наконец, не выдержав, испуганно спросил он, чувствуя все нарастающее беспокойство и трепет перед неизвестностью.       — По-моему, очевидно, — злостно откликнулся Лэндон. — Розги или то, что сойдет за них.       — Что?! — ахнул Кей. — Какие еще розги?       — Обыкновенные, — спокойно пояснил сударь Шляпник. — Те самые, которыми вас воспитывают во всех этих пансионах, когда вы дурно себя ведете. Нас в детстве, кстати, тоже иногда ими потчуют, невзирая на статус, — справедливости ради добавил он.       — Меня никогда не били розгами… — похолодев от ужаса, промямлил Уайт, заплетаясь в собственных ногах и теряя равновесие.       — Потому что ты был послушным мальчиком, — подхватил Лэндон. — Ну, а я тебя побью! Поскольку рядом со мной, как я погляжу, ты отказываешься быть послушным наотрез. Всыплю тебе как следует, чтобы больше не вздумал творить подобного. Сундуком в морду было достаточно за мою, признаю, недостойную и довольно-таки грязную выходку, а вот дальнейшее оказалось уже излишним, Пьеро, дальнейшее поставило под угрозу твою жизнь, так что сейчас ты получишь хороший урок, чтобы впредь сто раз подумать, прежде чем делать.       Бросив на Лэндона украдкой косой взгляд, тут же перехваченный чутким и внимательным мужчиной, все подмечающим и из всего делающим должные выводы, Кей с ужасом осознал, что то была вовсе не метафора и не шутка: он действительно здорово ему заехал, когда швырялся сценическим инвентарем, оставив в подарок тонкую и глубокую кровоточащую ссадину на скуле ближе к виску. Сжался от острого чувства вины и, загодя принимая все, чему бы его ни сочли нужным подвергнуть, сник, опустил плечи и покорно поплелся за своим проводником, ни о чем уже более не спрашивая.       Вскоре под ногами возникла еле различимая тропка, вертлявая и тонкая, пока только раздумывающая, проявиться окончательно или с теми же концами исчезнуть, но еще через сотню ярдов она окрепла, сделалась смутно знакомой и вывела блуждающих путников сперва к Дому-на-Дереве, который они почему-то миновали, оставив позади, а потом и к молчаливому и полупризрачному особняку Браунов.       Там Лэндон, оставив Кея у осыпавшегося крыльца, шагнул в заросли некогда садовых, но успевших основательно одичать кустов, изборчиво срывая упругие тонкие прутья, и вынужденный дожидаться своего аутодафе мальчишка подавленно следил, как в руках его множится этот пугающий букет из длинных и абсолютно гладких гибких веточек.       — Высечь бы тебя крыжовником или крапивой, — резко и недовольно поведал скрипящим хрипотцой голосом господин Валентайн, закончив с недолгими приготовлениями и возвращаясь обратно к своему юному спутнику, разом потерявшему от ужаса не только дар речи, но и все прочие дары тоже, включая и способность толково поддерживать собственное тело в вертикальном положении. — Но мне жаль твою тощую и наверняка очень красивую попу. К тому же, скажу тебе откровенно, я предпочитаю подобные практики в форме игр, а не в качестве наказаний, так что, уж поверь, никакого особенного удовольствия истязание твоего тела мне не принесет. Однако же, мне нужно, чтобы ты хорошенько усвоил сегодняшний урок, и иного способа я не вижу: если пожурить тебя на словах, ты уже через час обо всем забудешь, а это еще долго будешь помнить.       Уайт попятился, но за спиной его поджидала только кирпичная кладка, затянутая сетью плюща, сберегающего камень от выветривания, и он едва не запнулся об дождевой откос — пришлось остановиться, позволить подойти к себе, позволить ухватить себя за плечо и развернуть лицом к шероховатой стене, и все прочее, что последовало за этим, с кротким смирением позволить тоже.       В ужасе, граничащим с истерикой, он впился пальцами в свитую неводом лозу, отыскивая в переплетениях ее кудрявых стеблей единственную надежную опору, и крепко зажмурился, но оттого лишь острее ощущал все происходящее.       Лэндон отыскал на нем застежку шортов, расстегнул пуговицу с молнией и спустил их с худосочных бедер в свободное падение до земли, поколебался немного, однако ухватил за край и белье, стаскивая ровно настолько, чтобы обнажить белизну поджарых ягодиц, но по возможности оставить сокрытыми юношеские гениталии, каждым жестом стараясь показать, что никакой сексуальной подоплеки здесь нет и все происходящее — не более чем наказание, и оно действительно им было, Уайту, улавливающему все обострившимся чутьем, ни на миг не приходилось в этом сомневаться. Потом Лэндон отступил немного в сторону, выделяя мальчишке ровно секунду на то, чтобы морально подготовиться и ощутить пробежавшийся по коже осенний холодок, размахнулся и стегнул рассекшими со свистом воздух розгами по голому телу.       Вспышка оказалась настолько яркой, острой и пронзительной, что Уайт поневоле распахнул глаза, в первую секунду успев почувствовать лишь возмущение нервных окончаний и слепящую белизну, и только потом к этим ощущениям прибавилась собственно боль, растекаясь по полоске наливающегося краснотой стежка тлеющим ожогом. За первым ударом последовал и второй, оставляя свежую черту чуть повыше и делая боль всеобъемлющей и долгоиграющей, а затем и третий, особенно сильный, заставивший стиснуть сведенные зубы, и только после него наступила короткая пауза.       Лэндон не сказал, сколько это продлится, не предупредил ни о чем, и Кей, понимая, что ни черта не выдержит подобное дольше пяти секунд, откровенно сдался, с мясом выдирая засохший плющ, пользуясь этой передышкой, беспомощно сползая на землю и лишая таким образом возможности продолжать наказание.       Он теперь заранее сдавался, не испытывая желания проверять себя на прочность и на опыте с веревками и дверью успев убедиться, что придуманные Лэндоном экзекуции всяко окажутся прочнее, а уж в случае с розгами так и вовсе в этом не сомневаясь. Он легко и просто признавался в своей слабости, не видя ни малейшего смысла что-то кому-то доказывать, когда и так было ясно, что никакой стойкости в нем не сыскать, что стойкость и сила духа — это про кого угодно другого, но не про него: вот таким уж он уродился никчемным и, видно, ничего удивительного в том нет, что к нему благоволят вовсе не женщины, априори нуждающиеся в потенциальном защитнике, даже если отказываются это признавать, а зрелые мужчины, коварными причудами судьбы предпочитающие любовь мальчиков.       — Вставай, Ключик, — услышал он над собой голос Лэндона. — Я и не собирался больше тебя бить. Я не идиот и понимаю, что для того, кого ни разу в жизни не наказывали, и трех ударов с излишком хватит. Советую тебе не держать на меня обид — это только и единственно за то, что ты сбежал в этот проклятый лес, поэтому, если ты все понял, предлагаю примириться и поискать какую-нибудь емкость для воды.       — Емкость для воды?.. — переспросил Кей, напрочь позабыв о запланированном чаепитии. Вскинул голову, потерянно глядя на сударя Шляпника и не находя в себе сил подняться и натянуть обратно свои одежки у него на глазах, а предпочитая безвольно сидеть, кутаясь в длинную тальму.       — Для нее, — кивнул господин Валентайн, присаживаясь рядом с ним на корточки и вышвыривая прочь испробовавшие чужой нежной плоти прутья. Ухватил за руку, пытаясь сдернуть с места и заставить выпрямиться: — Да прекращай ты уже, Пьеро! Я даже сил особых не прикладывал.       — А мне показалось, что очень даже прикладывал! — с обидой отозвался Кей, только-только очухиваясь и начиная злиться на своего мучителя. — Было больно!       — Если ты хотел, чтобы было приятно, тогда не стоило сбегать от меня в лес, а можно было просто остаться, — резонно заметил Лэндон. — Каюсь, что был немного не в себе, и открыто признаю это — уж прости меня, Ключик, но я буду с тобой откровенен: мне до безумия тебя хочется, а ты никак не соглашаешься ответить мне полноценной взаимностью и вместо этого только дразнишь. Не нужно сейчас возражать — все эти поцелуи-без-продолжения, они, знаешь ли, кого угодно заставят поехать крышей. Я взрослый мужчина и хочу трахаться, но, как видишь, ради тебя терплю и обуздываю себя… Хватит уже на меня оскорбляться, идем, — он поторопил его, наконец вынуждая подняться и быстро возвращая на место спущенные шорты, и снова присел, но теперь уже с иной целью, принимаясь за кое-как подвязанную мальчишескую обувку: один ботфорт прилежно зашнуровал, а другой стянул с ноги, выуживая из кармана припасенный чулок.       Кей ухватился ему за плечи, удерживаясь от падения, и измученно ждал, пока ему вернут забытую деталь гардероба, медленно натягивая на голую ногу, прицепят к сиротливо болтающейся одинокой подвязке, оправят задравшуюся тальму и приведут в порядок и второй ботфорт. Только после этого он выпустил свою опору, а господин Валентайн выпрямился во весь рост, попытался заглянуть в старательно скрываемые глаза, которые Уайт всеми силами отводил в сторону, не сумел, недовольно выдохнул и, махнув рукой, предложил:       — Идем! Покажу тебе еще кое-что, раз уж нам все равно надо отыскать ведро — больше ему негде найтись, кроме как в ангаре.       — То самое строение, что за особняком? — уточнил Кей, нагоняя быстро зашагавшего вперед мужчину и попутно отмечая, что ощутимая боль при ходьбе, как и было обещано, действительно не скоро даст забыть случившееся.       — Оно самое, — кивнул Лэндон. И добавил, интригуя, пробуждая в глазах возбужденный блеск и заставляя на время оставить в стороне все непонимания и конфликты: — Там есть пароплан.