Танго самоубийц

      Ангар возвышался немым клепаным уродцем с неровной крышей и бурой корой, небрежно топорщащейся как косматая медвежья шкура, нестройно подрагивал звенящими жестяными листами, плохо прилаженными один к другому и оттого играющим под ветром панцирем умерщвленного броненосца. Поначалу принятый за сарай, приютивший под своими сводами осиротевшие лошадиные и, быть может, овечьи стойла, теперь он воспринимался совершенно по-иному, пробуждая больше интереса и детского непосредственного любопытства.       Тропинки от особняка к ангару не было — только пологий спуск с небольшого холма, густо заросшего сухой сорной травой, и Лэндон с Кеем ступали осторожно, прощупывая ненадежную каменистую почву под каждым шагом. Господин Валентайн удерживал мальчишку за руку, первым проверяя дорогу, и Уайт тайком изучал робкими подушечками пальцев ладонь мужчины: согревающую, чуть мозолистую и шероховатую, пересушенную от сопутствующей им в путешествии непогоды.       Когда наконец-то добрались до дверей, то оказалось, что те поистине огромны: в два или три человеческих роста, уходящие под самую крышу и забранные тяжелым засовом с прилаженным к нему замысловатым ключом наподобие того, что имелся у спрятанного в маренговых створках древесного домика.       — Отец любил мудрёные замки, — пояснил Лэндон, останавливаясь перед запертыми воротами и оглядывая их сверху и донизу. — Еще бы вспомнить, какой был ключ…       — Почему он не поставил такой же засов и на особняк? — поинтересовался Уайт, переминаясь рядом с мужчиной и внимательно изучая стальной треугольник-пирамиду, помещенный в центр круга, в самую середку крестообразной выемки, уходящей глубокими канавками во все четыре стороны до краев.       — Потому что моя мать была категорически против этого, а отец уважал подобные ультиматумы и не нарушал даже после ее смерти. Он говорил, что спорить с ней было чревато: породистые рыжие ирландки характер имеют своенравный и зачастую вздорный, а в порыве гнева напоминают ураган, — объяснил Лэндон, хватаясь за треугольник и на пробу подергав его, чтобы расшатать заевший механизм. — Вот же дьявол, я, кажется, все запамятовал… Но давай попробуем для начала вот так… Постарайся затаиться и не шуметь, Пьеро, — в довершение попросил он, принимаясь за взлом.       Он повел треугольник сперва вниз, затем наверх, еще раз вниз, вправо, а потом влево — все это время внутри замка что-то щелкало, будто в кодовом устройстве банковского сейфа, и Лэндон чутко прислушивался к каждому щелчку, силясь разгадать в этих совершенно однотипных звуках нечто одному ему известное. Кей почтительно молчал, храня безмолвие и тишину, и когда треугольник вернулся на место в центре круга, но засов так и остался запертым, осторожно спросил:       — Что-то не так?       — Третий шаг неверный, — отозвался Лэндон, хмуря брови и задумчиво потирая переносицу.       — Как ты это угадываешь? — удивился мальчишка.       — Я не угадываю, Ключик, — поправил он. — Я слышу и чувствую. Разница очень тонкая, но она есть. Проторенная тропа всегда явственнее нехоженой и заросшей, это справедливо и для замка, который много лет подряд отпирали одним и тем же способом — благо, что отец не успел ничего поменять перед своей кончиной… А если попробовать вот так?       Его пальцы снова ухватили упрямый треугольник, двигая по тому же маршруту, только вместо того, чтобы на третий раз повести его вниз, повернули вокруг оси, меняя «фундамент» и «вершину» местами, а дальше все проделали без изменений, однако и после этих манипуляций механизм остался глух и равнодушен ко всем стараниям.       — Черти рогатые, — раздраженно выругался Лэндон, окончательно сдаваясь одолевающей горло хрипотце и тормоша замок и так и этак, словно недовольный задиристый мальчишка, не сумевший разгадать простой загадки для пятилетней малышни. — Не понимаю, почему он отказывается… Нам нужно это несчастное ведро с веревкой: мне бы сейчас очень не помешала кружка кипятка, да и тебе тоже, Пьеро, после твоих шатаний по лесу.       — Что с тобой…? — осторожно спросил Уайт, хватая мужчину за рукав пальмерстона и легонько подергав, чтобы привлечь внимание.       — Я ведь говорил уже, малёк, — чуть сердито откликнулся тот, бросая замок и оборачиваясь к нему. — Мое горло само выбирает, когда ему разболеться, и сейчас оно решило это сделать… Не самое удачное время, я был настроен проболтать с тобой эту ночь до самого рассвета, если ты, конечно, не против… Горячее питье могло бы спасти положение, так что нужно попытаться заставить сдаться эту паршивую железяку.       Сильно запоздало, но Кей начал понемногу понимать, что виной происходящему был он сам, сбежавший из домика, заплутавший в окрестном лесу и вынудивший сударя Шляпника отправиться на поиски: очевидно, пока тот безуспешно пытался его дозваться, надрывая связки, сырость и поздний час сыграли с ним злую шутку, низводя его голос до простуженных басов.       — Прости меня, — пристыженно пробормотал он, чувствуя себя ужасно виноватым. — Я понимаю, из-за чего это все…       Лэндон окинул его многозначительным взглядом, точно не ожидал, что подобное озарение придет в легкомысленную юношескую голову, но не стал припоминать мстительным укором, а только отмахнулся:       — Пустяки, Ключик. Надо как-то открыть замок.       — Попробуй еще как-нибудь, — тупо предложил Уайт. — Если неверный только третий шаг, то вариантов не так уж и много.       — Ну, я могу и ошибаться, — хмыкнул Лэндон. — Но надеюсь, что ты прав.       Еще с четверть часа он корпел над замком, а потом вдруг вздрогнул, застыл, глуповато уставившись на треугольник, и с досадой хлопнул себя по лбу, оскорбленно сплевывая под ноги скупую слюну из пересохшего рта:       — Я совсем идиот, Пьеро. Остолоп. Как я мог позабыть такой простой ключ?       Он взялся за треугольник, на сей раз с уверенностью, и сдвинул его: вниз, вверх, влево, вправо, и под конец повернул вокруг оси, перемещая с «фундамента» на «острие» — внутри что-то победно отозвалось, лязгнуло, уже знакомым образом расцепило зубастые звенья, и стальной паззл, подобно уже разгаданному первому, развалился на две половинки, треугольную и круглую, наконец-то открывая проход в недра ангара.       Без труда сместив с пазов массивную доску запора, Лэндон отшвырнул ее прочь и потянул за ручку, пробуждая в несмазанных петлях истеричный скрежет и выпуская на свободу запертую под гулкими сводами помещения сгущенную черноту.       Шагнул внутрь, шаря вокруг себя невидящим взглядом, ощупал полку, прилаженную к стене с внутренней стороны прямо у самой двери, что-то с нее обрушил — предмет с грохотом рухнул вниз, тяжело приземляясь на выровненный грунт и оповещая гостей о том, что дощатый пол в ангаре отсутствует, — и Кей, вошедший следом за сударем Шляпником, кое-как разглядел у него в руках старенькую керосиновую лампу.       — Сейчас добудем огонь, — пообещал своему юному спутнику Лэндон, подхватывая в придачу к лампе большую жестяную канистру, где вяло плескалась на дне какая-то жидкость, очевидно, горючая. — Подожди немного, Кей.       Он присел на корточки, откручивая с канистры крышку и принимаясь возиться с лампадой, а Уайт в это время попытался оглядеть ангар, с трудом разбирая в клубящейся темноте под уходящим ввысь потолком очертания стропил и различая прямо перед собой нечто объемное, грузное, неровных очертаний, наглухо укрытое от пыли однотонным и невзрачным серым пологом. Проступали контуры продолговатого корпуса, виднелся острый абрис носа и округлые линии хвоста, но больше ничего под непроглядной и плотной тканью угадать не удавалось.       Наносило машинным маслом, смолой и прокопченным железом, земляным полом и крысиным пометом, оставленным по углам давным-давно сбежавшими мелкими приживалами, и в воздухе, спертом и насквозь пропахшем лётными перчатками механика, щедро раздающего своим изобретениям душу, как Иисус после проповеди — рыбу алчущим людям, все еще осталось слишком много животворящих слов: казалось, только вдохни, и сам начнешь что-нибудь собирать из рассыпанных по закромам неприкаянных шестеренок.       Лэндон затеплил огонек и, поднявшись во весь рост, вскинул повыше дрожащую от любого неловкого движения керосиновую лампу, лишь частично озаряя обстановку ангара, продолжающего стыдливо укрываться ночной вуалью от взглядов нежданно нагрянувших гостей: стеллажи по стенам до самой кровли, три небоскребные стремянки, на одной из них — забытое ведро с основательно всохшей белой краской, кучу железной рухляди, сброшенной повсюду в совершеннейшем творческом беспорядке, мало к чему пригодной и большей частью заржавевшей, и свернутую оболочку цветастого аэростата, перевязанную канатами строп и сложенную по другую сторону от двери. Шагнул вперед, медленно приближаясь к забранному чехлом пароплану, одиноко маячащему посреди просторного помещения, и, замерев точнехонько там, где должен был находиться клюв стальной птицы, ухватил маскировочную тряпку, постепенно стаскивая ее с безвременно уснувшей машины.       Первым же делом завеса соскользнула с острого носа, оказавшегося крученным и длинным рогом: пароплан украшала ростра подобно тем, что всегда венчали лики скрипучих просмоленных кораблей, только изображала вовсе не грудастую и простоволосую девицу, а гривастого белого единорога, вскинувшего по ветру точеный рог и влюбленно глядящего вдаль из-под густых щеточек седых ресниц — совершенно светлый, без единого темного пятнышка, волшебный алебастровый зверь должен был вести летучую повозку по облакам туда, где золотился его обетованный Ирий, приютивший всех истребленных когда-то серебристых диковинных лошадок.       Мышастая ткань сползала медленно, демонстрируя продолговатый стальной корпус с большим фонарем на носу, выполненным из меди, открытую кабину с потрескавшимися от времени кожаными сиденьями, рассчитанную на пилота и штурмана, черный штурвал, прячущийся за мутным стеклом, круглые приборные датчики, выглядывающие на свет; под днищем — двухкилевой воздушный руль, поставленный на колеса для устойчивости и безопасной посадки, похожий на длинный акулий плавник и в конце соединяющийся с главным вертикальным импеллерным винтом и двумя боковыми горизонтальными импеллерами, поменьше; прямо за пилотной кабиной, слитая с импеллером паровыми трубками, громоздилась самая значительная и весомая часть летательного устройства, его сердце-мотор, поднимающее махину в небо, а с боков, сосборенные в гармошку, виднелись крылья наподобие тех, какими природа одарила мифических пегасов, из прочной многослойной кожи, в несколько раз укрепленной стальными пластинами, посаженными на каркас спаянных друг с дружкой трех металлических трубок.       Дышащий паром крылатый единорог спал, не надеясь никогда уже пробудиться от своей летаргии, и завороженный зрелищем Кей двинулся вдоль его тулова, оглаживая трепещущими перед чужим гением пальцами все детали замысловатой конструкции, а Лэндон молчаливо пошел за ним следом, держа повыше лампу, услужливо предоставляя мальчишке возможность хорошенько разглядеть пароплан и испытывая косвенную гордость за творение своего родителя.       Уайт любовался молча, пока не добрался до выгравированного названия, украшенного витым гербом с вензельной фамильной буквой «Б»: пароплан назывался «Айне», и сразу же захотелось узнать, почему отец Лэндона выбрал для него именно это имя и никакое другое.       — «Айне»? — Кей поднял взгляд на сопровождающего его мужчину, и тот охотно откликнулся:       — Так звали мою мать. Айне Браун. «Айне» значит «сияющая», а принимая во внимание ее норовистый характер, ничего иного кроме летающей коняги моему батюшке в голову не пришло. Он начал собирать этот пароплан еще до ее смерти, а потом бросил на время и долго не мог закончить…       — Мне очень жаль… твою семью, — запоздало додумавшись, принес кажущиеся ему ничтожными соболезнования Уайт.       — По крайней мере, она у меня была, — философски заметил Лэндон. — А вот ты рос одиноким, Ключик, так что оставь все светские приличия для чужаков: тебе от жизни досталось всяко крепче моего. Что было, то прошло, да и было так давно, что успело быльем порасти. — И, дождавшись, когда мальчишка доберется до хвостовой части и примется ощупывать лопасти безвременно заглохшего импеллера, нетерпеливо спросил: — Тебе нравится?       — Очень нравится, — восторженно отозвался Кей. — Вот бы на нем полетать!       — Боюсь, это вряд ли, — хмыкнул Лэндон. — Он, конечно, вполне работоспособный, но все-таки уж больно старый, и я бы не стал рисковать понапрасну. Я даже не сомневаюсь, что при необходимости он полетит, да только вот полет, вероятнее всего, закончится плачевно.       — А мы могли бы его завести? — дерзновенно попросил Уайт, почти и не надеясь на согласие и твердо уверенный, что ему откажут.       — Завести?.. — призадумался господин Валентайн, почесав взъерошенный затылок — свою нудную шляпу он оставил в домике, когда бросился за сбежавшим мальчишкой. — Пожалуй, это не так уж и сложно устроить, если тебе действительно хочется, Ключик… Я могу постараться.       — Пожалуйста, — добавил Кей, глядя на Лэндона слезными глазами попрошайки, нюхом учуявшего денежный карман и готового вцепиться в него клещом. — Только завести. Никуда не лететь.       — Хорошо, — решительно кивнул мужчина. — Но для этого нам понадобится натаскать побольше воды. Ищи ведро, Пьеро, и пойдем к старому колодцу. Надеюсь, он не пересох за годы моего отсутствия.       Кей так воодушевился, что чуть не растянулся на земляном полу, зацепившись носком ботфортов за раскиданные по нему канаты, но удержал равновесие и, устыдившись собственного рвения, уже спокойнее поплелся шарить по углам.

⚙️⚙️⚙️

      Тропа, ведущая к колодцу, ответвлялась от основной, и если к Дому-на-Дереве свернуть нужно было направо, то к источнику — налево, по еле различимому двойнику-рукаву, петляющему меж еловых стволов, остро источающих ароматы живицы и хвои. Внутренние часы подсказывали, что уже далеко за полночь, и над лесом повисло дремотное затишье, нарушаемое только растревоженным неурочными вторженцами филином, беспокойно и нервозно вздыхающим по-птичьи со своего тайного наблюдательного форпоста.       Уайт, за время их путешествия обвыкшийся с тем, что иногда доводится не спать сутки напролет, успел преодолеть ту грань баюкающего полусна, за которой открывалось второе дыхание, и теперь бодро вышагивал вслед за Лэндоном, ведущим их потаенными путями к источнику.       Кое-где приходилось карабкаться по камням, и тогда мужчина останавливался, первым покорял препятствие и с заботливой обходительностью помогал взобраться сопровождающему его мальчишке: пальцы стискивались, пальцы переплетались в замок, взгляды случайно сталкивались, пересекались, резонировали струнами души; сладко тянуло под ложечкой и кружило отравленную поздними бдениями голову, и Кей будто нарочно спотыкался, еще крепче вцепляясь в ведущую его руку.       Ели-исполины тоже карабкались вместе с путниками, косо заваливались набок подсеченными ураганом стволами, преграждали дорогу обрюзгшими комлями, окученными намертво прикипевшими пластами земли, выставляли корявые кракеновы щупальца и глядели провалами потраченной безжалостными ветрами дуплистой сердцевины, где поблескивали иногда бусины-глазки напуганных лесных обитателей.       Возвышенность закончилась, и тропа закономерно потянулась книзу, спускаясь в небольшую ложбину; там, в средоточии особенно густой темноты, сцеженной по каплям на донышко балки, деревья образовывали ведьмин круг, запираясь кольцом, и стерегли черную колодезную дыру, лишенную сруба и лишь наполовину накрытую аккуратно вытесанной гранитной плитой, не спасающей от пыльцы и соринок. Ветви смыкались в прочный альков, и хоженого пути дальше не было — стежка обрывалась аккурат у этой природной купели.       — Жутковато тут, — поежился Уайт, когда они ступили под мрачные своды, перешептывающиеся в кронах под аккомпанемент гулкого эха, доносящегося из колодца.       — Это потому что во втором часу ночи за водой обычно не ходят, Ключик, — мягко съехидничал Лэндон, принимаясь за свои шуточки. — Во втором часу ночи обычно идут топиться, вот обстановка и соответствующая, на случай, если кому вдруг понадобятся ее траурные услуги. Ты у меня мальчик жизнелюбивый, так что постарайся во избежание трагических случайностей держаться подальше от края — камень имеет обыкновение со временем крошиться и осыпаться, а я даже не знаю, не пересох ли родник до самого дна.       Кей послушно замер, оставаясь на почтительном удалении от черной дыры и с беспокойством глядя, как сударь Шляпник, на которого запреты и предостережения каким-то чудодейственным образом не распространялись, хотя он точно так же мог сорваться и рухнуть в ямину, осторожно подходит к кромке, присаживается на корточки, сдвигает тяжелую плиту и заглядывает в пустоту, а затем поднимает с земли мелкий камешек и кидает, надеясь, что тот отзовется долгожданным всплеском.       Звук всхлипнувшей воды действительно последовал, правда, отдаленный и глубокий, и господин Валентайн, с сомнением оглядев прихваченный из ангара моток веревки, скептически хмыкнул, сунул в зубы сигаретину и, хлебнув для начала глоток табачной дряни, принялся разматывать канат, спуская звонкое жестяное ведро в глухую подземную утробу.       Они довольно долго ждали, наблюдая за тем, как исчезает в скальной воронке их импровизированное удилище, и лишь когда ведро с пронзительным шлепком достигло источника, зачерпывая и ощутимо натягивая веревку, Лэндон состроил довольную физиономию, резво вытаскивая его обратно.       — Посмотрим, годится ли она еще в питье, — пробормотал он, порядком повозившись с веревкой. Вытащил, смахнул с поверхности крылатые семена ясеня, чешуйки еловых шишек и хвоинки, принюхался, но никакого застоявшегося или болотного запаха не обнаружил, отложил на камень раскуренную сигарету, зачерпнул горстями ледяной прозрачной воды и опасливо пригубил, закрывая глаза и прислушиваясь ко вкусу. Не найдя и в нем изъяна, сглотнул, подхватил курево обратно и протянул ведро своему юному спутнику: — Можешь пить, Ключик, если хочется — все в порядке.       Уайт принял, чуть не опрокинув тяжелую емкость, расплескал немного себе на носы ботфортов, тут же неприятно намокших, и сделал маленький глоток — зубы свело, будто по неосторожности вгрызся в кромку подтаивающего ледника, и он постарался пить медленнее, согревая воду во рту, пока Лэндон наполнял второе ведро.       Им пришлось многократно проделать путь от колодца до ангара, пока объемистые литые котлы пароплана не заполнились доверху, и еще раз, впрок для сомнительного чаепития. Сударь Шляпник, видя, что Кей утомился и с трудом переставляет ноги, еще на половине дела отобрал его ношу и отправил поискать заячью капусту, наказав не углубляться далеко в лес, и в то время как мужчина таскал туда-сюда полные ведра, мальчишка старательно рыскал вдоль тропы, всеми силами пытаясь собрать хоть несколько пучков увядающей по осени кислой травы.       Когда вода в отливающих медным сплавом баках пароплана достигла нужной отметки, Лэндон, успевший скинуть свой неуместный сковывающий плащ и закатавший по локоть рукава строгого шерстяного костюма, тоже мало пригодного для возни с громоздкой техникой, закрутил наглухо крышки и спрыгнул с хвостовой части крылатого единорога на землю, отряхивая ладони и смахивая с колен плотные мазки мучнистой пыли.       — Нужно еще кое-что, — сказал он, — чтобы оживить эту зверюгу. Я надеюсь, у отца осталась хотя бы пара штук.       — Пара штук чего? — переспросил Кей, следуя за мужчиной по пятам неотступным и мало полезным ассистентом, только путающимся под ногами — но Лэндону нравилось это внимание, Лэндону оно изрядно льстило, поэтому такая расстановка ролей всячески поощрялась.       — Пара штук… — господин Валентайн призадумался, почесал взъерошенный затылок и честно признался: — Черт его знает, Ключик. Мне всегда казалось, что это прессованный торф, но я был дурным учеником, ничего не смыслящим в технических науках. Отец был уверен, что внешностью я пошел в него, а вот всем остальным — в мать, так что не спрашивай, из чего он их делал, эти бруски для растопки. Единственное, что я знаю — энергии они выделяют достаточно, чтобы поддерживать в пароплане жизнь около суток.       Он болтал, уводя мальчишку за собой вдоль стенных стеллажей, попутно перерывая все, что хранилось на них, и устраивая в странном, хронографическом порядке талантливого конструктора первозданный хаос допущенного до механического алтаря безалаберного музыканта, привыкшего путать местами даже собственные ноты. Уайт еще поначалу подбирал сброшенные вещи и возвращал на полки, но вскоре понял, что дело это неблагодарное и сударь Шляпник, очевидно, давно списал со счетов наследие своего родителя, прекрасно отдавая себе отчет в том, что продолжить его все равно не сможет. Тогда он прекратил свои сизифовы труды, облегченно принимая на себя роль простого наблюдателя, ничем не обремененного и спокойно взирающего на то, как громит мастерскую возвратившийся на родину бродяга-ирландец.       Наконец тот обнаружил искомое, выуживая откуда-то из залежей обрезков телячьей кожи и каучуковых ремней два странных кирпичика, действительно напоминающих куски слежавшегося торфа, и с победным видом помахал ими в воздухе, разворачиваясь, перешагивая через брошенный у стены коленвал, отломанный от маховика и сохранивший в себе пару поршневых деталей, через сложенные отдельно от него цилиндрические разъемы, через груду забытых деревяшек, почернелых и насквозь пропитанных остро разящей маслянистой субстанцией, и, преодолевая все эти незатейливые препятствия, быстро добрался до поджидающей своих пассажиров летучей коняги.       Уайт с трудом поспевал за ним, и когда присоединился к своему взрослому спутнику, тот уже завинчивал створку маленького жерла топки, рассчитанной только на один брусок.       — Ну вот, Пьеро, я и покормил нашу зверюгу, — сообщил сударь Шляпник, в очередной раз отряхивая уже безнадежно перепачканные руки. — Если она не оживет — значит, умерла безвозвратно, ты уж заранее прости за это, я в ремонте силен ровно настолько, насколько и в кулинарных премудростях, то есть совсем никак.       Хорошо памятуя, что ни разу за время их пребывания в австрийских предгорьях господин Валентайн даже не попытался касаться кухонных принадлежностей и что-нибудь мудрить с ними от скуки, и что даже нарезка бутербродов с приготовлением кофе оставалась на его, Уайта, совести, юноша поспешно кивнул, волнительно бьющимся сердцем чувствуя, что все здесь сейчас затевается Лэндоном исключительно ради того, чтобы развлечь единственного зрителя, едва ли заслуживающего столь масштабного представления.       — Я понимаю, — сказал он. И предусмотрительно добавил: — Даже если пароплан и не заведется, оказаться за штурвалом уже было бы так здорово!..       — А вот на это не рассчитывай, Ключик, — с присущей ему сволочистостью оборвал все его надежды, чаяния и мечты бессовестный владелец дышащего паром единорога. — Место за штурвалом — мое. Тебе достанется штурманское.       — Да почему?! — взвился Уайт, искренне обидевшись. — Тебе жалко, что ли?.. Мы все равно никуда не летим!       — Естественно, не летим, — резонно откликнулся сударь Шляпник. — Если бы летели, я бы тем более тебе штурвала не доверил. Извини, малёк, но на пилотское кресло я тебя не пущу. Достаточно что-нибудь задеть ненароком, чтобы сдвинуть с места пароплан, и, уж поверь мне, остановить его после этой нечаянной оплошности и заставить вернуться обратно будет намного сложнее, чем ты думаешь.       Кей набычился, но послушно обошел крылатую «Айне» кругом, замирая у стальной подножки, слишком высокой, чтобы легко можно было забраться без посторонней помощи. Потянулся, подергал дверцу, гостеприимно распахнувшуюся навстречу новоиспеченному штурману, ухватился за стальные края, оттолкнулся от грунтового пола и почти оседлал несговорчивого белогривого скакунка, но опасно покачнулся, грозясь вот-вот потерять равновесие, и подоспевший как раз вовремя Лэндон торопливо сгреб его за полы тальмы, втаскивая в открытую кабину и на всякий случай запирая в ней.       Очутившись в прохладном и жестком сиденье, обитом щербатой темной кожей, Уайт неловко поерзал, устраиваясь поудобнее и в первую секунду не понимая истоков неотступно сопровождающего каждое движение ощутимого дискомфорта, но потом запоздало вспомнил, как цеплялся пальцами за увитые плющом стены, вспомнил холодок осеннего ветра по голому телу, вспомнил саднящие огнем стежки, оставленные на продолжительную память садистичной рукой, и от воспоминаний этих сделалось постыдно и жарко, куда как постыднее и жарче, чем от случающихся между ними с Лэндоном поцелуев.       Под настигшим осознанием ерзанья моментально сошли на нет, и Уайт придушенно замер, впившись пальцами в неуютную твердую обивку, а взглядом — в изобилующую циферблатами круглых датчиков приборную панель.       Господин Валентайн, не замечающий творящихся с его спутником метаморфоз, победоносно расселся в пилотском кресле и подергал чуть заедающий штурвал, приводя его в нейтральное положение.       — Ну что, Ключик, — протянул он, — попробуем разбудить нашу лошадку?       Уайт взволнованно кивнул, исподволь подтекая ближе к командиру их корабля и заглядывая ему под локоть, и Лэндон, сделав глубокий вдох, осторожно коснулся небольшого черного переключателя справа от себя, щелчком поднимая кверху, и нажал красную кнопку, почти полностью растерявшую с себя остатки былой краски и поблескивающую исподней серой сталью.       Внутри пароплана что-то щелкнуло и отозвалось утробным ворчанием годовалого волчонка; мерно загудело в объемистых баках, заставляя Уайта обернуться и перегнуться через спинку сиденья, оглядывая соединенные с мотором клокочущие котлы, потянуло легким дымком из гнутых трубок, заполняя пространство ангара тончайшей млечной завесой, и можно было почувствовать, как подрагивает под ногами дно, посаженное на сдвоенный колесный киль.       — Мы никуда не летим, — начал сударь Шляпник, очевидно, посчитав, что подобная более чем скромная демонстрация возможностей пароплана не произведет на мальчишку никакого впечатления, и решив устроить ему более подробный экскурс, — но если бы летели… Иди-ка сюда, Кей.       Он обхватил его за плечи и, противореча самому себе, безалаберно подтащил вплотную, едва не задевая собственными коленями штурвал и непонятные рычаги, прижимаясь щетинистой скулой к мягкой и теплой мальчишеской щеке, все еще лишенной даже намека на первый пушок, непременно предшествующий взрослению, и смешивая с его дыханием, срывающимся с нешироких губ, свое, напитанное крепленым табаком.       — Если бы летели, Ключик, то… обрати для начала внимание на приборы, — велел он, перескакивая с одного на другое и попутно оставляя на его виске и завитке пылающего уха безнаказанные беглые поцелуи.       Кей послушно перевел поплывший взгляд на шестерку медных датчиков, подмигивающих ему дрожащими стрелками с циферблатных арен, испестренных совершенно непонятными значениями, и господин Валентайн, раскрывая один за другим секреты непростого искусства полета, заговорил, указывая поочередно на каждый из них:       — Датчик воздушной скорости — он показывает скорость пароплана в узлах… да, Ключик, ее измеряют в них не только на море, но и в воздухе, я ведь рассказывал тебе, что небо с морем повенчаны… Узел равен одной морской миле в час. А следующий за ним прибор вычисляет скорость набора высоты…       — А те кнопки, что ты уже нажал? — пьяно перебил его Уайт, чувствуя, что сам попросту забудет потом спросить, а сударь Шляпник не сочтет нужным посвятить своего юного штурмана в такие незначительные мелочи.       — Те кнопки, что я уже нажал, пробуждают мотор и высекают искру для нагрева котлов, — охотно откликнулся Лэндон и снова возвратился к показаниям приборов: — Как видишь, все стрелки сейчас на нуле, кроме одной: это уровень накала печи. Пока пароплан неподвижен, его отметка останется весьма скромной. И раз уж мы попутно разобрались с этим датчиком, переходим к трем оставшимся. Попробуешь догадаться сам?       Уайт закусил нижнюю губу и склонился над загадочными стрельчатыми барабанами, изучая резные белые черточки и аббревиатурные сокращения, невесть что под собой подразумевающие. Долго перетекал взглядом от одного к другому и третьему и, наконец, выбрал самый понятный для себя, расположенный выше всех прочих, между датчиками скоростей, с длинной горизонтальной чертой, зыбко и выжидающе колеблющейся в центре расположенных по каемке надсечек, и предположил:       — Положение пароплана относительно горизонта?       — А ты догадливый мальчик, — похвалил его Лэндон. — Верно, положение относительно горизонта.       — Где же тогда компас? — запоздало сообразив, что не находит самого главного и привычного из всех известных ему навигационных приспособлений, опомнился вдруг Кей.       — Здесь, — словно только этого и ждал, объявил господин Валентайн, выуживая откуда-то пару дышащих стариной вещиц, и, не давая как следует разглядеть, нацепил первую из них Уайту на левое запястье: осторожно перехватил его руку, закатал рукав блё-раймондовой бархатной курточки и тщательно закрепил потертый замшевый ремешок.       Компас оказался массивным, с литым позолоченным диском, черненым по циферблату агатовым напылением, с тончайшими литерами, обозначающими стороны света, тридцать два заветных румба, от главенствующих норда и оста до зюйд-вестов и норд-тень-остов, отмечая все побережники и шалоники ветреной розенкрийской розы.       — Это тебе, — просто и незатейливо сказал сударь Шляпник, потрясая Уайта неожиданным подарком. — Мне он все равно ни к чему, а уж моему покойному отцу и подавно… И еще, — он поднял с колен другую вещицу, оказавшуюся лётными очками, и нахлобучил мальчишке на голову. — Вот теперь все в полном ажуре!       — Но ведь это… — попытавшись образумить расшвыривающего семейные реликвии мужчину, принялся вяло отказываться Кей. — Разве они для тебя не памятны?..       — Памятны, разумеется, — не принимая отказов, кивнул Лэндон. — И потому мне будет приятно видеть, как ты их носишь. Брось, Пьеро, не притворствуй! В действительности ты не хочешь, чтобы я передумал — к чему эти очередные наигранные старания меня переубедить? Я уже не раз говорил тебе, что легко распознаю людские эмоции, так что оставь свой сомнительный этикет для изнеженных болонок. Если тебе нравится мой подарок, то просто его прими, иначе в следующий раз не получишь вообще ничего.       — Мне нравится, — быстро спохватился Уайт. И добавил: — Спасибо, Лэн.       — Пожалуйста, мальчик-ключик, — довольно ухмыльнулся тот. И, возвращаясь к позабытой на время приборной панели, продолжил свой вводный курс начинающего пилота: — Последние два датчика показывают угол поворота и уровень горючего в печи и воды в баках. Как видишь, никакой особенной премудрости здесь нет, и дело остается лишь за навыками.       — А у тебя они есть? — спросил Кей, гадая, умеет ли сударь Шляпник управлять настоящим паропланом и заранее сверкая глазами от неподдельного восхищения.       — Крайне сомнительные, — признался Лэндон, подрывая фундамент, на котором уже возводился нерукотворный монумент так и не состоявшемуся кумиру. — Единственный раз, когда отец доверил мне управлять одной из своих первых летных машин, я едва не угробил ее при посадке… Сожалею, что пришлось тебя разочаровать, Пьеро, — с усмешкой закончил он. — Вижу, что сильно потерял на этом авторитет в твоих глазах.       — Неправда! — щедро краснея спелой земляникой, поспешно воскликнул Уайт, но был остановлен вскинутой кверху раскрытой ладонью.       — А вот этого не надо, Ключик, — с недовольством пресек все слабые оправдания мужчина. — Не надо в угоду мне жалкой и мелочной лжи, тем более что в тебе от природы заложены неисчерпаемые запасы честности… Впрочем, хоть я и не умею толком управлять паропланом, зато могу тебя просветить, как это делается — учитывая, что мы все равно не собираемся никуда лететь, большой разницы я не вижу. Итак, штурвал. С ним все просто: хочешь, чтобы пароплан взлетел — тяни к себе, хочешь снизить высоту — толкай от себя, хочешь повернуть — а с импеллерным двигателем это не составит ни малейшего труда, — двигай вправо или влево… Кстати, о поворотах. Помнишь датчик положения относительно горизонта? На случай наклона пароплана предусмотрена пара ножных педалей, они заставляют судно вращаться по вертикальной оси, выравнивая и исключая крен. Единственное, чего отец не продумал и не внедрил в хитрое устройство пароплана, это систему балансировки на случай тангажа — при килевой качке его приходится устранять кабрированием или пикированием, по обстоятельствам. Дальше у нас тумблер регулировки скоростей. Тот, что повнушительнее, отвечает за воздушную скорость, а тот, что поменьше — за скорость набора высоты. Как ты, должно быть, догадываешься, скорость подъема регулируется двумя маленькими боковыми импеллерами. — Убедившись, что Уайт весь обратился во внимание и неотрывно слушает, оставив в стороне все иллюзии относительно способностей своего взрослого компаньона, оказавшихся вовсе не «сверх» и не всеобъемлющими, а вполне скромными человеческими, он продолжил свою лекцию: — Теперь о крыльях, Пьеро. К сожалению, не могу тебе продемонстрировать их размах и красоту, а жаль… но ангар, увы, к этому не располагает. Чтобы заставить их выпрямиться и раскрыться, нужно сдвинуть вот этот тумблер, — он погладил подушечками пальцев один из переключателей и перекочевал на соседний с ним, почти неприметный: — А этот поднимает закрылки. Для взлета достаточно положения в десять градусов… Ну, и посадка пароплана, — закончил он. — Это как раз то, что мне никак не дается, так что тут я плох даже в качестве теоретика… Видишь белый рычаг и возле него несколько кнопок? В идеале, надо воспользоваться ими, но в какой последовательности и коим образом, я, хоть убей, не припомню, поэтому оставим это на долю толковых пилотов, а для нас с тобой, вынужденных гулять по ненадежной и тонкой кромке острого лезвия, полеты без тормозов и запасных вариантов — самое то, Ключик. Самое то.       Белый единорог взволнованно ревел, клокотал сильной утробой, нетерпеливо перекатывался стальными мышцами и готовился ринуться вскачь, вверх по облакам, разбивая разреженный воздух заливистым ржанием и оставляя звездные отпечатки незримых копыт, и если закрыть глаза и прислушаться к самому себе, то можно было представить, как распахиваются снежные крылья, поблескивая на солнце слюдой стальных перьев и паря на спинах подхвативших ветров, и уносят куда-нибудь далеко-далеко, не так уж и важно, куда — главное, что небесными путями.       — С ума сойти, — восхищенно прошептал Уайт, завороженный опускающимся прямо в руки недоступным ранее колдовством. — Все это кажется не таким уж и сложным, хотя наверняка только кажется… Я ведь еще совсем недавно и представить себе не мог, что когда-нибудь окажусь в кабине самого настоящего пароплана! Но я здесь, и… и спасибо тебе, Лэндон. Просто спасибо тебе… большое, — выдавил он, тушуясь и смущенно отводя взгляд.       — О, правда? — просиял Валентайн, недоверчиво вскидывая кверху брови и заставляя высокий лоб покрываться легкой гармошкой морщинок. — Почаще благодари меня, и все твои мечты исполнятся, — самонадеянно и двусмысленно пообещал он, заставляя мальчишку резко перемениться в лице, сузить глаза и независимо отползти подальше, выворачиваясь из-под наброшенной на плечи ревнивой руки. — Ну, довольно на сегодня воображариума! А то у меня горло, того и гляди, сядет с концами… пойдем-ка, вскипятим воды, Ключик, и попьем чаю перед тем, как уснуть. Завтра нам с тобой предстоит долгий обратный путь: надо будет вернуться в город и взять билеты на какой-нибудь дирижабль.       Он заглушил мотор, погасив печь, и паровые котлы, медленно затихая, прекратили возмущенное бурление, понемногу успокаиваясь, остывая накалившимися пузатыми боками и погружая крылатого единорога в его вечный беспробудный сон с грезами дальних странствий. Спрыгнул на землю, захлопывая за собой дверцу почившего зверя, огладил напоследок пальцами контуры его фюзеляжа, замирая ненадолго на гравировке имени, с легкой тоской обвел поочередно каждую шероховатую букву, поблескивающую на фоне фамильного герба Браунов, и отрешенно проговорил:       — Завтра опустошим его баки и очистим печь — сегодня уже слишком поздно, да и лезть туда голыми руками чревато до тех пор, пока все детали окончательно не охладятся. А теперь возвращаемся в домик, Кей. Надеюсь, ты не растерял свою заячью заварку, пока летали?

⚙️⚙️⚙️

      Домик-на-Дереве все так же гостеприимно теплился фонарем под кровельными сводами, где уже кружила роем осадившая круглый светильник запоздалая мошкара; где-то за лесом брезжил рассвет, мягко ступая по холмам на пружинистых рысьих лапах, розовая кромка чествовала северный восход, нежный, полупрозрачный, леденисто-ягодный, что жемчужный отлив на пепельных грудках вьюрковых снегириц, и тянулись, сливаясь с шумом ветра в неводе древесных крон, с залива отдаленные голоса певчих роан, бьющих по волнам меховыми тюленьими хвостами.       На низеньком столике кипятился чайник, гневно подбрасывая непоседливую крышку, Кей забрался на облюбованные соломенные тюфяки, полулежа и подпирая ладонью окутанную утренней дремотой щеку, сонно разомлевший и оттого озябший, кутался в заботливо выданный пальмерстон Лэндона и терпеливо ждал, когда будет готово их чародейное питье. Сам хозяин домика восседал в своем потертом и потрепанном кресле, развернув его к восточному окну, подтащив поближе к тюкам, развалившись в нем и закинув ногу на ногу, с нездоровой бодростью вглядываясь в тающие сумерки и выкуривая черт знает какую по счету сигарету, обещающую обернуться в его легких суточным ядом.       — Вода будет нагреваться еще долго, — предупредил он, угадывая утомленность и нетерпение мальчишки.       — Можно мне тогда осмотреть башню? — спросил Уайт, чувствуя себя в повисшей тишине гнетуще неуютно.       — Я ведь уже разрешил, — кивнул Валентайн, после встречи с единорожьим паропланом чуточку погрустневший и поневоле сникший без веской на то причины, от одной только жгучей, введенной внутривенно памяти детских дней, что ушли без возврата, и Кей, тонко уловивший эту перемену в нем, поспешно поднялся, скидывая с глаз паутину сна и деликатно оставляя мужчину на время в целительном одиночестве.       Веревочная лестница, тянущаяся в черноту наблюдательной башни, сразу же опасно натянулась, но Уайт заранее ее подергал, проверяя на прочность, и плетеные канаты ступеней выдержали, лишь покачиваясь и напрягаясь под его весом. Он одолел ее довольно быстро, предпочитая не испытывать лишний раз терпение обветшалых нитей, и выбрался на небольшую площадку, укутанную темнотой.       Здесь умещалось не так много предметов: только маленький лакированный ларчик, больше похожий на шкатулку, и двустворчатый шкаф с отломанной дверцей, где в пыльной черноте притаился всевозможный деревянный хлам. В башенном окне не хватало пары стекол, выбитых когда-то налетевшим ураганом, и оттуда сквозило сыростью, тянуло над полом, вынуждая неприютно ежиться и жалеть об оставленном этажом ниже длиннополом плаще, хранящем душки сигарет, еле ощутимого стойкого одеколона и соленого пота — последний сводил юношу с ума, заставляя зарываться носом поглубже в натянутый будто бы от мозглой сырости воротник и тайком от Лэндона вдыхать, впитывать обонянием и порами и постигать чужое естество, такое непохожее, будоражащее и за минувшие дни намертво приковавшее к себе.       Уайт опасливо выпрямился во весь рост, сделал несколько пробных шагов по скрипучему полу, стараясь не удариться об низкие своды, зацепившись ненароком макушкой за какую-нибудь неопрятно торчащую балку, и приблизился к окну, выглядывая наружу и понимая, что спать они с сударем Шляпником лягут, вероятнее всего, с первыми солнечными лучами, но нисколько об этом не жалея. Потом огляделся по сторонам и, остановив свое внимание на лощеной шкатулке, боязливо коснулся крышки, однако все же приподнял и откинул ее, вспоминая выданное в очередной раз дозволение быть вторым полноправным хозяином Домика-на-Дереве.       Внутри шкатулки обнаружились пожелтевшие письма, сложенные в несколько раз и истончившиеся на сгибе бумаги, и помятые конверты, щедро обклеенные почтовыми марками и в спешке надорванные.       Уайт конфузливо подхватил одно из писем, чувствуя себя вором, тайком забравшимся во дворец к королю и собирающимся похитить его личную переписку, и отчасти, совсем немного — господином Валентайном, сунувшимся в юношескую спальню, пока тот отлучился принять ванну; ему бы отложить найденного безмолвного свидетеля, оставив интимные тайны нераскрытыми, но куда там: набрякшая размашистыми и неровными буквами гербовая бумага прожигала пальцы, требуя быть прочитанной, и Кей, задыхаясь от стыда за то, что творит, как можно тише развернул сложенный вчетверо листок, лихорадочно пробегаясь глазами по строчкам, скачущим детским почерком, и впитывая их, как сухая губка с жадностью выпивает воду.       «Дорогой отец! — гласило письмо, принесшее на пестрых крыльях одинокой пустельги послание из давно ушедших лет. — Я здесь очень скучаю, Лондон слишком тесный и скучный, вокруг чересчур много домов и незнакомых мне людей. Я хотел бы поскорее приехать в Дублин, на наши зеленые холмы, хотел бы увидеть тебя и Замок.       Когда я смогу вернуться домой?       Или ты сам приезжай сюда, если можешь…       Мои уроки проходят хорошо, я уже очень здорово играю — учитель меня хвалит! Как только приеду, обязательно сыграю тебе! Я выучил новую пьесу, тебе она должна непременно понравиться.       Знаешь, а я раньше не замечал, что осень здесь чуточку иная, церемонная и чопорная: листья еще поутру сгребают в большие кучи, и газоны стоят невыносимо зеленые, словно летняя обманка, хотя почти все деревья облетели и по утрам уже случаются заморозки.       На днях подрался с Юджином, тетка Мередит орала как резаная, ровно кошка, которой хвост прищемили дверью, а ведь не только я ему фингал поставил под глазом, но и он мне тоже нос разбил, да только почему-то опять один я оказываюсь виноватым.       Она грозилась нажаловаться тебе, старая кляузная вобла, ну и ладно!       Все равно я знаю, что ты на меня ругаться не будешь.       Приезжай скорее этой зимой, если собираешься в Лондон.       Я буду очень ждать.       Всегда твой (не очень послушный) сын,       Лэндон Браун».       Уайт поднял прикорнувший снизу конверт и понял, что письмо было прислано из Белгрэйвии, очевидно, одним из тех годов, когда молодой Браун вынужденно находился в Лондоне, и в каждом слове узнавался все такой же нахальный и самоуверенный Лэндон, ничуть не изменившийся с той поры даже под гнетом неизбежного взросления. Адресовано послание было в Ирландию, Дублин, Марлей, «Замок на лесных холмах» — очевидно, так звалось фамильное поместье, не имеющее ни улицы, ни порядкового номера, — господину Уиллиаму Брауну.       Этажом ниже скрипнуло кресло, устало простучали по полу лоферы мужчины, поднявшегося, чтобы проверить, не торопится ли закипеть нерасторопный чайник, и Кей поспешно сунул тайком прочитанный листок обратно в шкатулку, лихорадочно захлопывая крышку и гадая, почему письмо, предназначенное отцу Лэндона, хранилось вовсе не где-нибудь в личном кабинете, надежно запертое в секретном ящике массивного дубового стола, а валялось здесь, в Домике-на-Дереве, никому не нужное и забытое.       Оставив в покое содержимое ларчика, сплошь состоящее из личной переписки, Уайт переключил все свое внимание на шкаф, аккуратно отставляя отломанную и прислоненную к нему дверцу и заглядывая внутрь: отодвинул отслужившие свой срок башенные часы, поднимая знойные арабские самумы слежавшейся пыли, и пролез дальше, нащупывая гладкие очертания чего-то увесистого, деревянного и с пересохшей черепашьей шкурой потрескавшейся полироли — неопределенный предмет ловко припрятался за часами, и извлечь его наружу оказалось не самой простой задачей. Уайту пришлось с грохотом передвинуть тяжелый тур часового корпуса, — господин Валентайн внизу встревоженно замер, вероятно, запрокидывая голову и с интересом вслушиваясь в его возню, — и только после этого затаившуюся в самых дальних шкафных закутках вещицу удалось распознать и достать на скупой предутренний свет.       К величайшему удивлению мальчишки, это оказалась еще одна виолончель: чуть поменьше той, что носил первое время при себе сударь Шляпник, зато совершенно целая, с четырьмя хоть и разлаженно просевшими, но вполне еще прочными струнами, с сохранившими остатки сплошного лакового покрытия обечайками и заросшими паутиной интегралообразными эфами в верхней деке, отзывающимися при каждом перемещении инструмента гулким утробным стоном.       Кей осторожно очистил виолончель от мусора и бережно прислонил ее к стене, зачарованно любуясь. Потом опомнился, встрепенулся и полез обратно в шкаф, всей душой надеясь отыскать там еще одну немаловажную деталь, негласно прилагающуюся к некоторым струнным, и хоть и зыбко, но уже уповая на что-то будоражащее, волнующее и удивительное.       Смычок отыскался довольно быстро — в самом углу, прислоненный к боковине шифоньера и тоже всеми позабытый, и Уайт, выудив его оттуда, внимательно оглядел, убеждаясь, что тот оказался на удивление в совершеннейшем порядке: видно, в те далекие дни Лэндон не имел еще дурной привычки ломать дорогие сердцу вещи, и виолончель, бесспорно важную, берег до тех пор, пока корабль его жизни не дал течь, обещаясь вскоре пойти ко дну. Кей долго кусал измученные губы, оглядывая добытые сокровища, и томился сомнениями, не зная, стоит ли рисковать, приставая к своему взрослому спутнику с неоднозначной просьбой, которая может как окончательно того расстроить, так и оживить, может всколыхнуть в душе порцию нежеланных воспоминаний и принести новую боль утратившим талант рукам или же пробудить в сердце тлеющую светлую искру.       — Малёк, — донесся снизу окончательно осипший голос господина Валентайна. — Что ты там делаешь? Спускайся сюда, наш «чай» готов.       Уайт еще немного помялся, а затем все же отмахнулся от осаждающих страхов и, набравшись смелости, подошел к самому краю башенки, опускаясь на четвереньки и высовываясь оттуда — взъерошенный, простоволосый, в потертых летных очках, сдвинутых на макушку, по-домашнему очаровательный и по-эльфийски соблазнительный с поблескивающими в ушах каирскими авантюринами.       — Лэн, — неуверенно позвал он, и мужчина интуитивно насторожился, подходя ближе и упираясь ладонями в бревенчатые стены. — Я нашел там… кое-что. Я подумал… я ни в коем случае не настаиваю, я не имею никакого права настаивать и помню обо всем, что ты мне рассказал, но все-таки… Все-таки, если только это возможно…       — Что ты там нашел? — прекратил его терзания Лэндон, обрывая затейливый узор верткой нити, вьющейся все вокруг да около, но так и не способной добраться до самой сути. — Да спроси ты меня, Ключик! Я, ей-богу, не кусаюсь — разве только в постели, да и то не сильно.       Резко вспыхнувший краснотой от его идиотских метафор, к месту и не к месту вклинивающихся в любой разговор, и настолько возмущенный, что разом решительно отмел всю излишнюю деликатность, не для безнравственных нахалов припасенную, Уайт злобно зашипел сквозь крепко сомкнутые зубы и, стиснув до побелевших костяшек пальцами дощатые края башенного пола, резко выдохнул:       — Виолончель твою нашел!       — Виолончель?.. — растерянно заморгал Валентайн, и впрямь, кажется, позабывший, какие сокровища может хранить в себе его детский домик. Постоял немного в недоумении, а затем догадливо хлопнул себя ладонью по лбу: — А ведь верно, Пьеро! Теперь я действительно припоминаю, что она когда-то здесь была, моя первая виолончель… И как там старушка?       — В полном порядке, — отозвался Уайт, быстро переходя от бешенства к спокойствию и снова тушуясь. — Я хотел попросить…       — …Чтобы я поиграл для тебя на ней? — догадливо подхватил и закончил Лэндон. Уайт кивнул, и на мгновение под древесными сводами повисла тишина: мужчина смотрел на мальчишку, что-то обдумывал, давил скороспелые порывы отказаться или согласиться, переминался с ноги на ногу и хмурил лоб, но под конец все-таки потребовал: — Давай-ка ее сюда. Взгляну для начала, в каком она состоянии.       Кей обрадовался и исчез в чердачной клети, быстро возвращаясь и протягивая Лэндону музыкальный инструмент вместе со смычком, а затем спустился и сам, от возбуждения чуть не промахиваясь ногой мимо веревочной ступени.       Господин Валентайн опустился в свое кресло, бережно удерживая в руках неожиданную находку и обласкивая пальцами ее ветхий рассохшийся корпус. Подергал струны, отозвавшиеся глухим расстроенным ворчанием, перевернул, тщательно вытряхивая из фигуристого полого брюха остатки затаившегося там сора, покрутил колки, ржаво скрипнувшие от натуги, с сомнением покривился, еще раз изучая четверку истертых нитей и небезосновательно полагая, что те не выдержат игры и треснут, оборвав на первой ноте так и не начатую толком мелодию и оставив напоследок тоскливый осадок лопнувшего мыльного пузыря и смытого набежавшей волной песочного замка, но, сам себе и в себя не веря, все же рассеянно и отстраненно взялся за ее настройку, понимая, что дело это займет немало времени.       — Дай мне чай, Ключик, — попросил, глядя на бесцельно околачивающегося подле него Уайта.       Кей услужливо подхватил со стола горячую чашку, с трудом удерживая за фарфоровую ручку и едва не обжигая себе пальцы, принюхался к желтоватому кисличному отвару и протянул мужчине, но уже через мгновение, в течение которого тот так и не отнял от виолончели рук, понял, что Лэндону требовалась совершенно иного рода помощь, и, стыдливо кусая без конца истязаемые губы, поднес ему ко рту, чуть наклоняя для того, чтобы получилось пригубить и сделать глоток.       Лэндон с видимым удовлетворением отпил, медленно пропуская сквозь горло согревающий напиток, поморщился от сомнительно аппетитного вкуса, оторвался на секунду от своего занятия, запрокинул голову, победоносно оглядывая мальчишку, и уж было собирался ляпнуть что-нибудь на редкость паскудное, но юноша, предвосхищая эту выходку, озлобленно сощурил глаза и угрожающе процедил:       — Только попробуй!..       — Мне просто нравится, как ты это делаешь, — обезоруживающе улыбнулся сударь Шляпник. — Об этом только я и хотел сказать. Мне нравится этот маленький утонченный интим, и в особенности твоя в нем роль, Ключик. Продолжай, а то у меня за сутки горло совсем пересохло.       Пришлось снова поднести ему чай, поя с рук подобно тому, как в древние времена прекрасные девы подавали чарку колодезной воды случайно повстречавшимся и с одного взгляда полюбившимся им незнакомым воинам, а союз, замешанный на чистейшей родниковой сукровице, навек венчал их крепчайшими узами — Уайт ощущал себя почти так же, и пальцы его подрагивали от непривычного действа, слишком уж напоминающего позабытый обряд.       Он поил его чаем и не мог сказать, чтобы это было неприятно: ему самому тоже нравилось то, что происходило между ними, ему доставляло удовольствие следить за умелыми руками, подкручивающими в одному только Лэндону известном порядке маленькие рычажки, меняющие натяжение певучих струн, наполняющих Дом-на-Дереве мелодичными или не очень, но без исключения удивительно живыми звуками, мечтающими унестись в скраденное талой ночью небо и затихающими где-то под конусом кособокой крыши. Терпеливо ждал, затаив дыхание, момента не обещанной, но все равно предвкушаемой игры, а господин Валентайн все возился с виолончелью, умостив перед собой на полу и стиснув ее бока коленями, чутким музыкальным слухом настраивая сперва начерно, и только потом — набело, пробуя извлекать смычком случайные переливы и пробегаясь по грифу непослушными пальцами, успевшими подрастерять навык игры и теперь урывками вспоминающими, возвращающими в сухожилия и хрящи растерянную с годами сноровку и скорость.       — Знаешь, Ключик, — вдруг с усмешкой заговорил со своим единственным слушателем он, и юноше на мгновение показалось, что мужчина готов снова нацепить на спину срезанные и растоптанные крылья — отнюдь не ангельские, самые обыкновенные невзрачные крылья однажды посаженной в тесную клетку печальной птицы, разучившейся петь: примерить фрак, поправить на шее черную бархатную бабочку и выйти на сцену, с достоинством и легкой улыбкой кланяясь собравшимся гостям. — А ведь я и правда все помню. Это удивительно, но пальцы помнят абсолютно все, без единого исключения! Я мог бы сыграть тебе… Боже, что же мне сыграть?..       Он забыл о том, что утратил талант, забыл о ране, успевшей за годы скитаний затянуться и зарасти, смыкаясь нитью огрубелого шрама, забыл о даденном самому себе обете никогда больше не касаться струн, забыл обо всем, вперив очарованный взгляд в пустоту, расцветающую одичалыми розами из отцовского сада и прорастающую томными побегами жемчужного жасмина, и ловил за хвост свою воскресшую музу, скинувшую крышку хрустального гроба и с удивленным непониманием взирающую на похоронившего и оплакавшего ее творца апрельскими синими глазами, теми самыми, где на донышке таятся сумасшедшие звездные ночи минаретного Каира.       — Послушай, — так ничего и не выбрав, спохватился он, поудобней перехватывая гриф и смычок, — у меня нет при себе нот, а семнадцать лет сильно подтирают память, и я просто сыграю тебе, мальчик-ключик, пусть это будет импровизация, безымянная музыка, что звучит сейчас у меня в душе — ты ведь не возражаешь?       Уайт не возражал: он, боясь спугнуть это волшебное мгновение, забрался на тюфяки и неслышно в них уселся, не решаясь даже дышать полной грудью; еще никогда в жизни никто не играл специально для него, и он принимал это как дар, ни за что на свете не желая уподобляться тем, кто никакого дара, кроме материального, не ценит.       Лэндон прикрыл веки, глубоко вдохнул, подбираясь и вытягиваясь в позвоночнике напряженной тетивой, поднес к виолончельному грифу зависшие в невесомости пальцы и смычок, и выдохнул, открывая глаза и принимаясь за колдовство.       Виолончель, пожилая и невзрачная, под его руками очнулась, пробуждаясь первыми тягучими и протяжными звуками вместе с медленно и невесомо заскользившим по струнам смычком, и от печальной мелодии, надрезавшей тишину, всколыхнулись даже тени из затянутых поседелой паклей углов, а безмолвный мрак готического леса охотно отозвался, с готовностью подхватил ее тяжелый бас и тенор, подпевая ветром в антрацитовых кронах.       Сперва робко, нетвердо, будто пробуя на вкус позабытое вино, сделавшееся с годами выдержанным и крепким, затем — смелее, отдавая больше власти просящимся на волю нотам и позволяя им раскрыться, зазвучать во всей полноте, наполниться красками и проживать самих себя, рождаясь и исчезая, затихая так мягко, что щемило сердце, обучая постигать неизреченную ценность каждой упавшей на дно клепсидры капли воды, каждой песчинки в песочных часах, всего мимолетного и неповторимого.       Уайт не знал, хорошо ли Лэндон умеет играть, Уайту не с кем было сравнить, но он чувствовал, как резонирует с мелодией его душа, будто привязанная тончайшими нитями к каждой струне, как плавится с новыми нотами, ложащимися в ладони сладкой негой, и как тянется вслед за виолончельным пением, готовая ухватиться за звуки и унестись вместе с ними; он куда-то уплывал, он цеплялся за бесслезный плач смычка, он взмывал к облакам, делаясь необычайно легким, и уходил под толщи воды, и все, чего он хотел в этот миг — чтобы музыка никогда не кончалась.       Чтобы только звучала вечно.       Он смотрел на Лэндона и вбирал взглядом его одухотворенную и вдохновленную фигуру, его лицо, меняющее выражение вслед за калейдоскопом эмоций, приходящих друг за другом, как в отрывном календаре — летящие вереницей дни; следил за пальцами, то легонько порхающими над струнами, то крепко вжимающими их в древесину грифа, и поневоле ловил себя на постыдном и унизительном желании познать их, позволить им так же искусно пробежаться по девственному телу, еще не знакомому с чувственными эротическими ласками, но уже отчаянно жаждущему, уже отчаянно мечтающему, чтобы его по-взрослому любили, забирая все без остатка и ровно столько же отдавая взамен.       Он не понимал, почему эта мелодия проникает под самую шкуру, вливаясь в поры кожи, и прошибает насквозь, он не мог постичь, что вложил в нее Лэндон и как это можно ощущать физически, но ощущал, сходил с ума, плыл кружащейся цветастой канителью головой и поверженно признавал над собой его непреложную власть.       Музыка имела власть.       Слово имело власть.       Все то, чего нельзя коснуться, что невозможно положить в карман, что чище первого снега и бесспорнее принесенных клятв, имело куда больше власти, чем пресловутые денежные знаки, но вместе с этим было и настолько хрупким, что страшно задеть: сломаешь, сотрешь слой летучей пыльцы с трепетного крыла только народившегося серебристого мотылька, что умрет ровно через три вешних дня.       Кей не смог бы облечь в слова все то, что раздирало его изнутри — не было на свете подходящих слов, каждое из них казалось чересчур тяжеловесным и по-слоновьи неловким, и когда Лэндон закончил игру, оборвав магию сплетенного заклинания, опустив смычок и силясь успокоить часто вздымающуюся грудь, юноша еще долго молчал, чувствуя безнадежную немоту и мысленно проклиная себя за нее, но затем все-таки встряхнулся, заставил собственный разум собраться с разбежавшимися мыслями, и сбивчиво выдавил — жалко, скупо, совсем не так, как чувствовалось, как хотелось бы, как следовало:       — Я… я не знаю, как выразить то, что хочу, Лэн, совсем не знаю, но, когда ты играл, я словно куда-то летел, словно плыл… я не представляю, как ты это делаешь, это какое-то волшебство, и я не хотел, чтобы оно заканчивалось, я слушал бы тебя вечно, если бы не было слишком дерзким об этом просить… Я никогда не слышал ничего подобного…       — Стало быть, тебе пришлась по душе моя игра, Ключик? — вдребезги разбивая наваждение неистребимым ехидством, самодовольно поинтересовался господин Валентайн, старательно нарываясь на комплименты и похвалу, пуще хлеба питающие любую творческую натуру. — Я немного подрастерял быстроту, но это легко наверстать, да и виолончель старая — вот сыграть бы на новеньком, хорошем инструменте!.. — Он осекся, прислушиваясь к самому себе, и нетвердо, прощупывая каждым словом трясинную почву, проговорил: — Я думал, что никогда уже больше не смогу играть, но я снова чувствую то же, что и раньше, моя душа снова поет вместе с виолончелью и снова может творить — мне и самому сложно в это поверить, но это, бесспорно, так.       — Мы заберем с собой виолончель? — спросил Уайт, не сводя глаз с потрепанного инструмента.       — Нет, Кей, — покачал головой Лэндон. — Это ни к чему, оставим ее здесь: видишь ли, время изрядно ее поизносило, поочередно то напитывая сыростью, то высушивая, и она уже отнюдь не такая голосистая, как была когда-то, да и… говоря откровенно, маловата она мне по размеру. Куда проще будет купить новую, и вот это я непременно сделаю, когда где-нибудь с тобой обоснуемся. А сейчас давай-ка попьем еще этого странного заячьего чаю: не могу сказать, чтобы он мне нравился, но, по крайней мере, горячее питье согревает мое горло.       Он заботливо уложил сослужившую последнюю службу и отыгравшую свой прощальный концерт виолончель у стены, опустив смычок поперек струн, и вернулся за столик, усаживаясь обратно в облюбованное кресло и подливая себе в опустевшую чашку еще кисличного отвара. Кей подобрал пальмерстон, заворачиваясь в него продрогшим мышонком и не торопясь возвращать верхнюю одежку мужчине, тоже наверняка начинающему подмерзать на предрассветном холоде, пронизанном изморосью, и судорожно зевнул, поспешно скрадывая этот явственный признак усталости ладонью и надеясь еще немного поболтать, но сударь Шляпник непредвиденно молчал, и пришлось, немного поколебавшись и взвешивая на языке то, что давно уже не давало покоя, самому подхватывать нить и разматывать клубок укатившейся в угол и затаившейся там беседы:       — Лэн… а почему ты был один?       — Что?.. — оторопело вскинув голову, отозвался меньше всего ожидавший подобного вопроса господин Валентайн.       — Ты был один, когда мы встретились, — изрядно стесняясь собственной пытливости, упрямо подталкивающей от общих тем к темам сокровенным и личным, повторил Уайт и пояснил: — У тебя никого ведь тогда… не было? — Он вдруг сообразил, что кто-нибудь все-таки да мог быть; от этой мысли сделалось гадко и неуютно, и он разом пожалел о своей дерзкой попытке дознаться таких небезопасных для душевного спокойствия подробностей.       — О, какие разговоры! — оживился Лэндон, вычерчивая губами подозрительную волчью улыбку. — Откуда бы внезапно такой — льстящий, признаю, — интерес, Ключик?       — Ты не похож на того, кому обычно сопутствует одиночество, — попытался выкрутиться смятенный мальчишка, все безнадежнее проваливаясь в яму, которую сам же себе искусно и вырыл. — И мне показалось странным, что… Мне просто долгое время казалось это странным, вот и все! — выпалил он. — Мне всего лишь любопытно!       — Ладно, малёк, не оправдывайся, — примиряюще кивнул Лэндон, закуривая еще одну сигарету в бесконечной табачной плеяде и сожалеюще встряхивая почти полностью опустевшую пачку. — Любопытно — значит любопытно, у меня нет секретов… каюсь, почти нет секретов, один я тогда от тебя все-таки утаил, да и тот напрямую нас с тобой не касался. На тот момент, как встретил тебя, я был один уже около года. Мои предыдущие отношения закончились неудачно и так меня измотали, что первое время одиночество даже не особенно тяготило. Я был сам по себе, а для того, чтобы удовлетворить физические потребности, хватало случайных связей…       — Случайных связей?.. — неодобрительно, точно проповедующий священник, облаченный в строгую сутану, выпалил Уайт.       — А что же я должен был, по-твоему, целый год рукоблудием заниматься? — возмущенно переспросил Валентайн. — Твоя неискушенность иногда меня поражает, Ключик! Да и что тебе до этих случайных связей — я ведь никому не изменял, тем паче тебе, так какая разница? И чтобы ты больше не рисовал мне этих праведных ликов оскорбленной невинности, слушая одну за другой малоприятные подробности моей развратной и распущенной жизни, скажу тебе сразу, что трахал я преимущественно юношей-проститутов, потому что это тот единственный вид связей, который ни к чему не обязывает, не требует никаких душевных затрат и ничем меня не обременяет, кроме денежной стороны дела. Не то чтобы я часто пользовался их услугами, все-таки побаивался чем-нибудь нехорошим заразиться, но иногда, знаешь, так хотелось тепла, хотелось близости, хотелось, уж прости за такую некрасивую правду, всунуть куда-нибудь, кроме собственного кулака, что хоть вой на луну.       Уайт, к этому моменту успевший проклясть самого себя за то, что вообще затронул эту тему, продолжал обиженно супиться, выслушивая все эти малоприятные откровения, и сударь Шляпник, заметив это, осекся и замолчал.       — Вижу, что искренним в подобных предметах я быть с тобой не могу, — с сожалением произнес он. — Ты еще слишком молод, чтобы понимать меня, и не знаешь, в какую пытку превращается воздержание к тридцати годам. Но постарайся приберечь осуждение до того момента, когда оно действительно будет уместно. Ты, кажется, хотел знать, почему я был один?       Кей чуточку пристыженно и уязвленно кивнул, понемногу остывая, смиряясь с услышанным и понимая, что ничего смертельного его спутник, в сущности, и не сделал, а просто проживал свою жизнь так, как умел, единственным доступным ему способом.       — У меня был за год до тебя мальчишка. Постарше чем ты, двадцати двух лет… Рыжий, тощий, синеглазый, умел соблазнять… С ума меня сводил. Он растил свои лисьи волосы до плеч, носил женственное тряпье и выглядел как сбежавший из дворца инфант; помню, что я от потрясения чуть не врезался в столб, когда впервые увидел его.       — И ты любил его? — затаив дыхание и нервозно подобравшись, спросил Кей.       Лэндон странно на него посмотрел, а затем кивнул:       — И я любил его, Ключик. Я любил его… тогда.       Последнее слово, неспроста добавленное мужчиной, послужило спасительным эликсиром, способным исцелить от самой черной ревности, помимо воли растекающейся в душе юноши как чернила, впрыснутые спрутом в прозрачную синеву незамутненной морской воды, как облако, остающееся от гигантского порохового взрыва. Разговор, который они затеяли, был опасен и вместе с тем безупречно расставлял все по своим местам, вынуждая Кея признавать, что едет крышей от невыносимой ярости, еле подавляя в груди собственнические порывы, вынуждая понимать, что, кажется, влюбился в Лэндона, давно влюбился, безнадежно и по уши, хоть припадай к ногам верным щенком. От этого осознания ему становилось дурно и страшно, а в голову закрадывались крамольные мысли, что вдруг господин Валентайн предпочтет кого-нибудь другого, пока он, бестолковый и неопытный, будет пытаться хоть на что-нибудь решиться.       — Что же тогда случилось? — придушенно и картонно спросил он, поникая уголками губ и стекленея отсутствующим взглядом.       — Случилось то, Ключик, — поведал ему господин Валентайн, — что этот молодой человек, как бы ни было печально мне это говорить, оказался шлюхой. Не той, которые зарабатывают деньги, от нужды продавая свое тело, а той, которой не хватает одного воздыхателя, чтобы во всей полноте наслаждаться жизнью. Он был со мной, он встречался со мной, он жил со мной и в то же самое время спал с тройкой других мужчин, от каждого из них что-то получая, словно пчела, порхающая по цветам и собирающая со всех соцветий по каплям драгоценный нектар. Связи свои он от меня не скрывал, более того: когда я его встретил, то первым делом был оповещен о том, что далеко не единственный, и это было поставлено обязательным условием нашего с ним безупречного сосуществования. Я был так влюблен, что согласился, мне было все равно, я хотел, чтобы он принадлежал мне, и по наивности был уверен, что смогу отобрать его у всех прочих соперников и сделать своей полноправной собственностью…       Он помолчал немного, затянулся остатками сигареты, сцеживая до горчащего фильтра, поморщился, утопил измятый окурок в переполненном блюдце и продолжил свое безрадостное повествование, окончательно стирая из сердца Уайта остатки стушевавшейся и растерянной ревности:       — Я был слишком самонадеян, полагая, что мне это удастся. Чем я, в сущности, был лучше остальных? Положа руку на сердце, следует согласиться, что я проигрывал им по всем фронтам: Рыжик знал себе цену и пассии выбирал обеспеченные, его не особенно заботила внешность человека, характер и душа — главное, чтобы человек этот что-то из себя представлял и имел вес в обществе, тогда он был не прочь нырнуть в предложенную постель, а я выбивался из этого стройного ряда завидных обожателей, оставаясь странным исключением, принятым то ли из снисходительной жалости, то ли из любопытства. Он был подстилкой у какого-то маркиза, развлекая его в те моменты, когда тот уставал от законной жены и жаждал порочного разнообразия, а кто такой я, лишенный наследства, рядом с титулованным маркизом? У меня ведь даже дома своего нет. По твердому убеждению моего рыжего возлюбленного, я был перекати-поле, легкомысленным и ненадежным человеком, не способным подарить ему ни беззаботной и разгульной жизни, ни обеспеченной старости — а она рано или поздно приходит к каждому, Ключик, отбирая былую красоту, и Рыжик это понимал лучше всех. Он вообще был умен не по годам и, наверное, до сих пор неплохо окучивает всех своих ухаживателей, понемногу обустраивая себе безбедный быт.       Я был ревнивым идиотом и, как только осознал, что ничего в текущем положении дел не изменится, сколько ни старайся, рехнулся и стал устраивать ему сцены; порой доходило и до рукоприкладства с моей стороны, и тогда он надолго исчезал, крепко обидевшись, а я, не выдержав пустоты, провинившейся псиной тащился к нему под дверь, вымаливая прощения… В конце концов мы разругались в пух и прах, окончательно обрывая связующие нити; я был послан к черту, а он предусмотрительно съехал тем же днем, чтобы было труднее отыскать, но я с тех пор и не пытался, хорошо понимая и не осуждая такой выбор. Как я уже упомянул, в его постельном списке были люди на порядок достойнее меня. Да ведь тебе не понаслышке известно, какой у меня паршивый характер, Ключик — сам посуди, кто меня такого станет терпеть? Ты бы стал, не будь ты в столь бедственном положении беглеца?       — Стал бы, — совершеннейше потрясая его, выдохнул Кей, и Лэндон замолчал на полуслове, не успев захлопнуть рот и обегая взвинченным взглядом невыносимо честное мальчишеское лицо.       — Стал бы, маленький Пьеро? — переспросил он, приподнимаясь из кресла. — Это, никак, признание?       — Нет! — в ужасе завопил Уайт, запоздало соображая, что такое только-только ляпнул. — Нет же! Я сказал это образно!       — Ах, образно, — подхватил господин Валентайн, заметно раздражаясь. — Так воздержись впредь от подобных образов, а то я склонен воспринимать их слишком буквально.       Недовольный исходом состоявшегося между ними разговора, он сунулся в чайник, приподнимая крышку и оглядывая затянутое ряской пожелтевшей заварки донышко, где плескались в настоянной воде попрятавшиеся от близкого рассвета ночные тени; убедившись, что сваренного напитка хватит еще на одну порцию, и подметив, что Уайту их заячье зелье не пришлось по вкусу, наполнил свою кружку до краев, явственно жалея сейчас о том, что не додумался прихватить из Дублина какой-нибудь еды на загостившийся вечер, плавно перетекший в ночь и обещающий застать еще и утро.       — Ты прости меня за эти откровения, — с досадой сказал, силясь сгладить острые грани неудавшейся повести о прошлом, разбередившей что-то неприятное, и не зная, как теперь это вытравить из сгустившегося воздуха приунывшего и замаранного летучей грязью Домика-на-Дереве. — Ты спросил, и я решил поделиться ими с тобой. Очевидно, не стоило. Вижу и сам, что обоим теперь паршиво. От чувств, что сжигали меня тогда, не осталось ничего, кроме золы да пепла, и по прошествии времени я склонен воспринимать их скорее возмездием за что-то, нежели даром.       — Не за что извиняться, — резко отозвался смятенный Уайт. — Я сам спросил.       — Ты можешь спрашивать и дальше, — подтолкнул его сударь Шляпник. — Вдруг следующий мой рассказ окажется приятнее на вкус?       Кей немного помялся, но вопрос в запасе у него и в самом деле имелся, и его не оставляли чаяния, что ответ действительно сможет развеять тошнотворное ревнивое удушье, клубами ядовитых испарений повисшее под деревянным скелетом домовой кровли.       — Хорошо, — кивнул он, собираясь с мыслями и с духом. — Я просто хотел понять… давно уже хотел… чем я тебе понравился? Почему ты меня тогда спас?       Спросил — и обмер, затаив дыхание, страшась и одновременно жаждая услышать правду.       — Я был одиноким. Ты был красивым, — просто откликнулся господин Валентайн, пожимая плечами. — Разве требуется что-то еще?       — Но я не был красивым! — отказался принять услышанное Кей.       — Ты был красивым, Ключик, — покачал головой Лэндон. — Ты всегда был красивым. Не делай все ту же распространенную дешевую ошибку, не путай красоту и невзрачность с богатством и бедностью — это разные понятия, не надо смешивать божий дар и яичницу. Я не кретин и не слепец, и в приданом не нуждаюсь: как видишь, в деньгах я стеснения не испытываю. Все это тряпье, эти никчемные признаки достатка — они как моя шляпа, о которой я уже говорил тебе как-то: сними — и нет ее. В тебе особая, утонченная и скромная красота, не вычурная и кричащая, а спокойная и ненавязчивая, как первые дни весны, распускающиеся вербовыми цветами, как талая река, где в половодье вьется лунным хрусталем прозрачный лед, как сиреневый туман над вересковыми пустошами, и в нее влюбляешься не сразу, а понемногу, с каждым прожитым днем, с каждой секундой, но безвозвратно. Ты этого не понимаешь — куда тебе разбираться в таких вещах? — так поверь мне на слово, глупый девственный мальчишка, что твоя красота — редкое сокровище, каких на свете уже почти не осталось. Я поначалу этого не понимал, кружил возле тебя из легкого интереса, а ты, конечно, посылал меня к дьяволу — и правильно делал, Ключик, потому что интерес мой довольно быстро превратился в одержимость: я стал думать о тебе каждый день, с утра и до поздней ночи, да и ночью, каюсь, тоже, удерживая перед глазами твой образ и занимаясь вынужденным постылым самоудовлетворением… — с изумлением отметив вскользь, что при этой фразе на лице юноши, никак не способного притерпеться к подобным приметам разврата, неотступно сопровождающим его зрелого спутника, впервые не появилось ни раздражения, ни отвращения, Лэндон продолжил свою вдохновленную речь, устилая лепестками цветущей вишни дорогу своему маленькому нищему, коронованному и возведенному в принцы: — Я довелся до того, что не знал уже, как к тебе подступиться, и притащил эти дурацкие, нелепые сливы — ты, быть может, помнишь день, когда я караулил тебя под дверью своей квартиры? Не знаю, почему именно сливы, не спрашивай, я увлекся и принялся чудачить, и логику в моих поступках искать совершеннейше бессмысленно… Мне было легко добиваться расположения тех, кто имел представление о подобного рода отношениях, но с тобой, Пьеро, все это разбивалось вдрызг о стену, так и не достигая цели, а когда ты, кажется, стал чуточку понимать, в чем дело, то принялся всеми силами избегать со мной встреч, и это приводило меня в крайнюю степень отчаяния.       Я знал, где твоя квартира, я хорошо различал мельчайшие шумы — вспомни, какие тонкие стены были в Блошином дворце, — и мне доставляло особенное удовольствие подслушивать, как ты живешь, благо что нас разделял всего лишь десяток футов наискось и тонкая переборка потолка, а соседей твоих в дневное время обычно не было дома. Да, я подслушивал за тобой, и если бы мог подглядывать, то, поверь, и подглядывал бы тоже, нисколько этого не стыдясь. Иногда, когда удавалось случайно заметить, что ты куда-нибудь уходишь, я тайком шел за тобою следом и наблюдал, что ты делаешь, как проводишь время и чем живешь, а потом провожал обратно, до самого Блошиного дворца, храня неприкосновенными твои пути, и уже там, на лестнице, пытался заговорить с тобой…       — Ты следил за мной! — возмутился покрасневший Уайт, только сейчас уразумевший эту нехитрую параноидальную истину.       — Ну, следил, — легко сознался сударь Шляпник. — И что с того? Все, что мне удалось разузнать о тебе от домовладелицы, это твой возраст, и оставалось только следить, дознаваясь всего прочего самому. Заняться днями было все равно нечем, а мне хотелось понять, есть ли у тебя кто-нибудь, по кому сохнет твое маленькое птичье сердечко. Подойти к тебе на улице я не решался, понимая, что могу спугнуть и довести до той стадии недоверия, в которой ты, чего доброго, еще вздумаешь обратиться за помощью к ближайшему полисмену, но… я почти понял, что ты неприкаян и одинок, когда случилось это несчастье с голубем.       Еще в тот день, когда ты выскочил босиком во двор, меня охватила необъяснимая тревога — ты выглядел слишком напуганным и бледным, и все происходящее тоже показалось мне странным, — а уже ночью, пробудившись от звона выбитых стекол, различив грохот мебели и стук чужих шагов у тебя в квартире, я окончательно уверился, что с тобой приключилась какая-то беда.       Если ты думаешь, что я колебался, решая, открывать перед тобой двери или же нет, то сильно ошибаешься: знал бы ты, какое бешенство взяло меня от мысли, что кто-то оказался в твоем жилище ночью; я собирался рвануть тебе навстречу, но не успел, и по тому, как складывались обстоятельства, рассудил, что лучшим выходом будет спрятать тебя от преследователя, кем бы он ни был, у себя в квартире, заодно и улучив прекрасную возможность познакомиться с тобой поближе на своей территории, однако сильно просчитался… Остальное, мальчик-ключик, тебе известно и так — с того момента начинается общая наша история, и я хочу, чтобы ты понял еще одну маленькую вещь, которая, быть может, расставит по местам недостающие детали и все окончательно тебе объяснит: когда я осознал, что ты отныне у меня в руках, ты в клетке, ты в плену, ты никуда не можешь деться, у тебя нет ни родных, ни поддержки, и единственный твой оплот — это я, то испытал немалое облегчение. Я взял тебя в заложники тем, что спас твою жизнь, и меня это нисколько не смущало. Получив над тобой безграничную власть, я тут же оставил в стороне наносные приличия и явил настоящего себя, эгоистичного и не сверяющегося с чужими желаниями… — видя, что Уайт примолк, с трудом постигая все услышанное и не зная, как реагировать на подобную обезоруживающую честность, добавил, не пытаясь оправдаться, но тщательнее раскрывая мотивы совершенных поступков: — Я хотел сделать тебя своей собственностью. Я, как видишь, собственник, и мой идеал отношений обычно мало кого устраивает. Мне грезится окружать заботой, наряжать, дарить подарки, содержать, исполнять любые прихоти, которые только мне по карману, угощать вкусной едой, баловать, а взамен… взамен, Кей, я мечтаю получить верность и послушание, только и всего. Только чтобы меня принимали, чтобы безропотно отдавались, чтобы позволяли любить себя так, как вздумается мне со всеми моими порочными страстями — не так уж и много, и со своей стороны я предлагаю гораздо больше… Печальная правда такова, что у одних — радеющие родители, ждущие внуков, у других — стыд перед обществом и страх оказаться навечно в числе отверженных, у третьих — тщеславная потребность быть не хуже остальных, обзаведясь женой, а свои побочные связи продолжая поддерживать из-под полы, тайком, у четвертых — раздутая ершистая гордость… Ты, может быть, думаешь, Ключик, что на свете так много пригожих мальчишек, согласных под тебя лечь?       — Я не соглашался под тебя лечь! — взбеленился Уайт, полыхая щеками и совсем уже не ведая, куда деваться от излитой на него исповеди и что теперь с полученными знаниями, которых лучше бы не было, делать.       — Ты согласишься, — уверенно возразил Лэндон. — Это вопрос времени. Я видел, что с девицами ты дружбы не водишь и знакомств всячески избегаешь, и это вселило в меня надежду.       — Ты ужасен, — наконец, собрав разрозненные мысли воедино и кое-как слепив из них один помойный ком, подытожил Кей, потрясенно оглядывая утомленное, со следами залегших под веками теней, но невозмутимое лицо разоткровенничавшегося мужчины. — Ты говоришь без малейшего сомнения, словно так и должно быть, словно это нормально, делать кого-то своей… собственностью, словно… словно… Господи, я ведь уже даже и не удивляюсь, Лэн, я настолько привык к твоим выходкам, что и сам спокойно выслушиваю твой ненормальный треп! И, что еще страшнее, меня он уже почти не пугает! Понимаешь, до чего ты меня довел?       — Понимаю, — с удовлетворением отозвался Валентайн. — И еще надеюсь, что ты хорошенько обдумаешь то, что услышал, и сделаешь правильные выводы.       — Это не правильные выводы! — простонал Уайт. — То, чего ты ждешь, правильным быть не может! Я хочу немедленно забыть все, что ты тут наболтал, а вовсе не обдумывать! Хватит… пожалуйста, хватит, молчи! — взмолился, видя, что Лэндон открывает рот, собираясь плеснуть еще масла в и без того полыхающее пламя. — Молчи… не говори больше ничего, прошу тебя, это и так уже… слишком. Я лучше лягу спать.       — Куда это ты ляжешь? — возмущенно приподнял одну бровь не ожидавший такого поворота сударь Шляпник. — Тебе не кажется это немного нечестным, Пьеро? Я столько всего тебе рассказал, а ты только и делал, что безгласно слушал — видишь, у меня связки почти полностью сели; ощущаются они, скажу я тебе, как измочаленный жмых… но все, чего я заслужил своими стараниями, это эпитета «ужасный» и требования заткнуться, хотя ты сам порывался получить ответы на свои непростые вопросы! Нет, так не пойдет, малёк.       — Чего ты от меня хочешь? — промямлил Уайт, заранее пугаясь всех возможных вариантов.       — На сей раз баш на баш, Ключик, — потребовал Лэндон. — Я рассказываю тебе истории из своей жизни одну за другой, а ведь и мне хотелось бы от тебя иногда что-нибудь услышать.       — Что именно? — растерявшись, спросил Кей.       — Любую историю из твоей бытности в пансионе, какая в голову взбредет, — развел руками его собеседник. — С одним только «но»: пусть эта история будет компрометирующей. Постыдной, припрятанной ото всех в самых дальних закромах души, затертой до успокоительного самообмана, нашептывающего тебе на ухо, что этого никогда не было, это случилось не с тобой… говоря проще, какую-нибудь малоприятную ситуацию или казус. Только не надо врать, что у тебя их никогда не случалось — у всех случалось, уж поверь мне на слово.       — Ты тронулся, что ли? — хлопая широко распахнутыми глазами и инстинктивно впиваясь в отобранный у мужчины пальмерстон, пролепетал Уайт, чувствуя, как от затей ненормального сударя неизбежно начинает заикаться. — Что за изощренное дерьмо ты придумал? Зачем тебе… зачем?       — Ну, положим, я хочу узнать тебя лучше, — пояснил господин Валентайн. — Я хочу узнать тебя настоящего, а не спрятанного за личину манекена из швейной лавки. Я ведь, если разобраться, совсем ничего о тебе не знаю, Ключик, а проще всего постигать человека, как бы странно это ни звучало, через конфузы, случающиеся с ним, через его недостатки, через вредные привычки… Через все то, что в благопристойном обществе принято ото всех скрывать и ни в коем случае не выставлять напоказ.       — Я не буду такое рассказывать, — замороженно выдавил Уайт.       — Стало быть, есть что рассказать? — угадал из его ответа сударь Шляпник. — Нехорошо с твоей стороны, Пьеро, учитывая, что сам ты в мельчайших подробностях осведомлен о моей несостоявшейся помолвке, опозорившей меня во всех приличных кругах. А у тебя в стенах твоего пансиона наверняка столько всего творилось, что на десять томов хватит.       — Я не буду… — еще раз попытался Кей, но был резко оборван на полуслове.       — Ты будешь, — приказал Лэндон. — И лучше тебе со мной не спорить, мальчик-ключик: ты неоднократно имел возможность убедиться, что это чревато последствиями. — И добавил, чуточку мягчея: — Я ведь не прошу доверять мне самую страшную из приключившихся с тобой бед. Ты всегда можешь выбрать что-нибудь более-менее сносное.       — Все равно, — с мольбой впившись пальцами в ворот пальмерстона, отчаянно замотал головой мальчишка. — Все они одинаково ужасны, и я не хочу позориться! Ты после этого наверняка станешь смеяться надо мной и презирать…       — Я не стану, Ключик, — покачал головой мужчина. — Я стану наслаждаться проявленным ко мне доверием. Не надо мерить меня общими мерками, полагая, что я поступлю тем или иным образом — я, что вероятнее, поступлю образом третьим, тобой не учтенным. Просто расскажи, — видно, ему очень хотелось услышать, потому что под конец он добавил несвойственное себе: — пожалуйста.       — Ладно, — сам уже не понимая, что творит и почему идет на поводу у чужой игры, потерянно вымолвил Уайт. — Ладно, так и быть… Я попробую…       В уютный Цюрих с гранитными набережными, чинными домами, копейными шпилями и самыми точными в мире швейцарскими часами, венчающими даже фасады ратушей, по весне приехал кочевой цыганский цирк, и воспитанников пансиона, выдав каждому по франку на карманные расходы, отпустили на долгожданную прогулку: распахнулась дверца, и птички выпорхнули из клетки, оглашая улицы радостным детским щебетом и заранее предвкушая восхитительный праздничный день.       Апрель стоял по-летнему теплым, и они улыбались щербатому веснушчатому светилу из-под смятых кепок, срывая с шеи насильно повязанные шарфы и носясь с ними, развевающимися по следу полосатыми стягами, вдоль реки Лиммат. Высились гранитными гильзами две романские башни мужского монастыря Гроссмюнстер, пестрели крапчатыми курганами склоны черепичных крыш, обсаженные дымоходами, швырялись слепящими бликами округлые фонари, целыми гроздями нанизанные на черный чугун столбов, фонтанчики на площадях уже плескались холодной водой, чествуя весенние деньки, дышала мшистой свежестью брусчатка, тоже оживающая вместе со всей природой, улыбался с кованых завитков ограды потраченный зеленью остроносый и бородавчатый карл в рыбацкой шляпе, встречали сбереженным солнцем переброшенные через русло мосты, поблескивали оловом народившейся листвы свечные тополя, шумели хвойными кисточками долговязые кедры, и уже мнилось в воздухе медовое благоухание цветущих лип. Покачивались у причала мачты одиноких кораблей, кругом взгляд встречали холмы, пологие холмы, окаймленные дымчатым лесом, и хотелось раскинуть руки и бежать, так далеко, как только возможно, так долго, как только хватит сил, глубоко в душе храня крепкую веру, что мир гостеприимен и необъятен, что все еще ждет своих маленьких пилигримов.       В заводях кучковались утиные стаи и величаво рассекали гладь белоснежные лебеди с красными клювами, нравные и в то же время беспомощно хрупкие, с ангельским оперением, пронзительно кричали реющие над пристанью чайки, прилизанные парки привечали нарядными кронами мясеных буков и щетинистых пасхальных каштанов, а синие горы, обрамляющие город, казались искусным акварельным панно, колотым сахаром, опавшим на землю небом…       К вечеру навесы и ставни начинали отбрасывать длинные тени, и с поверхности воды тянуло речной прохладой, а замшелые деревья принимались тревожно раскачивать корявыми сучьями; Цюрихское озеро собирало закатную позолоту, готовясь вспыхнуть всеми красками, каменные львы засыпали, смежив тяжелые веки, зажигались городские огни, озаряя афишные тумбы, пестрящие свежими цирковыми плакатами, и в воздухе разливался запах сладкой ваты, леденцов из жженого сахара, печеных яблок в карамели, шипучего лимонада, коричных булочек и ванильного мороженого в хрустящих вафельных стаканчиках; дождались своего часа яркие шарики и громкие хлопушки, оживляющие пространство перед цирковым шатром, и странный двуликий арлекин, печальный на лицо и скалящийся с затылка задорной бесячьей маской, приглашал гостей к началу представления.       Кею было четырнадцать, он носил габардиновую кепку в мелкий рубчик, у него торчали коротенькими вихрами неровно стриженые русые волосы, на ногах были немного длинные синие штаны самого простецкого кроя и разношенные башмаки с деревянной подошвой, то и дело норовящие соскочить со ступни, а на плечах — тонкая серая куртёшка нараспашку и под ней бланжевая ситцевая рубашка.       Он не вышагивал вместе со всеми, вливаясь в шумную ватагу, а держался поодаль, с неизменным удивлением созерцая Цюрих, всякий раз, как только выдавалась возможность вырваться из пансионных стен, потрясающий своими соборами, грузными музейными зданиями, операми, театрами и сохранившимися средневековыми замками; впрочем, сегодня даже его не прельщали городские красоты: ему тоже хотелось попасть в цирк, но где тот найти, напрочь лишенный жизненной сноровки мальчишка не знал, и приходилось следовать за более бойкими сверстниками и старшими товарищами.       Приютские отпрыски, выпущенные на волю из клетки, являли собой довольно опасную для домашней ребятни свору, более всего напоминая стаю брошенных людьми и одичавших собак, не признающих никаких авторитетов, кроме грубой силы, и иногда потехи ради выискивающих себе жертву послабей, чтобы безнаказанно над той поизмываться — Цюрих не любил беспризорных своих сынов, оделяя пренебрежительными взглядами, недовольным ворчанием пожилых дам, прекрасно осведомленных, каких пакостей можно ждать от этих деток, пристальным вниманием полицейского, патрулирующего вверенный ему квартал, и настороженно подобравшимися торговцами, оберегающими свои прилавки от вороватых рук.       Уайт давно примирился с этими незаслуженными дарами; успокаивало его и то, что сейчас он был частью стаи, пусть и самым никчемным и слабым ее щенком, но все-таки…       Все-таки, вероятнее всего, взбудораженная и возбужденная орава, выйдя на городские улицы, направит свою агрессию на чужаков, а не на своих — своим обычно доставалось в классах и спальнях окормляющего их пансиона, поэтому он смело плелся в хвосте, стараясь сильно не отставать.       Цирк, прибывший в город всего лишь на три дня, был событием необыкновенным и для взрослого люда, что уж говорить про детей, тем более сирот, и воспитанники приюта собрались спозаранку, еще задолго до полудня отправляясь в путь.       Первым делом они добрались до площади, где раскинулся шатер шапито, при свете дня кажущийся не особенно таинственным: пахло навозом и лошадьми, и какой-то кучерявый, смуглый цыган в красной рубахе и с крупными золотыми кольцами в ушах, подпоясанный кушаком, натягивал веревки, лишний раз для надежности закрепляя цирковой купол. Рядом толкался пьяный извозчик, по наивной дурости рассчитывающий опохмелиться за чужой счет, и нес заплетающимся языком неразборчивую чушь, а цыган только белозубо скалился и кивал головой, продолжая заниматься своими делами и стойко игнорируя прилипалу.       Уайту бы здесь и отстать, отправляясь своими путями, но он зачем-то потащился дальше вместе со всеми, шагая бездумно и по инерции, витая в облаках и наслаждаясь ласково припекающей, цветущей весной.       Сообразив, что в такую рань на площади делать нечего, приютские развернулись и двинули дружной гурьбой к рынку: коль скоро им было выдано по франку, а сбежать удалось сразу после завтрака, на обед надеяться не приходилось. Франк разменивать никто не хотел, приберегая его в кармане до вечера, часто проверяя и подолгу согревая в крепко стиснутом кулаке, и они стали бесцельно шататься меж лотков, переругиваясь с продавцами и высматривая, где чего можно стащить — впрочем, надо отдать должное, далеко не все: кое-кто отбивался от компании, второпях покупал пирожок на тщательно сбереженные с невесть каких времен, найденные на улице или заработанные за какую-нибудь мелкую помощь сантимы, поминутно оглядываясь, прятал под мышкой, чтобы не отняли, забивался в угол и тайком съедал, лишь после этих манипуляций возвращаясь обратно.       Кей обращаться с деньгами не умел, и они никогда у него не водились, воровать или попрошайничать, как без зазрения совести поступали иные его сверстники, приучен не был, а потому смиренно голодал, сохраняя болезненную худобу, с трудом собирая силы, если требовалось пробежаться, и по временам распугивая гувернанток, ипохондрично подозревающих за ним вялотекущую чахотку.       Когда рынок дошел до крайней точки неприязни к своим недорощенным нежеланным гостям и сообща призвал жандарма, чтобы изгнать безобразничающих чертят, те без сожалений его покинули и отправились на набережную, где пробрались хитрым путем вдоль монастырской ограды из многослойного толстого камня, примыкающей вплотную к домам, и оказались на заповедном скате обрывистого холма, громоздящегося над поросшими мхом крышами. Кей знал это место, он открыл его раньше всех остальных и прежде любил приходить сюда с книгой или рисовальным альбомом, но с тех пор, как оно сделалось достоянием всех пансионских мальчишек, ходить перестал, больше не находя здесь уединения.       Приютские использовали холм по своему собственному разумению: поднимались повыше, прижимаясь лопатками вплотную к белокаменной стене, брали разбег, у самого обрыва отталкивались и сигали на первую крышу, затем, прогарцевав по гремящему шиферу и шатким фанерным листам, перемахивали на крышу следующую и уже там, подобравшись к краю, садились, свешивали ноги над речной гладью, плевались ошкурками тыквенных семечек, некоторые вольготно курили, а если было жарко, то ныряли с высоты второго этажа прямо в воду, пока не появлялся кто-нибудь из возмущенных жильцов и не прогонял разошедшуюся компанию.       Не оказался исключением и этот день: до вечера еще было далеко, и начались сумасбродные прыжки, где каждый считал своим долгом доказать друзьям собственную смелость и преодолеть опасный маршрут — каждый, кроме Уайта, оставшегося торчать на пригорке пугливым и беспомощным истуканом, робеющим даже приблизиться к срывающейся кромке, не то что сигать через нее вслед за остальными. Товарищи его, впрочем, к такому положению дел привыкли, и никто из них ничего иного от Кея и не ожидал; по большему счету, они почти не обращали на него внимания, великодушно позволяя таскаться следом, но избегая заговаривать с никчемным мальчишкой.       Спуститься на крышу, нависающую над рекой, было еще половиной дела, главную трудность представлял собой обратный путь, ведущий в гору, а не с горы, прыжки становились на порядок опаснее, и время от времени кто-нибудь срывался, не рассчитав приложенных стараний, впивался пальцами в траву и дерн, ломая ногти, барахтался, повисал и, задыхаясь от ужаса, под безжалостный гогот дружков из последних сил выкарабкивался на возвышенность: им всем казалось это невинной игрой, и мало кто действительно понимал, что однажды она может закончиться очень плачевно.       Вдоволь налазавшись по холмам и наскакавшись по крышам, пошли инспектировать корабли у деревянных мостков причала, деловито оценивая каждый из них, «выбирали» себе по судну, чертили мелками на камнях или перочинными ножиками прямо в земле поле для морского боя, делились на две команды и устраивали баталии.       Кей, конечно же, и тут не участвовал, околачиваясь в стороне и мысленно прилаживая своим фрегатам драконьи крылья: приютские толпились так тесно, загораживая от противника свою стратегически важную карту, что подобраться не удавалось даже в качестве зрителя.       Потом, отыграв две битвы и пресытившись и этой затеей, возвратились обратно к рынку, снова принимаясь шастать вдоль прилавков и норовя что-нибудь стащить у усталых торгашей — к вечеру те изматывались, теряли внимательность и хватку, и удача сопутствовала деткам-из-клетки.       Так прошел их день, подбираясь к заветному моменту циркового представления, и за два часа до начала все они уже снова были на площади, кутающейся в ранние сумерки, согретой свечением газовых фонарей, оживленной и суетной, с охваченным неясными шумами шатром шапито, прогуливающейся в преддверии представления публикой, достопочтенной и не очень, и головокружительными запахами сладостей, витающими в вечернем воздухе.       Возле цирка расхаживала пара клоунов: первый, расфуфыренный фат в пестрых шароварах, большом гофрированном воротнике и с накладным алым носом из папье-маше, продавал шарики по одному сантиму, а другой, скорбный белый мим в атласном камзоле, таскал на плече обезьянку, умильно взирающую на людей своими печальными глазками и за две монетки выуживающую из шляпы-цилиндра свернутую бумажку с предсказанием.       Всем хотелось получить и шарик, и пророчество от мартышки, но сперва следовало купить билет, чтобы сгоряча не потратить все выданные пансионным начальством деньги и не остаться без главного зрелища. Каждый полез в карман, доставая заветную монетку, и вот тут-то случилась непредвиденная катастрофа: Ленц Фишер, пятнадцатилетний увалень, потерял свою монету, и в жестоком мире, где ты можешь полагаться только на себя, махнули бы рукой на такого растяпу, даже не посочувствовав, если бы не трое друзей, категорически не желающих идти на представление без него.       — Где ты мог ее выронить? — спрашивали они, а тот лишь растерянно пожимал плечами, тяжко вздыхал и снова выворачивал пустые карманы в смехотворной надежде, что франк мог затеряться в одежных складках. — Может быть, на холме?       — Может, и на холме… — поверженно соглашался он.       Возвращаться на холм и искать там утраченное было делом гиблым даже при свете дня, что уж говорить о сгустившейся темноте, это всякий понимал, и единственным вариантом из возможных оставалось пожертвовать частью своих денег, сбросившись втроем и собрав Ленцу недостающую сумму на входной билет, после этой благотворительной акции лишившись и шариков, и предсказаний обезьянки, и сладкой ваты с карамельными яблоками.       Бартли Штайнер, самый сметливый из четверых, первым сообразил, чем чревато подобное благородство, и быстро предложил, чтобы оттянуть время и помешать Ленцу решиться на дерзновенную просьбу о помощи:       — Ну, пойдем, поспрашиваем у ребят — может, кто находил?       Они отправились рыскать по площади, обходя ее кругами и развлекаясь тем, что выставляли бестолкового Ленца на посмешище: никто из встреченных ими товарищей монетки не находил, а даже если бы и нашел, то, разумеется, никогда бы в этом не признался. Каждая новая стайка провожала их неудачливую компанию снисходительным смешком и циничным советом поковыряться подле урны: вдруг франк да окажется там?       Озверев от издевательств и чувствуя наползающую безнадегу, когда придется либо делиться, либо посылать громилу-Ленца к чертям, что было чревато потерей его покровительства и возможными побоями, под конец своих шатаний их четверка вдруг увидела Кея, одиноко переминающегося в очереди за билетом.       Они быстро окружили его и, толкая в плечо и подхватывая под локти, вытащили из очереди, отводя в сторонку, к фасадам обступивших площадь домов, проливающих из окон на мостовую длинные мазки взбитых яичных желтков, под козырек закрытой к ночи аптекарской лавки с просаженным крыльцом и продолбленным в брусчатке водосточным желобом, отводящим дождевую воду в зарешеченную сливную дыру.       — Ты не видел монетки Ленца? — хищно скаля зубы, с осознанием собственного превосходства спросил рослый и загорелый Бартли, нависая над щуплым Уайтом и заглядывая ему прямо в лицо бесстыдными небесно-голубыми глазами.       — Что?.. — ошалел тот, не понимая, чего от него хотят.       — Ленц потерял свою монетку где-то на крышах. Ты сидел на холме. Если кто и видел, то ты, — с железобетонным апломбом привел самые нелепые в мире доводы Штайнер, наседая на свою несчастную жертву. — Ты должен был видеть.       — Я разве слежу за ним? — взмолился Кей, ничуть не изменившейся с тех времен привычкой кусая губы и беспомощно стискивая в кулаки тонкие пальцы. — Откуда же я мог видеть?..       — В следующий раз будешь следить! — велел Бартли, под дружное ржание отвешивая Уайту щелбана. — А теперь давай, раззява, сюда свой франк.       С замкнутым мальчишкой, ни с кем не водящим дружбы, можно было обращаться как вздумается: никто не вступится, не развяжет на глазах у горожан драку с неясным исходом, не поднимет на смех бестолкового Ленца, единственно во всем с ним случившимся виноватого, и деньги, выданные им на представление и карманные расходы, останутся в целости и сохранности.       Услышав это требование, Кей похолодел и отшатнулся, вжимаясь в стену напряженной спиной и поспешно запуская кисть в карман, где стиснул мертвой хваткой в кулаке свое нищенское сокровище, боясь лишиться и его.       Ленц, уловив главную мысль друга и обнаружив простой и необременительный выход из затруднительного положения, живо включился в борьбу, ловко заламывая Уайту руки; тот попытался закричать и позвать кого-нибудь на помощь, но на лицо легла ладонь вовремя подоспевшего Штайнера: опасаясь огласки и курсирующего по площади полицейского, они втащили его в темный проулок, остро исторгающий запахи нечистот, и швырнули ничком, обрушивая на загаженный камень.       Кей быстро перевернулся, с ужасом взирая на четверку мальчишек и пытаясь отползти от них на заднице, метнул затравленный взгляд за спину, но крысиный лаз заканчивался тупиком, и бежать — даже если бы он способен был резво бегать — было абсолютно некуда. Его окружили, дружно насели, перехватывая окостеневшие руки, распрямляя их и пытаясь разжать кулаки, чтобы отобрать монету; Уайт всеми силами сопротивлялся, пинаясь ногами и порываясь укусить, но куда там: он и с одним-то сверстником справиться никогда не мог, а их было четверо, и не работали ни уговоры, ни мольбы, ни жалкие, тут же задавленные опускающейся на губы пятерней, призывы о помощи.       В конце концов Ленц, обнаружив нужную руку, сдавил ее с такой яростью, что Кей взвыл, чувствуя, что еще немного — и кости треснут, а конечность повиснет безжизненной плетью.       — Не ломай ему пальцы, дубина! — остановил его Бартли, отталкивая сильного, но бестолкового детину. — Нам потом влетит, если вдруг наябедничает. Видишь, он очень хочет пойти в цирк. Надо сделать так, чтобы больше не хотел.       Услышав это, Уайт остолбенело замер, из всей четверки больше всех недаром остерегаясь Штайнера, за свою бытность в пансионе успевшего выжить оттуда трех преподавателей и довести до инфаркта директора, неглупого и начитанного Штайнера, который иногда от скуки собирал всех охочих до представления дружков где-нибудь на городском пустыре и устраивал прилюдное повешение или сожжение угодившей к нему в руки бродячей кошки, проводя его по всем правилам средневекового инквизиторского суда, выступая судьей и назначая из числа зрителей адвоката, присяжных и обвинителя, Штайнера, который при своем врожденном душегубстве умудрялся получать высшие баллы по всем предметам и продолжал числиться одним из лучших учеников, благодаря чему на многие его выходки смотрели сквозь пальцы и милостиво спускали на тормозах.       — Держите его, — приказал Штайнер, и Уайта поспешно ухватили под руки, заламывая их за спину и не давая высвободиться. — Эй, Ленц, хочешь повеселиться? А то ты что-то совсем у нас приуныл. Давай, иди сюда!       Он обхватил Фишера за плечи и поставил прямо перед Кеем, беспомощно застывшим посреди закоулка и в отчаянии взирающим на своих мучителей, и так, продолжая дружески удерживать на месте, заговорил искушающим Люцифером у самого уха:       — Помочись на него. — Видя, что на округлом краснощеком лице расплывается дебильнейшая улыбка, поспешно уточнил, опасаясь, что здоровяк все испортит: — На ширинку, придурок! А то я вижу, что ты уже собрался орошать его фонтаном. Сделай так, чтобы это выглядело, будто он сам обделался. Надеюсь, тебе есть чем, иначе придется попросить кого-нибудь другого.       Ленц просиял от гениальности пришедшей в коварную голову Барта мысли и торопливо полез расстегивать гульфик своих мешковатых коричневых штанов, а Уайт, понимая, что с ним сейчас сделают, забился в плену крепких силков, безуспешно пытаясь вырваться, заорал, надрывая тонкие связки — но за коробками домов уже грянула музыка, созывая всех, кто еще не успел, поторопиться к началу представления, и там шумело море счастливых голосов, там пятилетки с силой выдували воздух в пищащие свистульки-язычки из разноцветной фольги, и ждать оттуда чудесного спасения было бессмысленно.       В конце концов он зажмурился, чтобы не видеть, как Фишер с имбецильной улыбкой вытаскивает наружу свой мясистый пенис и с наслаждением поливает его звонкой струей мочи, просачивающейся сквозь ткань брюк мерзостным теплом, заливающей белье и гениталии и стекающей по ногам на грязную брусчатку подворотни.       Ленц закончил, стряхнул последние капли и застегнул ширинку, оправляя брюки и одергивая рубашку, Бартли Штайнер, ласково склонившийся над Уайтом, аккуратно забрал монетку из апатично разжавшейся вялой руки, и все четверо, гадостно хохоча, покинули нерукотворный эшафот, оставляя казненного на нем мальчишку утирать ладонями льющиеся слезы и с брезгливой обреченностью пытаться отлепить от тела пристающую к нему ткань, мечтать избавиться от разящей мочевиной тряпки и понимать, что сделать этого он не может, иначе останется полуголым в самом центре Цюриха.       Он еще долго сидел в подворотне, уже по собственной воле скрываясь там от посторонних глаз, и рискнул выползти лишь тогда, когда в шатре шапито зазвучали пронзительным дребезгом фанфары, раздался щелчок хлыста и вторящее ему лошадиное ржание — тогда, превозмогая отвращение, Кей поднялся на ноги и осторожно выбрался наружу, воровато пробираясь по улицам обратно к пансиону и чувствуя, как мерзнет тело, соприкасаясь с мокрой и холодной тряпкой, как задувает опухшие от слез глаза речной ветер и закладывает распухший от рева нос.       Афишные тумбы все еще ликовали кочевым циркачам, обещающим показать вальсирующих лошадей, бородатую женщину, настоящего живого льва, привезенного из Африки, механического человека в доспехах, факира, выдыхающего пламя, и танцовщиц в пайеточных трико, но для него все это уже никакого значения не имело.       Уайт шатался по окраинам Цюриха до поздней ночи, от подавленной рассеянности не додумавшись влезть целиком в озеро, будто бы случайно оступился и весь вымок, а вместо этого надеясь просушить одежду, но тщетно: было слишком поздно, апрель не запасал впрок тепла, и земля исторгала росистые испарения, так что мальчишка, глотая слезы, поплелся в пансион в таком унизительном виде, нарываясь на ругань стыдящей его экономки и смешки выглядывающей из коридоров детворы, перемазанной шоколадом и карамелью, беззаботной, счастливой и по негласному людскому обычаю искренне презирающей маленького неудачника за постигшие его несчастья.       Когда Кей закончил свой рассказ, притихнув и вперив отсутствующий взгляд в одно из витражных окон, Лэндон, все это время внимательно его слушавший и ни разу не перебивший, еще долго молчал, катал в пальцах последнюю сигарету, собирая жалкие остатки волевых усилий в тщетной надежде приберечь ее напоследок, и что-то обдумывал, доводя рассказчика практически до истерики воцарившейся тишиной.       — Я поделился с тобой, — не выдержав затянувшегося ожидания, выдохнул юноша, болезненно прикусывая губы. — Ты сам просил… и я открылся тебе…       — И я всей душой тебе благодарен, — поспешно отозвался господин Валентайн, обрывая его на полуслове. — Я просто не знал, как преподнести тебе свое мнение, заключающееся в очевидной и незамысловатой истине, что некоторые из человеческих особей — скоты от самого рождения. Звучит слишком избито и банально, этим никого уже не удивишь, и все-таки. — Помолчав немного, он продолжил: — Я хочу, мой Ключик, чтобы ты кое-что усвоил: пока я с тобой и пока я жив, ни одна тварь не посмеет больше тебя обидеть. Кроме меня самого, разумеется, — с извиняющимся сожалением добавил он обескураживающе-искреннее. — Признаюсь, что ожидал услышать несколько иную историю, попроще и, быть может, не настолько для тебя болезненную, но тем сильнее я тронут оказанным мне доверием — за эти четверть часа я узнал о тебе больше, чем за все время нашего с тобой путешествия. Кстати, ты можешь и дальше поверять мне подобные тайны: я не тот, кто станет тебя за них презирать или насмехаться над тобой. Я правда хотел услышать, Кей, — мягко закончил он, поднимаясь со своего кресла и присаживаясь рядом с ним на тюфяк. И вдруг, бросив вскользь случайный взгляд на саквояж, вскинул голову, что-то припоминая, подхватил за ручки, подтащил к себе и раскрыл, копаясь в его несколько оскудевших внутренностях и извлекая на редкий горлично-серый свет остатки бельгийского шоколада, не съеденного прошлым утром и прихваченного в дорогу. — Я совсем запамятовал, что он там лежит, а было бы кстати к этому пресноватому травяному чаю…       Он развернул обертку, перехватывая пальцами кусок молочного шоколада, и поднес к губам мальчишки, зачарованно наблюдающего за его действиями. Обвел покрасневшую нежную кожицу, оставляя на ней легкие шоколадные штрихи, и протолкнул в послушно приоткрывшийся рот, погружая угощение ровно наполовину и позволяя откусить.       Его пальцы, все еще хранящие на себе запах не до конца смытого машинного масла, забрались глубже, коснулись влажного языка, собирая капельки слюны, и медленно вынырнули; Лэндон сунул остаток шоколада себе в рот, непристойно слизывая чужую слюну с мокрых подушечек, потянулся навстречу, заставляя Уайта повалиться на соломенный матрас, зарыться в колкие сенные объятья и утонуть с головой, теряя нахлобученные на макушку летные очки, и запечатал его губы бесстыдным сладким поцелуем, перемешивая обоюдно тающий шоколад и повергая мальчишку, не подозревавшего прежде, что можно целоваться еще и таким замысловатым способом, в священный трепет.       Он ласкал его долго, до последнего растворяющегося кусочка, а после покрывал невесомыми поцелуями распаленные щеки, добирался до уха, обхватывал мягкую ушную мочку вместе с продетой в нее авантюриновой серьгой, принимаясь неторопливо посасывать, и сводил этими нехитрыми действиями с последних остатков шаткого рассудка: Уайт, уже почти ничего не соображающий, добровольно отдавался его рукам, тянулся, оплетал за плечи руками собственными, доверчиво вжимался в жаркое тело, ерзал на тюфяке, чувствуя, как горит задница от всыпанной порции розг, и ловил с этого непонятный самому себе кайф принадлежности, вторично переосмысливая полученные побои.       Ему было настолько хорошо, что он почти готов был отдаться Лэндону прямо здесь, стирая все грани, нарушая все запреты и табу и проваливаясь в бездонную пропасть, он готов был лишиться давно опостылевшей, своей странной юношеской девственности, принимая неприспособленным для этого телом возбужденную плоть; еще каких-нибудь десять-двадцать минут — и это непременно бы случилось, но где-то в лесу, вдребезги разбивая зачинающееся таинство, раздалось встревоженное воронье карканье: гнездующиеся птицы взмывали с ветвей и беспокойно кружили, в точности так же, как и при появлении двух гостей Домика-на-Дереве, когда те еще только пробирались к нему по холмистой тропе, и господин Валентайн резко подскочил, застывая и внимательно вслушиваясь в неизбежный переполох, устроенный пернатыми осведомителями.       — Что? — встрепенулся разомлевший и поплывший Кей. — Что происходит?       — Не знаю, — откликнулся Лэндон. — Кто-то идет сюда. Но кто? Кому, черт побери, понадобилось лезть сюда в такую рань?       — Крестьянин? — беззаботно предположил Уайт, все еще не понимающий всей серьезности ситуации.       — Здесь нет крестьянских подворий, — покачал головой сударь Шляпник. — Они далеко. Да и что им делать в этом глухом уголке?       Он поднялся на ноги, спешно обегая комнату, склоняясь и выглядывая поочередно в каждое из замутненных окон, так ничего и не обнаружил снаружи и, завершив почетный круг у питающей домик «шарманки», завернул все вентили-рычажки, погружая их временное жилище в стылую предрассветную темноту. Потом подхватил опустевший и полегчавший за время их пути саквояж, закинул в него стеклянный куб и вместе с зонтом сунул в руки перепуганному такой спешкой Кею, полусонно моргающему и неспособному взять в толк, что они снова бегут, не тратя понапрасну ни одной секунды.       — Идем, — велел господин Валентайн, накидывая на плечи пальмерстон, хватая мальчишку за руку и утягивая к винтовой лестнице. — Кто бы это ни был, лучше бы ему обнаружить здесь только пустоту.       Они быстро спустились на первый этаж и выбрались на улицу, не заботясь уже тем, чтобы запирать за собой маренговые створки Дома-на-Дереве, сажая его на короткую цепь и замыкая сваргу, а торопливо бросая свое временное пристанище неприбранным. Под сводом погруженного в оцепенение леса уже дремал рассвет, утренние тени колыхались меж стволов, ртутным блеском переливалась на ветках отданная камнями роса, и было так тихо, что Лэндон и его юный спутник отчетливо различали пока еще отдаленные, но неумолимо приближающиеся шаги, и это означало ровно то, что и неурочный вторженец их поступь услышит тоже: пройти так, чтобы под стопой не хрустнула ни единая ветка и не раскрошилось ни малейшего камешка, смог бы один только призрак, но призраками беглецам становиться решительно не хотелось.       — Теперь я слышу, — в отчаянии прошептал Уайт. — Кто-то идет сюда!..       Лэндон кивнул. И, постояв немного в раздумьях, медленно отозвался тем же шепотом:       — Его пока не видно, Ключик, но давай исходить из наихудшего варианта — ты должен и без моих объяснений понимать, что это значит. Так вот, исходя из наихудшего варианта, это наш с тобой гость, хотя я ума не приложу, как он вообще сюда добрался… как нашел это место, откуда прознал о нем и почему неотступно идет по следу, куда бы мы с тобой ни направились… Признаюсь, меня это доводит почти до параноидального приступа, — поведал он, вместе с Кеем затаившись у необхватного дубового ствола и чутко улавливая передвижения таинственного визитера, разносимые эхом, пробудившимся вместе с утренней сыростью. — Сперва я был уверен, что это просто совпадение, но теперь все больше склонен видеть во всем происходящем некую закономерность, и она меня пугает до чертиков.       — Может быть, он знает, кто ты? — бесхитростно предположил Уайт.       — Откуда бы ему знать, кто я? — хмыкнул Лэндон. — Я путешествую под фамилией «Валентайн»; даже если разузнать ее у кого-нибудь из тех, с кем я вынужденно контактировал, снимая жилье, то никаких сведений преследователю она не даст и, уж тем более, не приведет к фамилии «Браун» — а чтобы разнюхать об этом особняке, надо поначалу уяснить, что я Браун, а не Валентайн. Нелепица! Между этими двумя фамилиями нет ровным счетом никакой связи, и даже кладбищенский сторож — я понимаю, что ты грешишь на него, Ключик, — знает лишь одну из них, знает только Лэндона Брауна, семнадцать лет назад покинувшего родной дом. Я не представляю, кем надо быть, чтобы додуматься разыскать в Дублине какого-то старика, охраняющего кладбищенский погост, и необъяснимым чудом получить от него нужную информацию… которой у него, к тому же, и в помине нет.       — Но как же тогда? — с мольбой вышептал Кей, все яснее разбирая пока еще зыбкие чужие шаги и невольно напрягаясь всем телом. — Как он раз за разом нас находит?       — Не знаю, — резко выдохнул Лэндон, поджимая губы. — Подумаем об этом потом, в спокойной обстановке. Сейчас надо как-то проскользнуть мимо него. Будем исходить из того, что это наш чумной гость, и что он осведомлен не только об особняке, но и обо всем, что имеется в окрестностях особняка, хотя подобное допущение вызывает у меня суеверный ужас, — еще раз оговорился он. — Тогда первым делом он сунется в особняк, а когда поймет, что тот заперт, то, вероятно, двинется к ангару, и уже у ангара, обнаружив свежие следы отпиравшихся ворот, пойдет рыскать по лесу.       — Надо как-то разминуться с ним, — озвучил очевидное Уайт, цепляясь пальцами и за ствол объемистого дерева, и за плащ сударя Шляпника, отыскивая и в том и в другом безмолвную поддержку, которой ему сейчас так недоставало.       — А дальше что? — спросил господин Валентайн, повергая мальчишку в растерянность. — Ну, разминемся мы с ним и выйдем на остановку Марлей — что тогда будем делать, Ключик? Это снова тупик: единственный путь, ведущий в город, начинается оттуда. Он прочешет тут каждый куст, сообразит, что мы здесь были, и доберется до Марлей еще прежде, чем появится первый омнибус. Не забывай и о том, что каждый наш шаг он будет слышать точно так же, как мы сейчас слышим его шаги. Пока мы с тобой неподвижны — преимущество на нашей стороне, но как только начнем двигаться, так сразу же его и лишимся, поэтому начинать двигаться имеет смысл лишь тогда, когда твердо будем знать, что делать.       — Может, спрячемся где-нибудь в лесу? — наивно предложил юноша, от страха утратив остатки здравого ума.       — Глупый, — вздохнул Лэндон, ласково огладив пальцами мальчишескую щеку. — Как только ты сунешься в заросли, он тут же будет оповещен о твоем присутствии и, уж поверь, не уйдет отсюда, покуда не обыщет все окрестности. У меня есть только одна мысль, и она в той же степени самоубийственна, что и бездействие, но иного выхода я не вижу.       — Пароплан? — догадался Уайт, заметно воодушевившись. — Он в порядке, я это чувствую, мы сможем на нем улететь!       — Хотел бы я разделять твою уверенность, — скептически ответил сударь Шляпник, по мере приближения шагов понижая голос еще на одну октаву. — Наша удача в том, что о пароплане никто не знает… по крайней мере, мне хочется верить хотя бы в это. Однако если мы оба двинемся к ангару, нас перехватят прежде, чем мы до него доберемся, поэтому предлагаю вот что… — И, понимая, что юноше вряд ли понравится его идея, быстро и решительно заговорил, не принимая возражений: — Ты останешься здесь, а я постараюсь увести его подальше в лес. Эхо множит звуки, и едва ли наш гость сразу разберет, двойной стук шагов он слышит или же одиночный. Ты же тем временем, дождавшись, когда и мои и его шаги стихнут, доберешься до ангара, откроешь ворота — надеюсь, ты хорошо запомнил код, и повторять не требуется? — Добившись от неожиданно сосредоточенного и подобравшегося Уайта короткого согласного кивка, господин Валентайн продолжил: — Откроешь ангар и заведешь пароплан, дожидаясь меня.       Он осекся, немного помолчал и добавил безжалостно-честное:       — Если же первым появится наш гость, а не я, или же я вовсе не появлюсь, улетай один. Очень тебя прошу, Кей.       — С ума сошел?! — ахнул Уайт, как будто бы все это время не допускавший даже в мыслях такого исхода. — Куда я должен лететь без тебя?       — Куда хочешь, туда и лети, — отмахнулся Лэндон. — К счастью, я объяснил тебе, как управлять машиной, с остальным ты справишься и сам… Молчи, — велел он, накрывая ладонью ему рот. — Пожалуйста, молчи, не надо этой душещипательной патетики: ты высоко ценишь жизнь и будешь цепляться за нее всеми силами, так что я не хочу слышать возвышенной лжи о том, что, дескать, ты никуда без меня не полетишь или, того хуже, что долг не позволит тебе меня бросить. Саквояж при тебе, в нем есть еще немного денег, на первое время хватит. Что же до зонта… ты знаешь, как им пользоваться.       — Пошел ты! — зарычал Уайт, едва не выдавая их местоположение этим неосторожным возгласом. Тут же замолк и произнес уже тише: — Пошел ты к дьяволу, Лэн! Паршивый у тебя план!       — У тебя имеется лучше? — резонно переспросил Валентайн. — А если нет, тогда заткнись и делай, что тебе говорят.       Сказав так, он развернулся и, оставив потрясенного мальчишку в кошмарном одиночестве, не одарив на прощанье ни словом, быстро зашагал прочь через лес, нарочито неаккуратно и громко ступая по камням, по сушняку и трескающимся шишкам, и отдаленные шаги, подтверждая все их догадки, замерли, моментально меняя свое направление и устремляясь вслед за жертвой, тщетно надеющейся ускользнуть и укрыться в лесной глуши.       Лэндон нарочно взял направление наискось, уводя преследователя в сторону от домика, и вскоре Кей погрузился в спасительную тишину, в шелест шепчущихся ветвей и убаюкивающие отголоски старушечьего карканья взволнованных птиц.       Тогда он, собравшись с духом и безрезультатно силясь сладить с безумно колотящимся сердцем, до крови закусил обветренные губы и как можно бесшумнее побежал вниз по тропинке, намереваясь в точности выполнить все указания господина Валентайна, чтобы им обоим — иного он и мыслить не хотел — удалось благополучно вырваться из очередной западни.