Танго самоубийц

В веселом месяце июне я дом покинул свой, Оставив всех влюбленных девах с сердечною тоской. Руку отцу дорогому пожал, матушку милую расцеловал, Чтоб прочь печали прогнать, пинту пива на грудь принял. Поля кукурузы, край мой родной, растаял вдали за моею спиной. Прут терновый я отломил: не увязался бы призрак иль гоблин, Утопая в болотах и мхах, в новых простых башмаках, Всех встречных собак распугал по пути, пока добирался я в Дублин. Ведь это скалистый и трудный путь, тот, что ведет меня в Дублин, Здесь пролегает тернистый путь в далекий-далекий Дублин. «Каменистая дорога в Дублин», ирландская песня, вольный перевод.

      Тропинка, чуть более хоженая, чем все остальное в вороньем лесу, милостиво приглушала нечаянные звуки, когда под подошву ботфортов попадалась мелкая ветка или известковый камешек; Кей сбежал по ней к особняку и ангару, заплетаясь в собственных ногах, чувствуя, как предательски подламываются от страха кости и жилы, и впервые в жизни понимая, что боится отнюдь не за себя.       Сударь Шляпник не ошибся, когда упомянул об отменном жизнелюбии мальчишки, да только вот последнее время с жизнелюбием этим творилось нечто необъяснимое: Уайт был уверен, случись что непоправимое с его спутником — и у него самого тут же безвольно опустятся руки, вовсе не потому, что в одиночку он не справится, а лишь потому, что не захочет справляться. Лэндон относился к жизни чересчур легкомысленно, не иначе как возомнив себя бессмертным, и чем дольше они путешествовали с ним бок о бок, тем сильнее пугала осторожного мальчишку эта его бесшабашная черта.       Твердо решив, что должен же хоть кто-то из них оставаться в здравом и трезвом рассудке, Кей, приняв на себя эту непростую роль, галопом добрался до ангара, задыхаясь и надрываясь от задавленного кашля, которому не позволял срываться с губ, и впился пальцами в замок, четко повторяя заученную им последовательность отмыкающего ключа и двигая пирамиду: вниз, вверх, влево, вправо и вокруг оси, с «фундамента» на «острие».       Стальная коробка послушно щелкнула и распалась, открывая гостю путь, и Кей, хватаясь за режущие стальные края воротин и едва не вспарывая ладони, поочередно потянул их, распахивая и от холодного ужаса втягивая голову в плечи, когда заржавелые петли отозвались протяжным скрипом.       Отступать было поздно, и неосторожный звук лишь подстегнул мальчишку: он с удвоенной прытью бросился в рассеивающуюся темноту, в мгновение ока достигая спасительного пароплана и цепляясь за дверцу пилота — в другой ситуации его бы охватило восторгом от выпавшей возможности посидеть за штурвалом, но теперь их положение было настолько критичным, что Кей не испытывал ничего, кроме паники, когда закинул на сиденье саквояж с зонтом, еле взгромоздился сам и уставился на циферблаты, приборы и рычаги. Мысли его метались в растерянности, он не помнил и половины из того, что рассказывал ему Лэндон, и ткнул в облупившуюся красную кнопку скорее по наитию, потому что та когда-то была приметного яркого цвета, а значит, служила для чего-то первостепенного и важного.       За его коротким порывом не последовало ровным счетом ничего, и Уайт, тихо ругнувшись, вгрызся зубами в губы и принялся вспоминать, вызывая перед болящими от суточного бодрствования глазами картинки недавнего теоретического «полета».       Опомнился и торопливо поднял кверху черный переключатель справа от себя, и лишь после этого повторно высек искру для розжига печи той самой пресловутой красной кнопкой.       «Айне» пробудилась, мотор послушно загудел, в баках начала кипятиться вода, и пока господин Валентайн под угрозой смерти выигрывал им фору, пароплан, которому требовалось время для разогрева, готовился к опасному и ненадежному полету. Пар потянулся из медных трубок, клубясь под потолком и выползая из ангара на свежий и промозглый утренний воздух, а Кей молился, чтобы только Лэндон объявился первым, чтобы ни скрежет ворот, ни курящийся над лесом дымок не были обнаружены чутким к таким мелочам наемником.       Он обегал взглядом приборы и, задержавшись ненадолго на каждом из них, повторял про себя, будто готовился к экзамену в пансионе: «Датчик воздушной скорости, скорость набора высоты, уровень накала печи, положение относительно горизонта, угол поворота, уровень горючего в печи и воды в баках… тумблер регулировки основного импеллера, тумблер регулировки боковых импеллеров, рычаг раскрытия крыльев, рычаг подъема закрылок… для взлета требуется угол в десять градусов», — и, проговорив в уме эту считалочку, тут же начинал ее с начала, время от времени пугливо поглядывая на распахнутые ворота, в блеклую и бесцветную туманную пелену.       Снаружи было настолько тихо и умиротворенно, что с каждой секундой ему становилось все тревожнее, все страшнее, что сюда не придет вообще никто: ни Лэндон, ни чумной убийца, что они сцепятся волчьими клыками и сгинут вместе где-нибудь в лесу, так далеко отсюда, что никогда уже не найти истлевающих останков, и Уайт, мотая головой и отшвыривая прочь гложущие мысли, снова и снова принимался за свою успокаивающую мантру, гоняя ее по кругу и хватаясь дрожащими, похолодевшими белыми пальцами за шероховатый штурвал.       — Датчик воздушной скорости, — заново вышептал он одними пересушенными и потрескавшимися губами, — скорость набора высоты…       В лесу громыхнуло отдаленным выстрелом так, что всполошились птицы: взвились над кронами, нарезая взволнованные круги, хрипло и напуганно крича и не торопясь возвращаться на ветви и в гнезда; Кей, подскочив на сиденье, неловко застыл, беспомощно хлопая глазами, а потом, срывая с себя путы снежного оцепенения, распахнул дверцу, выскакивая наружу, цепляясь носком за порожек и вываливаясь с немалой высоты прямо на землю.       Рухнул на четвереньки, до ослепительной боли врезаясь в утрамбованный грунт ладонями и коленями, подскочил, спотыкаясь, снова падая на саднящие суставы и немедленно вскакивая обратно, и вылетел из ангара, задыхаясь и обводя обреченным взглядом окрестный лес.       Ему хотелось заорать, хотелось сорваться с места и бежать туда, откуда донесся ударивший по ушам звук, но он не мог себе этого позволить и только стоял на месте, беспомощно стискивая кулаки и с мольбой вглядываясь в носящихся над древесными вершинами черных глашатаев.       За первым выстрелом, взбудоражившим и согнавшим с насестов вороньи стаи, последовал еще один, подарив жалкую надежду на то, что Лэндон все еще жив, и тут же отобрав ее воцарившейся тишиной.       Сколько бы Кей ни ждал, сколько бы ни таращил усталые зрачки в дрожащие пепельные тени, притаившиеся за каждым стволом, сколько бы ни задерживал дыхание, вслушиваясь в отдаленные шумы — ответом ему было равнодушное безмолвие.       Тогда Уайт не выдержал: колени его, и без того отшибленные, подкосились, из глаз хлынули слезы, неудержимым потоком стекая по щекам, по покрасневшему носу и припухшим губам, кривящимся от горького привкуса потери, и он без сил опустился на порог ангара, беззвучно рыдая и не желая больше никуда двигаться с места, отказываясь и от спасения, великодушно подаренного сударем Шляпником, и от жестокой реальности, неотвратимо наседающей на маленького и никчемного мальчишку, едва успевшего вкусить по осени скупого счастья и чужой сжигающей любви.       Он рыдал, уронив голову, поникнув плечами и царапая пальцами землю, а пришедшая тишина величественно опустилась на трон, приводя с собой свиту забвения и обещая остаться здесь до тех самых пор, пока не явится наемник, чтобы отобрать у брошенного мальчика-ключика последнее обесценившееся сокровище, пустое и даром ему больше не нужное.

⚙️⚙️⚙️

      Уайт остался укрощать белогривого единорога, впрочем, совсем даже не встающего на дыбы и не пытающегося сбросить маленького седока, но с затаенным интересом присматривающегося к нему, а Лэндон быстро шагал через лес, уводя неизвестного за собой, и нарочно крошил сухие ветки, на ходу отламывая их от еловых стволов, чтобы создать побольше шума и усыпить чужую бдительность, заставив поверить, что преследуемых людей двое.       Он хорошо знал этот лес, он еще с детских времен помнил здесь каждое дерево и теперь легко ориентировался в их однообразии, изредка оглаживая загрубелыми пальцами сырую от дождей и испарений кору; шел торопливо, но старался не отрываться, чтобы не потерять ненароком увязавшийся «хвост»: следовало завести незваного пришлеца как можно дальше и оставить в чаще, заставив в ней же и заплутать — Лэндон рассчитывал проделать это и бегом вернуться назад, к ангару с паропланом, всей душой уповая на то, что его маленький Кей в порядке, что прибывший по их души наемник, если только то действительно был наемник, явился сюда один.       Подошвы лоферов оказались слишком мягкими и ступали чересчур приглушенно, почти бесшумно — Валентайн бесился, пинал подворачивающиеся под ноги камни, с силой растирал гранитное крошево и с каждой секундой все отчетливее понимал, что долго морочить голову чумному убийце не удастся, что обман их очень скоро будет раскрыт, и надо было до этого момента успеть что-нибудь предпринять.       Лэндону приходило на ум лишь одно место в лесу, годящееся для того, чтобы при некотором везении задержать преследователя, и он упрямо двигался к нему, подгоняя напряженными мыслями время: скорее, вот за этим валуном, должно ведь уже быть где-то рядом…       Он вел наемника прямо туда, где начинались запретные для детских игр охотничьи угодья, куда ему самому в юные годы было строго-настрого наказано под страхом все той же порки не соваться и куда он, разумеется, раз за разом упрямо лез, буквально с пеленок пробуя игры со смертью на вкус. Там охотники рыли ямы, утыкая дно остро оструганными кольями, ставили силки на птиц и ловушки на мелких зверьков, и территория, отведенная для жестоких людских забав, простиралась далеко на восток, в самую глухую чащу, куда едва не забрел по неосторожности сбежавший от своего взрослого спутника Кей.       Расступились луньи стволы серебристых елей, залитые каменеющей янтарной смолкой, и под резко уходящим вниз обрывистым краем, осыпающимся комьями ненадежной земли и ощетинившимся оголенными кореньями, раскинулся долгожданный плац, разящий звериным ужасом и погибелью; Лэндон, еще с отрочества остро улавливающий любую тончайшую эмоцию каждой живой твари, хорошо помнил это ощущение прокушенной зубьями капкана и простреленной навылет тоски: даже сейчас оно прошибло его насквозь, до самого холодеющего сердца, а ноги чуть не подломились, когда он, хватаясь за ближайшее дерево липкой от хвойного сока пятерней, замер у кромки, дожидаясь подходящего момента, чтобы переступить опасный рубеж.       Тот, кто шел за ним по пятам, был уже близко, и Валентайн, прикинув на слух, что расстояние между ними сократилось до критического отрезка, что еще немного — и они смогут увидеть друг друга, различив в прорехи игольчатых ветвей движущийся силуэт, спрыгнул с откоса, оскальзываясь на вязкой грязи и практически зачерпывая ее обувью, едва не застрял и не завалился на бок, но кое-как выровнялся, резко выдергивая грузнущие ноги и сбегая по крутому склону в низину, где начинался полигон для азартной травли, с каждым новым шагом ступая все аккуратнее, с осторожностью прощупывая почву. Добравшись до ближайшего обхватистого дерева, укрылся за ним, припадая плечом к шершавой коре, взволнованно выглядывая и нервно осматривая высящуюся кручу в надежде на то, что преследователь объявится, а не развернется, почуяв подвох и решив возвратиться к фамильному замку. Он ждал, затаив дыхание, стискивал зубы, щурился в бусый сумрак, перекатывал по скулам вздувшиеся желваки и истово проклинал себя за то, что руки его до сих пор оставались безоружно пусты и беспомощны — ему следовало подумать об этом еще в Дублине и что-нибудь предпринять, не откладывая столь важное дело в долгий ящик, но он лишь шатался по улицам пьяным балбесом и чесал своим бескостным языком, обалтывая доверившегося ему простодушного мальчишку.       «Ты идиот, Лэндон, — сказал он себе, сжимая и разжимая бесполезные кулаки. — И если сыдиотничаешь еще раз, то будешь лежать в гробу. Тебе и так непозволительно часто фартило, чтобы и сейчас уповать на везение».       Бегло оглядевшись вокруг, навскидку попытался выискать следы расставленных ловушек, о возможном существовании которых наемнику знать как будто бы не полагалось, но ничего не смог обнаружить. Быть может, наученное горьким опытом зверье давно научилось обходить губительный край стороной, и человек вместе с ним сменил место ловитвы, углубляясь в лес, продвигаясь то на север, то на юг, то еще дальше в восточную сторону.       Пока Валентайн озирался, шаги преследователя сделались отчетливо различимыми, громыхая в ушах раскатами небесных волков, и оборвались ударом зловещего гонга аккурат у самой обрывистой черты, заставляя одинокого беглеца с гулко ухающим в груди сердцем медленно выглянуть из своего укрытия и изумленно мазнуть взглядом по замершему на откосе худощавому и поджарому силуэту.       Лэндон потрясенно таращился на застывшую фигуру и никак не мог постичь, что идущий за ним человек оказался не тем, кого он рассчитывал увидеть, не грузным лысоватым детиной в вороньей маске и невзрачном темном плаще, а кем-то совершенно иным, нежданным и оттого повергающим в растерянность. Под горлом разливался ледяной ужас от одной только мысли, что прибывших наемников могло оказаться двое, что мальчик Кей, быть может, уже мертв, что их пути теперь если и пересекутся, то где-нибудь на небесах, коль только те существуют — впрочем, порочного господина Брауна в обитель чистых и невинных ангелов не пустят, а значит, цепляться за посмертие было делом таким же тщетным.       Он пригляделся получше и вдруг стал различать в чуть сутулящемся долговязом мужчине нечто смутно знакомое, отзывающееся колючкой, терновым шипом памяти, засевшим где-то под боком, в области левого подреберья: худосочные плечи, пшеничные волосы, разделенные на прямой пробор и обрамляющие скуластое лицо неровным каре, нескладные ноги и руки, с возрастом обросшие легко угадываемыми канатами мышц, крупные ладони, крепко сжимающие ружье… Предрассветная хмарь скрадывала черты, но Лэндон был уверен, что у человека глубоко посаженные пронзительно-синие глаза, широкие губы и волевой подбородок с приметной ямочкой посередине, у человека шрам на правой щеке, почти у самых губ, и прямой тонкий нос с небольшой горбинкой…       Шибануло под дых болезненным дежавю из глубокого детства, и тогда беглец, сумасбродствуя на свой страх и риск, бесстрашно выступил из-за дерева, открываясь своему преследователю и показываясь ему целиком, чтобы тот тоже мог как следует его разглядеть. Убедившись, что его увидели и тщательно изучают с головы до ног, Валентайн сделал короткий пробный шаг вперед, двигаясь крадучись, будто чуткая рысь, и, сощурившись, решился окликнуть знакомого незнакомца:       — Джил?       Мужчина вскинул пшеничную голову, вперив тот самый, ожидаемый калёный взгляд в своего визави, но с места не сошел и позы не поменял.       — Джилрой? — повторил Лэндон уже тверже, уверившись, что не ошибся и стоящий против него человек действительно тот, о ком так взволнованно оповестила его запрятанная в потемки души почившая память. — Так это был ты? Да скажи ты хоть что-нибудь, черти тебя дери! — начал злиться он, одновременно продолжая испытывать неясную сильную тревогу. — Или ты остался все таким же заторможенным пнем?       Тот, кого назвали Джилроем, медленно переступил с ноги на ногу и, тряхнув головой, с явным недовольством отозвался приглушенным, тягучим и чуточку осиплым голосом:       — За пня ты ответишь, Лэндон.       Прозвучало почти столь же задиристо, как и в детстве, и за грудиной на миг всколыхнулось радостное волнение, но так же быстро угасло, вытесненное натасканным с годами звериным чутьем: что-то было не в порядке, и встреча со старым другом, некогда делившим вместе с юным Брауном Домик-на-Дереве и их общие мальчишеские забавы, оборачивалась чем-то до ужаса странным, неестественным и мутновато-гнилостным, как застоявшаяся и заболотившаяся вода некогда кристально чистого и прозрачного озера — нет, люди, безусловно, меняются, и порой через десять лет им бывает ровным счетом нечего сказать друг другу, их пути тянутся даже не параллельными и не перпендикулярными, а диаметрально противоположными линиями, а положение в обществе, предпочтения, интересы и взгляды на жизнь расшвыривают по разными полюсам, но все это было совершенно не то и не имело ничего схожего с той паникой, какую испытывал сейчас Лэндон.       — Что ты здесь делаешь? — не зная, как избавиться от оцепенения и разогнать невесть отчего повисшие между ними грозовые тучи, задал не дающий ему покоя вопрос Валентайн: каждая его мышца находилась в жесточайшем напряжении, каждая жила подрагивала упругой пружиной, и тело готово было в любой момент метнуться в сторону, укрывая своего владельца за спасительной древесной преградой. — Охотишься?..       Он сбился, впившись взглядом в духовое ружье странной конструкции: с таким не ходят ни на лося, ни на кабана, ни на волка; тщательно изучая оканчивающийся широким стальным раструбом ствол, массивный и тяжелый полированный приклад с продолговатым металлическим баллоном для воздуха, нагнетающим давление в оружии перед выстрелом, и расположенные по бокам от стрелкового устройства вместительные коробки, куда загодя обильно засыпались патроны, Лэндон с каждой секундой холодел пропускающим удары сердцем, понимая, что с подобным оружием не выслеживают ни зверей, ни птиц, нет, с ним преследуют только…       — Охочусь, Лэндон, — отозвался Джилрой, лучезарно улыбаясь, вскидывая оружие наизготовку и направляя дуло на давнего знакомца. — Это ты верно угадал: охочусь.       …Только людей.       Выстрел громыхнул так, что где-то в истерике заголосили и захлопали крыльями оглушенные беспомощные птицы, сорвавшись со своих насестов, взмывая в безмятежное серое небо и с затаенной обидой на людской род изливая сухие птичьи слезы; подсознательно ожидавший такого исхода Валентайн почти ничком повалился за дерево, в инстинктивной, но смешной и нелепой попытке спастись укрывая голову руками, а ствол — и тот, за которым он спрятался, и соседствующие с ним в радиусе пяти метров, — прошило наискось роем круглых пуль, ложащихся веером, прошибающих насквозь древесину и оставляющих вековые деревья изрешеченными, изъеденными не то пчелиными сотами, не то народившимися из отложенных личинок жирными опарышами.       Смертельная волна пронеслась в метре над землей режущим взмахом секиры, заставляя всколыхнуться даже воздух и где-то на излете вспарывая почву россыпью идеально гладких свинцовых шариков, и когда Лэндон, костенея от объявшего все его тело хтонического ужаса, заставил себя вскинуть буквально вросшую в плечи голову — Джилрой, лучший друг из давно ушедшего детства, ловко перебирая привычными к хождению по лесам стопами, уже быстро спускался по залитому грязью скосу. Пальцы его, живущие будто бы сами по себе, тем временем отточенными движениями перезаряжали механизм, и Валентайн, лихорадочно прикидывая, что для готовности настолько мощного ружья к новому выстрелу потребуется промежуток в десяток секунд, стремительно вскочил, хватаясь за эту жалкую отсрочку и срываясь с места.       Деревья не могли служить ему укрытием, он сам только что своими собственными глазами видел, как остались за его спиной зиять жутковатыми дырами их покалеченные тела, обещая повалиться от первого же урагана или мощного ветряного порыва, а потому единственным средством к спасению было оторваться, уйти как можно дальше, разрывая дистанцию с отягощенным весом оружия охотником. Лэндон успел на мгновение ощутить пульсирующую в висках кроваво-красную панику — так чувствует себя прорывающийся сквозь хлещущие ветви ольшаника и лещины олень, когда в опасной близости лают гончие псы, уводящие добычу прямо в руки к хозяину, и он ничем не отличался сейчас от этого обреченного оленя, когда отталкивался липкими от пота и смолы ладонями от стволов, издевательски-медленно, будто во сне, переставляя увязающие в смертном параличе ноги. Он отдавал себе отчет, что бежит, и наверняка со всей дури, на какую способен, но сознание его наотрез отказывалось это воспринимать, глумливо подкидывая то преградившее дорогу сплетение елового лапника, то густо разросшийся орешник, то коварные трещины в каменистой тверди.       В конце концов, Валентайн не выдержал — резко, почти в прыжке, развернулся и уставился на Джилроя, шествующего спокойно и неторопливо, с тщательно лелеемым чувством превосходства: их разделяло шагов двадцать-тридцать, не более того, ружье давным-давно было заправлено на́боем и с предвкушением ожидало, когда пальцы вновь обласкают спусковой крючок, но охотник не спешил обрывать их веселую игру в смертельные прятки-догонялки, вероятно, испытывая некоторое затаенное любопытство и намереваясь прежде его утолить, и только потом разделаться с безоружной и не представляющей никакой угрозы жертвой.       — Джил! — заорал он, до хрипа надрывая натруженную за сутки глотку. — Какого черта ты творишь?! Какого драного черта?! — ему хотелось разрыдаться от неожиданного предательства, бессмысленного и не имеющего под собой ни малейших оснований; он хоть и видел врезавшиеся в память знакомые черты, а не узнавал того, с кем провел в Ирландии обрывки беспечного детства, и от этого с особенной болью щемило в груди. — За что, твою мать?!       — За что? — переспросил Джилрой, оборвав ровный и ладный шаг, чтобы пристально посмотреть в глаза старому другу, которого не видел больше семнадцати лет и, вероятно, успел все мемуары о нем поместить в пыльную коробку и затолкать подальше от сердца. — За деньги, конечно. Ничего личного к тебе, Лэндон.       Теперь он звал его строго по имени, отринув смешные детские прозвища, отметая все, что так или иначе их когда-то связывало, и вписывая в стертые до белизны строки новое, рецептурно-больничное, официозное: джентльмен по имени Лэндон Браун и другой джентльмен, Джилрой Келли, некогда имевшие честь быть друг с другом знакомыми, волею судьбы столкнулись на нейтральной территории как враги, и в этом не было ровным счетом ничего противоестественного или предосудительного — так случается в жизни иногда даже с самыми близкими друзьями, куда уж говорить о тех, что не виделись почти двадцать лет.       Ружье вскинуло черный зев, заглядывая своей беспомощной жертве провалом демонической пустоты прямо в лицо, и Лэндон в отчаянии бросился куда-то в сторону, нигде не находя для себя укрытия и впервые в жизни со всей ясностью понимая, что это конец; хлебнул первородного трепета, какой питает всякое живое существо перед лицом неминуемой гибели, и буквально рухнул за ствол престарелого кряжистого дуба, уповая лишь на то, что этот исполин выстоит, а его годичные кольца окажутся достаточно крепкими, чтобы шарики пуль засели в нем, так и не сумев пробить насквозь.       Второй выстрел прозвучал ожидаемо, принося с собой уже не шоковое потрясение, а закономерный кошмар, заставляющий кровь стынуть в жилах: столетний колосс лопался вспоротой корой, не находя в себе сил сдержать закаленную огнем сталь, над головой согнувшегося в три погибели Валентайна с хлопком надрывалась древесина, пробитая насквозь идеально ровными дырами, а обещанная смерть на сей раз предупредительно обласкала костистой дланью, надрывая когтями рукав пальмерстона, брызнувший свежей кровью, оставшийся торчать клочками ткани и мгновенно провисший недееспособной плетью руки. Боль пришла настолько яркая и острая, что Лэндон не сумел даже заорать, молчаливо созерцая вспыхнувшую перед глазами белизну и поначалу не понимая даже, жив он или уже мертв.       Он не был уверен, что человек в такой ситуации способен заметить свою смерть, и с силой заставлял себя втягивать скованными легкими воздух, чтобы только убедиться, что они еще могут дышать, а сердечные клапаны — биться.       Джилрой же в то время, пока загнанный им бывший друг корчился за вскрытым стволом дерева, дрожащими пальцами ощупывая плечо, кровянящееся и топорщащееся изодранными шматками из кожи и распоротых мышц, деловито поинтересовался, перезаряжая ружье и нагнетая в капсулу новую порцию воздуха:       — Тебя, никак, задело, Лэндон? — и, не добившись никакого ответа, спросил с напускным участием: — Ты там еще жив?       — Жив, — бесцветным голосом откликнулся Валентайн, с трудом поднимаясь на отказывающие ноги и хватаясь уцелевшей рукой за разразившийся опасным скрипом дуб. — Я еще жив, сволочь…       — Но ты, кажется, ранен? — уточнил Келли, неторопливо и со всеми необходимыми предосторожностями — кому как не охотнику знать, на что способен загнанный зверь? — сокращая расстояние между ними. — Я сильно тебя задел?       — Ты меня не задел, — стиснув зубы, озлобленно сцедил даже в таком состоянии способный на цинизм Лэндон, в панике поднося к лицу густо перемазанные кровью пальцы. — Меня задела пуля.       Джилрой звонко рассмеялся, замер где-то в отдалении на короткий миг, а потом, возобновив движение, тихонько запел себе под нос, иногда перемежая позабытые слова мелодичным посвистом:       — В веселом месяце июне я дом покинул свой, оставив всех влюбленных девах с сердечною тоской… — Его шаги раздавались все ближе, и нужно было куда-то бежать, спасаться, но Валентайн видел перед собой лишь сплошной лес, ни единого валуна, за которым можно было бы укрыться, и обреченность охватывала все его существо, обреченность погибнуть здесь и страх за то, что глупый мальчишка Кей будет мешкать и не успеет вовремя набрать высоту, а выстрел, если только угодит в мотор пароплана, оборвет едва начавшийся полет, отправив крылатого единорога в неприютные объятья каменистой земли.       — …Руку отцу дорогому пожал, матушку милую расцеловал, чтоб прочь печали прогнать, пинту пива на грудь принял.… — Джилрой сбился на свист, и этот пришедший из далекого детства звук, разносясь по лесу пробуждающимся ненадолго перед восходом солнца эхом, доводил Лэндона почти что до приступа неудержимой тошноты.       — Закрой свой рот, Келпи, — рявкнул он, волевым усилием вздергиваясь за шкирку и отвешивая себе мысленного пинка. Поднялся, пошатываясь, на нетвердые ноги и, пригибаясь, рискованным рывком преодолел расстояние до следующего дерева, гадая, когда же прогремит последний, фатальный выстрел — но Джил, видно, не торопился его прикончить и завершить потешную забаву, а растягивал удовольствие, травя зверя и наслаждаясь его страхом и собственной властью. — Ты не умеешь петь, я тебе еще в свои десять об этом говорил!       — Ты бы прикусил язык, Брауни, — посоветовал идущий по пятам Келли, защелкивая стрелковый механизм и в отместку тоже решив припомнить мальчишеские фейри-прозвища. — Я мог бы уже сотню раз тебя пристрелить, но это слишком скучно. Мы давно с тобой не виделись, кажется, лет пятнадцать прошло, если я ничего не путаю? Нет, семнадцать или даже девятнадцать… Дай мне хоть поразвлечься напоследок перед тем, как отправить старого друга на тот свет — или тебе, может быть, не терпится поскорее туда попасть?       Лэндону никуда попадать не хотелось, и он вынужденно заткнулся, с яростью сплевывая сквозь зубы ругательства; мысли метались точно осы, которых швырнули прямиком в реку вместе с ульем, бережно слепленным из тончайшего пергамента, а весь его тщательно выстроенный с самого начала план рушился как карточный домик от легкого дуновения ветерка: каким образом он мог заманить в ловушку того, кто все это время оставался на родине и знал окрестные леса куда лучше заглянувшего на отчий огонек бродяги? А уж если Джилрой по несчастливому стечению обстоятельств еще и самолично устанавливал в здешних угодьях силки и капканы, то более вероятно, что охотник первым загонит в них свою жертву.       Кровь сочилась из рваных ран, стекала по руке и срывалась с пальцев тягучими и густыми каплями, окропляя гранильную траву, плечо словно прижигали каленым железом, немилосердно вкручивая в мясо разогретые добела саморезные шурупы, а жилы и суставы от адовой боли, охватившей конечность, напрочь отказывались повиноваться.       Стопа угодила точнехонько на кочку и быстро оттолкнулась, не давая пышному комку травы даже толком окунуться под тинную водицу. Звенела узором колючек вердрагоновая хвоя, шумела изумрудная листва, пропуская в прорехи солнечную патоку, текущую с небесных сот, где-то на холмах шелестел молоденький вереск и пахло цветочной пыльцой, осыпающейся с лапок толстобрюхих пушистых пчел и остающейся в воздухе тончайшей фатой невесты, сбежавшей июльским деньком прямо из-под венца.       В такой умиротворенный летний полдень иногда случается непоправимое, и тогда время замедляется окончательно, застывает затмением над безмятежной гладью вмиг потемневшей реки, но они об этом даже не задумывались — мало кому в двенадцать лет приходят в голову мысли о смерти, если та еще не успела ступить на порог и представиться лично, наведавшись по делам к кому-нибудь из родственников.       Они знали о ней ровно то, что умирает всегда кто-то другой; знали также и то, что у гробовщиков постоянно имеется стабильный доход, что статные процессии за дрогами почему-то всегда в черном, на поминках можно наесться от пуза, а священники на похоронах зачитывают самые проникновенные речи, усердно выжимая из бесчувственных родственников скупую слезу.       Кочки продолжали уходить в трясину, прыжки становились все рискованнее и опаснее, но оскользнувшуюся ногу, неловкий крен и взмах руками в попытке поймать утерянное равновесие встречали лишь надменным и презрительным смешком, бахвалясь друг перед другом наигранной и притянутой за уши смелостью.       Они еще только учились тогда быть смелыми.       — Мы с тобой немного повеселимся, — произнес Джилрой, тем же манером, что и в своем ангельском возрасте, растягивая окончания фраз. — Мне все это сильно напоминает те светлые дни, когда мы играли здесь в догонялки — подумать только! Разве ты можешь в это поверить, Лэндон? Разве ты еще помнишь, что когда-то играл в догонялки?       — Я много чего помню, — отозвался Валентайн, на секунду замирая и припадая лопатками к дереву, запрокидывая голову, тяжело дыша и выигрывая мимолетную секунду сомнительного отдыха.       — Ну, не всем настолько везет, — пожал плечами за его спиной Келли, все это время как будто бы куда-то своего никчемного противника конвоирующий. — Иным приходится работать в поте лица, чтобы обеспечить себе хлеб, а за тяжким трудом, уж поверь мне, все быстро забывается, в особенности детство.       — С каких пор убийство людей стало приравниваться к тяжкому труду? — огрызнулся Лэндон, нервно оглядываясь, но продолжая терпеливо вышагивать, на пределе оголенных нервов ожидая, когда же охотнику надоест трепаться и он решит пустить очередной пулевой град, изрешетив пленника насквозь и превратив в сито из человеческой плоти.       — Всегда приравнивалось, — хмыкнул Джилрой. — Если на войне прикончишь много народа, тебя чествуют как героя, награждают орденами, дают звания, назначают пенсии, а иным выделяют и земельные наделы… но ты ведь не служил в армии, верно, Брауни? Нет, ты не служил… ты просто где-то бездельничал и сейчас продолжаешь: глядя на твою одежку, я могу сказать, что дела твои идут неплохо.       — Ты мне морали нанялся читать? — сухо и очень зло уточнил Валентайн; он был не в том положении, чтобы выступать и плеваться ядом, но все равно продолжал играться с огнем.       — Нет, конечно же нет! — притворно воскликнул охотник. — Кто я такой, чтобы читать тебе морали? К тому же, на тебя ведь никаких моралей не напасешься, дружище. Взять, хоть вот к примеру, этого паренька… которого ты так рьяно оберегаешь, о чем мне довелось вскользь узнать. Ты ведь трахаешь мужчин, верно? Впрочем, не так: ты трахаешь исключительно мелкоту, погодки или те, кто постарше, тебя не возбуждают…       — Ты и раньше об этом знал, — откликнулся Лэндон, с каждым шагом, приближающим к трагичному финалу, все отчаяннее метая по сторонам загнанные взгляды в надежде отыскать хотя бы рыбацкий крючок, если судьба не выделит спасительного якоря. — Ты знал, что девушки меня не интересуют: как только ты в свои шестнадцать принялся за ними ухлестывать, то сразу же уяснил, что я тебе в этом деле не компания, и не припомню, чтобы прежде тебя это смущало.       — Меня и сейчас не смущает, — помолчав немного, честно ответил Джилрой. — Мне просто скучно, вот я и пытаюсь с тобой поболтать. А то как-то даже обидно пристрелить старого друга, ни о чем перед этим не спросив. Кстати, мальца я обязательно отыщу, как только разберусь с тобой. Не знаю, где ты его спрятал, но, к сожалению, не могу тебе оказать по старой памяти необременительной дружеской услуги, пообещав, что отпущу его с миром… да ведь и тебе, полагаю, без него на том свете будет грустно?       — Кто тебя нанял? — задал ключевой вопрос Валентайн, проигнорировав все остальное как пустопорожнюю чушь. — Ответь!       — Шутишь? — глухо, точно пересушенный ручей, расхохотался Келли. — Так я тебе и сказал! А если ты каким-то чудом сбежишь? — И, подводя гремящую фанфарами пьесу к апофеозу, к занавесу, вот-вот готовящемуся опуститься над померкшей софитами сценой, продолжил напевать свою несносную песенку: — Поля кукурузы, край мой родной, растаял вдали за моею спиной, прут терновый я отломил: не увязался бы призрак иль гоблин… Всех встречных собак распугал по пути, пока добирался я в Дублин… пока добирался я в Дублин…       Небольшое болотце, раскинувшееся на самом краю фермерских уделов, осталось позади, и заросшие камышом, пушицей и клевером низины сменились холмами с верещатником, предваряющими скалистый лес. Им была известна здесь каждая тропа, не только человечья, но даже и заячья, натоптанная прытким и чутким ушастым беляком, при неожиданной встрече косящим на человечков безумными дикими глазами, и они кратчайшим путем добрались до заветного лога, куда соваться было строжайше запрещено. Джилрой, круглый год живущий в Ирландии, знал окрестности Марлей намного лучше и потому шел впереди, ведя за собой кочующего путника, носящегося перекати-полем между двумя островными столицами.       Крестьянские домики курились утренним дымком, в овинах пахло зерном и козьим сыром, соломой и навозом, прелым сырым теплом и выпавшей за ночь росой; они позавтракали у семейства Келли, если только можно было назвать толковым завтраком кусок свежевыпеченного хлеба с брынзой, наспех выданный матушкой Джилроя двум сорванцам, рвущимся на волю, и ушли шататься в леса…       Охотничьи угодья всегда были местом неприятным, глухим, разящим скороспелыми алыми ягодами смерти, но их это только раззадоривало, а любимой затеей оставались догонялки в этом мрачном прибежище Костлявой, опасные и с непредсказуемым финалом.       Шествие к эшафоту, и без того затянувшееся, должно было оборваться с минуты на минуту — Лэндон это слишком хорошо понимал; единственным, что еще как-то оттягивало неизбежную гибель, было праздное любопытство Джилроя, и оставалось только цепляться за эту жалкую уловку, принимаясь за треп, в обычные дни не вызывающий трудностей, а теперь застревающий поперек горла обломками битых бутылочных стекол.       Лесные пейзажи открывались невыносимо знакомые, и десяток прожитых лет пытался сорваться с понурых плеч, возвращая в воробьиное детство, где небо все еще казалось неизмеримо высоким, горизонт и морские пустоши — необъятными, а обоняние умело различать те редкие и тонкие запахи, что доступны только свободным и диким псам, когда даже подмороженные ягоды боярышника пахли эльфийским варевом из гречишного меда и первоцветов.       Не только великанские ясени и дубы, но и кустарниковая поросль расстилалась все тем же обычаем, что и в юные годы обитателя Замка на лесных холмах: за местами этими кто-то следил, и было жизненно необходимо понять, не являлся ли рачительным хозяином старый знакомец Лэндона.       — Давненько я здесь не был, — протянул Келли, словно угадав невысказанный вопрос и своим коротким признанием заставляя Валентайна встрепенуться и ухватиться за последнюю ниточку, что еще могла вывести его к спасению.       — Командировки, Келпи? — едко поинтересовался он, на остатках духовных сил устраивая эту ничтожную браваду. — Командировки по работе, полагаю, заставили тебя покинуть родные края, как ты тут секунду назад насвистывал?       Путь преградила рыжая кочевряжистая сосна с лесничьими насечками, и пленник попытался аккуратно, исподволь ее обогнуть, следуя хоть и под конвоем, но строго своим путем, осторожно нащупывая его и с отчаянием ступая на давно истлевшую и припорошенную палой хвоей тропу.       — Похвалить тебя за догадливость? — Джилрой издевку оценил и, кажется, даже по-своему ею проникся, приняв за своеобразный комплимент; переложил увесистое духовое ружье из руки в руку, давая натруженным мышцам секунду передышки, и добавил: — Я уже несколько лет здесь не был, так что прими мою запоздалую благодарность за столь редкий шанс — если бы не ты, не представляю, когда бы еще я смог повидать семью.       — Видать, много у тебя работы, Джил, — заключил Лэндон. Ухватился пальцами за примечательную, до щемящей рези в груди, кособокую елочку с начисто ободранными с северной стороны ветвями, пошатываясь от внезапного головокружения и заторможенно пытаясь осознать его истоки, и с еле выдавленной небрежностью спросил: — И скольких ты уже прикончил?       — Тебе это в самом деле интересно? — отозвался тот из-за его спины; оборвал свое разрозненное, невнятное пение и, кажется, выудил из кармана горсть орехов, отправляя в рот и принимаясь их методично пережевывать. — Тридцать два человека. Ты будешь тридцать третьим, Брауни. Хорошее число, не правда ли, дружище? Святое число! Хоть что-то будет при тебе святого…       И, помолчав немного, добавил с презрительным отвращением:       — Боже, до чего же ты сейчас жалок! Видел бы ты себя со стороны! Скажу тебе, что из тех тридцати двух, что отправились в мир иной с моей помощью, мне встречались люди, державшиеся с куда большим достоинством на пороге смерти, нежели ты. С некоторыми даже пришлось изрядно повозиться, рискуя жизнью собственной. Ты же просто ничтожество, Лэндон! Подумать только, а ведь я когда-то даже восхищался тобой… Но смерть — она выводит людей на чистую воду, срывает с них маски и открывает истинные лица. Перед смертью все честны… — Остановившись на мгновение — шорох следующих по пятам шагов утих, застыл на месте, — он деловито уточнил: — Желаешь поздороваться со смертью глаза в глаза, или тебя милосердно прикончить выстрелом в спину?       — Желаю покурить, — неожиданно швырнулся в ответ нахальной просьбой Лэндон.       Маленький Джилрой догонять не любил — он любил убегать, и его тощее, что у прыткого олененка, тело было словно создано для того, чтобы ускользать от погони, петляя меж стволов и в самый последний миг уворачиваясь от руки настигающего преследователя. Он отрывался, а Лэндон сжимал в горсти пустоту, хватая воздух, и рычал, бранясь звонким мальчишеским голосом. Снова бросался с места за подвижной и бойкой речной лошадкой, снова загонял ту в тупик где-нибудь у туго сплетенных непролазных ветвей, в коварной западне расставивших сети кореньев, в лещинном бредене, и наконец-то хватал за шиворот, сшибая с ног и злостно опрокидывая хохочущего Келли на еловый покров.       — Ты водишь! — победоносно объявлял и, не давая тому времени подняться на ноги и припасая для себя короткую фору, нырял за ближайшее дерево: быть может, он и проигрывал своему приятелю в скорости, но зато у него хватало сообразительности смотреть, куда несут его ноги, и избегать естественных преград, на которых чаще всего и попадался Джилрой.       Они непозволительно быстро забывали, что кроме видимых ловушек в охотничьих угодьях имеются и невидимые, опаснее во много раз, и окормляющая их туманная старуха в тот день впервые решила показаться на глаза двум заигравшимся детенышам, выступив из теней и подметая драным черным подолом шуршащую траву: Лэндон даже не успел понять, что и как произошло, не успел угадать, что он сделал не так, спрыгивая с приземистого валуна и наступая на укрытый листвой гранит, но только тот мгновенно ушел из-под ног стремительной пустотой, приветливо разинувшей утыканную клыками пасть и вознамерившейся немедля пожрать свою добычу.       От ужаса, поднявшегося лавовым извержением под самое горло, мальчишка успел выпростать руки и по одной лишь инерции за что-то ухватиться мертвой хваткой, ломая треснувшие надвое и расколовшиеся до мяса ногти под самое основание, но ни за что на свете не желая разжимать сомкнувшихся рук. Дыхание взорвало легкие, кровь отравило адреналином, учащая до предела сердцебиение, и когда он повис на ошметках еловых корней, выскальзывающих из залитых кровью пальцев, то увидел над собой выкроенную краями ямины небесную заплатку, окаймленную бурыми ветвями, а под собой, скосив выпученные от страха глаза — щерящееся грубо оструганными кольями дно смертоносной ловушки.       Келли бегом вернулся к нему, падая на четвереньки у самого обрыва, прижимаясь грудью к земле и протягивая руку — он тоже перепугался до чертиков и не мог сейчас вымолвить ни слова, сделавшись мучнисто-бледным, точно погребальное полотно.       Не чувствуя в себе жизни, Лэндон ухватился за его ладонь, оставляя густые красные мазки пополам с грязью, оттолкнулся ногами от осыпающихся отвесных стен и, изворачиваясь ужом, кое-как выкарабкался наружу.       Долго лежал на спине, с непониманием и переосмыслением вглядываясь в барашковые стада облаков, торопливо несущихся по блокитному своду, и пытался отдышаться, время от времени поднося ладонь к лицу и разглядывая сбитые в кровь пальцы, сжимал и разжимал их, морщась и с трудом превозмогая боль от ушиба, а Келли сидел рядом с ним на булыжнике и хмуро молчал, сосредоточенно пережевывая травинку.       С той поры они больше никогда не совались в охотничьи угодья, по безмолвному согласию обходя стороной это мрачное место, овеянное дыханием золокрылой восточной птицы Сирин…       — Покурить? — с легким недоумением и изрядным недоверием уточнил Джилрой, не спуская глаз с Лэндона и не отводя от него ружейного дула. — Пожалуй, это законная просьба, дружище: так и быть, покури. Всякий заведомо обреченный по королевской традиции имеет на то полное право. Только вот учти, что сам я не курю, а посему угостить сигареткой тебя не могу. И еще учти, что фокусы не пройдут, поэтому руки в карманы суй медленно и осторожно, а вытаскивай обратно еще медленнее, если не хочешь, чтобы я занервничал и раньше времени спустил курок. Впрочем, будь у тебя при себе оружие, ты давно бы уже улучил момент пустить его в дело, так что это просто излишние предосторожности.       И он остановился, выставив вперед одно колено и опустив на него руки с духовушкой — остановился раньше, чем следовало, доводя своего пленника до истерики, яростно рвущейся на волю и сдерживаемой из последних сил.       Валентайн, соблюдая озвученные правила, осторожно выудил из пальмерстона спичечный коробок и мятую пачку, где по иронии глумливой судьбы перекатывалась ровно одна, будто бы загодя припасенная, сигарета смертника. Кое-как справился с непростой задачей, удерживая коробок в онемевших пальцах покалеченной руки, почиркал спичкой, разящей серной гарью, позволил той хорошенько прогореть, растягивая резиной время, и подпалил табачный кончик, с наслаждением затягиваясь куревом.       Его плечо, изодранное выстрелом, утратило всякую чувствительность, и рука размеренно горела, пульсировала, ныла, висела ненужным балластом, будто в ней надорвали часть связующих сухожилий, и все не прекращала сочиться красной живицей, однако сейчас было не до таких мелочей; он даже почти притерпелся к этой зудящей и раздражающей, но сделавшейся вполне сносной боли, и совсем ее не замечал. Покачнулся, оступаясь на половине шага, мазнул глазами по вороху листвы, беспорядочно присыпавшей редкий валежник, и вдруг сделал большой и рискованный прыжок, с изумительной для раненого ловкостью взгромождаясь на невысокий булыжник и покоряя его вершину.       Почувствовал на себе настороженный взгляд, просверливающий дыру строго меж лопаток, ощутил дорожки липкого пота, собирающегося по каплям и мучительно долго стекающего по спине вдоль позвоночника, и завершил этот акт безрассудства, спускаясь по другую сторону от покоренного препятствия и бесцельно и неторопливо шагая дальше в лес.       Здесь холм оканчивался закономерным пологим спуском, и Джилрой, с одной стороны понимая, что жертва никуда не уйдет, даже если сильно постарается, и выстрел так или иначе ее достанет, а с другой все равно опасаясь упустить свою добычу, вынужденно двинулся следом за ним, делая первый шаг, второй и, наконец, роковой, третий.       Третий шаг с хрустом хлебной соломки смял истлевшие тонкие ветки, поднял вихрь из слежавшихся листьев и ухнул провальной чернотой, мигом воскрешая все забытое и утерянное, но слишком поздно, чтобы можно было случившееся отменить. Валентайн окаменело замер, прикрыл веки, вслушиваясь в звуки падения, в треск ломающихся веток, и как воочию созерцая распахнутые небесно-голубые глаза, полные ужаса и лишь на долю секунды успевшие зачерпнуть силкового света, струящегося в прорехи расползающихся туч. Хищный рот звероловьего чудища должен был неминуемо проглотить Джилроя — духовое ружье, сжимаемое мозолистыми пальцами, не позволило бы вовремя вскинуть руки и остановить падение.       Не веря в собственную удачу, Лэндон резко развернулся, чуть не вывихнув себе поясницу, и уставился в пустоту стройного ирландского леса, застывшего перед восходом солнца, на короткую вспышку успел до глубины души постичь мерзкую горечь утраты и собственной вины, осевшей на донышке словно осадок мутного древесного спирта, но тут же услышал матерную ругань и приглушенную возню, доносящуюся из недр каменного мешка; это подсказало ему, что Келли жив, что ловушка, вероятно, не первый год стоит тут бесхозной, так и не дождавшись звериной дани и оттого всеми позабытая, что колья на дне давно уже сгнили в труху и что обманутый, озлобленный охотник, как только выберется наружу, сразу же спустит курок губительного духового ружья.       — Помнить иногда полезно, Келпи, — пробормотал он себе под нос и, сражаясь с плывущей головой, немотой в конечностях и темнотой, застилающей ему видимость, со всех ног бросился прочь, не тратя попусту ни одной драгоценной секунды и уповая на то, что короткая отыгранная передышка и в этот раз поможет ему оторваться от быстроногого Джилроя.

⚙️⚙️⚙️

      Когда Лэндон выбрался из леса к особняку, он уже почти ничего не различал перед собой.       Его мутило, боль от плеча охватила всю правую сторону корпуса, запуская спрутовые щупальца под кожу и отравляя нервные окончания скорпионьим ядом; пока он бежал, ноги не раз и не два пытались предать его, а окрестные деревья начинали казаться чуждыми и незнакомыми, и за каждым стволом мерещились сумрачные карлы и тролли из темных уголков алхимического ящичка, выпроставшие вслед лесному заложнику хищные пясти и скребущие по коре гниловатым ногтем.       Уайт, привлеченный посторонним звуком, вторгшимся в его беспробудное отчаяние, вскинул голову, пару раз оторопело моргнул выплаканными до красноты глазами и подскочил, срываясь с места и бросаясь навстречу Лэндону; он только успел выхватить взглядом неестественно повисшую руку и неровную, сбивчивую походку, успел заметить, что мужчина слегка пошатывается при каждом шаге, хоть и старается идти торопливо, и короткую вспышку облегчения разом отмело, а сердце точно ледяным хлыстом полоснуло.       Он подлетел к нему, хотел схватить за плечи, хотел заставить хоть на миг остановиться, чтобы заглянуть в подернутое серой поволокой лицо и прильнуть к груди, но почуял свинцовый запах соли, увидел брусничные пятна на правом плече — такие неестественно-яркие, густые, будто нашитая во хмелю винная заплата, — и сам замер как простреленный, холодея изнутри.       — Лэн… Лэндон? — промямлил он. — Я думал, что ты никогда уже… там эти выстрелы… я думал, что не увижу тебя больше… что с твоей… что… с рукой?..       Кисти его тряслись, когда попытался коснуться изодранного плеча, и испуганно отдернулись, едва дотронувшись набрякшей от руды ткани плаща, не то боясь причинить боль, не то страшась чего-то непоправимого, что уже никак не отменить.       — Лэндон, миленький… — почти в слезах проскулил Кей, вцепляясь ему в здоровую руку и утыкаясь лбом чуть повыше локтя, и тогда господин Валентайн, заторможенно вынырнув из транса, бесцветным голосом произнес, мечтая поторопить их обоих и донести до своего маленького спутника, что у них совсем не осталось времени на то, чтобы покинуть окрестности Замка на лесных холмах:       — Тише, Ключик… я жив, ну, что же ты?.. Тише!.. Нам нужно быстрее убраться отсюда. Быстрее, слышишь?       Голос, прозвучавший с привычной, хоть и чуть надломленной ноткой стали, и слова, сказанные в приказном тоне, удивительным образом подействовали на Уайта, успокаивая и придавая сил. Он ухватил Лэндона за ладонь, крепко сжимая в своей пятерне горячие загрубелые пальцы, и решительно потащил за собой, усмиряя плещущую на грани истерию и запрещая себе думать о перепугавшем до чертиков ранении мужчины до тех пор, пока оба они не окажутся в относительно безопасном месте, или как минимум до того момента, как белый единорог взлетит, вверяя их судьбы ветрокрылым небесным поводырям.       — Идем! — воскликнул он шепотом с плохо сдерживаемой гордостью. — Я завел пароплан, я справился!       — Ты молодец, — со слабой улыбкой откликнулся Лэндон, похвалив мальчишку, и попытался поднять калечную руку, чтобы ласковым жестом взъерошить волосы на его макушке, но силы ему отказали, а рука, дрогнув, согнулась ровно до половины и тут же беспомощно поникла. — Прости, — скривившись от болезненных пульсов, извиняюще добавил он. — А мне, кажется, пока даже с собственным телом не справиться.       — И не надо! — выпалил Кей. — Я сам все сделаю.       Это была ложь, он не был уверен ни в чем, когда, оказавшись вместе с Лэндоном под темными сводами ангара, со священным трепетом ухватился пальцами за подрагивающий от рокота мотора штурвал и почуял, как вибрирует под ногами гулкое днище, напоминая о том, что пароплан живой и достаточно лишь короткого движения хозяйской руки, чтобы заставить его взмыть в небеса.       К счастью, рядом с Кеем сейчас находился человек, прекрасно знающий, что и в какой последовательности делать, и мальчишка, успевший на время об этом позабыть, вздрогнул, когда услышал изможденный голос, отдающий короткие команды:       — Рычаг воздушной скорости, Пьеро. Ставь на минимум.       Уайт послушно выполнил указание и резко, почти рывком, обернулся, когда за спиной загудел огромный импеллерный винт, принимающийся неторопливо вращать мощные лопасти; чуть не подскочил, почуяв, что они движутся, и испытал дикую панику, как только мимо них потянулись стены ангара, заволоченные непроницаемой темнотой, а впереди, приближаясь быстрее, чем он мог себе представить, вырастал прямоугольник ворот, залитый слепящим утренним светом.       Ему стало страшно, он заерзал на сиденье и бешено вцепился в штурвал, надеясь отыскать в нем спасение — «Айне» вильнула, едва не отправив их на таран стены, а господин Валентайн спешно вмешался, дергая мальчишку за рукав и возвращая его кисти в исходное положение.       — Просто следи за курсом, все остальное сделаю я, — напряженно проговорил он, и юноша скованно кивнул, не отводя стекленелого взгляда от белого проема: свет, неотвратимо затопляющий их от крученой ростры и до самого хвоста, был небесного свойства, и сердце сводило розмариновой тоской, а еще через пару секунд, едва они вывели волшебную лошадку из ее пыльного и мрачного стойла, та наконец-то нетерпеливо раскинула снежные крылья, окаймленные резным пером, заставляя позабыть обо всем на свете, зачарованно раскрыть рот и хлопать широко распахнутыми глазами.       Лэндон сам заботился о том, чтобы вовремя перевести тот или иной тумблер в нужное положение, хорошо понимая, что мальчишка едва ли сладит с такой сложной задачей в одиночку, и Уайту оставалось только стискивать штурвал, следя за тем, чтобы их полет не закончился еще прежде, чем успеет начаться. Колесный киль нетерпеливо подпрыгивал на выбоинах и кочках, мечтая оторваться от несовершенной твердыни, крылья трепыхались, ловя околоземные эфиры, и в этот момент на окраине леса показалась прихрамывающая тонкая фигурка.       — Лэндон, это… — воскликнул Кей и тут же осекся, вперив непонимающий взгляд в чужака. — Кто это?..       Человек вскинул ружье, даже не прицеливаясь, а просто направляя трубное дуло на пароплан; Валентайн резко сдвинул какой-то переключатель до предела, рванул штурвал кверху — «Айне» обиженно и опасно зарычала, пускаясь с места вскачь по холму, а ее пассажиров вдавило в кресла, когда машина стремительно взмыла в небо под самоубийственно крутым углом. Саквояж с зонтом сорвались с сиденья, норовя улететь прочь и застрять во вращающихся лопастях импеллера, и сударь Шляпник только чудом их похватал, скидывая под ноги и прижимая подошвами к полу.       Уайту казалось, что пальцы его либо переломят штурвал пополам, либо врастут в него кожа к коже, живое к мертвому, и навсегда останутся слитым с ним продолжением; в ушах свистел рьяный ветер, ему было страшно, пьяно и свободно одновременно, он не расслышал даже хлопка выстрела, утонувшего в шуме винтов, и не заметил роя свинцовых пуль, на излете оцарапавших металлическое днище — лишь хватал ртом остужающий воздух, силясь угомонить взбунтовавшийся пульс, что бился в сонную артерию упрямым молоточком.       Их трясло и подкидывало, будто в старой двуколке с поломанными рессорами по ископаемой грязи подсохшего к лету горноавстрийского бездорожья, пароплан куда-то подныривал, вопреки взведенному к груди штурвалу норовя опрокинуться на нос, мотался из стороны в сторону и раскачивался, точно подбитая птица; справиться с его управлением никак не удавалось — Уайт вдруг понял, что недостаточно выполнять нехитрые указания и советы сударя Шляпника, чтобы благополучно править своевольной машиной, что здесь имеется какая-то иная, никем из них не учтенная хитрость, и что если так продолжится, то они точно рухнут с набранной высоты, даже невзирая на посильную подмогу всех импеллеров и пегасьих крыльев.       Они пронеслись над вершинами деревьев, кренясь на левый бок и едва не задевая узорным оперением острые еловые маковки, и господин Валентайн, перекрикивая рокот мотора и встречный ветер, на такой скорости сравнимый лишь с ураганом, громко крикнул:       — Ноги, Кей! Педали! Быстрее, а то упадем на крыло!       Кей запоздало вспомнил о ножных педалях и первым делом едва не угробил пароплан окончательно, перепутав и вместо правой придавив левую; «Айне» опасно завалилась, грозясь вышвырнуть своих непутевых седоков, а Лэндон, приходя в крайнюю степень паники, что-то матерно заорал и с размаху наступил мальчишке на нужную ногу, до резкой болевой вспышки прищемив ему пальцы, но зато возвращая летную машину в горизонтальное положение.       И вот тут, едва только бестолковые штурман с пилотом успели облегченно вздохнуть, пароплан окончательно начал сваливаться, ныряя то вправо, то влево. Делал он это исподволь, незаметно теряя высоту и собираясь опуститься днищем на древесные кроны, смять ветки и, круша стволы, влететь прямиком в покинутый беглецами лес — Джилрой Келли, охотник за непутевыми головами, наверняка в немом изумлении созерцал с опушки у ангара это нелепое зрелище и чесал в затылке, небезосновательно полагая, что еще немного, и те угробят себя сами без его посильной помощи.       Крылья «Айне» как будто бы лишились небесной опоры, потеряв ведущий ее поток, и болтались бесполезными отростками, перебитыми в кости, Уайт от ужаса только сильнее тянул на себя штурвал, совместная тяга основного, вертикального импеллера и горизонтальных боковых кидала пароплан во все возможные стороны, и тогда Лэндон, в предчувствии скорой катастрофы растерявший дар речи, почти повалился на юного пилота, с боем отбирая управление и медленно его выравнивая. От ужаса даже его правая, раненая рука внезапно ожила, проворно переключая тумблеры и потихоньку увеличивая воздушную скорость, а ту, что отвечала за боковые импеллеры, медленно уменьшая.       Тогда тряска прекратилась ровно настолько, чтобы перестало мутить и выталкивать наружу через глотку взболтанный желудок, и опасный взлет, едва не оборвавший их жизни, благополучно завершился.       Все еще набирая высоту, крылатый единорог проносился над сплошным массивом леса, которому уже виднелся с севера отдаленный предел, и оставлял за спиной опальный холмистый замок, опустевший ангар и одинокий Домик-на-Дереве, где покоились на столике, позабытые мимолетными гостями, шляпа-цилиндр и синий бархатный берет с беркутиным пестрым пером, в чайнике томились остатки заячьей капусты, а у стены засыпала вечным сном старая виолончель; когда они поднялись достаточно высоко, Кей, сообразивший, что с паропланом лучше обращаться плавно и нежно, осторожно вернул штурвал к центру, все еще боясь выпускать его из пальцев даже на миг и обегая паническим взглядом приборы с подвижными стрелками, скачущими туда-сюда — если на земле их показания были ему более-менее понятны, то теперь он не мог даже вспомнить, который из них что обозначает. Их качало в крылатой люльке, бросало в незримые ямы, а воздух на поверку оказался намного неустойчивей привычной земли: дорога облаков была переменчивой и капризной, требующей к себе самого пристального ежесекундного внимания, и Уайт, волею шутницы-судьбы удостоившийся гордого звания горе-пилота, впервые ощущал себя волнительно, значимо и весомо, почти по-взрослому — от чувства этого в груди билась посаженная в клетку ранимая канарейка, фокусами ловкого иллюзиониста превращенная в орла. Ему трепало распущенные волосы, хлестало по щекам спутанными прядями, слезило глаза, и юноша, вспомнив о летных очках, поспешно опустил их с макушки на нос, спасаясь от стихии за толстыми стеклами.       Он пытался урывками оборачиваться к Лэндону и краем глаза успел заметить, как тот, закрывая глаза от невыносимой боли, запрокидывая голову и замирая так на пару мгновений, неторопливо стаскивает с себя пальмерстон, прикипевший к парным краям раны и запекшийся вместе с ней кровавой коркой. Исхитрившись стащить, бросил неряшливым комком себе под ноги, оставаясь в шерстяном пиджаке, и принялся за новую задачу, расстегивая пуговицы на груди и пробуя избавиться от второй изодранной тряпицы.       — Пристегнись, Ключик, — сипло выговорил он, вдруг вспомнив об элементарной безопасности, краеугольном камне, которым обычно пренебрегал. — Я, к сожалению, этого сделать пока не могу.       Уайт, разжимая попеременно то одну ладонь, то другую, порылся с двух сторон от себя и отыскал простой кожаный ремень; перетянулся им, а сударь Шляпник, помогая мальчишке, подхватил свободный конец, щелчком закрепляя его где-то у основания кресла, и после этого вернулся к своему непростому делу, стягивая сперва левый рукав и только после этого берясь за правый.       — Твоя рука, — не выдержав сводящей с ума тишины и неизвестности, выпалил Кей. — Что с ней? И кто это был?       Лэндон обессиленно помотал головой и, собравшись с последними силами, обрывисто выдавил:       — Не сейчас, Ключик. Мой голос окончательно меня послал, и я не в том состоянии, чтобы соревноваться еще и с ветрами. Потом… я расскажу тебе все позже.       Тут только Уайта осенило, что господину Валентайну было по-настоящему плохо, что он на грани обморока, что еще немного — и новоиспеченный пилот останется без своего взрослого и надежного советчика, брошенный на произвол судьбы и вынужденный рассчитывать только на собственные силы, а Лэндон, вероятнее всего, попросту лишится сознания от усталости, боли и кровопотери.       — Куда мы летим? — поспешно спросил и тут же поправился: — Куда мне лететь, Лэн?       — Строго на восток, Ключик, — хрипло отозвался мужчина, тоже прекрасно чующий, что вот-вот провалится в горячечное беспамятство. — Держи курс на восток: карты у нас под рукой все равно не имеется, и в таких условиях это самое простое и толковое, что можно сделать. Я не рассчитываю добраться до континента, но до Англии мы должны дотянуть: хорошо бы достичь ее восточного побережья, а оттуда до Европы рукой подать… Еще следи за приборами, это важно — никаких крутых виражей, пожалуйста, а не то мы уйдем в «штопор» и ввинтимся нашим гордым рогом прямо в землю.       Сказав это, он снова вернулся к своему костюму, с шипением и сцеженной сквозь зубы крепкой бранью отлепляя пиджак от рубашки и тела. Когда ему удалось это осуществить, Уайту, метнувшему в его сторону еще один быстрый взгляд, сделалось дурно: некогда белоснежный рукав был насквозь пропитан бурой кровью, от плеча и до самого манжета, и она продолжала медленно сочиться, влажно поблескивая у растревоженных краев неопрятной раны.       — Лэн… тебе срочно нужен врач! — не выдержав этого кошмарного зрелища, выпалил Кей.       — Я знаю, — покладисто кивнул тот. — Ну, и где я его сейчас возьму? Может, ты у нас имеешь архангельскую степень Авиценны, чтобы в полете штопать телесные дыры?       Уайт пристыженно заткнулся, а потом, поизучав приборы, стиснул губы в тонкую полоску, обретая вид неожиданно волевой, никак не вяжущийся с привычным, беспомощным и жалким слабаком, каким он сам всегда себя считал, и бережно развернул штурвал, сверяясь с компасом и прокладывая новый курс, а затем рискованно сдвинул тумблер воздушной скорости к максимальной отметке, не щадя единорожьих сил парового мотора.       — Я домчу нас быстро, — твердо пообещал он Лэндону, с затаенным любопытством уставившемуся на своего юного спутника. — Так быстро, как только смогу!       — Ты не перестаешь меня изумлять, — признался сударь Шляпник, с трудом раздирая полы рубашки на длинные неровные лоскуты и кое-как косо накладывая эти импровизированные бинты себе на плечо. — Я доверяюсь тебе, мальчик-ключик. В конце концов, на кого еще нам полагаться, если не друг на друга?       И мальчик-ключик понимал, что полагаться больше не на кого, что мир отвергает таких, как аморальный Лэндон Валентайн, и презирает таких, как ничтожный Кей Уайт, и вместе с этим постигал простую и незамысловатую истину: не только Лэндон принятым на себя добровольным обязательством вынужден защищать своего маленького спутника от недружелюбного мира, но и сам он, наверное, тоже должен оберегать своего взрослого защитника, когда тот беспомощен и уязвим.       Окоём заливало редкими лучами восходящего солнца, пробивающего себе дождливое ирландское ненастье и пронзающего золотистыми стрелами пороховую завесу ворчливых облаков, внизу тянулся гористый лес, неровная щетка из оголившихся к зиме сучьев и хвойной щетины с проплешинами сивого камня, изо рта срывался полупрозрачный пар, тут же рассеивался, подхваченный ветром и смешанный с дыханием медных котлов, а господин Валентайн, наспех перетянувший воспаленную рану и окончательно этим измученный, действительно провалился в горячечный сон, пристегнувшись и укутавшись в измятый, окровавленный и грязный плащ.       Поначалу Кей испытывал от полета непередаваемый восторг, даже невзирая на крайнюю неуверенность во всем, что делает: вбирал грудью мятной чистоты, росистой, морозной и приправленной морем, таращил удивленные глаза на клочки облаков, плывущих так низко, что порой умудрялись окутывать пароплан мягким пленом, и не мог понять, почему те оказались совсем не такими плотными и подушечными, какими выглядели с земли, а напоминали всего лишь густой кисельный туман; иногда ему встречались парящие птицы, но он не узнавал их пород, а разминувшись с пернатыми незнакомцами, снова поглядывал на далекую твердь, где уже наметился край береговой излучины, пологой или обрывистой, но одинаково щедро присыпанной колотым камнем, за которой плескалось Ирландское море, набегая белыми полосками бурунов на берег и вдребезги расшибаясь о скалы пенными брызгами. Здесь, если он правильно помнил из уроков географии, изученной в пансионе, пролегал пролив святого Георга, к северу таился волшебный остров Мэн, а прямо за проливом поджидала западная граница Англии, неровная, изъеденная многочисленными заливами и бухтами, выступающая хвостами полуостровов Ллайн и Корнуолл.       Когда же под дно крылатой «Айне» легла бескрайняя темная гладь, а сверху опустился стеклянный колпак выбеленного табачной дымкой небосвода, Уайт, оставшийся наедине с самим собой среди двух равнодушных стихий, вдруг ощутил непонятную тоску и одиночество. В груди защемило до слез, и пришлось стащить с себя летные очки, чтобы утереть глаза от едкой горечи, собравшейся в уголках; его то душило навеянной извне беспомощностью, то опьяняло обманчивым чувством божественного могущества, сделавшегося вдруг обыденным и доступным.       Еще около получаса прошло для него в состоянии дурманной эйфории, но море оставалось все тем же морем, небо меняло только узор облаков, эндорфины покидали кровь, утекая сквозь поры, и мальчишка впал в апатию, медленно переходящую в усталость и оседающую на плечи горбатым параличом: веки его пытались смежиться сами собой, и приходилось насильно распахивать слепнущие глаза, таращить их в морёную синеву, кривить рот, мечтая возвратить чувствительность в онемевшие и обмякшие скулы, мотать головой, отгоняя сонливость, и молиться о том, чтобы только не уснуть, чтобы довести пароплан до обетованных восточных берегов.       Строптивая «Айне» продолжала взбрыкивать и вставать на дыбы, попадая в воздушные ямы, теряя восходящие теплые потоки и спотыкаясь на потоках холодных, обрушивающихся сверху ей на гриву; как и предупреждал сударь Шляпник, нужно было постоянно следить за приборами, то пресекая попытки куда-нибудь завалиться или нырнуть, то возвращая на незаметно утерянный курс, но к этому Кей уже приноровился, никаких крутых виражей он не пробовал и пробовать не собирался, даже если бы его об этом попросил самоубийца-штурман, и полет протекал спокойно, укутывая обманчивым умиротворением и заставляя незаметно терять бдительность.       Море казалось Уайту бесконечным, силы по крупицам покидали его хлипкие мышцы, тело затекало, и уже начинало тянуть от холода и бесконечного сидения в пояснице; он не знал, сколько минуло времени, но, вопреки влюбленной в простор душе, потихоньку принимался ненавидеть эти водные пустоши и сходить с пошатнувшегося от бессонных суток ума, побаиваясь, что те никогда не закончатся.       Зачарованно глядел на трепещущую стрелку компаса, подозревая ту в размагниченном предательстве, и испуганно косился на спящего Лэндона, а потом, наплевав на риск, быстро протягивал руку и подносил пальцы к его губам, чтобы только убедиться, что мужчина еще дышит, и лишь ощутив на ладонях живое тепло, облегченно хватался обратно за штурвал.       Его бы сейчас спасла обыденная болтовня сударя Шляпника, поднаторевшего трепаться долго и с чувством и всегда проделывающего это с огромной охотой, но продрогший маленький пилот был ее лишен и ощущал себя невыносимо сиротливым, брошенным со скалы прямо в звездную бездну.       Ирландское море проносилось космическими лигами, косматые тучи осаждали почернелыми зефирными замками горизонт, ветер то чуточку утихал, то налетал стремительными порывами, застужая лицо, и иногда Уайту чудились пронзительные чаячьи голоса, но он почти сразу понимал, что это красивая обманка, подброшенная воспаленным мозгом: ему так хотелось поскорее увидеть под собой земную твердь, что он воскрешал в памяти любые ее приметы, сотворяя зыбкие миражи; наслаждаться полетом больше не получалось, мысли цеплялись за восточное побережье Англии, милосердно запрещая прежде времени думать о предстоящей посадке.       Когда на горизонте наконец-то показалась тоненькая полоска суши, Кей сперва в нее не поверил, утомившись щурить глаза, вглядываясь в очередную фальшивку, но та с каждой минутой становилась как будто бы четче и различимее, вырастая прямо по курсу млечной синевой, курящейся над протяжённым заливом, глубоко надрезавшим берег. Юноша воспрял, испытав прилив невесть откуда взявшейся бодрости, и крепче перехватил штурвал, обнадеженный этой крошечной победой.       Земля приближалась, обретала абрисы пары отщепленных островков, отделенных друг от дружки и от материнского острова узкими нитями проливов, слева расстилался, вероятно, Ливерпульский залив, по правую руку виднелись пологие и холмистые, что накрытый палевой скатертью стол, вершины северной оконечности Кембрийских гор, а больше здесь ничего Уайт не знал. Пароплан проносился над бухточками, над заболоченными отмелями, над рыбацкими поселками и пристанями, у которых маячили спущенной парусиной притихшие корабли, и отталкивался серебристыми копытами от сухой английской земли. Стали попадаться на глаза мелкие города и крестьянские домики со вспаханными в преддверии заморозков полями, и скалистая местность незаметно сменилась на равнинную, где петляли посеревшие от непогоды реки и грозились воздетыми сучьями рощи облетевшего скалистого дуба.       Кей успел снова осоловеть, быстро растратив глоток изношенных сил, как вдруг натолкнулся на неожиданное открытие: воздушное пространство здесь было куда более оживленным, нежели над морем, и первым же молчаливым свидетелем этого оказался дирижабль, огромная дутая азиатская дыня с тугими боками, линованными красной краской, со стальной ладьей подвесной гондолы и яркой золотистой надписью «Блистательный Бристоль». Поначалу он показался мальчишке не более чем странным цветастым шариком, выскользнувшим из детской руки и отправившимся в свободное путешествие, но по мере того, как расстояние между ними сокращалось, стало ясно, что навстречу движется нечто более существенное и — это Кей тоже постиг впервые — потенциально опасное при возможном столкновении.       Появление этого мастодонта настолько выбило Уайта из колеи и заставило растеряться, что он не сразу сообразил, кому из них двоих следует уступить дорогу, а когда очухался — схватился за управление, испуганным рывком уводя пароплан с траектории, несущей прямиком на махину дирижабля.       Крылья «Айне» на той предельной скорости, какую выжимал из нее немилосердный пилот, хлебнули пустоты, сорвались, затрепетали попавшейся в сетку бабочкой, и юношу накрыло паникой. Он по инерции рванул на себя штурвал, заставляя белоснежную конягу вскинуть витой рог, и в ту же секунду понял, что вот-вот уйдет в озвученный сударем Шляпником злополучный и погибельный «упаси-господи-штопор».       — Лэн! — в отчаянии заорал он, не зная, где еще искать спасения в столь критической ситуации, и его дремлющий спутник, как ни странно, моментально среагировал на зов, распахнув припухшие глаза, воспаленно красные от полопавшихся сосудов, подскочил, тут же взвыв от пронзившей тело боли, рефлекторно схватился за простреленное плечо, причиняя самому себе еще больший вред, чуть не потерял сознание, но вместе с этим успел уяснить, что они стремительно несутся прямо к земле, и словно глотнул сухого льда с нашатырем.       — Что ты творишь?! — взревел, спешно перещелкивая пальцами рычаг боковых импеллеров; «Айне» подбросило, она чихнула чадящим мотором, но от резкого воздушного удара падение замедлилось, и, хотя пароплан продолжало мотать во все стороны, норовя опрокинуть на любое из крыльев, он уже больше не порывался покинуть матерь-небо и ринуться в объятья мачехи-земли.       После того как Уайту худо-бедно удалось обуздать крылатую кобылку и вернуть утерянную высоту, Лэндон смахнул со лба холодную испарину и охрипло признался:       — У меня сердце почти остановилось, Ключик. Так и до инфаркта недалеко. Что тут стряслось?       — Это был ди… дирижабль, — заикаясь и успокаивая сбившееся дыхание, отозвался Кей. — Он шел навстречу, и я не сразу понял, что… что это дирижабль, — глупо закончил он.       — Ты хорошо держишься, — вместо того чтобы ругаться, похвалил его Лэндон и, будто собирался с духом для жалких оправданий, добавил: — Я, кажется, отрубился… прости за это.       — Ты же ранен, — отмахнулся Уайт. И выпалил уже тверже, как распорядился, насколько вообще способен был распоряжаться: — Тебе нельзя напрягаться, так что спи!       Господин Валентайн на это только покачал головой, а затем пояснил, повышая голос и превозмогая ветер, срывающий и уносящий назад, к берегам Ирландии, каждое украденное слово:       — Это сейчас непозволительная роскошь с твоей стороны, Пьеро, позволять мне дрыхнуть. А если в следующий раз тебе не удастся меня добудиться? Что будет тогда? Мне нельзя спать, и я конченый недоумок, коль позволил себе уснуть, но этого больше не повторится. Подумай о посадке! Что ты собираешься делать, когда покажется восточное побережье?       — Не знаю… — потерянно отозвался Кей. — Попытаюсь как-нибудь посадить пароплан…       — Брось, не посадишь ты его, — решительно возразил сударь Шляпник. — Хотя бы потому, что я не помню, как это делается, и не могу тебе объяснить. И если ты вдруг по наивности своей полагаешь, что это проще, нежели просто его вести, то заверю тебя сразу: это сложнее в разы, а ты и управляешь-то им еле-еле.       — И что же мы будем делать? — почти полностью утратив дар речи, одними губами выговорил мальчишка, но его каким-то чудом услышали или просто угадали единственно возможный вопрос.       — У нас с тобой еще есть вот это, — радостно объявил господин Валентайн, выкатывая на свет подошвами перемазанных в глине лоферов свой потрепанный бессменный зонт, чем вызвал на лице Уайта выражение первобытного ужаса.       — Нет, нет и нет! — заорал мальчишка, надрывая горло. — Нет! Это же не с пятого этажа сигануть, Лэн! Как ты себе это представляешь?       — Очень хорошо представляю, — упрямо возразил мужчина, предусмотрительно заталкивая спасительный зонтичный парашют обратно к днищу. — Откуда я только с ним не прыгал!       Не желая даже воображать во всех красочных подробностях сумбурный жизненный путь своего зрелого спутника, Кей что-то возмущенно прорычал себе под нос и, понимая бесполезность всяких споров, уставился строго перед собой: неурочное пробуждение сударя Шляпника неминуемо привело к тому, что внимание юного пилота рассеивалось и доставалось преимущественно штурману, а не штурвалу.       — Лэн, — задал еще один вопрос, не дающий ему покоя, Уайт. — Но ведь восточное побережье большое… и наверняка безлюдное. Не должны ли мы добраться до какого-нибудь города?       — И что будет дальше, Ключик? — хмыкнул Лэндон. — Пароплан грохнется, и ладно если не на чью-нибудь крышу — ты можешь гарантировать, что он этого не сделает? я-то уж точно не могу, — соберется толпа, примчатся полисмены, и не какие-нибудь сошки, а высоких чинов, и после этого мы с тобой окажемся в совершенной западне: нас либо упекут за решетку, либо, если обойдется без этого, то всего лишь растрезвонят обо всем в газетах, и весть немедленно достигнет нашего недремлющего преследователя… преследователей… я уже не понимаю, сколько их там и почто такая честь. Нет, мы должны завершить наш путь именно на побережье, где-нибудь в доступной близости от рыбацких поселков. Наймем за деньги кого-нибудь, способного доставить нас в ближайший порт.       — Хорошо, — кивнул Кей. — Я буду искать такое место.       «Блистательный Бристоль», продолжающий плыть неповоротливым алым китом, лишенным маневренности, остался позади, наверняка костеря на чем свет стоит припадочный пароплан и его владельца, и снова внизу зачастили возвышенности, заводя с долинами утомительную чехарду. Нити синевы надрезали мазки зеленого и землисто-черного, песочно-рыжего, и эта шкура северной игуаны тянулась до тех пор, пока на горизонте не вырастал готическими спичечными шпилями какой-нибудь городок, на мгновение подразнив строгой красотой башенных костелов и немедля же, попрятав все свои одеяния, оборачиваясь схематичной картой прямоугольников, квадратов и неровных срезанных форм.       Долгое время летели спокойно, Лэндон иногда принимался напевать какую-то песенку, а потом точно очухивался, раздраженно плевался и смуро замолкал; что то была за песня, Кей разобрать не мог — слишком шумно было от сквозного ветра и рычания мотора, чтобы удалось выцепить хоть слово из сливающихся воедино звуков. Обстановка к беседам не располагала, оба они уже основательно охрипли, пока перекрикивались друг с другом, и в маленькой кабинке повисло уютное молчание.       А еще чуть позже на небосводе показались непонятные цветастые точки, запрудившие все так часто, что Уайт поначалу перепутал их с облаком мошкары или птичьей стаей, но парящие фигурки, по мере приближения обретающие грушевидные или округлые очертания, оказались не тем и не другим. «Айне», вздымающая дыбом все свои подвижные флапероны и закрылки, надвигалась прямо на плотный и пугающе кучный строй разномастных аэростатов, заполонивших воздух полыхающими астровыми помпонами, сорванными со стеблей и пущенными по ветру прямиком в Нетландию: солнечно-желтые, густо-сиреневые, безупречно-алые, помпезно-бургундские, индигово-синие — все они парили на разной высоте и своим разрозненным букетом приводили Уайта в неописуемое смятение.       Облететь их уже не представлялось возможным, разве что уйти в крутое пике, но это было столь же опасно и чревато последствиями, как и продолжать путь, дерзко продираясь сквозь плеяду праздничных шариков до тех пор, пока руки не дрогнут, а крыло не зацепит по нечаянности дутую боковину полой сферы, оставляя быстро расползающийся краями порез, обещающий привести к двойной катастрофе: пароплан завертит силой инерции, а купол аэростата превратится в жеваную тряпицу, отправляя стальную корзину в неотвратимое падение.       — Лэндон, что делать?! — заистерил Уайт, мотая головой то вправо, то влево, но нигде не находя достаточно широкой прорехи, чтобы беспрепятственно проскользнуть. — Это какой-то кошмар, откуда они все здесь взялись?!       — Какой-нибудь парад, — хмуря взведенные спусковым курком брови, беспомощно пробормотал сударь Шляпник, подавшись вперед и почти перевалившись через укрывающее их от встречных шквалов ветровое стекло. — Какой-нибудь, мать же его, разнесчастный парад, который нас с тобой сейчас и угробит… Снижай скорость! — и, не дожидаясь реакции маленького пилота, сам опустил тумблер до половины.       Они чинно ворвались в гущу аэростатов, как би́ток, что проносится по болотной зелени биллиардного сукна и с налету врезается в пирамиду, загоняя грохочущие шарики прямиком в лунки, и пароплан со всех сторон обступили воздушные луковичные монгольфье́ры с полыхающими жаровнями и гелиевые шарлье́ры, разномастные, похожие то на монгольский бурдюк с кумысом, то на бугристый апельсин в веревочной сетке, то на плотно закрытый казан с мусульманским бараньим пловом. Некоторые из них были собраны воедино, превращенные в своеобразный состав, соединенный канатами и стальными цепями, и такие грузные гусеницы немногим отличались от дирижаблей, разнясь с ними лишь простотой конструкции.       — Господи, Лэн, что мне делать? — с искаженным отчаянием лицом повторил Уайт, доходя до еле различимого шепота и кусая свои несчастные губы, давно успевшие покрыться кровавыми бляшками. — Я не могу… я не справлюсь… мы сейчас с кем-нибудь столкнемся и…       — Тише! — оборвал его страдания белый как полотно мужчина. — Только не смей бросать руль, прошу тебя! Не вздумай даже!..       — Но что делать-то?.. — простонал мальчишка, перебегая глазами от одного аэростата к другому и понимая, что те еще и медленно, но непредсказуемо перемещаются, и какой-нибудь барраз, еще пять минут назад находившийся на безопасном удалении, вдруг оказывается в пугающей близости, неконтролируемо направляясь прямо наперерез. — Почему они сбились в такую кучу?!       Он со всей возможной осторожностью отклонил штурвал, вынуждая «Айне» уйти с опасного курса, и благополучно проскользнул между двумя аэростатами, идущими то ли на стыковку, то ли на таран — впрочем, те каким-то чудом разминулись и поплыли дальше, каждый в своем направлении.       — Забраться повыше, — ответил на его вопрос сударь Шляпник и включил подъемную скорость. — Они скоро должны рассеяться. Мы, должно быть, пролетаем где-то над окрестностями Шеффилда или Ноттингема, это последние крупные города, и в них частенько устраивают такие зрелища. Дальше до самого побережья пойдут одни пастбища, деревеньки и мелкие городишки.       Небо давно рассеялось, выпуская ослепительное солнце на незапятнанную синетную гладь: оно осенило все вокруг тяжелыми тенями, отброшенными аврорными краями кучевых массивов, и неоспоримо засияло над равниной, делая все цвета нестерпимо яркими, что пролитая на овсяную холстину гуашевая палитра. Пароплан взмыл блестящей серебристой стрелой, переливаясь белизной пегасьих крыльев, и вырвался из опасной парадной толкотни, поднявшись едва не до самых облаков.       Сразу стало на порядок холоднее, словно нырнули в ледяную воду скованного ломкой льдистой коркой январского озера, Кей подавился вдохом, выкашливая морозные пары, а Лэндон, собственноручной опекой оставшийся без плотно застегнутой верхней одежды, зарылся в пальмерстон окоченевшим орланом, нелюдимым, хмурым и неприветливым.       Он оказался прав: как только их летучая коняга отстала от скопленья парящих шариков и покинула заоблачные пределы, возвращаясь на привычную высоту, под ними действительно потянулись выгоревшие за лето выпасы, торфяные болота, с виду ничем от луговин не отличные, только куда более нечесаные, чагравые и взлохмаченные; пока «Айне» ловила воздушные волны, господин Валентайн, успокоившийся после столкновений с дирижаблем и монгольфье́рами, стал временами проваливаться в короткий сон, сопровождающийся огневицей, а когда выныривал из него, то рыскал вокруг себя потерянным и ничего не понимающим взглядом, глядел на Кея, но как будто даже его не видел, старался держать спину прямой, сражаясь со слабостью, однако безуспешно: плечи его безвольно опускались, голова падала на грудь, и только через десяток минут он вздрагивал, подскакивал, и все повторялось с начала.       Рана наверняка воспалилась, в кровь проникла зараза, отравляющая организм, и даже Кей, не имевший упомянутой сударем Шляпником шутливой степени Авиценны, прекрасно понимал, что тому как можно скорее требуется квалифицированная врачебная помощь.       Полет настолько измотал маленького и стойкого пилота, что тот поначалу даже не среагировал, когда впереди заискрила полоска отражающей солнце воды; когда же до него дошло, что их путешествие вместе с единорожьим паропланом подходит к концу, то он взбудораженно встрепенулся и почти подавился вдохом. Сердце его испуганно заколотилось, ладони, сжимающие штурвал, покрылись липким потом, а все тело сделалось деревенелым и неповоротливым, коченея в сведенных страхом суставах.       — Лэн… — окликнул он мечущегося в бреду Валентайна. — Лэндон, мы на восточном берегу!       Перед ними расстилалась прибрежная линия, укрытые неровным сырым песком ва́тты, осушенные с недавним отливом, извилистые соляные лагуны, будто бы выведенные по лекалу, и меловые клифы, запруженные гнездующимися крачками. Справа открывался крошечный залив, и над ним с оглушительным гомоном, сливающимся в мощную звуковую волну, кружили перелетные гуси и утки, перебравшиеся в Англию на зимовку, а слева виднелись угольные крыши рыбацких лачуг, сохли позеленевшие от тины неводы и покачивались у мостков просаженных и дырявых причалов шалопутные лодочки и другие суденышки, повнушительнее размером. Где-то в барашковой ряби плескались длинномордые и пятнистые, что извалявшиеся в грязи далматинцы, морские львы-тевяки с длинными генеральскими усами, но Кей ничего этого не заметил бы, даже окажись он нос к носу с чудесными обитателями изобилующей отмелями бухты — сейчас его беспокоило только то, как они покинут пароплан.       Он смотрел вниз и понимал, что и опытный пилот не отыскал бы здесь места для безопасной посадки, что ландшафт восточного побережья неровный и, хуже того, довольно болотистый, и что принимать решение нужно срочно, пока они не вырвались из одного морского простора на другой, лишившись уже всякой возможности спуститься на землю.       — Лэндон! — видя, что спутник его не откликается, Уайт практически бросил штурвал и принялся немилосердно трясти мужчину за плечо, и только острый приступ боли заставил того вынырнуть из забытья и осоловело уставиться на мальчишку. Убедившись, что добудился и его хоть сколько-то понимают, Кей выпалил, глядя прямо в зелень плывущих глаз: — Берег совсем близко!       Лэндон мотнул головой, медленно, точно невыспавшийся ленивец, высунулся наружу, перегнувшись над дверцей, и полез было за зонтом, но почти рухнул от пронзившей всю правую сторону туловища боли. Уткнулся лбом в приборную панель, долго дышал, разгоняя лилейную темноту, и только после этого решительно наклонился, через шипящую ругань и мучения вытаскивая наружу их скудные пожитки.       — Береги, Ключик! — велел он, сунув в руки мальчишки, рефлекторно разжавшиеся и выпустившие штурвал, заметно оскудевший денежный мешок, а пароплан, ощутив слабину бросившего поводья седока, радостно пошел заваливаться на одно из крыльев — он предпочитал почему-то правое, — и господин Валентайн, хорошо понимающий, что времени на раздумья и подготовку у них не осталось, выпрямился во весь рост, с ногами забираясь на сиденье, и так, балансируя на этом смертельном пьедестале, обхватил за талию поспешившего к нему мальчишку, тоже едва удерживающего равновесие в брошенной без присмотра летучей машине.       Кею было так страшно, пока он проделывал все эти безумные акробатические трюки на убийственной высоте, что сердце почти выпрыгнуло у него из груди; взгромоздившись на пилотское кресло, он перешагнул к сударю Шляпнику — рванул к нему в объятья, крепко уцепился за пояс, обвил руками и прижался как можно теснее, впиваясь обеими кистями в зонтичную трость рядом с одной кистью мужчины, чтобы держаться вместе и держать друг друга.       Крен сделался критичным, «Айне» рухнула набок, собираясь превратиться в сверкающую спираль, и в тот же миг Лэндон распахнул парашют — их подбросило, оторвало от снижающегося пароплана, потянуло куда-то в инертном вихре, дернуло зонт, дерзко попытавшись отобрать, и на секунду беглецам сделалось даже страшно, что их утащит в этом коловращении, изодрав в мясной фарш стальным фюзеляжем, но снизу налетел порыв теплого ветра, подхватил купол, легкий как перышко по сравнению с железной лошадкой, и понес куда-то вверх, хотя в действительности они, конечно же, закономерно падали, только несравнимо медленнее.       Их сносило в сторону от залива, на ровное и устойчивое побережье, и это было хорошо: глядя на пестрые песчаные дюны, остро чувствовалось, что те только с виду гостеприимны и дружелюбны, а на деле гостеприимство это коварное, прибереженное только для легковесных птиц, с человеком же всегда готовое сыграть дурную шутку, засосав зыбучей трясиной.       Оказалось, что пароплан успел порядком снизиться, пока его пассажиры проделывали рискованные цирковые трюки, и распрощался с ними в опасной близости с землей: кувыркнулся пару раз, посылая напоследок щемящих сердце медных зайчиков, обреченно затрепетал оперением падшего ангела, сброшенного с подножий божественного престола на греховную землю, и разлетелся на огненные осколки, полыхнув пламенным белтэйнским костром с плотным столпом копоти, а Кей, чувствуя себя распоследним сентиментальным сопляком, зажмурился, сдерживая рвущиеся из груди рыдания и чувствуя, как срывает беспощадным ветром с глаз горошины стынущих слез.       — Черт… — выдохнул он, в трепете перед небесной пропастью крепче вонзая пальцы в скользящий набалдашник трости и провожая погибающего единорога сожалеющим взглядом. — Черт же, черт… Черт! Почему все вокруг нас рушится, исчезает, почему?.. Почему?.. Я просто хотел, чтобы все это было, но его снова отнимают… снова…       — Если подумать, она второй раз спасла мне жизнь ценой жизни собственной… мне жаль, что я никогда ее не знал, — с неподдельной искренностью глубокомысленно изрек господин Валентайн, тоже не сводящий глаз с пылающих останков пароплана, поднимающих с побережья густой столп чумазого чада. И, подумав немного, добавил: — У меня нет ответа на твой вопрос, Ключик. Очевидно, неизбежные потери — это стержень жизни. Это гнилой и уродливый остов, на котором держится такое же гнилое, разлагающееся и смердящее мясо. Я хотел бы жить в утопии, но никому не нужна утопия; никто не верит в нее, просто потому что так не бывает, и хоть бы один из них понял своей пустой башкой, что бывает ровно так, как мы сами делаем. Ровно так, как делаем сами…       Он замолчал, и Уайт, никем не пристыженный и не одернутый, продолжал безмолвно оплакивать потерю пароплана: он любил все крылатое, он любил небеса и диковинных небожителей, он верил в драконов и летучие корабли, но драконы почили в легендах, а корабли разбивались вдребезги; дышали стимом чернеющие города, застилало окна налетом гари; мечта, попадая в людские руки, оборачивалась уродливым чудовищем, безглавой химерой, пошитой в скорняцкой лавке из крысиных хвостов и жабьих тушек; цветастые конфетти аэростатов растворялись вдали, исчезая за горизонтом, будто их и не бывало, и на смену приходил сажевый снег, заметающий мрачные холмы Лондиниума свинцовой пылью.       Приземление оказалось жестким и болезненным, больше похожим на падение: в ноги с такой силой ударило подоспевшей твердью, что стопы и колени едва не вышибло из суставов, и Лэндона с Кеем швырнуло оземь, не дав даже пробежаться в попытке сладить с силой тяготения и отвоевать равновесие, протащило вслед за зонтом по камням и песку, и Уайт, на сей раз первый из них двоих сообразивший, что нужно срочно сделать, чтобы прекратить это беспорядочное движение, быстро нажал на кнопку, заставляя парашют схлопнуть скособоченный купол.       Когда они замерли, возвращая сбитое дыхание и приходя в себя, Лэндон еще долго корчился от боли в растревоженном плече, а его самодельная повязка набухала и сочилась свежей кровью, проступающей и расползающейся мокрым пятном по венозной ткани.       Он лишь с третьего раза кое-как поднялся, опираясь на своего маленького спутника, и вместе с ним куда-то зашагал, не видя перед собой ни цели, ни ориентира, только застилающий все несносный дневной свет; неподалеку от залива было много рыбацких поселков, и следовало без проволочек добраться к любому из них, договориться с кем-нибудь, пообещав достойную оплату, чтобы их довезли до ближайшего порта, а после провернуть еще кучу важных дел, касающихся съема жилья, поиска толкового лекаря и парома, уходящего на континент, но у него не осталось сил ни на что, кроме как апатично переставлять чугунные ноги и чувствовать, что скоро не сможет и этого.       Понимал ли всю критичность ситуации, в которой они оказались, мальчик Кей — этого Лэндон, привыкший опекать своего лунного Пьеро и не представляющий, как может быть иначе, не знал, поэтому отчаяние его было сейчас беспросветным, и выхода он не видел, а еще через десяток шагов, ведущих наискось к неровной и каменистой полосе прилива, сознание окончательно его покинуло, швырнув без спросу в тошнотворную пустоту, и сколько бы он ни боролся с туманной пеленой в глазах и анемией, щекочущий мозг содовыми пузырьками, но тело его исчерпало свой лимит и попросту отказалось дальше служить своему хозяину.       Он рухнул сперва на подкосившиеся колени, заставив не выдержавшего веса мальчишку согнуться, а затем упал ничком на песок, оставшись лежать неподвижным и неподъемным кулем.       Уайт, повалившийся рядом с ним на четвереньки, звал его, тормошил, толкал в плечо, тянул за обмякшую руку, умолял подняться, повторяя некогда запретное имя, но что бы он ни делал, все было тщетно: Лэндон не отзывался, не разлеплял усталых век, очерченных глубокими тенями, не поднимал взъерошенной головы со спутанными и перепачканными меловой пылью волосами и даже не стонал от боли в простреленном плече; он еще дышал и пульс на шее бился, но дозваться его с других берегов было уже невозможно.       Тогда мальчишка поднялся, нетвердо пошатываясь, и потерянно огляделся вокруг себя, различая сквозь пелену слез лишь мутные бежево-синие пятна, сморгнул, резко и с остервенением утер подолом извалянной в грязи тальмы лицо, размазывая по щекам непрекращающийся поток влаги, натекающей из носа и глаз, и снова сощурился в береговую пустоту, не находя поблизости ни единой живой человечьей души: только серые чайки, вышагивающие по кромке отлива, только лоснящиеся галечные бока тюленьих львов, лениво греющихся на торчащих из воды камнях, только послеполуденная солнечная дымка, до слепоты заливающая горизонт.       Бросить Лэндона и отправиться за подмогой было страшно, торчать на месте столбом — смертельно; Уайт колебался, снова и снова тормошил мужчину, надеясь его добудиться, потом решительно вскакивал, но отбегал лишь на пару шагов и тут же в ужасе возвращался обратно, падая на разбитые колени в драных чулках и понапрасну прося глухого к его мольбам сударя Шляпника собраться с силами и встать, чтобы вместе добраться до рыболовецкой деревушки.       Время неумолимо шло, белесый шар напекал им головы, медленно клонясь к четырем часам, сырой ветер с Северного моря продувал до костей, а мокрый песок студил коченеющие пальцы, когда Кей раз за разом склонялся над Лэндоном, то безуспешно пытаясь его дозваться, то норовя безумцем взвалить на плечи и потащить, но не умея даже приподнять от земли и сразу же сдаваясь.       Он уже не плакал, не получалось — только обреченно раскачивался, уставившись в пустоту и думая, что очень скоро они оба умрут, и тогда, должно быть, все закончится; мысли о смерти даже почти не страшили, и до конца в них поверить так и не удавалось: ему казалось, что все это какой-то изнурительный кошмарный сон, его личное чистилище или двадцать загробных мытарств, и сознание отказывалось воспринимать действительность.       Сознание его пребывало в коме до тех самых пор, пока слева, где маячила воронка болотистого эстуария незнакомой реки, не показался вдруг одинокий паром, степенно и неторопливо идущий вдоль британских берегов и оставляющий за собой на воде тающий темный след. Он был двухэтажный, с широкой и устойчивой нижней палубой, с большими начищенными трубами, исторгающими седую копоть, с увесистым механизмом, сплетенным из шестеренок и цепей и приводящим в движение единственное гигантское колесо, толкающее плавучую конструкцию вперед; назывался паром «Старая Англия», и Уайт, взбудораженный его появлением, подорвался на ноги, бросился вперед, спотыкаясь и застревая в песке, и почти кубарем вылетел на берег. Остановился, увязнув по щиколотки изгвазданными ботфортами, и из последних сил заорал, до предела надсаживая голос, так пронзительно и отчаянно, что чайки в ужасе взмыли со своих гнезд, на все лады по-птичьи ругая двуногого нарушителя порядка, и даже невозмутимые тюлени, оторвавшись от ленного дневного сна, приподняли головы, с интересом поглядывая на беспокойное побережье.       Кей кричал изо всех сил, но нордический аквилон гасил его старания, срывая с губ все звуки до единого и швыряя их оземь, на бесчувственный шуршащий песок.       Его просто не могли услышать, и все-таки юноша неверящим взглядом наблюдал, как «Старая Англия» снижает ход, а от бортов ее отделяется крошечная щепка-ладья, разворачивается носом и идет навстречу, постепенно вырастая в размерах и позволяя разглядеть очертания изогнутых боков, постаревший от соленой воды киль, ржавые уключины с веслами и двоих моряков: молодого, в шотландском балморале с красным помпоном и шелковой черной кокардой, и в летах, в серой штормовке с просторным капюшоном, скрывающим скуластое и обветренное лицо.       Уайт так боялся, что люди эти передумают, по какой-нибудь неведомой ему причине развернутся и уплывут, бросив терпящих бедствие сухопутных крыс на произвол судьбы, что двинулся им навстречу, путаясь в сбивающих с ног волнах и запинаясь о неровные острые камни, насквозь прорывающие подошвы; он почти бежал, пока не угодил в невидимую подводную яму: почувствовал, как дно ускользает, сменяясь неожиданным провалом, в панике забарахтался, дико молотя руками по поверхности и вздымая фонтаны брызг, запутался в тальме и наверняка бы утопился, если бы его вовремя не ухватили за шиворот и в две пары рук не затащили бы спешно в лодку, помогая перевалиться через правый борт.       Усадили, накинув на плечи тяжелую и колючую дерюгу, плотную и жесткую, но быстро согревающую ошпаренное ледяной водой тело, долго заглядывали в лицо чужими, чуточку пугающими нелюдимого мальчишку глазами галльской небесной синевы, склонялись и что-то спрашивали, совали в руки флягу, но, сообразив, что тот даже с ней совладать не может, сами подносили к губам и поили, заставляя глотать жгучий и горький солодовый спирт.       Только хлебнув алкогольной отравы, Кей очухался, закашлялся и, сипло втягивая воздух, принялся ошалело озираться по сторонам, а потом, осознав, что лодка покачивается на подступах к берегу, но плавно и верно дрейфует в сторону открытого моря, где осталась ее терпеливо дожидаться паровая машина, встрепенулся и чуть не вывалился обратно в мутно-зекрую воду.       — Помогите! — чувствуя, как его хватают под руки, очевидно посчитав тронувшимся рассудком, взвыл он. — Там, на берегу, мой… мой старший брат, наш пароплан рухнул и разбился… пожалуйста, мы должны вернуться… пустите меня!       — Вот оно что, — мягким и скрипучим сверчковым голосом проговорил старик, не сводя пристального взгляда с бьющегося в истерике Уайта, пока молодой помощник удерживал того от безрассудных прыжков за борт. — А мы-то думали, что это такое дымится на побережье… Сперва решили, будто рыбаки развели костер и собираются коптить, по меньшей мере, акулу или целого нарвала, но Бен заметил твои прыжки, мальчик, — он кивком указал на своего товарища, и Кей затих, вслушиваясь в каждое из слов, от которых сейчас зависела их с Лэндоном судьба, — так что благодари за все Бена. Мы сейчас заберем твоего брата, не надо бросаться в воду, она слишком холодная, зима ведь на носу… Угомонись и потерпи немного.       Дальнейшее проходило для Кея как в тумане — он только обвивал руками Лэндона, прижимая к себе, словно их могли разлучить, прикипал взглядом к его осунувшемуся лицу, ко впалым скулам и расслабленно приоткрытым губам, тайком пытался щупать пульс на запястье и старался не тревожить изодранное плечо; не раз и не два прикладывался к предложенной фляге, изучая на языке омерзительный привкус жженого виски, пьянел и сходил с орбит кружащейся головой и, за неимением другого выбора положившись на честность спасших их людей, в беспомощности спрашивал, есть ли у них в команде какой-нибудь врач.       — Пожалуй, такой человек у нас найдется, — немного призадумавшись и оценивающе окинув все еще зорким, несмотря на прожитые годы, взглядом бурую повязку на чужом плече, отозвался старик в штормовке. — Я служил когда-то хирургом в королевской армии и, смею надеяться, не все еще позабыл с тех времен. Рана, однако, получена довольно давно, как я погляжу?       Уайт, не умеющий врать, под этим сметливым и непредвиденным вопросом похолодел и невнятно отозвался, заикаясь и чуть не путая слова:       — Давно… на… наверное… Еще рано утром, — и замолчал, с обреченностью ожидая дальнейшего допроса, но его не последовало — морской волк, и без того все прочитав по честным глазам, поджавшимся губам и окрасившемуся фарфоровой бледностью лицу, поспешил успокоить напуганного мальчишку:       — Я это спрашиваю не ради праздного любопытства и без затаенного умысла, парень, я же не ищейка и мне нет дела до того, какие события привели к такому исходу. Мне всего лишь нужно знать, успела ли распространиться в крови инфекция, от этого зависит, имеет ли смысл лечить конечность или же придется ее ампутировать.       — Что?.. — ахнул Кей, инстинктивно отшатываясь и крепче стискивая Лэндона в ломких и трясущихся объятиях, и с надеждой переспросил: — О чем вы?.. Вы же шутите?..       — С чего бы мне шутить? — резонно возразил старик. — Дело, насколько я вижу, нешуточное. Если кровь отравлена, руку придется отрезать, иначе он умрет.       — Нет! — взвился Уайт, мучнея и делаясь под стать выгоревшему осиновому листу. — Нет, вы не можете этого сделать!..       Видя, что с наивным мальчишкой говорить бессмысленно, моряк ухватил его за шиворот, сгребая греющую дерюгу натруженными и сильными пальцами, дернул на себя, без труда отрывая от раненого мужчины, и швырнул на дно лодки, прямо под ноги молодому гребцу. Уайт испуганно вскинулся, уставившись на носы замызганных балагтовой жижей сапогов, нетрезво забарахтался, превозмогая качку и крен, и пока он, точно сделавший первый неудавшийся шаг младенец, пытался подняться, цепляясь за скользкие шероховатые края заволновавшегося суденышка, старик выудил из-за пояса широкий литой нож со стальной рукоятью и крюком и подцепил напившуюся крови повязку, одним быстрым движением надрезая ее и приподнимая край, чтобы осмотреть рану.       Совершенно бессильный спорить и бороться с превосходящим по силе человеком, способным к тому же просто взять и вышвырнуть из лодки обоих своих пассажиров, Уайт беспомощно замер на четвереньках, вслушиваясь в равнодушный скрип весел в уключинах, леденея изнутри насквозь продрогшим телом и обреченно ожидая вердикта, который вынесет попавшийся им на пути армейский доктор, едва ли привыкший заботиться тем, сохранят его пациенты свои тела в целостности или же потеряют какую-то их часть.       — Пожалуйста, — еле различимым шепотом взмолился он, глотая новые слезы и обдирая ногтями древесину с днища лодки. — Пожалуйста… вы же не понимаете! Это его руки… Я ведь не могу вам даже объяснить… я не знаю, как вам объяснить…       Руки Лэндона умели обнимать и дарить запретные ласки, умели быть заботливыми и одновременно строгими, умели творить из звуков чудеса, и даже одну из них было бы до оцепенения страшно потерять.       — Да замолкни ты, — отозвался старик, грузно возвращаясь обратно на банку, выуживая из кармана африканскую черную трубку и деловито принимаясь набивать ее табаком из мятого газетного свертка, ловко орудуя крупными мозолистыми пальцами в драных перчатках. — Вот же докучливый малец попался! Что ты все истеришь, как припадочный? Если дело было утром, то все еще поправимо. Твой брат выглядит здоровым и крепким, а значит, организм у него должен быть выносливым.       Уайт едва не потерял сознание, пока каждое слово, произнесенное старым врачом, оседало где-то на задворках задурманенного рассудка; переполз назад, к Лэндону, снова впиваясь в его здоровую руку упрямым клещом, и вперил в своих спасителей недоверчивый и хмурый взор.       — Куда идет ваш корабль? — медленно, выуживая из своей головы разрозненные мысли и отбирая главные из них, спросил, кусая изъеденные солью губы.       — «Старая Англия» идет в Амстердам, — сообщил их пожилой спаситель, не отводя от мальчишки любопытствующих и смеющихся глаз и медленно раскуривая клубящуюся кофейным дымком трубку.       — У вас есть свободная каюта? — принимая и выбор, и ответственность за него, решительно спросил Кей, всеми силами уповая на положительный ответ. И добавил, сообразив, что упустил из виду кое-что чрезвычайно важное: — У нас при себе достаточно денег!       — Пожалуй, что свободная каюта имеется, — согласился старикан, потирая загрубелой ладонью посеребренный щетиной подбородок. — Сейчас глухая пора, и штормит часто — господа предпочитают не рисковать и не отправляются в эту пору на континент; ну, а нас это не касается, мы регулярно возим каменный уголь в Нидерланды, выходим из Сандерленда и движемся вдоль побережья, заходя по пути в Хартлпул, Уитби, Скарборо, минуем залив Уош — это как раз он по правому борту, — заскакиваем в Грейт-Ярмут и Лоустофт, а дальше нам не по пути, да и надобности в нас нет: столица рядом, и своего транспорта хватает, ежели кто пожелает отправиться в Европу. Можете располагаться на борту, лишние деньги никогда лишними не бывают, и капитан вам в услуге не откажет.       — Спасибо, — облегченно выдохнул Кей и повторил, вкладывая в благодарственное слово всю искренность, на какую был способен: — Спасибо вам! Если бы не вы, мы бы точно погибли…       Он смотрел на отдаляющуюся полоску суши, где вскидывали в прощальном жесте носы пятнистые тюлени-усачи и чайки салютовали крыльями, прикладывая их к маленькой адмиральской треуголке, нахлобученной на птичью голову, где в средоточии мглистых холмов бессмертный Пак плел венки из душистого клевера и играл на свирели полуночные песни, пока люди спали в своих душных постелях, кутаясь в тартановые красно-зеленые пледы, где дымились поминальным костром поломанные крылья последнего летучего единорога, и осталась еще одна пожелтевшая страница их с Лэндоном истории, исписанная нотами и изрисованная летучими голландцами, а «Старая Англия» приближалась, вырастая своей пыхтящей махиной, выхлестывая пар, щелкая звеньями заедающих цепей и обещая долгое путешествие к новым берегам.