Танго самоубийц

      В каюту лился молочный свет одряхлевшего предзимнего солнца: сочился сквозь круглое окно, струился на пол водопадом и растекался белым затоном до самых кроватных ножек; брызги его оседали светлыми пятнами на покатой спине мальчишки, уронившего голову на скрещенные поверх чужого одеяла руки и изможденно уснувшего с наступлением утра. Он еще сражался с усталостью, собираясь бодрствовать и караулить до тех пор, пока господину Валентайну не станет лучше, но силы его давно уже были на исходе, и затея с треском провалилась: слетелись на дымных крыльях нежные персиковые зарянки, огладив лоб сонным оперением, и глаза смежились сами собой, незаметно погружая в сладкую и умиротворяющую дрему. Кей и без того провел всю ночь, то проваливаясь в забытье, то выныривая из него и хватаясь за мокрую тряпицу, загодя припасенную в небольшом железном тазу, чтобы выжать и опустить врачующую прохладу на воспаленный жаром лоб и залитые отравленным ландышевым потом виски. Торопливо подносил к пересушенным губам пребывающего в полубреду мужчины стакан с водой, сжимался от ужаса и втягивал голову в плечи, когда корабль заходил в очередной порт, медленно сбавляя ход, били бессонные полуночные склянки и кто-нибудь из окутанных ольховым смогом пассажиров поднимался на борт по шатким мосткам, подбирая длиннополые одежды от вездесущей соли.       У Лэндона теперь через всю грудь тянулась слепящая чистотой повязка, фиксируя перемотанное плечо, и Уайт, с приближением рассвета поверженно поддающийся назойливому шепоту Морфея, с непонятным самому себе изумлением таращил глаза на его полуголый торс и руки, подмечая небольшие бугорки очертившихся от суточной голодовки мышц, быстро себя одергивал, устыдившись собственного любопытства, но снова и снова смотрел…       А потом дерзновенно перехватывал ладонями его теплую, горячую почти, кисть и с колотящимся сердцем подносил к губам, до головокружения вдыхая запах насквозь протабаченных пальцев, испуганно жмурился, прижимался к тыльной стороне ладони чумазой щекой и надолго замирал, не смея шелохнуться; разглядывал крошечные темные волоски, начинающиеся ближе к запястью и до локтя сгущающие тонкий покров, подмечал мелкие крапинки родинок, чем-то похожие на неслучившиеся карие веснушки, и невольно удивлялся смуглой коже своего взрослого спутника — его-то собственное тело, редко балуемое летним светом, оставалось болезненно бледным, а отправиться позагорать куда-нибудь на бережок реки Кей так ни разу за свои восемнадцать лет и не додумался, больше всего на свете боясь очутиться на глазах у посторонних людей беззащитно голым.       Сударю Шляпнику, очевидно, было на всех плевать с высокой колокольни, и загорал он часто; если бы не их поспешное бегство из отрастившего дымную бороду хальштаттского Дахштайна, порушившее все планы и забросившее неприкаянных путешественников вместо обещанного теплотканного Марселя в дикие пустоши Ирландии, тот наверняка бы давно уже приучил к подобному времяпровождению и Кея, с первыми же весенними деньками кнутом и пряником заставляя свыкаться с постыдной наготой и затаскивая в освежающее апрельское море, покрытое глазурью подснежниковых бурунов.       Вверенный его единоличным заботам господин Валентайн не торопился пробуждаться, и Уайт окончательно смелел: на пробу быстро, словно робкая птица остреньким клювом, тыкался целомудренными губами ему в заросшую легкой щетиной скулу, ощущал приятное царапание и щекотку, резво отшатывался, усмиряя взбудораженное дыхание, и вжимался в викторианскую спинку расшатанного стула, по мурашкам собирая сладкую дрожь и думая, думая, без конца представляя, как бы было упоительно и странно, если бы только он мог себе позволить спокойно касаться своего взрослого спутника, когда захочется это сделать, а не прятался от него же по углам и не шарахался бы от любого встречного порыва.       Уверившись в совершенной безнаказанности и неуловимости, Кей еще долго гладил самыми кончиками пальцев гнедые волосы, перебирая поражающие мягкостью прядки и аккуратно укладывая одну к другой так, как привык их причесывать по утрам верный поклонник высоких шляп, щеголеватый в мелочах и всегда изящно одетый — за исключением тех редких дней, когда устойчивый мир начинал рушиться по кирпичикам, и становилось не до гардеробов.       Саквояж, опустевший еще на одну плотно обмотанную папиросной бумагой пачку новеньких фунтов, скрипучих и пахнущих не бумагой даже, а выделанной в типографии свиной шкурой с пропечатанными на ней древними символами, отданных в уплату за лечение и великодушно предоставленную каюту, притаился в углу посаженным на строгую диету детенышем бегемота, а стеклянный кубик Клоксуорта, не иначе как чудом переживший их безумный побег, треснул одной из своих стенок и теперь упреждающе скалился со столика щербатым боком, обещаясь в следующий раз остаться лишь смятым крошевом осколков с гравировкой сомнительно великого изобретателя да сиротливым подшипником на память.       Паром одолевала легкая качка, и обширная и основательная нижняя палуба не уберегала немногочисленных пассажиров от морской болезни — Уайт даже сквозь навалившуюся дремоту всю ночь чуял, как подкидывает к горлу желудочный сок, отравляя вкусовые рецепторы едким, тошнотворным и кислым, но подкрадывающийся недуг совсем немного его помучил и разочарованно отступил, оставляя измученного мальчишку в покое.       «Старая Англия» вблизи оказалась толстобоким чудищем с широкими воротами в носовой части, похожими на челюсть катрана, приспособленными для погрузки угля и во время плавания наглухо закрытыми, с массивными цепями, протянутыми вдоль бортов сквозь стальные пазы и ведущими от чумазой пасти к лебедке, расположенной на корме рядом с моторным отделением, с перепончатым парусом-плавником, воздетым, чтобы ловить попутные бореи и нортеры, с толстенными трубами, выдыхающими в небо над Северным морем клокочущий пар, завивающийся в синее барашковое руно, с деревянными палубами, рассохшимися и стенающими неосторожным скрипом, с гигантским гребным колесом, пугающим Кея своими обширными плицами, способными уместить на себе с добрый десяток человек, если тех усадить друг к дружке в ряд, с двумя паровыми котлами, каждый размером с маленький хуторской домишко или сарай, и со спартанскими, но чистыми и уютными каютами, где имелось все необходимое для комфортного путешествия.       Набаловавшийся с тайными желаниями и исхитрившийся исполнить лишь малую их долю, Уайт в конце всех концов уснул прямо на груди у сударя Шляпника, мягко и почти неразличимо посапывая забитым и распухшим от рыданий носом; уснул без сновидений, будто в черную яму провалился, и в такой неудобной позе, вынуждающей плечи и поясницу безжалостно затекать, пролежал на нем неподвижно несколько целительных часов, худо-бедно возвращающих в тело крупицы здоровья и сил.       Он проснулся от того, что ему на затылок опустилась теплая тяжесть: чуть взъерошила волосы, зарылась глубже в грязные и слипшиеся от пыли космы и принялась нежно гладить чувствительную кожу — с этим последним Уайт вздрогнул и подскочил, едва не сверзившись со стула от припасенного за пазухой страха, заготовленного про всякий случай и неотступно сопровождающего мальчишку на каждом шагу незадавшегося жизненного пути с того самого момента, как пришлось в сумбурной спешке покинуть приютивший его Блошиный дворец.       — Тише, мой Пьеро, — раздался успокаивающий голос господина Валентайна, осипший, слабый и звучащий нетвердо, словно владелец успел позабыть, как им пользоваться, пока разгуливал по заоблачным странам. И, не давая осоловелому юнцу очухаться, задал самый нелепый вопрос из возможных: — Скажи-ка мне лучше, что ты здесь делаешь?       — Что?.. — оторопел Кей, резво вскинул голову, ощущая приливший к вискам непредсказуемый жар, и воззрился на Лэндона, хоть и бодрящегося, но вялого, осунувшегося и немощно бледного. — В каком… в каком это смысле?..       — В прямом это смысле, — с щепоткой неистребимого ехидства швырнулся в обратку тот, усилием рисуя уголками губ кривоватую улыбку, от которой Господь Бог, умывая руки, наверняка бы обреченно открестился: «и так сойдет, а лучше с этим конкретным экземпляром все равно не получится». — Ты почему тут дежуришь вместо того, чтобы спать?       Уайт сморгнул пару раз и оскорбленно насупился, нервы его, порядком потрепанные за время их бегства, треснули сентиментальным фламандским кружевом, и глаза упреждающе защипало, увлажняя колеблющимися где-то на подходе слезами.       — Потому что переживал за тебя, безмозглая ты скотина! — с обидою выпалил он, двинув кулаком прямо по укрытой одеялом груди и нечаянным везением угодив точнехонько в солнечное сплетение — господин Валентайн приподнялся над подушкой, сгибаясь от болезненных вдохов, и спешно ухватил норовящего удрать мальчишку за ярко-синий рукав бархатной курточки, купленной еще в Дублине.       — Стой, Ключик! — потребовал он. — Да научись же ты понимать, что забота бывает обоюдной! Что хорошего будет, если я высплюсь, а ты — нет? Я и половины не помню из того, что случилось, когда мы расстались с паропланом, а в тех обрывках, что удается выудить из памяти, я вижу только небо, море и тошнотворно качающийся потолок — не очень-то густо. Исходя из этого, я могу заключить только одно: ты провел на ногах куда больше времени, чем я, и продолжаешь себя изводить, нанявшись ко мне прикроватным часовым.       — Сволочь… какая же ты сволочуга, — сквозь зубы вытолкал Уайт уязвленным звериным шипением, крепко разозлившись на Лэндона за «прикроватного часового». — Я всякий раз забываю, что ты невыносимый гад, и все попытки к тебе с душой уйдут только псу под хвост!       — Псу под хвост? — повторил сударь Шляпник. — Какие любопытные фразочки появились у тебя в арсенале, мой маленький актер печального образа! Ну-ну, тише, не бушуй: мне все еще нехорошо, и удерживать тебя требует отдельных усилий… Скажи-ка лучше, где мы?       Услышав первый вопрос по существу, Кей быстро остыл, вернулся обратно на стул, недовольно поерзал и, поджимая обескровленные губы, сообщил, всеми силами придавливая рвущееся на волю чувство собственной значимости:       — На пароме «Старая Англия». Он идет в Амстердам.       — Амстердам, значит? — довольно хмыкнул господин Валентайн. — Какой дивный город, и как давно я в нем не был! Это хорошее известие, Ключик… но как же мы на нем оказались, на этом пароме? И кто-то, кажется, побеспокоился о моей ране?       — Ты потерял сознание на побережье, — объяснил Уайт, вспоминая мрачные часы безысходности, немилосердное похоронное солнце, дотла сжигающее последние ростки надежды, ощущение Смерти, разгуливающей где-то поблизости и неторопливо смыкающей круг противосолонь, и сразу же остыл, теряя весь свой запал. — Просто упал, и я не знал, что мне делать. Я не мог тебя бросить и уйти, и поднять тоже не мог, не хватало сил… в итоге я просто сидел и пялился на море, когда с севера вдруг показался паром. Я не верил, что нас с него заметят, но они заметили — разбившийся пароплан все еще дымился. Оттуда выслали лодку, и я попросился, чтобы нас взяли с собой… пришлось много заплатить, — виновато признался он, чуть понурив голову и опасаясь гнева мужчины за непредвиденные, но неизбежные растраты: выбранное на верхней палубе место стоило на порядок дороже, а в темноте и неизвестности глухих полутрюмных стен было бы слишком легко сойти с ума. — У них в команде нашелся хирург, он долго возился с твоей рукой и, кажется, сделал все что следовало, — и, с этими словами покосившись на перевязку, разящую стерильностью, спиртом и камфорным маслом, нехотя признался: — Он напугал меня, что придется ампутировать руку…       Валентайн, что ни странно, на эту, по меркам его спутника кошмарнейшую, угрозу должным образом не отреагировал — лишь покосился вправо, словно прикидывал, не окривело ли от врачебных манипуляций его плечо, а затем с неестественной жизнерадостностью, то ли напускной, то ли свойственной таким как он придуркам, объявил:       — Ну, вот и прекрасно! Обстоятельства складываются даже лучше, чем можно было ожидать…       — Да ты совсем меня не слушаешь! — сузив озверевшие от недосыпа глаза, взбеленился Уайт, перебивая его на полуслове. — Я переживал за тебя, я с ума сходил, я чуть не сдох от ужаса, когда узнал про руку, а ты…       — Лучше иди сюда, — повелительно позвал его сударь Шляпник, хватая за локоть здоровой рукой и насильно привлекая к себе. — Иди, иди, что же ты отбрыкиваешься, если так за меня переживал?       Кей успел только выдохнуть пару невнятных междометий, когда его не то повалили, не то усадили рядом на постель, ласково огладили припухшее от нездорового сна лицо, зачем-то оправили неряшливо загнувшийся воротник теплой курточки, пощекотав при этом подушечками пальцев тонкую шею, и обвили за плечи, заставляя склоняться все ниже и ниже, ближе и ближе к губам…       Напуганный вовсе не тем, что Лэндон хочет получить от него поцелуй — он и сам грезил с ним целоваться, — а только и единственно тем, что снаружи вдоль каютных дверей постоянно кто-то шастал, Уайт быстро подался навстречу, неловко, застенчиво, угловато и скомканно чмокнул мужчину в губы, потрясенно и непонимающе искривившиеся на пару с подвижными бровями, и так же спешно отшатнулся, перепрыгивая на стул и благочестиво выравниваясь неестественно прямой спиной с приподнятыми плечами, весь заливаясь стыдливой краской от корней волос до самых ключиц и старательно пряча смятенный взгляд.       — И что это такое сейчас было? — осторожно уточнил Валентайн, не сводя с Кея испытующих весенних глаз. — Нет, твой порыв я, безусловно, оценил, однако… к чему подобная спешка? Определенно, тебя следует научить целоваться: то, что ты сейчас устроил, никуда не годится. Меня и любая уличная собака могла бы точно так же «поцеловать» и даже, хочу заметить, лизнуть вдобавок языком, чего ты, конечно, ни за какие коврижки проделать не осмелишься… Ей-богу, Пьеро, даже ангелы, я уверен, уделяют поцелуям больше внимания и куда как охотнее вкладывают в них чувства, а это…       — Я сказал им, что ты мой брат, — задыхаясь от позора после всего услышанного, проклиная себя за проваленную попытку, а паршивого сударя — за унизительную нотацию, некстати устроенную по случаю возвращенной болтливости, впопыхах выпалил мальчишка, опасаясь, что дальше теория сменится практикой и начнется обещанное «обучение».       — О, вот оно как? — снова вскинул брови Лэндон. — И что с того? Это мешает нам целоваться в собственной каюте? Может, у меня горячая… пламенная… и непотребная любовь… к своему младшему братишке, — говоря это, он с каждым словом пытался сгрести и пленить отбивающегося «братца», но с одной дееспособной рукой это было затруднительно, и исход борьбы выходил не в его пользу.       — Ты вконец болен?! — подрываясь со стула и на всякий случай отскакивая подальше, вопросил Уайт, весь с ног до головы перепачканный прибрежной грязью, в разводах белой соли на едва подсохшей одежде, в изодранных чулках, в жеваных ботфортах, голосящих разваливающимися подошвами, с птичьим гнездом нечесаных волос, с часто вздымающейся грудью и серьгами-авантюринами, отливающими синью и в тон возмущенным глазам сверкающими электрическими искрами. — Что, если они увидят? Что они подумают?       — Ах, что же они все вокруг подумают! — всплеснул единственной пригодной для этого дела рукой сударь Шляпник, возвышая голос до издевательски-тонких нот. — Плевал я, что подумают. Господи, Пьеро, каждый из них что-нибудь о тебе да подумает, хочешь ты этого или нет, и ты хоть из кожи вон вылези, а любой встреченный на твоем пути человек составит о тебе свое распрекрасное мнение, не сверяясь с тем, насколько оно правдиво — представляешь, сколько дерьма они уже успели надумать? Бросай ты на них равняться. Мы отщепенцы, смирись. И, кстати, забыл сказать, что ты первозданно прекрасен в этом дикарском облике.       — Но паром… — чуточку колеблясь, недоверчиво хмурясь и стоически игнорируя сомнительные комплименты, неуверенно заговорил Кей, снова взывая к разуму. — Что, если нас решат вышвырнуть с парома прямо посреди моря?..       — Ну, так, а я разве предлагал тебе устраивать оргии на капитанском мостике? — резонно откликнулся господин Валентайн. — Мы в своей каюте, и за нее уплачена, как я чуть ранее услышал, весьма немалая сумма денег — так за чем же дело стоит?       — Заткнись! — не выдержав, беспомощно взвыл юноша, опять, как и сотню раз прежде, не находящий достаточно доводов, чтобы отстоять свою шаткую позицию. — Заткнись ты, Бога ради, и лучше поешь! Я приберег для тебя суп!       С этими словами он рванул к выкрашенному белой краской деревянному столику прямо под круглым каютным оконцем, распутал смотанное кулем полотенце, снятое с рукомойника и призванное сберегать еду в тепле, и подхватил железную миску, крытую деревянной крышкой с перекатывающимся поверх нее ломтем белого хлеба, успевшего немного подсохнуть и осухариться с краев, и чуточку погнутой железной ложкой. Вернулся к постели раненого, подбираясь после всего сумбура, что неизбежно последовал за недавним пробуждением, с опасливой осторожностью и не рискуя попадаться под загребущую руку, убедился, что Лэндон угомонился и решил на время перекуса заключить короткое перемирие, оставляя безнравственные споры в стороне, и опустился обратно на свой пост с расшатанной спинкой и излюбленными одной из английских королев затейливыми башенными столбиками.       — Тебе, наверное, сложно будет есть, — вдруг сообразил, уставившись на запеленатую наискось руку. Помялся немного, покусал в смущении губы и предложил: — Я могу помочь…       — Собираешься кормить меня с ложки? — с извращенным предвкушением предположил господин Валентайн, но был жестоко осажен юнцом, потихоньку обучающимся от своего же беспардонного спутника умению парировать любую язву:       — Собираюсь подержать тебе миску, — заявил тот и действительно только пододвинул поближе стул, поднося разочарованному сударю Шляпнику его подстывший обед.       — Суп из лосося? — принюхавшись, оценил стряпню неизвестного кока Лэндон. — Мне снова начинает нравиться наше путешествие, Пьеро! А то за последние сутки оно незаметно превратилось в сущий кошмар. Если честно, я уже и не верил, что у нас с тобой еще может что-нибудь наладиться… и все-таки, не мог бы ты мне поведать поподробней, что произошло, пока я был в отключке?       — Не мог бы, — уперся молоденькими оленьими рожками строптивый мальчишка. — Ты первый обещал мне рассказать, что с тобой стряслось в лесу и кем был тот человек!       — О, это легко, Ключик, — охотно согласился Лэндон, откусывая хлеба, с некоторым неудобством перехватывая левой рукой ложку и стараясь не пролить бульон на одеяло. — Здесь нет никаких секретов: человека этого зовут Джилрой Келли, и он тот самый «друг» из далекого детства, о котором я тебе упоминал вскользь, пока мы гостили в моем древесном домике. Впрочем, теперь нашей старой дружбе пришел окончательный и бесповоротный конец, потому что эта мразь явилась исключительно затем, чтобы нас с тобой пристрелить…       — Нас с тобой?.. Твой друг?.. — Уайт выглядел ошарашенным, он не понимал ровным счетом ничего из творящихся вокруг несуразностей и не видел ни малейшей связи между происшествием в Блошином дворце, отправившим их в бесконечно долгий путь, наемником в чумной маске и неожиданно объявившимся давним другом господина Валентайна, непонятно как замешанным во всей этой истории и тоже норовящим их прикончить. — Но зачем ему… что за нелепость, зачем…       — И я тоже не могу этого взять в толк, — медленно кивнул сударь Шляпник, не успев прожевать и отозвавшись невнятным бормотанием через набитый рот. — Никак не могу, не укладывается это все у меня в голове. Однако же, когда я попросил мистера Келли озвучить мне причину, по которой он пытается нашпиговать меня свинцом, тот сообщил мне только одно: деньги. Стало быть, его тоже кто-то нанял. И, что немаловажно, нанял в первую очередь для того, чтобы избавиться от тебя, Ключик. Келли знал о тебе и собирался отправиться на поиски, как только разберется со мной.       — Твоя рука… что там произошло? — поторопил его Кей, жаждущий как можно быстрее получить ответы на все засевшие в голове вопросы. — Я слышал выстрелы…       — Ну, у него имелось при себе довольно мощное ружье, — по привычке пожал плечами и тут же поморщился от накатившей боли Лэндон. — Хватило бы и мамонта уложить. К счастью, помимо этого, очевидно, компенсационного достоинства у Джилроя обнаружилась и пара недостатков: любопытство и склероз. Он провалился в старую медвежью ловушку, — пояснил, зачерпывая очередную ложку похлебки. — Только это меня и спасло. Честно тебе скажу, я почти поверил, что сдохну в этом лесу.       — Мне так страшно, — признался, поежившись, Уайт. — Мне теперь каждую минуту страшно, что кто-нибудь из них снова нас отыщет, я чуть с ума не сошел, пока ждал тебя у ангара, и тоже думал, что вдруг тебя уже… вдруг тебя больше нет…       — И продолжал сидеть нерукотворным изваянием, — с недовольством, понапрасну не принятым мальчишкой всерьез, подхватил господин Валентайн, окутывая обманчивой лаской.       — Я не хотел никуда без тебя, — мотнул головой Кей, зажмурившись и стискивая хрупкие и беспомощные кулаки. — Не хотел! И не пойду в следующий раз, лучше вместе…       — Вот как, значит! По твоему мнению, я должен был вышвырнуть свою жизнь ради того, чтобы ты широким жестом отмахнулся от этой жертвы? — закипая от злости, уточнил Лэндон. — Первый и последний раз я выслушиваю это от тебя, Кей! Ты меня понял?       — Не понял! — взбунтовался мальчишка, не желая принимать навязанных взрослых условий. — И что я буду делать без тебя?!       — Будешь жить дальше, — безжалостно отчеканил мужчина, отставляя полупустую миску с раздраженно звякнувшей ложкой на крошечную прикроватную тумбочку, ощерившуюся двумя неплотно прикрытыми выдвижными ящичками. — Все люди умирают, и я не исключение! Советую тебе оставить свои подростковые замашки и не обесценивать мои старания… или, быть может, ты хочешь задать мне один любопытный вопрос, Ключик? Я знаю, он вертится у тебя на кончике языка, но ты слишком боишься услышать на него ответ. Впрочем, раз уж дошло до бунтарства с твоей стороны, я сам его озвучу: «Что же будет делать Лэндон, если я умру?» — верно, это ведь он, я угадал?       — Ты… — губы Уайта безвольно шевельнулись и поникли, а после, вяло разлепившись, точно у впавшей в зимний анабиоз лягушки, обреченно вымолвили: — Ты найдешь себе кого-нибудь другого… наверное. Вот и все.       — Вот и все, — сухо и злостно подытожил Лэндон, то ли крепко обидевшись, то ли негодуя на непокорного мальчика-ключика, однако разубеждать ни в чем не стал. — А раз так, то советую и тебе поберечь свою жизнь и хорошенько ею дорожить, коль уж твои шекспировские чаяния невзаимны!       И после этого короткого, но взрывного разговора случилось то, чего господин Валентайн никак не ожидал: Уайт, резко вскочив на длинные и по-журавлиному нескладные ноги, в бешенстве отшвырнул стул, с грохотом прокатившийся по всей каюте и завершивший свой недолгий путь кверху ножками у дальней стены, одарил, как хлестнул, мужчину ненавидящим взглядом и, не сказав ни слова, ринулся прочь, оглушительно хлобыстнув на прощанье дверью, чихнувшей с притвора озимым порохом пыли.       Лэндон подлетел за ним следом на постели, растревожил руку, но даже не заметил равномерно и уже привычно докучающей боли, запутался в одеяльных складках ногами, а когда скинул его и спустил стопы на мерно колышущийся холодный пол, догонять уже было слишком поздно, и оставалось только, спокойно собравшись и накинув что-нибудь из изодранного тряпья на голые плечи, отправляться за примирением на поиски.       Первый раз в жизни Кей увидел, как лечат людей.       Не простуду какую-нибудь, при которой достаточно отпаиваться горячим чаем с гречишным медом, глотать горчащие порошки и кутать горло в колючий шарф, а ноги — в две пары вязаных носков, натянутых одни поверх других, и не смешную царапину — подумать только, он когда-то так боялся этих царапин, что прятал от воспитателей разбитые коленки, чтобы только те не стали прижигать их йодом, оставляющим едучий горчичный запах и кусачие ржавые пятна по коже, — нет, самую настоящую рану, надрезающую плоть до изодранных шматков, до кровянящихся прожилок мяса, до натянутых льняных жил, до тончайших сосудов, несущих по организму соленую жидкость.       Кей стоял и смотрел, не в силах отвести замороженного взгляда от изувеченного плеча, от пугающего высокого верстака, покрытого предусмотрительно подстеленной серой холстиной, и только цеплялся Лэндону за здоровую руку, словно даже сейчас мечтал отыскать в нем безмолвную поддержку, а старый боцман Хойт, назвавшийся по имени и умолчавший фамилию, неспешно вешал грудящуюся коростой штормовку на вбитый в стене крюк и обращался к многочисленным подвесным ящичкам, запертым от качки на ключ: доставал оттуда гладкий ножик, отлитый из стали вместе с тончайшей рукоятью, заткнутые пробками и завернутые несвежими тряпицами склянки, где плескалась мутноватая или бесцветная жидкость, коробочки с мазями, катушки прозрачных шелковых нитей, похожих на леску, разномастные иголки, ножницы, шкатулку с пинцетами и груду мятой корпии.       Ото всех этих средств и приспособлений, методично появляющихся на свет и расставляемых в одном только докторам известном порядке на подручном столике, где к тому же покоилась, недоеденная и заветренная, копченая свиная рулька, хранились истрепанные судовые архивы, подпрыгивал стрелкой компас и покачивался медный тимпан астролябии с зодиакальным «пауком», Уайту преждевременно плохело, в пустом желудке мутило, выталкивая наружу кислящий уксусный сок вместо полагающейся рвоты, и его лицо из бледного делалось плесневело-зеленым.       Он почти в бешенстве налетал на боцмана, когда тот пытался привязать своего пациента к столешнице верстака веревкой, готовый обезумевшим волчонком впиваться зубами во врачующую десницу и драть ее, оставляя точно такие же истерзанные следы, как и те, что полагалось залечить, он выслушивал студящую правду о том, что на корабле нет обезболивающего, и смирялся, снова и снова вверяя их с Лэндоном жизни в чужие руки, а потом обреченно замирал, глядя на то, как аккуратные и внимательные пальцы обрабатывают телесную рванину раствором, выбирают первым делом из припасенного загодя инструментария почему-то не нож, а ножницы, и начинают срезать куски мяса, кажущегося живым, но уже не кровоточащего и наверняка успевшего омертветь. Не в силах сдвинуться с места, наблюдал, как распахивает невидящие глаза господин Валентайн, с хрипом глотая воздух, как рефлекторно дергается его рука, скрючивая пальцы и натягивая плетеные путы, как заостряет горло угловатая косточка кадыка и звенят у шеи оставленные на цепочке три дырявые монетки, унесенные на долгую память из родительского дома, и как он мечется в горячечном бреду от адской боли, так и не приходя в сознание. До самой мельчайшей подробности созерцал торопливое порхание мозолистых и загрубевших от морских ветров кистей со скальпелем, иссекающих неровные частицы плоти и швыряющих их в подготовленную стальную кюветку, а воспаленное воображение рисовало откормленных рыбин, пойманных на эту человеческую наживку — к чему добру пропадать? — и пущенных на каннибалическую уху.       Только когда с неровных краев удалили так много телесных тканей, что Уайту стало мерещиться, будто те никогда уже не срастутся воедино, Хойт, часто вынужденный затыкать корпией сочащуюся кровь, в последний раз ополоснул широкий разрез раствором из склянки и обратился к коробочкам с мазями, начиняя рану желтовато-цинковой смесью, а после этого, наконец, взялся за иголку с нитками, начиная зашивать, накладывая стежки равнодушно и основательно, словно портной или сапожник, получивший заказ на пару новеньких брогов и спокойно принимающийся за работу.       Кей на тот момент уже худо держался на ногах и монотонно раскачивался, а перед его взором густая багровая кровь сменялась мясными обрезками и перемазанными в гное бинтами, но обрезки эти и эта кровь принадлежали дорогому его сердцу человеку, и становилось не по себе, мировосприятие разлаженно дробилось на калейдоскоп разбитых картинок и с гомерическим хохотом преподносило ему на саломеевом блюде неизвестную прежде истину: тело можно срезать, тело можно усечь, тела может стать больше или меньше, но то незримое, что внутри, от этого не поменяется.       То незримое, что внутри, абсолютно существует.       У него перед глазами до сих пор маячили бинты, вымоченные красным — стоит только прикрыть веки, как тут же их и увидишь, — и Уайт, захлебываясь бесслезными, рыдающими вдохами, обещающими вскоре превратиться в удушливую истерику, маленьким брошенным паладином пронесся по верхней палубе, сбежал, стуча каблуками по стальным ступеням, на нижнюю, и вырвался на убогий простор плененного водными степями корабля.       Слишком хорошо понимая, что Лэндон без труда его здесь отыщет, если, конечно, захочет искать, никуда далеко уходить и высматривать уединенные уголки не стал, а просто подобрел к штирборту, упадая на локти и со сдавленными проклятьями выстанывая полынную обиду: успел ведь так безнадежно и глупо втюриться, дошел до собачьей преданности, рехнулся, решительно же рехнулся…       Небо над паромом ломилось от вывешенных на просушку облаков, море глодало его подножие кипенной пеной, облизывало мертвецкими синими языками, и катран по прозвищу «Старая Англия» неспешно сновал между верхом и низом, между эфирами стихий, вспарывая волны стальной челюстью, перемазанною золой; что-то покрикивали матросы, будоража слух непривычными, исконно-моряцкими словечками, и свивалось булинями волнение в груди, болезненно скрипело такелажем сердце, а на дно души падал неподъемный клыкастый якорь, вонзаясь в иссушенный песок.       — Ключик! — раздался долгожданный, вспарывающий душу оклик от верхней палубы, а вслед за ним — неторопливые и пошатывающиеся шаги: господин Валентайн осторожно спускался по лестнице, придерживаясь за релинги, и минула целая вечность между тем, как его подошвы ступили на дощатый пол, и тем, как грудь насильно прильнула к дрожащей мальчишеской спине, а единственная здоровая ручища собственнически сгребла, не допуская даже вероятности, что из захвата попытаются вырваться — Кей и не пытался, он беспомощно цеплялся за леера и болезненно кривил перевернутые луны губ, пока губы чужие жадно зарывались ему в сбитые колтунами волосы и целовали, шептали что-то несвязное, добирались до уха и принимались терзать уже и его, призывая на помощь зубы с языком, прикусывающие и вылизывающие отзывчивый завиток.       — Ну, что же ты, что ты? — пытался, кажется, увещевать сударь Шляпник, не оспаривая его оскорбленной правоты. — Что же ты, мой мальчик, мой маленький Пьеро? Почему же ты такой глупый, порывистый птенец, почему совсем ничего не хочешь понимать? Бросай-ка на меня дуться и давай лучше насладимся нашим плаванием: гляди, какая красота супится на горизонте! Прямо как твои глаза, когда ты собираешься злиться. Если оно нас настигнет, боюсь, не миновать шторма… Кстати, сколько мы уже в пути?       — Почти сутки, — нехотя отозвался Уайт, поджимая губы, недовольно бурча, силясь сберечь быстро растворяющееся в елейной болтовне мужчины негодование и за размолвкой позабыв, что на них могут смотреть.       — Значит, к вечеру прибудем в Амстердам, — подхватил Валентайн, явственно втискиваясь в него оголенным торсом и порядком подмерзая на оголтелом и порывистом ноябрьском ветру. — Ты у нас нигде не был, стало быть, и Нидерланды увидишь впервые… как только я поправлюсь, мы с тобой всенепременно отправимся кататься на лодке по каналам этой младшей Венеции и прекрасно проведем время, только бы оторваться от чертовых прилипал… Что ж, полагаю, теперь им будет непросто додуматься, где нас разыскивать, даже если мистер Келли или наш вороний приятель обнаружат останки пароплана на побережье — поди угадай, куда мы решили податься… Ну же, пойдем в каюту, Кей! Холодина здесь собачья, а мне пока затруднительно натянуть на себя даже те обноски, что остались в моем распоряжении. Впрочем, если ты мне поможешь с этим, то мы еще немного полюбуемся непогодой, покуда у меня остались силы.       Кей, к этому моменту успевший припомнить, что обжиматься на виду у всех могло быть чревато, хотя кому как не морякам, лишенным женского тепла в бесконечных скитаниях по четырем океанам, знать на вкус запретную и повсеместно осуждаемую мужскую близость, охотно высвободился из объятий и обернулся к сударю Шляпнику, стискивая губы и не желая пересекаться с ним взглядом, но послушно взялся за пальмерстон, оставляя тот лишь наполовину надетым и наброшенным на второе плечо, аккуратно соединяя края и застегивая крупные пуговицы.       Пока он возился с его одежкой, Лэндон стоял, облокотившись на фальшборт, и оглядывал катрана по прозванию «Старая Англия» с нескрываемым любопытством.       — Надо бы мне разжиться у кого-нибудь табаком, — сказал, наконец, он, отлипая от своей опоры. — Ты не видел, Ключик, кто из них здесь курит?       — Боцман курит, — откликнулся Кей. И добавил: — Его зовут Хойт. Это он лечил твою руку.       — Вот и славно, — кивнул господин Валентайн. — Заодно и поблагодарю.       И нетвердо зашагал на нос судна лохматым одноруким бродягой, рожденным в кимрской колыбели на краю мраморного моря и кутающимся в свой единственный изодранный плащ, будто битый жизнью ворон, а Уайт остался дожидаться его под выстрелами чужих взглядов, быстро отыскавших слабину в покинутом ненадолго без присмотра щуплом мальчишке и норовящих забраться под кожу сонмищем праздных вопросов; прежде он думал, что люди за порогом пансиона другие, но жестоко в этом ошибся: люди были одинаковыми везде.

⚙️⚙️⚙️

      Когда Лэндон вернулся, скручивая из обрывка газетных пересудов и толков подозрительную самопальную сигарету, так плотно набитую молотым смолистым листом, что больше походила на сигару и поневоле наводила на мысли о пернатых индейских галлюцинациях, приходящих миражом в пламени костра после третьей или четвертой мировой трубки, небо успело основательно скукситься, и черненое серебро облаков, только по каемке отягощенное мутными дрязгами, а в середке отливавшее благородной белизной, окончательно потемнело, словно перстни на пальцах неизлечимо больного. Облака надвигались на паром плотной стеной, нависали, намеревались снести, смять все, что только окажется у них на пути, и Кей загодя трепетал перед мощью стихии, никому не подчиняющейся, безжалостной и враждебной самонадеянному человеку, возомнившему себя блистательным укротителем всего сущего и бесстрашно сующим голову в глотку дикому льву, чтобы через непоправимое мгновение навсегда ее лишиться.       Кей не причислял себя ни к укротителям, ни к покорителям, а потому охотно поддержал предложение покурить и возвратиться в каюту — преимущественно вторую его часть, и пока Лэндон дымил кофейным табаком, кривясь и мотая пьянеющей головой, не сводил беспокойного взгляда с наползающей мглы, стремительно заволакивающей небосвод и обманчиво накрапывающей редкими дождинками.       Экипаж «Старой Англии» оживленно забегал и засуетился, пассажиры же, еще только завидя первые приметы грядущего урагана, попрятались по своим углам, обманчиво безопасным и изолированным.       Уайт среди прочих пассажиров успел запомнить лишь случайно попавшегося пару раз на глаза усатого господина в котелке и глухом коричневом рединготе, пожилую пару, за неимением иного маршрута устраивающую вдоль палубы неспешный ежечасный променад, да сухопарого высокого джентльмена в монокле и шинели, застегнутой на парный ряд шести медных пуговиц, все косившегося на них с Лэндоном во время их недолгого примирения, очевидно, в безуспешной попытке постичь истоки чувственных прикосновений, жадных объятий и нескромного шепота на ухо, и приходящего к единственно верным неутешительным выводам.       — Он же пялился на нас, — не выдержав, озвучил подрывающие его душевный покой наблюдения Кей, когда они с Лэндоном возвратились в каюту и тоже заперли дверь от ломящегося в нее ветрилы. Догадавшись по изумленному лицу мужчины, обернувшегося к своему юному спутнику от нескольких подвесных ящичков у стены, кое-как инспектируемых одной рукой на предмет их скудного содержимого, что тот едва ли понимает, о чем сейчас речь, пояснил: — Очкастый тип, военный… неужели тебя это не тревожит?       — Будет много пялиться — ослепнет и на второй глаз, — хоть и подтверждая своим ответом, что все прекрасно заметил, но при этом невозмутимо продолжая рыться в самых недрах шкафчика, Лэндон удовлетворенно хмыкнул и выудил оттуда странно знакомую коробочку с клетчатой шкуркой жирафьей расцветки, покачнулся, в пару штормящих шагов пересекая скромное пространство каюты, и уселся рядом с Уайтом на его койку, застеленную казенным бельем, густо пахнущим горячим чугуном утюга и крахмальной крошкой. — А ну-ка, Пьеро, поведай мне, что с тобой стряслось? Не припомню, чтобы прежде тебя волновали подобные мелочи.       — Прежде ты не лапал меня у всех на виду! — пристыженно возмутился Кей, кутаясь в недавно просохшую тальму и повыше подталкивая под лопатки дорожную подушку, совсем не такую обширную, как те пуховые толстушки, что встречали их на съемном жилье торчащими вразнобой куриными перьями. — И даже если… то был город, там никому не было до нас дела, а здесь все, кажется, знают о твоем ранении и только и делают со вчерашнего вечера, что разносят сплетни… Я это ощутил еще за ужином, они ведь таращились мне в спину сочувственными взглядами, когда я забирал для тебя суп.       — Вот оно как, — понимающе и вместе с тем с изрядным равнодушием кивнул Лэндон, неточным движением пальцев откидывая смыкающий створки коробки крючок и под прояснившимся взглядом Уайта, узнавшего так и не опробованные в австрийском поезде шахматы, высыпая ее содержимое прямиком на простынь. — Действительно, это весьма скверно. Через шесть часов мы либо прибудем в Амстердам, либо, если судьба сыграет с нами дурную шутку, отправимся, как принято говорить, на корм рыбам, и происходящее в замкнутом социуме нашего общего временного дома и впрямь вызывает у меня нешуточные опасения — теперь, когда ты хорошенько растолковал мне всю ситуацию, Ключик, я с кристальной ясностью это понял…       Что над ним изощренно издеваются, Уайт додумался примерно на второй трети витиеватой фразы и недовольно сощурил подведенные от недосыпа пепельным нуаром глаза, а сударь Шляпник, жизнерадостно рисуя на лице свои чертячьи улыбки, закончил паясничать и уже серьезно, взвешенно и неожиданно подытожил:       — Давай-ка сыграем с тобой партию в шахматы, ты успокоишься, приляжешь и хорошенько выспишься перед нашим прибытием в Амстердам — обещаюсь тебе, что буду следить, чтобы дредноут наш не пошел ко дну, а если он все-таки соберется это сделать, то немедленно разбужу. Годится?       Кей немного помялся, не зная, как избавиться от заевшей привычки паниковать по любому поводу, и сбивчиво кивнул, соглашаясь на предложенный господином Валентайном план дальнейших действий. Подобрался и выжидающе уставился на беспорядочно разбросанные по кровати фигуры, наблюдая, как Лэндон поочередно их подхватывает и размещает на игровом поле друг против друга в чинном порядке — те не слушались, стремились ускакать вразнобой, повинуясь нетвердому и шаткому ходу корабля, угодившего в передрягу.       — Только я не умею играть, — на всякий случай счел нужным напомнить.       — Я это знаю, — кивнул Лэндон, не отрываясь от своего занятия. — Как раз и научишься… хотя «научишься» — громко сказано, невозможно обучиться играть в такую игру за одну спонтанную попытку. Признаюсь, что я и сам не слишком в ней силен, но основы объяснить могу. Главное — понять ее суть, а заключается она в том, чтобы загнать своего противника в безвыходное положение. Твой главный противник — король, — уточнил он, постучав пальцем по макушке одного из невзрачных и ничем не примечательных участников предстоящей брани, припрятанного за целым строем однообразных пешек, — запомни это, а все прочие фигуры лишь помеха или подспорье на пути к цели. Ты должен поставить королю мат, то есть сделать так, чтобы он не имел ни единой возможности уйти из-под удара, не угодив при этом под новый удар. И еще усвой, что даже одна пешка может поставить мат королю.       Уайт с интересом его слушал, слишком просто и по-детски непосредственно поднимая то одну, то другую резную статуэтку, выточенную из легкой древесины и покрытую краской и блестящим лаком; ему предсказуемо досталась белая армия, тогда как для себя Лэндон закономерно приберег черную: совершенно одинаковые, разнящиеся только цветом, полки выстроились на своих оконечностях клетчатой доски, подпрыгивая, стремясь разбежаться от усиливающейся качки и безмолвно притворяясь, что вот-вот случится великое сражение, но чем дольше мальчик-ключик слушал своего наставника, тем лучше понимал, что никакой баталии сейчас не будет.       Быть может, они беспорядочно ринутся в атаку, вразброд пронесутся по степи, сминая ковыль и выбивая копытами боевых дестриэ, лоснящихся вспотевшими боками, комья парной земли с клочками выдранных трав, бессмысленно столкнутся дубовыми лбами, рухнут и покатятся вокруг своей оси, нарезая неровные круги, но того, о чем вдохновленно вещал ему сударь Шляпник, уж точно не случится, и дело здесь даже не в усталости и не в отмирающих с недосыпа мозговых клетках: Кей с самого начала не понимал игры, а еще через десяток минут, в течение которых господин Валентайн старательно распинался, по несколько раз демонстрируя ему зигзаги, углы и прямые линии, выданные на откуп каждой фигурке как единственно возможный способ перемещения, принялся потихоньку нервозно покусывать губы, заранее предвкушая грандиозный провал этой гиблой затеи.       — Лэн… — прошептал он. — Я, правда, все это запомнил, но…       — Но? — вскинул голову Лэндон, выжидающе уставившись на мальчишку.       — Но я не понимаю, что я должен сделать!.. — почти в слезах взмолился Кей, открывая в себе совершенную неспособность к математическим играм. — И не понимаю, как мне это сделать…       — Ну, давай хотя бы попытаемся, — немного растерявшись, все равно не отступил господин Валентайн, вбивший себе когда-то в голову, что хочет сыграть с мальчишкой партию в шахматы, и теперь твердо вознамерившийся задумку свою осуществить. — Главное, что это как-то займет наше время до прибытия в порт.       Уайт с самым несчастным видом покусал изъеденные губы, однако покорно придвинулся поближе к доске, занес руку над выданным ему белым воинством, заколебался, пробегаясь пальцами по безликим пешкам, но тут же был схвачен за запястье и почему-то остановлен.       — Нет, Пьеро, — покачал головой Лэндон. — Если ты касаешься фигуры, то должен сделать ею ход. Это правило.       — Сколько еще у тебя этих правил? — обиделся Кей, подчиняясь и двигая с места первую фигурку, которой дотронулся.       — Не могу же я засорять твою голову всякой малозначимой ерундой? — извиняюще улыбнулся сударь Шляпник, подравнивая пьяный от колеблющейся морской зыби строй. — Есть еще несколько, но я объяснил тебе только самые главные, а за остальными уж как-нибудь прослежу.       Мальчик-ключик обреченно вздохнул и отдался на откуп шахматной пытке, поначалу еще пытающейся блюсти достойный облик, но чем дальше, тем скорее превращающейся в бессмысленное побоище: стоило ему отправить навстречу армадам противника кого-нибудь из своих пешек, коней, слонов или туров, как Лэндон либо одергивал, уверяя, что такой ход делать категорически запрещено, либо попросту сметал его фигуры, хищно пожирая их черными двойниками, не торопясь приводить игру к победному финалу и будто бы измываясь: поднимал каждую из них обветренными пальцами, сохранившими на себе от скуренной самокрутки непривычные запахи поджаренных кофейных зерен, переставлял на несколько клеток и непременно уделял внимание задумчивому Уайту, гладя ему мягкую мочку уха или пощипывая легонько за щеку.       Негроидный ферзь поглотил коня, потом пешку, черный слон растоптал ладью, неосторожно подставленную под удар; дебют пролетел мгновенно, пожертвовав несколькими безликими пехотинцами, отданными на откуп, и суть творящегося в миттельшпиле сводилась к тому, что Кей беспорядочно и хаотично перемещал фигуры, а господин Валентайн методично и целенаправленно их «подъедал» — в итоге у бедолаги остался один только белопольник, прикрывающий беспомощного правителя, скачущего по полю туда-сюда в попытке спастись от неминуемо настигающих врагов, да никчемные пешки, ни одной из которых, вопреки красивым заверениям, не удавалось подобраться к королю противника, чтобы объявить тому обещанный мат.       В конце концов, юноша, не выдержав пустеющих на своей стороне клеток, зачищенных и каким-то чудом оккупированных всего лишь лэндоновскими конем и ферзем, возмущенно взвыл:       — Ты же бьешь мои фигуры без зазрения совести!       — А ты ожидал, что будут поддавки? — почти искренне изумился Лэндон, видно, о чем-то подобном в глубине души догадывающийся, но не собирающийся доставлять Уайту такого удовольствия.       — Ожидал, что ты хоть совесть поимеешь — я же их впервые в руках держу, эти шахматы! — обиженно насупился мальчишка.       — Свою совесть я поимел так давно, что она теперь берет за это деньги, — радостно выдал Валентайн. — Меня все детство этими шахматами промучили, а жизнь распорядилась так, что мне даже не с кем было в них сыграть за семнадцать лет сумбурных скитаний…       — И ты решил мучить меня? — догадался Уайт, экстренно уводя своего несчастного полководца, оставшегося без верных защитников, из-под удара и всей душой уповая, что партии скоро придет предсказуемый конец: он понял, что ненавидит шахматные игры всей душой и играть в них больше никогда не хочет.       — Кого же еще мне мучить? — обескураживающе улыбнулся сударь Шляпник, неуловимо переставляя фигурки таким образом, что припер белого короля к стене, окружив пешкой, ферзем и конем; несчастный правитель в изнеможении падал на колени и закрывал руками горестное лицо, а его уцелевшие солдатики, беспорядочно рассеявшиеся по полю, даже и не думали никоим образом его оберегать, безалаберно бросив на произвол судьбы. — Все, Пьеро: шах мертв.       Он легонько покачал в разные стороны одинокую статуэтку, наглядно демонстрируя: куда бы та ни подалась — везде ее будет поджидать неминуемая гибель, и Уайт, до сих пор неспособный взять в толк, как ему это удалось проделать, уязвленно надулся, каким-то чертом умудряясь еще и плыть сладостно кружащейся головой от собственного проигрыша, а Лэндон, чуткий до людских эмоций, без труда это уловил, символично вкладывая в раскрытые ладони мальчишки поверженного короля, запуская пальцы в нечёсаные волосы и притягивая к себе для поцелуя, по которому оба успели изголодаться.       Кей стискивал лакированную белую фигурку, жмурил глаза и приоткрывал рот, впуская жадный язык, старающийся проникнуть так глубоко, что делалось трудно дышать, позволял ему умело скользить, увлекать в развратный танец и принуждать откликаться — пусть у неопытного юноши это выходило до сих пор по-детски неумело, но уже с проклевывающейся страстью, упоительно и самозабвенно, — подавался навстречу и крепче прижимался к вечно табачным, вечно пересушенным губам, с каждой секундой распаляющимся и с ненасытностью перебирающимся на шею, где они на пробу покрывали влажными ласками отзывчивую и чувствительную кожу.       Мальчик-ключик, ощущающий себя нервозно под дулами посторонних испытующих взглядов, в уединенном каютном мирке запрокидывал голову и сговорчиво выгибался в спине, подставляясь под любящие губы единственно потому, что слишком хорошо понимал: ничему между ними сегодня не суждено случиться — Лэндон ранен и изможден, и на полноценную продолжительную борьбу, если только та рискнет затеяться между ними на угодившем в штормовую сердцевину корабле, у него наверняка не хватит сил; господин Валентайн и сам прекрасно это сознавал, но не возражал, а лишь с удовольствием пользовался предоставленной ему возможностью, здоровой рукой расстегивая полы поблекшей блё-раймондовой курточки и забираясь поглубже в телесное тепло, сквозь ткань поблекшего шёлка пощипывая иголочки незаметно отвердевших от возбуждения сосков, каждым продуманным касанием, задевающим самые волнующие точки, потихоньку приучая к плотскому наслаждению и не сомневаясь, что, однажды испробованное, оно никогда уже не позволит забыть о себе.       — Какой же ты у меня хороший… мой маленький белый принц, — шептал он ему на ухо, перемежая распаляющие поцелуи не менее распаляющими словами и игриво подталкивая цепочки с авантюринами, заставляя их соблазнительно раскачиваться вдоль шеи. А после, угадав затаенные мысли, добавлял: — Ты все правильно рассудил, хитрый мой Ключик, можешь расслабиться: мы с тобой лишь немного побалуемся, на большее я все равно сейчас не способен.       Северное море бесновалось, вставало на дыбы, вздымая помутневшую и ощетинившуюся шкуру, покрывалось горбатыми дюнами, отращивало на вершинах бритвенные гребни, сверкающие в отсветах молний стальной чешуей, и бросалось на паром, обрушивая водяные валы, а после отступало на время, чтобы возвратиться, окрепнув стократ. Волны, перемешанные с дождем, долетали уже даже до каютных окон, взахлест оставаясь на стекле сеткой брызг и монохромным блёром со старой фотографии; качка усилилась настолько, что пол с потолком заметно кренились, дребезжали дверцы шкафчиков, норовила сползти с тумбочки позабытая на ней тарелка, надтреснутый Клоксуортов кубик, опасно позвякивающий подшипником, был предусмотрительно заточен в брюхе саквояжа, а немногочисленные оставшиеся статуэтки, разнящиеся лишь цветом, мечтали покинуть отведенные им ячейки, вразнобой ускакать с шахматного поля на простыни и любовно прикорнуть друг у друга под боком, наплевав на отыгранное сражение.       «Старую Англию» нещадно мотало среди волн, и Кей, к своему величайшему удивлению даже не устыдившийся, когда оказался пойманным с поличным, уже не понимал, то ли это клонятся над ними стены с потолком, заволоченные длинными скачущими тенями шипастых морских чертей, швыряющих в окно трезубцы блиставиц, то ли просто голова идет кругом, вскачь несясь по алой цирковой арене, только ради них двоих погруженной в аксамитовые сумерки. Он тянулся к мужчине, с жаром целуя его в ответ, перехватывал зрелые губы, напоенные табаком и излюбленным миндальным бренди, своими губами, все еще пахнущими детством и ванильным мороженым, и с любопытством перемешивал эти ароматы, совсем не понимая, что Лэндона точно так же ведет от нерастраченной невинности, как самого его — от чужой выдержанной зрелости.       Отринув, развязав и пустив по ветру васильковыми лентами один за другим наложенные на запястья запреты, Кей смелел и совсем немного пробовал проделать то, чего прежде себе никогда не позволял: обхватывал ладонями заросшее коротенькой щетиной лицо, оглаживал дрожащими пальцами виски и скулы, не замечая, как замирает в предвкушении господин Валентайн, и сам его целовал, пугаясь собственной смелости и заходясь крупной дрожью по рукам и ногам, а затем взволнованно отшатывался, в ужасе отдергивал горящие огнем кисти, но его вовремя останавливали, хватая обратно в хлипкие силки и подтаскивая уцелевшей рукой, в этой слабине открывая совершенную добровольность всего происходящего, лишь для видимости прикрытую легкомысленным сопротивлением.       — Как жаль, что ты у меня до мозга костей пуританин, мой Пьеро, и в первую нашу близость ожидаемо запросишь положенную всем добрым супругам миссионерскую позу, — доводя распутство до предела, до логичного его завершения, ляпнул не умеющий сдерживать себя в такие тонкие моменты сударь Шляпник, а Уайт напрягся и непроизвольно дернулся, предчувствуя неладное, и оно, конечно же, не замедлило последовать: — В противном случае я бы давно уже попросил тебя об одной маленькой и необременительной услуге…       — Какой еще услуге? — уточнил Кей, краснея точно вареный рак от упоминания сомнительного «супружества» и предстоящей озвученной позы, и чуя, как внутри уже раздается мятежный звоночек, под конец разражаясь колокольным боем с пожарных вышек и пробуждая панику, и без того плещущую где-то на подходе подобно гремучему вихрю, обступившему паром.       — Есть много способов удовлетворить меня, милый Ключик, если только ты захочешь попробовать… я понимаю, что потеря девственности может страшить, но тебе совсем не обязательно ее терять… по крайней мере, терять по всем прописанным правилам. У тебя, кроме твоей очаровательной тощей попки, имеется еще и ротик с руками, так что ты мог бы попытаться пустить их в ход… — позабыв охмелевшей своей башкой, что со взращенным на пансионной псалтири мальчишкой следует быть предельно аккуратным в выражениях, Лэндон принялся бездумно выбалтывать ему на ухо аморальные желания, и благо, что не одолел и половины, когда Уайт костенело застыл, неловко дернулся и откровенно рванул из его половинчатых объятий прочь, спотыкаясь, падая с постели, утаскивая за собой просыпавшиеся шахматы, грохнувшиеся и прогремевшие подпрыгнувшей коробкой, и оставляя обнаглевшего мечтателя в унылом и недоуменном одиночестве.       Пошатнулся, чуть не упал вторично, утянутый за собой усиливающейся качкой, отлетел к окну, прижимаясь спиной к стене, и одичало уставился на господина Валентайна, только сейчас постигнув, что, оказывается, много чего еще может случиться даже там, где паршивый и похотливый сударь практически недееспособен.       — Хватит! — упреждающе потребовал он, загнанно дыша, словно три часа носился от него кругами по палубе, едва только Лэндон попытался ляпнуть что-нибудь уламывающее или же едкое. — Я не буду… я понял, чего ты хочешь, но делать этого не стану, ясно тебе?!       — Ясно, — с раздраженной печалью откликнулся мужчина. И, помолчав немного, предложил: — А может, ты хочешь, чтобы я с тобой это проделал, коль уж тебе претит быть первооткрывателем?       — Нет! — взмолился Кей, в ужасе косясь на дверь, обернувшуюся единственным средством сбежать куда-нибудь, пусть даже под ярящееся море и швыряющее огненные стрелы небо. — Не хочу я… это еще хуже, чем просто… это вообще совершенный блуд, если ртом…       — А если руками, то, стало быть, ничего? — уточнил сударь Шляпник, предусмотрительно поднимаясь ему наперехват. — Какая точная и не поддающаяся анализу классификация извращений, Пьеро! Хотел бы я знать, откуда только ты ее взял… Однако я вот, к примеру, уверен, что все это только на словах, а в действительности, если только начать творить с тобой этот, как ты изволил выразиться, «совершенный блуд», у тебя едва ли достанет сил меня остановить…       Договорить он, конечно же, не успел — Уайт бросился к двери, ухватился за ручку, в отчаянии распахивая ее, и замер на пороге, окаченный с головы до ног пригоршней воды, пролитой на корабль из морских дланей, и пораженный тем, что творилось снаружи. «Старая Англия» недаром уже полчаса ходила ходуном, бурля надсаживающимися котлами и исторгая хлипкий пар, звеня цепями, будто заблудившийся сто лет назад неприкаянный призрак, спустив и попрятав в чехле плавник-парус, раскачивая привинченную к полу меблировку, хлопая дверцами неприкрытых вовремя шкафчиков и без разбору швыряя с полок все их содержимое: небесную твердь, розовеющую на отдаленном горизонте, а в зените изъеденную чернотой, разломило пополам, и то ли это волны в Зевсовой упряжке клубились тучевыми массивами, то ли тучи несли на себе седые гривы морских коней, заложенных в Нептунову колесницу, а только аспидные вулканические столпы поднимались над кораблем, омывая палубу собранной с глубин мерзлой солью и оставляя за собой взвесь мокрой пыли.       Лэндон схватил оторопевшего мальчишку за пояс и рывком втащил обратно в каюту, не дав налюбоваться мощью стихии, потрясшей до глубины души, а там еще и огрел по заднице профилактическим звонким шлепком, напоминая, чем чреваты необдуманные побеги. Потом, конечно, отпустил, вынужденный заняться дверью, захлопывая ее и запирая крошечный засов на два оборота, и только после всех этих манипуляций обернулся, обводя испуганное меловое лицо сумрачным взглядом.       — Я бы не вышел туда, — поспешил заверить его Кей, хватая ртом оскудевший воздух, разящий шкурой наглаженного против шерсти кота и покалывающий на языке искрами разрядов. — Я бы правда не вышел, там же небо от воды не отличить… Мне кажется, ступи туда шаг — и провалишься в бездну, Лэн! Что же это такое творится? Оно же нас убьет… оно точно нас похоронит, мы же никогда не доберемся до Амстердама…       Понимая, что заперт на плавучей ловушке, с которой никак не спастись, даже если броситься с тонущего судна в бесноватую пучину, поднятую пьяным пахарем и топорщащуюся бурунами, Уайт сделал два кособоких шага, окончательно сдаваясь на милость шатающемуся под ногами дощатому днищу, и сполз прямо по стенке, обхватывая руками подтянутые к груди колени и обреченно вперив отсутствующий взгляд в пустоту.       — Эй, — окликнул его господин Валентайн, мигом успокаиваясь, присаживаясь рядом и потормошив за плечо. — Малёк, да погоди ты прежде времени нас хоронить! Это ведь просто шторм, я видел их и раньше, когда отправлялся куда-нибудь морским путем. Шторм, конечно, сильный, но, думается мне, «Старая Англия» свое имя недаром носит и не один такой уже пережила и выстояла. Поднимайся, не стоит здесь мерзнуть… мне что-то нехорошо, и я хотел бы прилечь.       Ему после всех их игр и беготни резко, почти мгновенно поплохело, а рана, сутки назад иссеченная, обработанная и зашитая корабельным врачом, незаметно воспалилась, начиная нехорошо и тягуче нарывать, обжигая все плечо и правую половину груди, словно жгуты налипшей на тело медузы; хорошо предчувствуя, что не сможет выполнить своего обещания подежурить до прибытия в порт, он поднялся больным шатуном, дошел до своего ложа и обессиленно опустился на смятую постель, запрокинув голову на подушку, а Уайт, взволнованный самочувствием Лэндона не меньше, чем разразившейся бурей, присел рядом с ним, уже без опаски забираясь на кровать с ногами и устраиваясь под боком у мужчины.       — У тебя жар, — сказал, смущенно коснувшись пальцами липкого лба.       — У меня еще долго будет жар, малёк, — опустошенными губами вымолвил господин Валентайн. — И заживет не скоро. Такие вещи не проходят быстро и бесследно… Ad futarum memoriam, как говорится.       — «На долгую память», — вымуштрованно подхватил Уайт.       — А ты, я гляжу, действительно неплохо учился в своем пансионе, — подметил сударь Шляпник, с трудом выталкивая слова, но все равно неукротимо продолжая свой треп: — Ну, а это что значит: «Volo, non valeo»?       — «Хочу, но не могу», — нутром чувствуя какой-то подвох, заученно отозвался колеблющийся Кей, не сводя усталых глаз с мужчины.       — «Fac fideli sis fidelis»?       — «Будь верен тому, кто верен тебе», — принимая внезапную словесную игру, легко и непринужденно навязанную сударем, эхом отозвался юноша.       — Молодчина, — улыбнулся Лэндон. — Еще тебе задачка: «Esse, vivere, sentire»?       — «Существовать, жить, чувствовать», — радостно перевел Кей, довольный, что память ни в чем его не подводит.       — Хорошо, — тут же последовала похвала. — А тогда вот это: «Te amo est verum»? — чуть коверкая произношение, коварно поинтересовался мало способный к языкам господин Валентайн, успевший, впрочем, кой-чего поднабраться за семнадцать обеспеченных лет.       — «Люблю те…», — начал было Уайт и тут же осекся, в ненастной темени укутанной ранним сумраком каюты непредвиденно покрываясь краснотой. — Да чтоб тебя! Ты это специально?       — Я это специально, — довольно ухмыльнулся Лэндон. — Захотелось вдруг услышать. И знаешь, Ключик, я так и не нашел момента сказать, что восхищен тобой — а я восхищен. Ты сильнее, чем кажешься, в тебе стойкий дух маленького победителя голиафов, и не спорь со мной, что есть, то есть, мне нет нужды тебе лгать.       — Неправда… хватит тебе… — стушевался Кей, потерявшись и не зная, как принимать такие непривычные слова, впервые в жизни коснувшиеся слуха.       — Оставь, пожалуйста, эти ложные стеснения, — не дал ему скатиться в невнятное лепетание мужчина. — Это ведь ты нас вытащил. Я, признаюсь, не ожидал — привык рассчитывать только на себя, а оказалось, что в случае беды у меня есть рядом надежное плечо. Хорошо, когда у тебя есть возлюбленный, но бесценно, когда твой возлюбленный тебе еще и друг.       — Я не… — безнадежно выдавил Уайт, не разбирая, от чего пытается отнекаться: то ли от роли возлюбленного, подсознательно давно уже принятой, то ли от похвалы, которой, по его сугубому мнению, ничем особо не заслужил, и, худо-бедно справившись со смятением, взял себя в руки и постарался объясниться: — Ты не понимаешь, Лэн. Я это делал не потому, что сильный, и не потому, что выполнял какой-то там долг, как ты, быть может, думаешь. Я просто… просто хотел, чтобы мы спаслись, чтобы ты и я — мы сбежали оттуда, чтобы путешествовали дальше… я полюбил с тобой путешествовать, — тихо признался он, еле вышептывая губами обжигающие душу слова и потупив взгляд. — Мне было страшно, что это закончится. Мне было страшно, что могу тебя потерять.       — О, я это понимаю, Пьеро, — на исходе сил соскреб остатки бесстыжести господин Валентайн. — Вероятно, все дело в «Te amo est verum», я прав? — и, убедившись, что Кей только озлобленно лупит на него глаза и партизански молчит, склеив губы рыбьим клеем, быстро перевел неуютную тему, возвращаясь к тому, с чего они начали: — К слову, мне вот что подумалось: а как вы учились в том любопытном заведении? Никогда в жизни не посещал публичных школ — видишь ли, со мной всегда занимались нанятые частным образом учителя, поэтому скажу тебе, что порядком заинтригован и не отказался бы послушать еще одну историю из твоей жизни, раз уж ты отказываешься играть в шахматы.       Каюта пугающе заваливалась, снаружи остервенело метался ветер, рвал стальную обшивку старого катрана, бросался в окна и двери, на полном скаку проносился по палубе, выбивая бесовскими копытами дробную чечетку, волны ложились внахлест, добела вылизывая рассохшиеся доски, а молнии разбивали небосвод на витражные осколки и растекались полярным сиянием по встопорщенной грядами воде; Зевс и Нептун давно уже сцепились в поединке, то ли не желая уступать друг дружке, то ли просто наслаждаясь потешной схваткой, но за разговорами все это отступало на второй план, и становилось немного легче пережить обрушившееся на «Старую Англию» бедствие.       — Лэн, — немного помявшись, честно произнес Уайт. — Я бы, правда, рассказал, но дело в том, что со мной совсем ничего не происходило. — И для верности уточнил: — Совсем-совсем. Всё, что случалось — оно случалось с кем-нибудь другим, а я был только сторонним наблюдателем и не более того. Они все как-то жили, а я ощущал себя так, будто стою в аквариуме для декоративных рыбок за прозрачным стеклом и никак не могу быть вместе с остальными. А если ты хочешь снова послушать о том, как надо мной издевались…       — Нет, — решительно перебил его Лэндон. — Этого я больше не хочу, милый Пьеро: дело в том, что у меня от подобных твоих историй проявляется неконтролируемое желание набить кому-нибудь морду, а бить ее, как видишь, совершеннейше некому, да и способности к этому покамест нет. — Призадумавшись на секунду, он предложил: — Пусть так, мальчик-ключик, пусть это будет не совсем твоя история, просто расскажи мне то, что видел, когда был наблюдателем. Я готов слушать такие повести и смотреть на них твоими глазами, этого будет достаточно, чтобы проживать их вместе с тобой.       — Хорошо, — согласно кивнул Кей, несколько успокоившись, что былым позором делиться больше не придется. — Тогда про латынь…       В мужском пансионе имелось всего четыре кабинета для занятий, и разделялись они между господствующими в них преподавателями по роду наук: гуманитарным, естественным, точным и художественным; латынь, вопреки всему, по неведомой прихоти устроителей либо же по недостатку дисциплин на четвертый кабинет была причислена к наукам точным, а потому проходила всегда в самом темном и мрачном классе, отданном на откуп суровым и безжалостным математике с астрономией.       Единственная естественная наука во главе с господином Карлом Дрозом, обожающим свой предмет до умственного помешательства, обожествляющим и, несмотря на некоторую маниакальность, блистательно его преподающим, безраздельно властвовала в комнатке с картами, глобусом и пейзажами горных хребтов, и, быть может, именно благодаря такому счастливому стечению обстоятельств Кей умудрился одолеть эту непростую для него премудрость.       Что же до латыни, то она неплохо прижилась среди инквизиционного инвентаря дробей, корней, головоломных формул и неоспоримых правил, и соседствующих с ними же планетарных макетов, схематичных черных дыр, белых карликов и красных гигантов, арабского Бетельгейзе из созвездия Ориона, хвостатой кометы Галлея и портрета Иоганна Кеплера, скромно приютившегося на стене под самым потолком, чтобы приютские прекратили подрисовывать ученому углем длинные тараканьи усы.       В кабинете этом, выходящем окнами на тенистый и чуточку мрачный сад, обнесенный железной оградой, никогда не показывалось солнце, а гипсовая лепнина по плинтусам, тяжелые драпировки на шторах и резные гардины, осевшие будто свод Атлантов, ощущение пыточных застенков только усиливали.       Атмосфера, сгустившаяся в плену сумрачной обители, к праздным разговорам не располагала и веселью не способствовала, чем Тобис Ламберт, пожилой, лысоватый и круглый преподаватель латыни, волею случая примкнувший под крыло своих требовательных и нетерпимых коллег, был до крайности доволен: молодых обитателей пансиона он на дух не переносил и на должность свою согласился лишь потому, что не имел ни родственников, ни семьи, и под старость лет остался без средств к существованию; приютские же ожидаемо ненавидели его в ответ и не упускали возможности подпортить бедняге жизнь.       — По местам! — объявлял господин Ламберт слабым надтреснутым голосом, звучащим как расхлябанная табуретка, грузным маршем входя в помещение и направляясь к высокой кафедре. — Все по местам, несносные вы отродья!       Щеки его при этом по-бульдожьи тряслись, и Уайт, с неизменным удивлением внимающий всему, что происходило вокруг него, отрывался от нарисованного на изнанке тетради степенного каравана верблюдов, пересекающего Великую пустыню Гоби, и провожал явившегося учителя пытливым взглядом до самого пьедестала, никак не умея отделаться от ощущения, что в кабинет точных наук ворвался престарелый пес, озлобленный на маленьких человечков за то, что те имели дурную привычку вешать прищепку ему на торчащий культей хвост.       Тобис Ламберт поднимался на кафедру, оседая на нее дебелыми телесами в бордовой мантии, и обводил шумных и неусидчивых учеников недовольным взором, а затем, так и не добившись от тех должного внимания, хватал стальную линейку и со всей дури лупил ей по столешнице, давно уже пестрящей под его стараниями сколами краски с изодранной до наготы древесины.       Тогда все нехотя замирали, понимая, что следующей целью для линейки будет чья-нибудь спина, ухо или шея, и обращали к преподавателю ленивые взгляды, соглашаясь на одолжение и мысленно уже прикидывая, каким бы изобретательным способом поглумиться над ним сегодня, чтобы при этом не угодить под горячую руку.       — Тема сегодняшнего класса, — начинал господин Ламберт, по наивной простоте решив, что смехотворная линеечная угроза напугала толпу недорослей, — глаголы. Глаголы, как вам должно быть известно, обозначают действие, имеют три наклонения: действительное, условное, повелительное; два состояния: активное и пассивное; два числа: единственное и множественное; и три лица: первое, второе и третье. Склоняются глаголы латинского языка в шести главенствующих временах, а именно: настоящем, прошедшем несовершенном, прошедшем совершенном, плюсквамперфекте, а также несовершенном и совершенном будущем времени. Неопределенная форма глагола тоже имеет категорию времени…       Мухи, и без того сонные по случаю июльского денька, на лету симулировали и врезались шальными снарядами прямо в стены, оседая на притолоках и плинтусах дамскими мушками, декорированными тончайшей органзой из речного перламутра, и даже заспиртованная лягушка в банке, позабытая на столе господином Дрозом, спонтанно заскочившим к преподавателю математики на чаепитие, казалось, вторично издохла, а воздух сделался таким плотным, неподъемным, зыбучим и густым, что Кей, с трудом подавляя зевок, мысленно нарезал его на ломтики и выкидывал за окно, вот только легче от этого не становилось: латинист Тобис, к прискорбию для юных пансионеров, был от природы напрочь лишен таланта к преподаванию и попросту зачитывал несчастным ученикам материал, возбуждая вместо интереса к своему предмету неконтролируемые зевки.       Еще спустя полчаса кому-нибудь становилось настолько дурно, что он поневоле оседал на парте курганным холмиком кочевого хана, испившего мертвой водицы полумертвого языка, и погружался в сладкую дрему до тех самых пор, покуда не попадал в поле зрения учителя и не получал линейкой по загривку — тогда несчастный, конечно же, резво вскакивал и хранил бодрость вплоть до самого окончания урока.       Иногда господин Ламберт, в обычное время совершенно равнодушный к своей неспособности увлечь лекцией даже такую невзыскательную аудиторию, почему-то приходил от этого осознания в неукротимое бешенство, прерывался на полуслове и принимался орать на любого, кто подворачивался под руку, разгоняя полуденную тоску:       — Безмозглые вы бездари, ни к чему не пригодные отбросы! Слабоумные кретины! Кнехт! Ягли Кнехт! Повтори, что я только что сказал!       — «Безмозглые вы бездари, ни к чему не пригодные отбросы, слабоумные»… — охотно и с азартом начинал перечислять и впрямь недалекий по уму мальчишка; класс разражался хохотом, а Тобис, невольно оказавшийся источником хохмы, только больше заводился и свирепел.       — А ну заткнулся немедля же! — приказывал он. — Ты-то уж точно яркий образец! Все вы здесь образцы, которым самое место только вот в этой пробирке! — пальцы его, мясистые и неуклюжие, тыкались в колбу, где плавала и парила в формалиновых пузырьках препарированная лягва с выпущенными кишками, но силы ожидаемо не рассчитывали и едва не роняли ту со стола, заставляя емкость опасно раскачиваться, а учеников — с надеждой таращить в нее утомленные взгляды.       Лягушка обычно выдерживала, взволнованно дрыгала маринованными прованскими лапками, но под разочарованными зрительскими стонами оставалась на месте; бульдожий латинист в это время, даже не заметив опасного момента, продолжал распаляться:       — В таких заведениях только бездари и могут собраться, от кого еще родители решат избавиться? Разве избавятся они от нормальных детей? Тебя, Штайнер, это не касается, — справедливости ради оговаривался он и, не встретив возражений, несся дальше вскачь по тропе войны, даже не подозревая, что та уже негласно объявлена ему молодыми ирокезами: — Вникайте, запоминайте, изучайте — и, может быть, со временем будете чего-нибудь стоить в приличном обществе! Предпочтёте лениться — останетесь на всю жизнь идиотами и пополните ряды тех, по кому тюрьма да виселица плачут! Уж поверьте мне, половина из вас закончит на виселице: кто не приучен учиться, тот не приучен и работать, а бесполезные тупицы никому снаружи не нужны! Это здесь вас кормят и одевают, дармоеды, но пройдет еще пара лет — и вас пинком отсюда выставят, что будете делать тогда? Что будете делать, выкидыши улиц?       — Dum vivimus vivamus, — хищно скаля ровные белые зубы, отзывался иногда замотанный его пламенными речами Бартли, перекатывая в пальцах карандаш тем же манером, что и по вечерам, в кругу верных дружков — перочинный ножик, ладно скачущий меж костяшек и не оставляющий ни единой незапланированной капли крови или нечаянной царапины.       Тобиса Ламберта это обычно остужало, и он, очевидно, рассудив, что стоило бы продолжить занятия хотя бы ради одного только Штайнера, замолкал, отпивал крепчайшего черного чая из заранее припасенной кружки и, хмуря кустистые брови, возвращался к невыносимой для пансионеров диктовке.       В один из ничем не примечательных летних дней случилось из ряда вон выходящее событие, взбудоражившее мальчишек, обычно пребывающих первую половину дня в апатии: Хаке Одерматт, низкорослый и вихрастый паренек десяти лет — никто не знал его точного возраста и даты рождения — обнаружил поутру у подвального хода, забаррикадированного от пронырливых немытых носов решеткой и ставнями, свежесдохшую крысу; крыса была, по-видимому, поймана и загрызена господином Каттинсоном, пришлым рыжим котярой, прижившимся в приюте и отъевшимся на казенных харчах ровно настолько, чтобы поиграться с добычей да бросить ту за неудобоваримой шерстистостью и наличием всевозможной заразы и отправиться на пансионную кухню выклянчивать поварские подачки.       Каттинсону крыса была уже без надобности, так что шмыгающий вечно простуженным носом Хаке деловито ее подобрал, припрятав под рубашку и отправляясь прямо так, с трупиком за пазухой, сперва на завтрак, и уже затем — на занятия в классах.       Он таскался с этим трофеем до полудня, а когда тот достиг консистенции и начал подтухать, явственно источая гнилостные душки — с благоговением преподнес его Штайнеру, которого по детской своей наивности обожал и чтил непреложным кумиром; Бартли, осмотрев подношение со всех сторон, без малейшей брезгливости удерживая за длинный и тугой чешуйчатый хвост, остался им доволен и малыша похвалил, взъерошив волосы и приведя этим ничего не значащим жестом в состояние эйфорического блаженства.       К уроку латыни крыса была уже тщательно измазана в каминной золе, подкрашена у корней шерстинок черной краской, тайком похищенной из художественного кабинета, и вид приобрела самый презентабельно чумной; Штайнер, и пальцем не притронувшийся больше к своему ценному приобретению, только руководил покраской, придирчиво оценивая результат, и когда Тобис Ламберт в довольно скверном расположении духа вступил в вертеп заговорщиков, изнемогая от жары, удерживая в крупных пальцах извечную пивную кружку, где плескался охлажденный чай с лимоном, и обмахиваясь Дигестами Юстиниана, все приготовления к тому, чтобы несколько оживить невыносимо скучный урок, успели завершиться.       — По местам! — привычно рявкнул учитель-бульдог, неповоротливо, будто покорял макушку Утлиберга, карабкаясь на кафедру и путаясь в складках плотной бархатной мантии, сопровождающей его в любую погоду. — Проклятущий зной, и кто только придумал назначать учебные часы в такое пекло…       Ответом ему стал понимающий сострадательный вздох: впервые в жизни пансионеры оказались солидарны со своим словесным истязателем — обе стороны мечтали переместиться из душного класса на природу, поближе к воде, деревьям и саксонскому плетению узорной тени, но вынуждены были терпеть эту обоюдную пытку.       — Supra nos Fortuna negotia curat, — с нажимом на последний слог глубокомысленно произнес Штайнер, будто бы уклончиво отвечая на риторический вопрос педагога, но в действительности просто провозглашая начало варварской игры, затеянной жестокими и бессердечными детками.       Господин Ламберт растерял остатки бдительности по случаю беспрецедентного зноя, спустившегося на Цюрих в середке летнего ноктюрна, когда все вокруг утопало в соцветиях опиатных щетинистых маков, изнеженных петуний с настурциями, крепких ноготков, излюбленных толстыми шмелями, выпивших весь небесный свет подсолнечников, велюровых виол, пронзительных незабудок, виньеточных вьюнков, окрашенных в рассветную пастель, розеточных мальв и огородивших стены домов кустистых роз, и осуществить продуманный загодя план не составило ни малейшего труда: придурковатый Вилле Мейер, один из четверки закадычных дружков Штайнера, скинул обувку, обмяк безвольным кулем, а затем, едва взмыленный латинист отвернулся к доске, где выписывал наклонения, лица и времена, под тихие задавленные смешки посвященных и недоумевающий взгляд Уайта незаметно сполз со стула, опустился на четвереньки и резво, вертким и ловким древесным ужом двинулся по проходу между рядами, торопливо добираясь до кафедры, прижимаясь вплотную к ее фасаду и затаившись там на время.       Должно быть, преподаватель почуял что-то неладное, а может, просто насторожился, краем поджаренного на солнце уха уловив паскудное хихиканье пансионеров; обернулся к ним, внимательным и цепким взглядом, пробудившимся от непредвиденной швейцарской сиесты, обводя стройные шеренги столов, но в это время находчивый Бартли, проворно спасая положение, вдруг ни к селу ни к городу с пафосом выдал новую фразочку:       — Ira odium generat!       — Я смотрю, вы сегодня неуместно разговорчивы, Штайнер, — недовольный тем, что его прервали, заметил Тобис. — Желаете выйти к доске?       — Нет, что вы, господин Ламберт, — спокойно возразил тот, невинно хлопая охальными глазами и в недоумении разводя руками. — Просто практикуюсь, чтобы не забыть. Я заучиваю некоторые фразы наизусть.       — Ну, так заучивайте их в свободное время! — с раздражением велел ему перегревшийся и действительно ненавидящий все вокруг учитель. — А на занятиях, будьте добры, соблюдайте порядок и тишину!       Штайнер у него был на хорошем счету, и потому получал послабления там, где любому другому давно бы уже задали должную трепку, так что выходка сошла с рук, тем более что порицать за разговоры на латыни посреди урока латыни было бы, как минимум, непоследовательно и нелепо; Тобис возвратился обратно к своим меловым скрижалям, а Вилле, осмелев и высунув над кафедрой острый и длинный нос, торчащий из-под редких русых прядок со строптивыми завитками, пошел шарить руками по столешнице, в одной из них удерживая крысу и вычерчивая ее пружинистым хвостом, щедро натертым гуталином, предательские улики-следы.       Дошарившись до чашки, он в священном трепете ухватил ее за ручку — зрительный зал позади него затаился, впервые в жизни внимая ободренному господину Ламберту, расстаравшемуся и исписавшему уже половину доски, в благоговейной тишине, — и осторожно приподнял над поверхностью, заглядывая внутрь, в омут недопитого учителем индийского чая с пожухлой лимонной долькой.       Так израильский священник выносит из Иерусалимского храма благодатный огонь, самостийно возгоревшийся на Пасху от божьего дыхания, так индийский жрец под пение бхаджан повязывает дваждырожденному юноше через плечо священный шнур-джанеу, так ацтекский жрец возносит зажатый в ладонях жертвенный нож, готовясь вспороть утробу одурманенной наркотиками деве, так ждут дождя в неурожайный год припадающие к каменным стопам природных идолов волхвы, убеленные декабрем, и так следили за Вилле Мейером пансионеры, не решающиеся даже пошевелиться, пока их герой погружал маскированную крысу, перекошенную смертной гримасой, в преподавательский бокал.       Когда храбрый Мейер, припадая грудью к полу и спотыкаясь на каждом отчаянном и порывистом шаге, кубарем ввалился за собственную парту, давясь ускорившимся дыханием, наливаясь от волнения томатной краснотой и покрываясь колодезной испариной по вискам и лбу, обстановка накалилась до предела, и класс застыл как по мановению морской считалочки фигурами невиданных зверей, алчущих кровавого зрелища.       Гробовая тишина, впервые почтившая урок латыни своим редким монаршим присутствием, привела Тобиса Ламберта в полнейшее недоумение: он оставил в покое доску и развернулся к приютским, опираясь ладонями на свой постамент и с напряженным подозрением скользя по невозмутимо-невинным лицам сироток.       — Что здесь происходит? — потребовал, наконец, ответа он, и тогда коварный Бартли, с самым небрежным видом откинувшись на стуле, отчеканил, подводя трагикомедию к заключительному акту:       — Malum se ipsum devorat.       — Штайнер, знаете, вы мне сегодня уже начинаете надоедать, — раздраженно сообщил ему господин Ламберт, кривя блестящее от пота лицо, и…       …И взялся за кружку.       Зрители взволнованно и дружно вдохнули, занырнув в чайно-пивной бокал вместе с учителем, и даже Кей, к этому моменту окончательно разобравшийся, в чем дело, и с непосредственным любопытством дожидающийся развязки, приподнялся со стула, сопереживая происходящему так, словно сам держал в руках отравленный черной смертью сосуд — он единственный из всех не догадывался, что крыса окрашена.       Тобис как будто бы успел коснуться старческими губами краев и пару раз испуганно сморгнуть, а может, прежде уперся носом в гордо торчащий хвост, все еще не растерявший, вопреки трупному оцепенению, былой тургор, или, может быть, сперва несчастный латинист даже хлебнул чайной водицы с расходящимися по поверхности кругами чернильных клякс — и как раз вернее всего, что хлебнул, потому как в следующую секунду кружка с громыханием полетела на пол, расшибаясь на глиняные черепки и оставляя посередке, в мутной луже, расползающейся по паркетным планкам, дряхлый и полинялый крысиный труп. Господин Ламберт, сражаясь с омерзением и тошнотой, в ужасе отшатнулся, раскрыв в немотном крике рот и впиваясь в последнюю твердь удерживающей от падения кафедры; его хватил удар, по губам потекла вспененная слюна, и он стал задыхаться, беспомощно шаря поверх столешницы скрюченными пальцами и созидая хаос из классного журнала, древнеримских Дигестов и тщательно отточенных карандашей; кто-то из пансионеров, не лишенный рассудка и милосердия, вскочил с места, бросаясь в коридор за помощью, и только Штайнер продолжал со сладенькой улыбкой глядеть прямо в глаза медленно оседающему на пол преподавателю.       — Что же вы де… что же вы делае… Штай… нер, — с хрипом пролаял несчастный бульдог, до конца затравленный развеселыми детьми, и когда в кабинет ворвались сторож с экономкой — первые, кого удалось отыскать и привести, — он уже бессмысленно смотрел в потолок, лежа пеленатой в мантию грудой у самой доски, точно преданный Брутом Цезарь, в знак почтения прикрытый алым плащом.       — Что же, он так и помер прямо на уроке? — спросил Лэндон, по-мальчишески недоуменно хмуря лоб взрослыми морщинами, когда Кей замолчал, хватаясь пальцами за края гарцующей койки и прислушиваясь к негодованию ветра, хлопающего рваными крыльями в жерлах паровых труб, к воинственным крикам попавших в переплет моряков и к скорому топоту подкованных сапогов, высекающих искры из натертой Зевсовой магией палубы. — Этот ваш несчастный латинист?..       — Нет, — помотал головой Уайт. — Нет, он, к счастью, выжил. С соседней улицы срочно призвали доктора, и тому удалось его спасти. Правда, к нам в пансион господин Ламберт больше не приходил: ему стало трудно после этого разговаривать; я слышал, что он мог говорить только половиной своего рта…       — Ну, еще бы, — понимающе хмыкнул Валентайн. — Кто бы сомневался в подобном исходе. Мне этого сложно постичь: видишь ли, я всегда был уверен, что учатся для того, чтобы научиться, и если мне было лень, то попросту сбегал еще до начала урока. Насколько мне помнится, учителям своим я не вредил, даже если не приходил в восторг от их методов преподавания… впрочем, жаловаться мне грех — для меня нанимали действительно хороших учителей. Однако редкостный же у вас был зверинец. Представляю, какие к совершеннолетию из его обитателей получались отчаянные покорители улиц.       — Не знаю, с чего ты взял, что нас там держали до совершеннолетия, Лэн, — осторожно возразил ему Кей. — Бывает, что выставляли и в шестнадцать, если становилось слишком тесно.       — И во сколько же ты покинул свою альма-матер? — невнятно и полусонно поинтересовался его собеседник, апатично шевеля потрескавшимися от жара губами, поднимая с одеяла здоровую руку и запуская ее в растрепанные волосы приютившегося рядом мальчика-ключика, принимаясь ласково перебирать и распутывать свалявшиеся комли прядей. — Я был уверен, что в восемнадцать.       — В семнадцать, — отозвался Уайт, припадая к нежащей ладони и прикрывая дрожащие беличьи хвостики ресниц.       — И еще год провел в Блошином дворце, стало быть? — догадался Лэндон, сглатывая скупую слюну иссушенным горлом. — Как только мне повезло застать тебя неискушенным и девственно чистым? Кстати, мой Ключик, а когда ты родился? Или это тайна, покрытая мраком, раз уж ты — побег, лишенный корней?       — Это не тайна, — чуть сконфузившись, пробормотал юноша, очухиваясь и ускользая от отягощенной лихорадочной тряской руки. — Мне рассказывали, что кто-то оставил меня на пороге пансиона с клочком бумаги, где была в спешке нацарапана дата рождения и имя с фамилией, правда, я так и не понял, настоящие ли они или попросту придуманные… Дело было в Цюрихе, ты понимаешь…       — Понимаю, — подхватил сударь Шляпник. — «Кей Уайт» звучит, без сомнений, красиво, но уж больно напоминает плод нежных девичьих грез, где чаялось народить дворянского наследника, а довелось залететь от пьяницы в подворотне… Вот только давай без обид, Пьеро, мне нет дела до того, кто твои родители, я всего лишь высказал свое мнение, и глупо на него оскорбляться.       — Я не оскорбляюсь, — рассудительно мотнул головой тот. — Я отдаю себе в этом отчет. Не было никакого Уайта; моя мать, которой я не знал, скорее всего, сочинила мне красивое имя…       — За что ей бесспорное спасибо, — с интонацией, какой священник на мессе произносит заключительное «Аминь», совершенно серьезно заверил юношу господин Валентайн. — Имя-то действительно красивое. Но я спрашивал не о нем.       — О дне рождения, — обреченно выдавил Уайт, подчиняясь корабельному головокружению, ведущему бесконечным эльфийским вальсом.       — Именно, — Лэндон оживлялся в моменты, едва перед ним приподнимали крышку очередного ящика Пандоры, кишащего бациллами и инфекциями и исторгающего букеты моровых поветрий. — Ты, однако же, не спешишь отчего-то со мной делиться этой сокровенной датой?..       — Ты будешь издеваться, — убежденно и угрюмо заявил Уайт, косясь за окно, где хлестало серым дождем по законопаченному смолой и воском стеклу.       — Ни в коем случае, — заверил его Валентайн. — Да и с чего бы мне?..       — Двадцать девятого февраля, — убитым голосом сообщил маленький неудачник, слишком хорошо понимая, что за этим последует.       — Шутишь? — округлил глаза Лэндон, от изумления даже приподнявшись с подушки и с готовностью искривив губы в паскудной усмешке — очевидно, чудом только сдерживался, успевая вовремя давить зубами и укрощать просящиеся на язык колкости. — Ты, должно быть, шутишь, мой Пьеро — я был уверен, что таких людей встретить практически невозможно, но ты снова меня поразил! Стало быть, празднуешь ты его лишь раз в четыре года? Какая жалость, черти… и грядущий год у нас отнюдь не високосный, так что поздравить тебя у меня никак не получится?.. Ну, это же издевательство форменное!       — Через пару лет поздравишь, — буркнул Кей, раздраженно пиная ногой подушку, норовящую выскользнуть из-под лопаток господина Валентайна и отправиться скакать по каюте белолунным бессонным кроликом с прижатыми к загривку ушами. — Только было бы с чем: високосные года чаще всего дрянные. Странно, что этот год не выдался високосным.       — Не скажи, — быстро возразил ему мужчина. — Год, конечно, дрянной, не спорю, и все-таки в нем немало приятного: взять, хотя бы, наше с тобой знакомство. По крайней мере, я им по-прежнему весьма доволен, и ты, надеюсь, тоже.       Уайт смущенно фыркнул, окончательно стушевался и, подбираясь к границе смелости, неуверенно спросил:       — А у тебя когда день рождения, Лэн?       — О, у меня все банально и прозаично, Кей, — кисло улыбнулся его раненый компаньон. — Даже скучно, я бы сказал, если сравнивать с тобой: восьмого июня. Сожалею, но на твою долю причитается в четыре раза больше поздравительных обязательств. Учти, что я предпочитаю подарки, сделанные своими руками… губами… чем-нибудь еще…       — Я тебя придушу подушкой, если сейчас же не заткнешься, — мстительно пообещал ему Кей, чувствующий превосходство над еле ворочающим языком Лэндоном и преспокойно им пользующийся, даже орудие удушения упреждающе подхватил, помахивая в сумерках слепым пятном все того же усталого кролика, спрыгнувшего на паром с бродяжьего серпа, торчащего урожайными рожками из-за рваных ураганных туч. — Просто заткнись и хватит, пожалуйста!       — Я немного посплю, мой Ключик, — теряя ускользающую реальность и нити пошлой болтовни, выговорил господин Валентайн, словно одолжения просил. — Ты уж прости меня, что оставляю тебя наедине с этой бурей…       Он только смежил веки, как тотчас же и провалился в горячечный сон, и Уайт, слишком поздно сообразивший, что у его спутника сильный жар, подхватил подле ввинченной в пол тумбочки таз с остатками ледяной воды и мокнущей плавучей тряпицей; шторм проходил стороной, изрядно потрепав катрану плавники, и небеса стихали, раскрывая объятья фрезовой синевы с клонящимся к горизонту червонным солнцем, посылающим прощальные поцелуи омытой солью палубе утомленного корабля. «Старая Англия» отряхивала со спинного хребта осевшее варево грязноватой пены, расправляла блестящую железом чешую, поднимала ершовый парус, вращающийся флюгером и улавливающий в охапку парусинного сачка непостоянный и капризный ветер, а капли, осадившие промерзшее до леденистой слюды каютное око, переливались на вечернем свету оплавленной сосновой слезой.       …Когда паром причалил в амстердамском порту, подвязываясь канатами и цепями к поющим заунывную песню мосткам на самой окраине переполненной судами пристани, двое кочующих и потрепанных передрягами пассажиров покинули его, спускаясь рука об руку в веренице наглухо застегнутых шинелей, рединготов, ольстеров, новомодных салопов, подпоясанных игривым ремешком, и дафлкотов, застегнутых на пожелтевший с годами моржовый клык, наняли обтянутый ночнистым пологом экипаж и растворились в ранних сумерках, приветствующих високосно умалишенную и болезную зиму, скоро-скоро обещающую явиться на порог и загодя обрывающую дрожащими пальцами с деревьев последние ветхие листья.