Танго самоубийц

      Город на воде, облаченный в сырость и настоянный на сырости, под драматичным небом самоцветного Амстердама, где ютились вдоль каналов, подпирая друг дружку плечистыми фасадами, игрушечные домики, принаряженные в многокрасочные жакеты давным-давно отцветших голландских тюльпанов — сорви да собери в букет, — преподнес неприкаянным путникам во временный дар строение с лепным фронтоном без номера, насевшее на мостовую, кренящееся с мостовой, глядящееся в водное зеркало и идущее вразлет со всей нестройной нидерландской архитектурой; в нем на третьем этаже, под самой сенью фигурно покатой крыши и дерзкой балкой с изогнутым пиратским крюком, торчащим из-под мансарды, имелась двухкомнатная квартирка, кичащаяся скромной достопримечательностью в виде граммофона из орехового дерева с цитрой и двумя бережливыми створками, украшенными изнутри малахитовой обманкой, да парой бурых великаньих кресел.       Граммофон ужасно фальшивил и скрипел по пластинке ломаным ногтем иглы, но ничего лучше у них в распоряжении не имелось, и, даже при всей его сомнительной голосистости, придирчивый сударь Шляпник и непритязательный мальчик-ключик любили гонять по кругу шипящие и затертые до ровного лоска пластинки, собранные в немногочисленную домашнюю коллекцию и оставленные на откуп постоянно сменяющимся жильцам.       Лэндона еще дней пять донимала огневица, заставляя проводить время преимущественно в постели, и только к концу второй недели рана, смирившись со своей участью, соизволила срастись, неспешно покрываясь грубым келоидным рубцом, тянущимся поперек плеча. Уайт хорошо запомнил, как мужчина собственноручно снимал наложенные корабельным доктором швы, аккуратно надсекая их посередке, срезая измазанные в грязи и сукровице концы и с мучительной гримасой вытягивая из тела каждый нитяной отросток, хоть и отторгаемый, а все-таки успевший пустить в мышцы инородные корешки: пока он проделывал над собой эту болезненную процедуру, юноша сидел рядом и взволнованно следил за каждым движением его пальцев, желая соучаствовать, оказывая безмолвную и, наверное, не особенно нужную поддержку.       В их доме поселились табачное амбре и крепкий напиток Низинных земель, можжевеловый женевер, обращенный англичанами в джин, горячий шоколад и мороженое, купленное на излучине канала пуганным Кеем, незримой тенью выползающим за едой, и разложенное в найденные на крохотной кухне креманки, горчащий хризантемами плавленый воск, стекающий вечерами по ветвистым отросткам трехрогого шандала, и застоявшаяся по углам и карнизам вековая пыль, которую ни один, ни второй обитатель жилища вытравливать не собирались, вполне довольные своим антикварно-паутинным бытом.       Ясные деньки покинули просторы Фландрии, и застать запертую в камень воду бликующей от солнца все никак не удавалось: проносились барабанной дробью по резонирующей кровле дожди, перескакивали через реку Амстел и пробегали по Синему мосту, обсаженному коронованными колоннами и лантернами фонарей с корабельными опорами, вечера сводили с ума дрожащими теплыми отсветами, обманчиво уходящими в чернильную глубину, а если вдруг на закате небу удавалось распогодиться и над горизонтом появлялась полупрозрачная белизна голубого льда, то стволы раздетых донага деревьев превращались в темную огранку для крикливых проспектов, пестрящих зазывными витринами под газовыми рожками и дразнящих чужими прогулками под руку, чужим весельем, чужими жизнями.       Слишком страшно было высунуться наружу в одиночку, да и не хотелось, не находилось ни малейшей радости и удовольствия шататься по недружелюбным и незнакомым кварталам без своего старшего спутника, соглашающегося на выходы в сомнительный свет неохотно и с понятной опаской, быстро устающего и так же быстро уводящего мальчика-ключика в стены их новообретенной крепости; поначалу Кей не понимал причин подобной чрезмерной осторожности, но вскоре сообразил, что господин Валентайн попросту чувствовал себя слишком беспомощно и беззащитно с одной подвижной рукой.       Господин Валентайн снова держал ответственность за их жизни, лишь ненадолго доверив эту обязанность в хрупкие птичьи руки и тут же отобрав обратно, и Уайту стало легче дышать, когда избавился от этой атлантовой ноши: он не был тем, кто смог бы выдержать ее долгое время, и искренне радовался, замечая, что с каждым днем все возвращается на круги своя.       За небольшим исключением самого непорочного из кругов, который хотелось разорвать, швыряя в окна звенья заржавелых оков.       Целую монотонную неделю их квартирка больше походила на лазарет, обеденный стол хранил на себе свертки свежих бинтов, порошки от температуры и склянки мазей, и Кей много думал, а мысли его метались в голове загнанными конягами, хрипящими и сплевывающими с удил желтую пену, но неприятие запретной близости сводило с ума ровно до тех пор, пока ему, измученному самим собой и от самого себя же утомившемуся, не приснился под утро детальный и красочный в своей развратности сон, заставивший очнуться в жарком поту, с полуастимческим удушьем, сбитым сердцем и укоряюще мокрым от поллюции одеялом.       В этом сне на шее у него был надет кожаный ошейник, окаймленный плотным черным кружевом и покрытый стальными заклепками; от косточки кадыка прямо в желанные руки вела цепь с поводком — те не тянули ее к себе, принуждая силой, а просто удерживали, ни на миг не выпуская.       Полностью обнаженный, он сам подходил к Лэндону и опускался перед ним на колени, запрокидывал голову, долгим и плывущим взглядом смотрел в выжидающие зеленые глаза, и принимался за дело: медленно расстегивал ширинку, чуть спуская с крепких бедер шерстяные края привычной лондонской ткани, высвобождал затвердевший в готовности орган, напряженный до витых венок и налитой сочным блеском головки со стекающей капелькой естественной смазки, и брал в рот, не понимая ни вкуса, ни запаха, но возбуждаясь от этих нехитрых действий и ощущения наполненности, а чужие руки, запутавшись в длинных волосах, не давали довести начатое до конца — аккуратно приподнимали, разворачивали, нагибали, проводили кончиками пальцев по трепещущей спине вдоль позвоночника к самой пояснице, властно сминали ягодицы, заставляя задохнуться и срывая с губ бесконтрольные стоны, и всаживали до упора горячий член.       Этого он, конечно же, тоже толком не чувствовал и не понимал: воображение отказывало, подло подкидывая взамен пустоту, и оставалось только томление в чреслах, объявшее уже не только пах, как это частенько случалось с ним прежде, а все разом, от копчика и до лобка.       Его тело с каждым днем обнаруживало в себе новые точки, обладающие доселе неведомой чувствительностью, и Уайт обреченно понимал, что давно уже не принадлежит самому себе, что права на него переданы, безвозвратно и безвозмездно, несносному сударю Шляпнику, господину Лэндону Брауну-Валентайну, талантливому виолончелисту, порывистому ирландцу и просто человеку, за время скитаний сделавшемуся самым родным на свете.       Проснувшись с этим пониманием и в ужасном состоянии разлаженного организма, трясущегося от неслучившейся сладости, юноша выполз из постели, кутаясь в шерстяной плед, и первым делом доковылял до окна, поднимая раму до предела и высовывая под морось взлохмаченную голову, опаленную распутным зноем. Вдохнул каретной сырости, надушенной смогами и дымками полнящегося размеренной кипучестью города, пощурил глаза в булатную серость промозглой ноябрьской пятницы и опустился на колени в точности так, как совсем недавно в собственном сне, страдальчески упираясь острым подбородком в подоконник.       Собраться с духом оказалось совсем не трудно, и Кей за жалкую и никем не замеченную секунду решил, что согласится, но вот когда он, наконец, «решил», для него начался самый настоящий кошмар…       Оправившийся господин Валентайн, облаченный в атласную рубашку цвета шампань, твидовые бежевые брюки, клетчатый жилет и серое шерстяное пальто, небрежно наброшенное поверху, неторопливо завязывал шнурки светлых кожаных брогов, ненавязчиво болтая о красоте античных статуй, преимущественно мужского пола, а решившийся Уайт в это самое время стоял рядом, сунув стиснутые в кулаки кисти по карманам коричневой дубленой курточки на меху, и пинал новехонькими замшевыми ботфортами порожек, с самым угрюмым видом прикидывая, годится ли момент для столь откровенного признания и не состоится ли отложенный беспредел прямо в прихожей, если все-таки рискнуть.       Пижонский сударь Шляпник опять принарядил их обоих, разодев юношу в белую шелковую сорочку со строгими манжетами, золотистыми запонками и кружевами, подвязанную по воротнику атласной шейной лентой, такой яркой, что казалась вымоченной в киновари, в теплые шерстяные гетры с начесом и укороченные серые брючки взамен непрактичных шортов; пытался заставить напялить еще и корсет, но этого Кей не выдержал, наотрез отказавшись влезать в пыточную конструкцию, и зашвырнул ей расстаравшемуся благодетелю прямехонько в голову, на что тот лишь рассмеялся, однако настаивать не стал.       Компас и гогглы теперь неизменно сопутствовали своему новообретенному юному владельцу, и если первый отягощал запястье малопригодным в буднях аксессуаром, то вторые служили заместо ободка, убирая со лба изрядно отросшие волосы.       Волосы отросли и у Лэндона и теперь чуть небрежно торчали задиристыми вихрами, а Уайт подолгу заглядывался на него, рассматривая и запоминая каждую морщинку на лице, каждое выражение, каждую улыбку, ухмылку, недовольно поджатые губы или несерьезные лапки-черточки в уголках глаз, когда тот смеялся, но так и не находил подходящего случая сообщить ему о своей решимости.       Ободренные вёдрой утренней свежестью, впервые пришедшей на смену однообразному ненастью, они спустились по узкой винтовой лестнице на первый этаж и выбрались на набережную, выкупанную в солнце и разложенную на просушку, собираясь добраться до пекарни и лавки молочника; город ликовал и пестрел плакатами, уже неделю анонсирующими осенний парад кораблей, последнее зрелищное событие перед тем, как уйти на дремотный зимний покой до самого Рождества, над каналами появились шары и флажки, косые гирлянды полощущих вымпелов с троекрестным символом на красном поле, босячного вида торговец в жеваной кепке с подвешенным на шею деревянным лотком предлагал купить заводных механических рыцарей и драконов, с жужжанием и скрежетом размахивающих мечами и крыльями, пока длились пять оборотов маленького ключа, форейторы в обмундировании городской конной полиции, оседлавшие пегих кобыл с начищенными щеткой боками и вычесанными гривами, вели куда-то крытые мешковиной повозки с грузом, а длинные омнибусы с подножками, оккупированными неспособным оплатить проезд мальчишеским племенем, форсили змеехвостыми лентами, повязанными на дверные ручки.       Лэндон с Кеем смешались с гомонливой толпой горожан, спешащих по неотложным пятничным делам, и привычным маршрутом, словно вышедшая за покупками семейная пара, посетили сперва молочника, а потом и пекаря, ныряя в хлебное тепло, овеянное кориандром, тмином и мучной поволокой; здесь у прилавка всегда собиралась порядочная очередь, и они притулились в самом ее конце, оглядывая витрины поверх голов — этим преимущественно занимался удавшийся ростом сударь Шляпник, — и выбирая горячий хлеб.       Уайт смирился с тем, что рука господина Валентайна теперь частенько обхаживала его плечи, притягивая к себе обманчиво дружески, обманчиво приятельским манером, как должно было казаться со стороны несведущим в сортах аморальных связей обывателям, а пальцы тем же самым временем собственнически тискали худые костяшки суставов, норовя тайком ото всех занырнуть под полы верхней одежды и втихомолку облапать ключицы и шею.       Когда же эта ручища, накануне избавившаяся от швов и возвратившая себе утраченную на время ранения ловкость и силу, украдкой в скученной толкотне пекарской лавочки умудрилась сползти вдоль бока и чувствительно ущипнуть его за ягодицу, Кей внезапно вспомнил о своей решимости и, поднимая на Лэндона потерянный взгляд, попытался объясниться, посчитав это место и время достаточно безопасными и гарантирующими неприкосновенность как минимум до возвращения домой, но уже загодя с пропащей обреченностью чуя, что ничего путного из его затеи не выйдет.       — Лэн… — Одного звука имени уже оказалось достаточно, чтобы привлечь к себе самое пристальное, угнетающе неотрывное внимание, и язык предсказуемо пошел заплетаться, отказывая, выдавая вместо букв азбуку Морзе для глухонемых и впадая в перманентную кому. — Я… с тобой… согласен… — Звуки таяли в досужей трескотне, задавленные гудением пчелиного роя, а Валентайн склонялся ниже, хмурил брови и тщетно силился разобрать, что беспомощно вышептывали обескровленные от ужаса тонкие, почти пергаментные губы.       — Да что ты там говоришь?! — не выдержал он, хватая юношу за подбородок и вынуждая вскинуть поникшую голову. — Что это за младенческий лепет, Пьеро? Чего ты хотел?       — Ромовый корж, — не понимая, что несет, вымолвил Уайт, стекленело таращась глазами опоссума прямо в лицо смятенному ирландцу, внутренне сгорая от стыда и проклиная себя за неистребимую тупость.       — Можно было сказать и громче, — раздраженно отозвался сударь Шляпник, отсчитывая лишние деньги. — Как будто я способен что-то расслышать в таком-то гвалте.       Получив даром ему не нужный кусок теста, пропитанного ароматом затерянной в Карибском море Ямайки и пиратского лета, помрачневший Кей брел вслед за своим взрослым спутником, нехотя отщипывая по кусочку, отправляя в рот, меланхолично пережевывая и давясь сдобой — приходилось есть, раз уж попросил, чтобы не сойти за капризничающего зажратого сопляка, и он послушно ел, костеря себя за очередную слабость, продумывая их дальнейший путь и заранее прикидывая, где и когда можно будет попытать удачу еще раз, не нарвавшись при этом на очередную бессмысленную покупку.       Говорить на такие темы было тяжело, неловко, постыдно, и Уайт, прекрасно понимающий, что скрывается за словами согласия и к каким последствиям это приведет, уже слишком живо ощущал на себе скользящие алчные руки и испытывал девственный ужас при мысли о неизбежном проникновении, соитии, коитусе — он припомнил все-все слова до единого, какие только знал, обозначающие половой акт, и настойчиво взращивал из внутреннего трясущегося зайца кровожадного, рогатого и клыкастого джекалопа. Он хоть и был юношей, но злостная шутка пересмешницы-судьбы поместила его на место, отведенное природой для девушек, и страх перед первой близостью, обычно мужскому полу не свойственный, приходилось переживать во всей полноте.       Господин Валентайн, чутко угадывающий неладное за мальчиком-ключиком, сделавшимся неестественно молчаливым, нервозно закурил, сминая дергаными пальцами сигаретный фильтр, и сошел с центра мостовой на обрывающийся каналом край, огороженный низкими цепными ожерельями из черного чугуна, а Уайт потянулся за ним, боясь отстать и потерять из виду даже на расстоянии пяти шагов.       — Что-то случилось, Пьеро? — наконец серьезно спросил мужчина, вперив в юношу испытующий взгляд. — Что стряслось? Скажи ты мне!       — Ничего, — картонно и неискренне, припертым к стенке оперным призраком отозвался Кей, кусая только недавно оправившиеся губы.       — Хватит врать, — недовольно отмахнулся сударь Шляпник. — Я не слепой и все замечательно вижу. В чем дело, Кей?       — Я просто… — говорить о заветном, когда на него взирали посмурневшие глаза, где пожухли лужайки медвяного июньского трилистника, совершенно не хотелось, и внезапно из грудины хлынуло липкое и клейкое вранье, настолько виртуозное, что Кей, не подозревавший за собой подобных экстремальных талантов, только и успевал ему поражаться: — Завтра этот праздник, там будет, кажется, больше сотни кораблей, дирижабли и шары, и я подумал, что хотелось бы посмотреть. Знаю, что рискованно, но ведь будет много народа, и…       — И что, ты только из-за этого похож на отлетающую бесплотную тень? — охотно заглотил наживку Лэндон, сразу же светлея лицом. — Так бы сразу и сказал, Ключик. Моя рука чувствует себя лучше, поэтому не вижу причин отказываться от веселья. Мистера Джилроя, ежели что, я признаю издали, — оговорился он, заставляя Уайта подобраться и вздрогнуть. — Не думаю, что он хоть кому-то передоверит свою священную миссию, не поквитавшись прежде за ее позорный — во всех смыслах слова — провал. Мы непременно пойдем с тобой завтра с утра поглазеть на это любопытное корабельное зрелище. Надеюсь, на этом все печали отменяются, и твоя меланхолия вернется в здоровую норму?       Пришлось рассредоточенно кивнуть, симулируя причитающееся воодушевление и остерегаясь касаться рискованной темы до возвращения домой, чтобы не заработать в придачу к ромовому коржу и корабельному параду еще какой-нибудь нежеланный презент, нарочито бодро чеканить шаг по тротуарной плитке и с притянутой к ушам бельевыми прищепками улыбкой кивать бесцельному трепу своего спутника.       Тот вещал сперва о паскудной погоде, жалуясь на буквально оседающую на пальцах влагу, провоцирующую кашель, и срывающий крыши ветер, потом — о помешанных кальвинистках, одна из которых на днях, распознав в странной парочке богомерзкое зерно разврата, набросилась на них прямо подле готического костела Ньиве керк — Лэндону пришлось отваживать агрессивно настроенную даму, а Кею, наслушавшемуся про многоуважаемую священную невостребованность и грязные мыслишки под невинностью белых чепцов, впервые довелось узнать, каким тот может быть циничным и колким на язык, если по-настоящему захочет, — и после этого незаметно перетек неукротимой своей болтовней от нездоровой чужой одержимости в клокочущее и бурное русло личных бесед, швыряющее их лодочку на рифы и утесы узких каналов свободолюбивого Амстердама, утянутого ватиканской шнуровкой, опоясавшей всю Европу и основательно трещащей по швам.       — Признаюсь тебе по совести, мальчик-ключик, — очевидно, поднабравшись сил и планируя устроить по возвращении раунд полноценных домогательств, не случавшихся толком с момента пробуждения на пароме, шутливо говорил он, выталкивая из пачки вторую сигарету и принимаясь перекатывать ее в пальцах, разрыхляя табак, — мне было крайне неприятно выслушивать от благочестивой леди упреки в том, чего я, собственно, с тобой даже еще и не делал. Обвинить меня в грехе мужеложства, когда я уже почти месяц — ведь столько, кажется, минуло со дня нашего знакомства, месяц или около того? — веду самый воздержанный образ жизни — ситуацию обиднее сложно и представить. Неужели ты готов разочаровывать воинственную мадам?       — Какое мне до нее дело? — ворчливо отзывался Кей, у которого от былой решимости остались только жалкие воспоминания, ежась и рефлекторно сжимая плечи. — Пусть себе думает, что хочет! Все равно же она права…       — Права, — легко согласился господин Валентайн, не став с ним спорить, и затаенная издевка в его голосе соскочила с губ, принимаясь возводить в воздухе нерукотворные узоры вальпургиевых шабашей: — Я мог бы предложить тебе еще один неплохой способ сохранить непорочность тела, раз уж предыдущий ты категорично окрестил совершенным блудом…       Мимо проплывали домики в рубчик, аккуратно подстриженные округлые кусты снежноягодника, жимолости и чубушника, облетевшие и почти неотличимые один от другого, лесенки с кручеными перильцами, ведущие к парадным дверям, и фронтоны-фронтоны-фронтоны зданий-побратимов, похожих и вместе с тем неуловимо разнящихся, приближая к их жилищу, вместо порядковой цифры увенчанному остроносыми кораблями по бокам от конька крыши, пусть и угрожающему узким пространством замкнутых стен, но позволившему бы оборвать мучительный разговор, улизнув и скрывшись хоть за туалетной дверью, однако Уайт, не в силах удержаться от любопытства и нехотя подчиняясь негласным правилам, выдавил уже почти с мольбой:       — Какой еще… какой еще способ? Все твои способы один другого хуже… — а внутри колотилось совсем иное, отчаянное, заклинающее прекратить весь этот балаган и как-нибудь вынудить, заставить, вывести за пределы набивших оскомину отказов и лживых возмущений, в которые он уже и сам не мог верить: разучился, не получалось; Лэндон должен был притащить домой, припереть к стенке, стиснуть так, чтобы не удалось уже вырваться, залюбить до беспамятства, до тех пор, пока тело само послушно не припадет к растляющим рукам, и Кей, понимая, что тот наверняка это и планирует проделать, бился пойманной в сомкнутые ладони мышью, с лихорадочной паникой выискивая пути к отступлению.       — Если ты боишься боли, я даже не проникну в твое тело, — поведал ему испорченный до мозга костей, ногтей и даже зубов сударь Шляпник. — Ты ляжешь, крепко сожмешь ножки, а я смажу твои ягодицы маслом и буду скользить между ними…       Кей его больше не слушал — он, добравшись до спасительного крыльца безликого фронтона, распахнул дверь, взлетел по лестнице, задыхаясь, прыгая через две ступеньки, падая и цепляясь за перила. Он хотел, безумно хотел, чтобы с ним проделали все это и даже больше, но страх, старательно и непредугаданно взращенный им самим, за второй осенний месяц превратился в октябрьскую жатвенную тварь, в инфернальное чудовище, в косматого канунного вепря, в Василиска и Левиафана, в Ехидну и Минотавра, в Жеводанского зверя, нагнетавшего ужас на окрестности Маржеридских гор в восемнадцатом веке, и чем ближе юноша подбирался к нему, тем невозможнее становилось справиться с собственными похабными демонами, обернувшимися затылком и показавшими вторую личину.

⚙️⚙️⚙️

      Скупая и непритязательная Голландия, приученная довольствоваться малым и в любое кофейное время, будь то предобеденные часы или вечерние сумерки, выдающая на чашку душистого напитка ровнехонько одно печенье, наверняка не оценила бы того беспорядка, какой двое ее гостей развели на разделочном кухонном столике, превратив в филиал бардака: повсюду валялось просыпанное монпансье, поблескивая раскрошенным сладким стеклярусом, у самой стены, подпирая гридеперлевые обои, возвышалась цитаделью надрезанная головка лейденского сыра, остро пахнущего гвоздикой и тмином, поверх сыра, громоздясь ярусами пирамидальной башни, кощунственно возлежала плоская пачка сигарет, на сигаретах — спичечный коробок, на коробке — несколько почирканных и обожженных спичек, а уже на тех, довершая безумную композицию, покоился случайно отломанный от стены стальной крючок, не выдержавший веса брошенного с размаху пальто; дальше натюрморт расползался от сыра в разные стороны, дополняясь грязными чашками, насквозь протравленными чайной заваркой, заплесневелыми сухарями и свертками газет, пахнущих оттисками типографской краски, из которых Лэндон, уподобляясь иным рачительным мужам, любил иногда изборчиво зачитывать мальчику-ключику некоторые статьи, вот только, в противоположность этим мудрым джентльменам, выбирал обычно истории об убийствах и катастрофах, здесь же притулилась пепельница, мерзко разящая прогорклым табаком, и хлебница с отломанной крышкой, где хранился купленный хлеб, и здесь же, невесть как умещаясь на более чем скромной столешнице, прикорнула разделочная доска из бука и газовая горелка с позабытой на ней медной джезвой.       Сударь Шляпник к чистоте не довлел и любил созидать вокруг себя хаос, а Уайт, поддаваясь его дурному влиянию, чем дальше, тем охотнее поддерживал его в этом начинании.       Готовить поздний завтрак после сумбурной прогулки приходилось все в том же хламнике, сдвинув груду немытой посуды и сухарей на дальний угол, а на их место положив бумажный сверток с остывающим мягким караваем; Кей, всякий раз дающий себе мысленный зарок разобраться с кухонным бедламом, изрядно действующим ему на нервы множащейся зеленой плесенью, отмыл джезву, залил затхлой водой из мутного стеклянного кувшина, толстобокого и накрытого крышкой — питьевая вода в Амстердаме была мало того что отвратнейшая, так за ней еще и приходилось тащиться к площади Дам, где стояли подводы с потемневшими от влаги бочками, — и сварил крепкий кофе, а после взялся за приготовление бутербродов, предоставив напитку время настояться и остыть.       Пока он нарезал хлеб тонкими ломтиками, к нему присоединился Лэндон: ступил на кухню, сразу же заполнив все вокруг своим присутствием, обвел ленным взглядом пространство тесных стен и, помаячив немного у окна, опустился за стол на одну из двух простых деревянных скамей, сколоченных из светлого дерева и покрытых новым лаком.       Кей остро чувствовал его ауру лопатками, спинным мозгом, кожей, затылком и даже волосами до самых их кончиков — проще говоря, всем своим существом, — и внутренне съеживался, понимая, что вот сейчас момент для отложенного разговора выдался просто идеальный, только и требуется, что бросить все, обернуться к мужчине и, глядя или не глядя тому в глаза, выпалить простую фразу из нескольких дотла сжигающих слов; несмотря на это понимание, он продолжал монотонно нарезать краюху, не замечая, что искромсал ее уже почти до хрустящей и ломкой горбушки. Пальцы его взволнованно дрожали, и господин Валентайн, уловив неловкость и сгустившуюся грозовыми тучами панику, поднялся со своего места и крадучись, будто лесная рысь, припадающая на мягкие лапы, подобрался к мальчишке, напряженно застывшему и чуть не выронившему нож.       Руки обвили, оплелись вокруг груди, заключая в теплые, уютные и до дрожи желанные объятья; Лэндон притянул Уайта к себе, прижимаясь к его спине, ласково потерся щетинистой щекой об ухо и висок, мигом вспыхнувшие краской, и покрыл короткими поцелуями кромку скулы, спускаясь к подбородку. Ладони его тем временем стискивали, сминали, ощупывали острые ребра и худощавую поясницу, скользили по животу, незаметно подбираясь к бедрам, жадно изучали подвздошные косточки и натирали их крепкими подушечками пальцев; лепили будто глину, дразняще игрались с застежкой ширинки, поддевая ее и шальным движением расстегивая, но на этом предупредительно отскакивали, не рискуя продвигаться дальше, зато радостно перекочевывали на ягодицы, невесомо их оглаживая сквозь плотную брючную ткань.       — Лэн… прекрати, я же порежусь! — неубедительно потребовал-взмолился Кей, взывая к чужому отчалившему разуму.       — А ты выкинь на время острые предметы, — посоветовал тот и перехватил его кисть, мягко и повелительно освобождая от ножа и откладывая тот за разделочную доску.       — Но завтрак… — попытался возразить Уайт, отчетливо сознавая нелепость сказанного: сударь Шляпник, уподобившийся от долгого воздержания озабоченному мартовскому коту, готов был неделями не жрать, если взамен ему будет предложена другая пища.       — Поперек горла уже стоит, — подтверждая его догадки, хрипло и с придыханием ответил мужчина. — Поперек горла мне этот завтрак, Ключик: уж поверь, я бы предпочел позавтракать тобой. А потом пропустить бы еще и обед с ужином.       Руки его вернулись к покинутым тощим холмикам, сминая чуточку требовательнее, захватывая со всем изголодавшимся нетерпением, забираясь бесстыдными пальцами глубже промеж ног и проводя по ложбинке сверху вниз, от последнего рудиментарного позвонка до охваченной жаром мошонки.       — Нет… Нет! — страх неожиданно волной подкатил под самое горло, сметая нарастающее возбуждение и не оставляя от него и следа; Кей дернулся, взвился, рванул из кольцующих рук куда-то прочь, взмахивая вольными прядями волос, ухватился за спасительный столик, задевая буковую доску, просыпал на пол нарезанный хлеб, уронил нож и, в безуспешной попытке спасти хоть что-нибудь из сброшенных вещей, довершил разруху, опрокинув джезву.       Кофе стремительным потоком хлынул по столу, устраивая разлив африканского озера Чад и подхватывая дрейфующие осколки монпансье, брызнул на белоснежную рубашку мальчишки, рассеивая веснушчатую сыпь вперемешку с зернами, и радостно выплеснулся ему на брюки, к счастью, успев к тому времени остыть и не оставив ожога, но зато подарив пару смачных пятен, тянущихся до самых колен.       — Черт! — выругался Кей, отпихивая от себя стушевавшегося Лэндона, хоть и косвенно, но повинного в происшествии, бросился к подоконнику за грубым домотканым полотенцем и принялся поспешно вытирать половодье. Его ухватили за руку, останавливая; когда же юноша затравленно обернулся к мужчине, вскидывая нервный взгляд, тот лишь покачал головой и отправил его в ванную, отбирая тряпку и самолично принимаясь за давно назревавшую уборку.       Уайт скрылся за дверью пристыженным, раздавленным и убитым; бесшумно притворил ее за собой и опустился подле ванны на пол, запуская пальцы в растрепанные волосы, легонько их дергая и проклиная себя в самых последних выражениях, каким никогда не позволял срываться с губ в постороннем присутствии.       Только через пару минут он, оправившись и придя немного в чувство, выскользнул наружу неслышной тенью и исчез ненадолго в доставшейся ему маленькой комнатке с видом на канал — сударь Шляпник великодушно уступил, предпочитая помещения попросторней и чувствуя себя в закутках и конурах чересчур стесненно, — похватал с прибранной одноместной постели домашнее белье и точно так же неприметно возвратился обратно, отворачивая кран и наполняя жестяной гудящий таз горячей водой, чтобы спешно застирать кофейные следы, пока те основательно не въелись в ткань.       Амстердамские котельные грели воду нерегулярно и переменчиво, и иногда та оказывалась ледяной, а иногда — вполне сносной температуры; в такие дни жильцы дома с корабельным фронтоном радостно пользовались дарами расщедрившегося города, и даже мальчик-ключик приучился часами валяться в блаженном тепле, с дичайшим противоречием сперва отмываясь везде, где только мог додуматься, на тот экстренный случай, если вдруг господин Валентайн к нему полезет, а потом с тем же старанием не подпуская его к себе, румяному, посвежевшему и приятно пахнущему купленным в парфюмерном магазинчике парижским розовым мылом.       Преддверие помпезного парада не оказалось исключением, и Уайт, сунув пальцы в наполнившийся таз, решил не закрывать водопроводный кран, наливая еще и ванну для помывки.       Пока вода с шумом и рокотом пенилась парными бурунами, он тщательно застирывал сорочку и брюки, не жалея дорогого мыла и с огромным трудом отдирая кофейную гущу, нарисовавшую ему такие узоры будущего, что те больше всего походили на галактический взрыв и ошметки сверхновых, разбросанных по черноте вселенского полотна.       Вывесив кое-как отчищенную одежду сушиться на шпагатных веревках, протянутых вдоль стены, Кей забрался в ванну, двигаясь сбивчиво и неточно, завернул кран, сел, обхватив колени, и только тут понял, что его колотит.       Конечности потряхивало то крупной дрожью, то мелким тремором, пальцы не слушались, не в первый раз с плеском роняя ускользающий мыльный брусок, и приходилось долго шарить по эмалированному дну, отыскивая его у себя в ногах или за спиной, а мысли, освободившись от житейских забот со стиркой, вернулись к истокам недавнего эпизода.       Лэндон безумно его хотел, Лэндон почти взял его прямо там, у столика — когда сомкнулись объятья, Кей успел почувствовать, как упирался ему в задницу налитый желанием член, и даже каким-то сумасшедшим краем расщепленного сознания, отверженной запретной Ойкуменой, пророщенной из гоферовых семечек, на фоне здравых рассуждений попытался угадать размеры и длину, — а от него самого только и требовалось, что не отказывать, не отбрыкиваться, покорно позволить, разрешить, и не пришлось бы устраивать никаких разговоров, все равно ему не посильных, но было слишком поздно сожалеть об упущенном.       Еще крепче ругая себя, Уайт запрокинул голову, хорошенько смачивая волосы, и натер их душистым мылом, попутно отмечая, что те незаметно сделались длиннее, не потеряв ни капли в густоте, и теперь выбивались из рук, непослушно струились по плечам, рассыпались на отдельные пряди, мгновенно намокая в воде и не давая толком себя помыть; возиться с ними становилось все непривычнее и сложнее, но господину Валентайну нравилось, и юноша их берег, больше ни разу с того давнишнего момента, когда сгоряча схватился за ножницы, не посягая на шелковичную пепельную красоту.       Потерянно думая то об одном, то о другом, он в прострации домывался, все дальше уплывая в свои чернично-звездные миры белокрылых фрегатов с полощущими парусами, и заученным движением выдернул стеклянную пробку, позволив потемневшей воде хлынуть в канализацию, унося долой всю отмытую грязь и пот, но едва ступил на холодный плиточный пол, переминаясь со стопы на стопу, как был безжалостно вырван из безмятежных грез коротким стуком в дверную переборку.       Вздрогнув, Кей застыл и вылупился на дверь, а руки его по инерции продолжили возить по телу махровым полотенцем; только со вторым стуком он очухался и быстренько обмотал то вокруг бедер, набрасывая на плечи домашнюю рубашку в тонкую полоску под цвет карамельных ирисок, и, кутаясь в эти сомнительные доспехи, подтек к дверной ручке, с ужасом понимая, что в ванной комнате не имеется даже хлипенького шпингалета, чтобы запереться от постороннего вторжения.       Какое, собственно, могло случиться вторжение в квартирке из двух комнат, когда в ней изначально не предусматривалось присутствия посторонних?       — Лэн…? — позвал он, а голос предательски надломился и сорвался с отвесной скалы в глубину бездонной пропасти.       Вместо ответа и приличествующих объяснений дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы пропустить в душащую тесноту ванной, никак на беседы дуэтом не рассчитанную, еще одного человека; Лэндон ступил внутрь, замыкая пространство уединенной кельи, в одно мгновенье превратившейся в тюремную камеру, и окинул юношу странным взглядом, где из знакомых Уайту эмоций угадывалась лишь решимость.       — Что тебе… зачем ты… — вопросы, один другого нелепее, сменялись быстро, точно актеры на сцене бездарной уличной постановки, и Кей обреченно понимал, что все они бессмысленны и наверняка останутся без ответа; встретившись глазами с господином Валентайном, он вдруг осознал, что в тех скверным штормом плещется злость, кажущаяся беспричинной, и вот тогда в груди стегнуло ольховыми прутьями, размашисто окатило холодком, а ноги сами собой повели назад, заставляя отшатнуться, почти вжавшись спиной в пересеченную полками стену.       Вздрогнули с упреждающим звоном расставленные на них немногочисленные баночки и коробки, зашаталось маленькое зеркальце, подвешенное на вколоченный гвоздь, а Лэндон, взяв небольшую паузу, сделал вперед еще один короткий шаг, сокращающий несчетные мили космических витков и исторических вех, пролегающих между ним и мальчиком-ключиком.       — Извинений я у тебя потом попрошу, — очень мрачно и серьезно сказал он, и Кей мигом все понял.       Это короткое обещание, слишком много в себя вмещающее и слишком на многое дающее ответы, перепугало его до чертиков, и юноша запоздало вскинулся, упираясь мужчине ладонями в грудь и не подпуская к себе на остатки жалких сантиметров.       Господин Валентайн перехватил его запястья, срывая их одним коротким движением, и прижался вплотную, налегая всем своим весом и сводя с ума насильственной близостью; полки зашатались уже с угрозой, сталкивая склянки гремучими боками, будто в узких городских каналах — не сумевшие разминуться кораблики, зеркало содрогнулось, треснувшись изнанкой о кирпичную кладку, а полотенце, неумело обмотанное вокруг бедер и продолжающее держаться на одном только честном слове, заструилось вниз по ногам, оголяя все что требовалось.       Пойманный врасплох, застигнутый в самом разлаженном состоянии духа, еще с утра успевший довести себя до невроза бесплодными стараниями, Уайт уцепился мертвой хваткой в ускользающую махровую тряпицу, возвращая ее обратно, но повязать не успел, угодив в силки самовольничающих рук, загребающих все его беспомощное тело в охапку и каждым случайным или нарочитым касанием оставляющих на голой коже горящее клеймо. Так откровенно его еще никто и никогда не трогал, так близко у них еще ни разу не было: Кей подавился застрявшим поперек горла вдохом, а по спине побежала конвульсивная дрожь, когда Лэндон поднырнул под рубашечную ткань и задел точеные уголки его лопаток, собирая пальцами брызги душистой воды, когда втиснул в себя, зарываясь губами в распахнутые крылья ключиц, слизывая вместе с ароматом чистого и юного тела легкую испарину проступившего пота, когда поочередно прикусил зубами выступающие косточки, с каждой секундой все плотнее и жарче прижимая к своей груди. Руки его поползли дальше и ниже, оставаясь по-прежнему ласковыми и предупредительными и удерживая от той опасной грани, за которой оканчивалась даже иллюзия обоюдности и начиналось полное и абсолютное принуждение, но для Уайта было бы проще и лучше, если бы они, не размениваясь на нежности и не щадя его чувств, поскорее ее переступили: едва ощутив, как бесстыжие лапищи мужчины добираются туда, где еще недавно болталось обманчиво оберегающее невинность полотенце, спускаясь по пояснице на крестец, он взвыл обезумевшим подранком, нечаянно скинул с полки разлетающиеся вдребезги стекляшки и, собрав остаток жиденьких сил, в исступлении отпихнул, не понимая, что только распаляет этим предложением вступить в поединок с заранее известным исходом.       Здравый смысл в глазах у Лэндона заканчивался, утекая вместе с безмятежным клевером и уступая место стилетам буйной ирландской зелени, и Кей хорошо это видел; когда же его попытались во второй раз сграбастать и по-хозяйски подмять, он на последнем пределе отчаяния сотворил то, о чем потом долго и горько жалел, утопая в запоздалом раскаянии: выпростал ладонь и, плохо сознавая, что творит, сомкнул ее на раненом и только на днях оправившемся плече, сомкнул упреждающе, с угрозой, но не осмелившись стискивать пальцы и причинять незаслуженную боль.       Господин Валентайн вскинулся, оторопел и даже, казалось, растерялся; медленно перевел взгляд на дрожащую пятерню, хиленько, но с обещанием непременной боли обхватившую недавнюю рану, и под затравленным взглядом мальчика-ключика, превратившегося в дикого зверька, выпрямился, каменея в спине.       — Что же, ты действительно собираешься вот так защищаться? — с циничностью, щедро приправленной цианидом, спросил он, недоуменно глядя прямо в потемневшие радужки без дна. — Таким гнусным образом, когда я в действительности не делаю ничего из того, чего бы ты и сам мне уже давно негласно не позволил?       Кей сделал прерывистый вдох и жалобно сглотнул, с трудом проталкивая слюну в сузившееся горло, точно выскочившую пробку от шампанского в тесное горлышко бутылки, но голос Лэндона подействовал на него отнюдь не успокаивающе, и попытка образумить оборачивалась поводом обезуметь: ровные ногтевые пластинки пугливо врезались в кожу, оставляя на воспаленном теле полукружья фаз убывающей луны, и вот тогда Валентайну окончательно стало ясно, что попытка провалена от истока и ничем хорошим завершиться не может.       Он сжал осмелившуюся кисть своей, аккуратно отделяя ее от пострадавшей части тела и с плохо сдерживаемым недовольством, настоянным на поднимающейся из глубин души обиде, отшвырнул прочь, а после этого вышел, не говоря ни слова, вон из ванной, оставляя глупого страдальца-Пьеро в невыносимом и тошнотворном одиночестве, от которого хотелось с криками бежать и бросаться под колеса омнибусов, выдирая себе волосы.       Потребовалось пять или десять секунд, чтобы пелена помутнения сошла с глаз, и Уайт прояснившимся рассудком осознал, что сейчас натворил.       — Лэн!.. — простонал, кидаясь следом и замирая за шаг до порога, будто на незримую преграду налетел: изнуренный, измученный, отвергший и отвергнутый, совершенно не представляющий, как исправить то, что устроил. По дому гулял сквозняк и нечаянные шорохи, по дому проносился раздраженный сударь Шляпник, чуточку пьяный от разлада сердечного механизма, скидывал нечаянные вещи, подвернувшиеся под локоть, и задевал пошатнувшимся плечом выверенные рамки торчащих углов.       — Лэн… — Кей дополз до дверной притолоки, стек в беспомощности на пол и, обнимая мокрый от испарений кирпич, почти плача прошептал заветное имя в пустоту захлопнутой двери, отзывающейся лишь безмолвным свидетельством петель. Прижался щекой к равнодушной деревяшке и, надрывая душевную жилу, взмолился — тихо-тихо, чтобы невозможно было услышать: — Пожалуйста, Лэндон, изнасилуй меня…       Он знал, что этому не суждено случиться: господин Валентайн, с его послевкусием джентльменства в крови, так и не растворившимся в семнадцати годах бесприютных скитаний, едва ли стал бы неволить и брать силой, крепко запомнив ту угрозу порывистого мальчишки, сгоряча брошенную в австрийском Хальштатте и вросшую в душу сочленением предохранительного клапана.       Еще через пару минут он услышал, как Лэндон собирается и, не мешкая в прихожей, куда-то уходит, и вот тогда его окатило настоящим ужасом: подорвавшись с холодного плиточного пола, он вскочил и бросился в коридор, но было уже поздно — входная дверь квартиры закрылась за спиной мужчины, и только остался на прощанье доносящийся с лестничных пролетов стук асинхронных и торопливых шагов.       Кей готов был последовать за ним прямо так, голышом, невзирая на холод, на пересуды и толки, на чужие внимательные и цепкие взгляды, все подмечающие куда лучше, чем можно даже представить, но ключ от квартиры был один, и хранился он у господина Валентайна.       Оставшись запертым в четырех стенах, наседающих и давящих атмосферами случившейся размолвки, не зная к тому же, куда направился его старший спутник, юноша дошел до крайней степени отчаяния, кидаясь из комнаты в комнату и уже не сдерживая прерывистых рыданий.       Прекрасно понимая, что позволил себе недопустимый и непростительный поступок, Уайт также понимал и то, что Амстердам — не Цюрих и не Прага, а нравы в нем хоть и строгие, но вольностей позволяют гораздо больше; как и всякий европейский житель, он был наслышан о Квартале красных фонарей, и мысли первым делом сошлись на нем, неминуемо погружая на самое дно вершащегося кошмара: Лэндон, получив столь категорический и низменный отказ, наверняка мог отправиться на поиски тех самых случайных связей, которые спасали его в периоды одиночества, пусть даже и просто в отместку за мальчишескую выходку.       В груди скрутился комок из дождевых червей, брачующихся змей и покрытых бородавками болотных а́г, уныние насело покаянными веригами, и брошенный мальчишка, окончательно обессилев и сдаваясь без борьбы, как привык всегда поступать в таких случаях, поплелся в ванную, натягивая на взмокшее тело налипающее тряпье, выбрел обратно в небольшой коридор, подавляя зачинающуюся тошноту, неприкаянно остановился посередине и обвел невидящим взглядом стены, оживленные полудохлыми солнечными зайчиками. Перед глазами у него темнело, и силы утекали сквозь пальцы, всасывались в пол и растворялись в амстердамской воде; еще немного — и им бы окончательно овладела апатия, уводя прямиком в гости к чернейшей депрессии, но в это время по лестничным маршам зазвучали обратные шаги, близящиеся с каждой секундой. Знакомая поступь заставила подавленный дух воспрянуть, и Кей подобрался, замерев вкопанным саженцем и уставившись на дверь.       Скрежетнул в замочной скважине ключ, нарезая два оборота, и господин Валентайн, принесший на плечах все то же недовольство, за время его недолгой прогулки только укрепившееся, быстро пересек коридор, даже не разуваясь, не скидывая пальто и не удостоив застывшего в ожидании юношу и короткого взгляда.       Уайт видел, как он заходит в свою комнату, скраденную легкими тенями, усаживается в одно из массивных ведмедьих кресел, с резким стуком опуская на столик закупоренную бутылку скотча, и пододвигает к себе забытый там же стакан с водой, как долго смотрит в затянутую пылью поверхность, недовольно морщится, тянется к шпингалету и выплескивает содержимое за окно, не заботясь тем, чтобы не угодить кому-нибудь на голову, и скручивает треснувшую жестью крышку, наполняя бокал жженой градусной жидкостью.       От сердца сразу отлегло, и юноша, успокоенный хотя бы тем, что сударь Шляпник никуда не ушел, а всего лишь заскочил в ближайшую лавку за успокоительным для порченных жизнью взрослых, долго мялся в прихожей, не находя себя уместным, не зная, как заставить свое тело сдвинуться с мертвой точки и не решаясь приблизиться для того, чтобы попытаться все наладить.       Лэндон не смотрел в его сторону, и Кей, напуганный, когда мужчина злился или, что случалось совсем не так и часто, устраивал ему наказания, вдруг осознал, что самым страшным было именно это безразличие, что хуже ничего нельзя было и придумать: лучше бы ему врезали там, в ванной, одним махом ставя на место и пресекая жалобное и жалкое сопротивление, чем продолжали делать вид, что юный мистер Уайт — не более чем пустое место.       Холодом било с такой силой, что ноги начинали дрожать в поджилках, и подступиться с каждой минутой становилось все сложнее; в конце концов Кей, с усилием переборов себя, призрачной тенью вполз в большую комнату, неслышно, мягким шагом вышивая стоптанный ковер, поверженно опустился на пол подле кресла, больше всего на свете страшась быть отвергнутым, уткнулся лбом в теплые колени, вдыхая запах шерстяной ткани, обхватил руками ноги Лэндона и тихо, придушенно стал просить прощения, выталкивая кривящимися от вины губами надрывные слова.       Он просил до тех пор, пока ему на непросохшую после мытья макушку не опустилась долгожданная ладонь, устало перебирающая пряди и успокоительно оглаживающая виски и лоб; тогда стало ясно, что Лэндон больше не злится, что все забыто и прощено, что жизнь их снова войдет в накатанную колею, в канавку, натоптанную стопами колодника, вращающего рычаг рудничного ворота, и все снова будет обманчиво хорошо.       Все будет совсем не хорошо.

⚙️⚙️⚙️

      Утром Лэндон после бутылки скотча проснулся всклокоченным, помятым и хмурым, сполна оправдывая свое позабытое детское прозвище. Он смотрелся в маленькое зеркальце, нависнув над покосившимися полочками с видом не отошедшего от долгой полярной спячки медвежатника, наглаживающего топор и мрачно прикидывающего, не снести ли себе на радостях полчерепа, раз уж тот все равно донимает и разрывается косым осколочным в висок.       Уайт испуганной тенью, не имеющей права быть, подныривал ему под руку и с опаской утаскивал зубной порошок, бедным пасынком плескался в ванной под краном, ловя в ладони резко похолодевшую воду и бросая горстями себе в лицо; старался не касаться плечом господина Валентайна, старался занимать как можно меньше места и, по возможности, не дышать.       Они разошлись по своим углам на минорной ноте, и юноша не был уверен, что сегодня его не пошлют по лесам и банным адресам с парадом и всеми прочими житейскими радостями, которых поначалу хоть и не чаялось, но теперь до слез и детских соплей хотелось и ждалось. Лэндон в его сторону не поворачивал головы, все лупился на свое отражение и тер пальцами отросшую щетину, точно раздумывая, стоит ли избавиться от нее или можно приберечь еще на денек, отыгрывая подгулявшего повесу, а Кей вспоминал, как в их первый настоящий день, проведенный в Амстердаме, после ночи беспробудного сна в барханах теплых постелей, сударь Шляпник точно так же нависал над зеркальцем, скептически оглядывая себя, раненого и с царапиной на физиономии, оставленной на долгую память брошенным в сердцах сундуком, и прямо при мальчишке принимался за бритье, морщась от боли в правой руке и неловко орудуя левой, а Уайт стоял поодаль и помогал ему, подавая бритву и намешанную в утащенной с кухни чашке мыльную пену. Смотрел, как аккуратно скользит по скулам острое лезвие, оголяя зрелую кожу, волновался, снимая пенку непонятного самому себе тонкого опиатного кайфа, и непроизвольно учащал дыхание, а после по обратной прямой доходил до отчаяния, впервые в жизни задумываясь о том, что скоро вот-вот начнет бриться и сам — его подбородок уже пытался нацепить нимб бесспорной взрослости, и несколько хлипких волосинок пробилось сквозь отмирающее детство; раньше он, быть может, даже обрадовался бы им как явному признаку возмужания, но теперь мысленно проклинал и с остервенением выдирал тайком от Лэндона, не желая превращаться в кого-то иного, отказываясь принимать неизбежные изменения, творящиеся в его теле под зельем и алхимией вскипевших гормонов, и питая лютый страх, что однажды — как день сменяет ночь и крутится зоетроп сезонов, проматывая по кругу одни и те же картинки, — это все-таки случится, окончательно и бесповоротно, от былой хрупкой, полудевичьей красоты не останется и следа, и тогда никто и никогда им больше не соблазнится, а иначе он жить уже не сумеет: слишком привык к навязанной ему роли, чтобы возвратиться в прежние пазы, не успел научиться восхищаться женщинами, чтобы не с чистого, а с перепачканного арлекиньими красками листа приучиться их любить.       Он таращился на Лэндона с усиливающейся тоской и довелся до того, что едва не выронил чашку, расплескав по плитке лужи мутной мыльной воды; там уже и мужчина, заметив неладное, оставил свое занятие и обернулся к нему, несимметрично контрастируя щеками, гладко выбритой и густо залепленной мокрым белым снежком.       — И ты немедленно говоришь мне, что с тобой стряслось, — без предисловий велел он, явственно намекая, что нарочно выкинул половину причитающейся речи, поскольку разговоры такие у них давно сделались вещью обыденной и ничего содержательного — ровно до этого требования — в себе не несли.       — Я подумал… — проще всего было признаться, и Уайт, все равно уже слишком несчастный, чтобы видеть прок во лжи, признавался сразу. — Подумал, что скоро тоже начну… ну… — Он сглотнул пересохшую пустоту, подавившись остатками фразы, и кивком указал на бритву, а господин Валентайн, конечно же, моментально все понял и без дальнейших объяснений.       — И что с того? — спросил он, почти искренне недоумевая. — Ты совсем дурачок, Пьеро, или прикидываешься? Если бы меня смущала мужская щетина, яйца, члены и задницы — будем называть вещи своими именами, а не играть в святую непорочность, — то я, вне всяких сомнений, предпочитал бы женщин. Понимаешь? У женщин щетина, за редким исключением, никогда не растет: ни в подростковом возрасте, ни после тридцати. Однако же меня, как видишь, не впечатляют женщины. У меня редкая зараза содомии в крови, сладострастная отрава, и это не лечится — хотя иные эскулапы умеют изгонять ее вместе с душой и разумом. Еще глупые умозаключения имеются?       — Это я понимаю, — помотал головой Кей, на сей раз заранее готовый к подобному ответу. — И вовсе не о том. Я скоро перестану быть молодым, вот что я хотел сказать.       — И я тоже скоро перестану быть молодым, — радостно подхватил сударь Шляпник, разматывая клубок болезненных сомнений и вылавливая глубоководные страхи, будто ископаемую рыбу. — В сущности, я уже перестаю или даже перестал, но с этим, увы, ничего не поделаешь, Ключик. Не ищи проблемы там, где их нет. Возраст, рост, вес, цвет глаз, форма носа, деньги и общественное положение — все это только безукоризненные предлоги, чтобы оправдаться. Причина всегда не в них, уж поверь мне. Причина в отсутствии чувств.       Кей вспоминал их разговор, смахивая с висков последние прохладные брызги раннего утра, и виновато тянулся за махровым полотенцем, опасаясь задеть господина Валентайна, все-таки решившегося на бритье и кривящего с похмелья кислые мины. Утерся, быстро и скомканно повесил тряпицу обратно, но неловкие руки предали, и та полетела на пол. Пока приглушенно чертыхался и поднимал, сомнительно трезвый Лэндон устал впитывать трагикомический фарс фибрами врожденной эмпатии и развернулся, хватая рванувшего было прочь мальчишку за пояс домашних штанов.       — А ну-ка, стой! — приказал он, пресекая стремительное бегство. — Стой, Ключик. Забудь о том, что случилось вчера. Представь, что этого попросту не было. Возможно, и я тоже немножечко был неправ, возможно, мне следовало быть более чутким и терпеливым с тобой — видишь, мне нет труда это признать, — да и к черту все это. Просто забудь. Пойдем, развеемся с тобой, полюбуемся на корабли. Пойдем, полюбуемся на корабли…       Лэндон все теснее притягивал к себе и все ниже склонялся к горящему уху, губы высказывали слова просаженным голосом, сходящим на шепот, дышали перегаром и первой сигаретой, скуренной в окно, и этот запах пугал Уайта, отталкивая и заставляя шерсть вздыматься дыбом; он поставил бы ему ультиматум, он бы ввел на спиртное запрет, да не имел ни малейших прав, все еще оставаясь никем, и презрительно кривиться не хватало наглости — все, что было ему доступно, это таращиться в стену, поддаваясь чужим рукам, этим утром ни на что не посягающим, а почти целомудренно оглаживающим живот, и беспомощно кивать китайским болванчиком, по взаимной договоренности притворяясь, будто ничего между ними и впрямь не произошло.       Начало нового дня выдалось торжественным и солнечным, чайки и моевки кружили на вышитой перистой рябью холстине, ноябрь гонял метлой неупокоенную листву и обдирал деревья до последней нитки, а корабли, дремавшие в преддверии праздника, выходили из мелководного залива Зёйдерзе — моря в море, южного в северном, пережившего пару незаслуженно окрещенных святостью наводнений и медленно, но верно обносимого польдерами в надежде впредь избежать подобных «святых» катастроф, — втекали в город, расползались по каналам, опоясывающим годичными кольцами старого дуба: желтели натертые медные бока, посылая позолоченные вспышки и перекликаясь с выстрелами усатого фотографа в котелке, притащившего на набережную камеру-обскуру, таинственный ящичек, затянутый черным сукном; старьевщик в ермолке пытался всучить Кею театральный бинокль, а тот отбивался всеми силами, крепче цепляясь за руку сударя Шляпника и вместе с ним растворяясь в толпе. К механическим драконам и рыцарям, размахивающим бутафорскими мечами, присоединилась заводная железная дорога, где по кружным рельсам бегал паровоз с единственным вагончиком, разодетый нарядный народ создавал муравьиную неразбериху, и летела в небо целая охапка шариков, отпущенная кем-то невезучим и выпорхнувшая пичугой из руки.       Такой Амстердам — пробудившийся от позднего сплина и ухвативший за хвост откланявшуюся было осень — стирал дурные воспоминания, заново преподнося Уайту потерянную незамутненную радость, и тот как ни в чем не бывало доверчиво льнул к своему старшему спутнику.       Ла́гер продавали на улицах прямо из бочек, доверху заполняя пенящиеся бокалы, рядом держали бочонки с пахучей пряной сельдью, маринованной в смолистом можжевельнике и белом вине, из баров тянуло ароматом колбасок, жареных на углях, и тушеной капусты с цикорием и баварской горчицей, а прогулочные кораблики лавировали в узком русле каналов Конингсграхт, Херенграхт, Кейзерсграхт и Принсенграхт, и можно было наблюдать за парадом, оставаясь на берегу, либо полюбоваться городом, оказавшись на борту одного из судов — Лэндон с Кеем выбрали второй вариант и, наскоро позавтракав доводящими до голодной слюны колбасками с капустой, просочились к одному из крошечных трехмачтовых корветов, причаливших к деревянным мосткам.       Миниатюрный корвет — красивая игрушка, специально уменьшенная механиками и плотниками копия настоящих военных кораблей, — назывался «Бессмертная Атлантида» и оказался амфидромой-батискафом с особым устройством такелажа: ему было подвластно ходить как вперед, так и назад, меняя направление парусов; сейчас он и вовсе складывал их, опуская гордо задранный нос и собирая мачты скрипучими цепями как подзорные трубы, чтобы удалось проплыть под анфиладами мостов, и принимал за некоторую плату на борт обеспеченных пассажиров, готовясь вот-вот присоединиться к многоликому полчищу катеров, лодок и яхт, свободно курсирующих по паутине амстердамских артерий.       Суда с неглубокой осадкой уже пару дней оживляли Зёйдерзе всеми оттенками белого полотна ветряных крыльев — можно было лицезреть их множество, если оказаться на побережье залива, — и в заключительный день собирались отправиться на родину, величаво продефилировав сквозь городскую суету и напоследок покрасовавшись перед зрителями; «Бессмертная Атлантида» была голландским судном и никуда уходить не планировала, вместо этого намереваясь курсировать по Северной Венеции до самого вечера, развлекая праздный люд.       Крупные корабли, дредноуты и парусники с сосновыми мачтами, прибыли в Амстердам по каналу Нордхолландс с Северного моря и прошли систему шлюзов в аванпорте Эймёйден: грузовые требаки кланялись фок-мачтой, линкоры важно проносили рыцарскую броню, средиземноморские когги с прямыми ветрилами парили на латунных волнах, шли вооруженные пушками иолы, покачивая хвостом бизань-мачты, тянулись бригантины и бриги, баркентины с богатством косых парусов, пробегали юркими ящерками быстроходные чайные клиперы, величаво вели караваны торговые каравеллы, удивляли шведские галерные удамы с откидными надводными бортами, выволоченные не иначе как из музейных ангаров верфей, и экзотические барбарские корабли, тоскующие по Тунису и Алжиру, шныряли перед глазами посыльные пакетботы, архаические каракки, отжившие свое еще с пару веков назад, гукоры, галиоты, гребные европейские акаты, галеоны с латинскими парусами, испанские азоги, носящие в трюмах ртутную отраву в далекую и непостижимую Америку, чтобы тамошние старатели намывали золото и серебро из руды, и средневековые ааки. Большинство из этих судов являлось пароходофрегатами, то есть сочетали в своей оснастке как парус, так и паровую машину.       Прежде чем углубиться в переплетенье плененных застенками рек, амфидрома пропустила процессию легковесных плавучих средств: были здесь и итальянские почтовые корриеры, спускающие паруса и взамен принимающиеся радостно исторгать кучевые облачка угольного пара, и узкие китобойные вельботы с острыми клювами, и двухместные гоночные шлюпки-веджеботы, и промысловые вадботы, прибывшие из Балтики, и нидерландские креветочные аггеботы, и одномачтовые аальботы для ловли угря, обвешенные сетями, будто нарядным убранством, и нормандские плоскодонные каботьеры, удивительно созвучные местным брауни-каботерам, и даже колесные велоамфибии, бегущие по воде так же споро, как и по твердой брустчатке — эти хоть и пользовались особой любовью среди жителей Амстердама, попадаясь на глаза едва ли не каждый день, а все равно не переставали неизменно изумлять мальчика-ключика, в восторге впившегося в окованный медью фальшборт всеми пальцами и заочно влюбленного в сменяющие друг друга суда.       Те из них, что помельче, иногда ныряли, если позволяли размеры и осадка, в разветвленный лабиринт водных улиц, снуя в ущельях вырастающих прямо из набережной и пожравших саму набережную домов, остальные же довольствовались главной нордической аортой страны.       «Бессмертная Атлантида», чуть помявшись у причала и спрятав язык трапа, вклинилась в это шествие, приведя восторженного Уайта в состояние экзальтации: оказавшись в средоточии кораблей, он словно опьянел и уже податливо откидывался спиной господину Валентайну на грудь, задирая голову и глядя ему в глаза сумасшедшим сияющим взглядом, а Лэндон мешал позолоченную зелень с темнотой весенней реки и улыбался ему — тоже по-мальчишески беззаботно и открыто, оживая и отпуская на вакацию своих демонов.       Амфидрома могла вояжировать только по четырем главным каналам, а в их отростки, зачастую тесные и неглубокие, соваться не рисковала, но даже так можно было разглядеть водяные подворотни и закутки, увидеть зарешеченные окна почти над самой поверхностью, проводить взором частные хибары и лачуги, пришвартованные к берегу и наращенные на берег как грибы-тутовики, заметить две или три бродяжьи лодчонки, полощущие знаменами вывешенного на просушку тряпья, не убранные, вопреки требованию властей, а дерзко выставленные напоказ выходкой изысканного босячества, ощутить беспомощность голых стен, а потом снова и снова нырять в арки античных мостов, смешивая запах герани с ледяным пивом и вдыхая светское очарование Амстердама.       Брызги летели в лицо, смех летел им вслед, фотограф у причала подбрасывал в воздух свою нелепую черную шляпку, тут же ее теряя с порывом ветра, проказливо налетевшим и унесшим реликвию прямиком в канал — та отправилась в плавание гномьим пароходом, дородно покачиваясь и медленно намокая, — а пестрый город тасовал афиши с дамскими платьями и флажками и наигрывал чарующую мелодию вальса оркестром нанятых к празднику музыкантов.       Кей осоловел от всего, что успел увидеть, услышать, прожить и собрать щекочущим вкусом на кончике языка; если бы ему вручили сейчас спиртное — он бы, не раздумывая, выпил, если бы принялись целовать — целовался бы с упоением, даже если бы предложили сигануть в отнюдь не теплую осеннюю водицу, и то сиганул бы: он давно не испытывал такого чистого детского счастья. Все вокруг казалось ему волшебством и околдовывало эльфийскими танцами до стоптанных башмачков и стоптанного потухшими туманами рассвета; он плохо соображал, что творится в круговерти пляшущих кораблей, целиком положившись на Лэндона, и тот, чутко это улавливая, придерживал, вел, склонялся, чтобы что-то сказать на ухо, снова и снова обвивал за плечи, позволяя себе приятельское распутство, а амфидрома, рыча паровым мотором, проскальзывала под одним мостом, под вторым, под третьим — мосты сливались в одну сплошную вереницу отражающих друг друга зеркал, и когда губы опять касались ушной кромки, нашептывая очередную ерунду о сбывающихся желаниях, осененных пролетами семи нанизанных на канал поперечных чёток, Уайт загадывал самое безумное и неисполнимое, всей душою веря, что оно непременно сбудется.       «Атлантида», завершив свое странствие, пришвартовалась у того же самого причала, где и созывала всех желающих на борт, и господин Валентайн с Кеем вернулись обратно в толчею, к ароматам еды, шумному говору и бряцающей музыке.       Фотограф раздавал желающим визитные карточки своей мастерской, приглашая приобрести ровно через неделю проявленные снимки, где навсегда останется увековечено в оттенках нуара корабельное шествие, старьевщик успел избавиться от бинокля и теперь пытался сплавить кому-нибудь щербатую подзорную трубу, колесо зоетропа крутилось быстрее, чем привыкло делать обычно, и вечер в шатаниях по улицам от паба к пабу, от лавки к лавке и от одного представления заезжих фокусников к другому наступил незаметно и до сожаления быстро.       Где-то на набережной громыхнула канонада, и в небо взвилась яркая вспышка хвостатой кометы, рассыпавшись на вышине бутоном искрящих цветов. Сударь Шляпник и его юный спутник замерли на месте, прислонившись к украденной сумраком стене, и долго стояли, запрокинув головы и созерцая поток георгинов и астр, опадающих с неба осенним звездопадом и тающих над крышами домов; с их лепестков в объятья ждущего у кромки зимы декабря осыпались запоздалые августовские персеиды, и тянуло пороховым дымком, пропитанным солью.       Не получалось ни бояться, ни вспоминать о преследовании: в такой день не жалко было и умереть, если уж доведется, и Кей, проклиная себя за давешнюю неуступчивость, поднимался на цыпочки и пристыженно тянулся навстречу Лэндону, под покровом темноты прижимаясь к его губам и немедленно получая заветный поцелуй.       Горожане продолжали гулять и после фейерверка, но с приближением ночи белые облатки праздника постепенно теряли свою чистоту, покрываясь винными пятнами пролитого полусухого и коньячными брызгами, мазками алой помады, отертой с губ уличной девки, разводами свиного жира, терпкими душками пота сквозь гваяковый парфюм и крепкой бранью, льющейся со всех углов — каждый по-своему причащался даров и каждый неизбежно вносил собственную лепту.       Кею сделалось неуютно, праздник более ему не принадлежал, и даже присутствие сударя Шляпника не спасало от ощущения неуловимой летучей грязи, налипающей отовсюду; он потянул своего взрослого спутника за рукав, и тот повел его сквозь лабиринт путаных улиц, все еще запруженных гуляющими людьми: рассчитывать на транспорт было бессмысленно, и предстояла долгая прогулка до самого дома. Уайт, с наступлением сумерек потерявший всякие ориентиры, безмолвно уповал на то, что хотя бы господин Валентайн сможет различить в потемках фронтоны как будто бы абсолютно одинаковых домов и вычислить среди них нужный.       Лэндон, немножко разочарованный их скорым возвращением, но вполне отдающий себе отчет, что дальнейшие блуждания по завышающему градус и закономерно пьянеющему портовому городу никакого удовольствия не доставят ни ему, ни мальчику-ключику, повел его от площади Дам куда-то наискосок, через узкие бульвары каналов, укрытые плечистыми объятьями разноликих домов, кутающихся ночной порой в оттенки брют, мимо сказочных башенок, вдоль плетения стальных рельсов, по неровной брусчатке, горбатящейся встопорщенными краями; ряды срезанных прямых крыш сменялись крышами островерхими, с воздетым угольчатым коньком, забаррикадированные ставнями витрины цветочных и букинистических магазинов — витринами иными, хищными и совиными, а червонный шафран, разлитый по рябой воде, сгустился зловещими красками наползающего из глубин ада, и тогда изрядно занервничавший Кей вдруг окончательно понял, что сволочь эта потащила его зачем-то болезненно врезавшимся в мысли Кварталом красных фонарей, пристанищем разврата и человеческих страстей.       Он все еще продолжал по инерции волочить ослабевшие и гудящие ноги, кидая по сторонам напряженные взгляды, а сужающиеся улочки сжимали невидимые тиски и заставляли ютиться вплотную к фасадам и зазывно распахнутым дверям, будто свиной кровью вымазанным.       Быть может, это был и самый короткий путь, ведущий к их временному жилищу, но прежде они им ни разу не ходили, а на площадь Дам наведывались отнюдь не редко, и Уайт с каждым шагом все сильнее подозревал в происходящем некий недобрый умысел, впрочем, плохо ему понятный и ускользающий от осмысления.       Витрины, между тем, отнюдь не пустовали, витрины были живые, и в каждой из них за сальным стеклом, заляпанным отпечатками пальцев и забрызганным плевками, помоями и следами дождей, обретался дышащий, мыслящий и говорящий товар, предлагающий сам себя или предлагаемый посредством сутенерской помощи на почасовую продажу.       Кей, впервые в жизни очутившийся в подобном месте, хоть и испытывал острое отвращение, а взгляда отвести не мог, без вожделения, но зато с горячим любопытством разглядывая свежих и поношенных, ангельски красивых и отталкивающе безобразных, молодых и старых, худых и полных, зефирно-светлых, жгуче-темных и даже трюфельно-мавританских дам со змеистым ворохом тончайших плетеных косиц на голове и в африканских амулетах: все они маячили у витрин, стоя в полный рост или восседая на креслах и стульчиках, и демонстрировали потенциальным покупателям готовое для продажи тело.       Одни из них знали себе цену и держались как избранные наложницы шейхов, другие же готовы были сбыть свое естество за копейки, только чтобы хватило на бутылку дешевого пойла, но и те и другие неизменно находили подходящих их рангу клиентов.       Одеты — или, правильнее сказать, раздеты, — они были довольно скудно, хоть и не скупо; наряды их зачастую состояли из одного только исподнего лифа, шелкового или кожаного, на игривой шнуровке, у чернокожих девушек по далекой въевшейся в кровь традиции не прикрывающего оголенного живота с ямкой пупка, и такой же нижней кружевной юбки, выставляющей напоказ утянутые в сетчатые или дырявые чулки ноги, иной раз довольно дряблые и дебелые, но порой не случалось и юбки, а заместо нее на бедрах путан красовались крохотные шорты, настолько прозрачные, что сквозь них без особых стараний можно было разглядеть завитки лобковых волос, и Уайту становилось стыдно и дурно от одной только сопричастности этому зрелищу. Столкнувшись с настолько бесстыжим отношением к собственному телу, когда сам он не умел без стеснения при сударе Шляпнике лишней тряпки с себя снять, он ощутил сперва омерзение, затем — раздражение, а после и самую натуральную злость.       Господин Валентайн вышагивал, уделяя всему окружающему внимания не более, чем обычному городскому пейзажу, и юноше приходилось усилием напоминать себе, что вокруг их обступают девушки, женщины, представительницы противоположного пола, а они — если верить всему, что он прежде видел и слышал, — его взрослого спутника как будто бы не интересуют.       Куртизанки и камелии, магдалины и гейши, лоретки и бабочки, блудницы и кокотки, потаскухи и шлюхи, гетеры и безотказки, портовые девки, моряцкая обслуга — как только ни нарекали в приличном обществе адепток самой древней профессии на земле, — под конец праздничного дня, когда большинство кораблей покинуло пределы Амстердама, все еще надеялись на неплохой заработок и, не желая сидеть на месте и дожидаться, когда тот сам упадет им в руки, шли ему навстречу: выступали на улицы из своих закутков и принимались приставать к одиноким прохожим, с изысканной вежливостью или панибратской простотой, в зависимости от воспитания, приглашая к себе на рандеву.       — Ты специально повел меня этой дорогой? — наконец, не выдержав искрящей атмосферы, всякую секунду грозящей рвануть вторичным и отнюдь не веселым фейерверком, сухо спросил Кей, давясь стылым вечерним воздухом от обиды и ревности.       — А в чем проблема? — с напускной невинностью скосил в его сторону глаза Лэндон. — Ты, видно, забыл, малёк: я отвратительный содомит и леди меня не интересуют.       — На вопрос мой отвечай! — еще резче потребовал Кей, задыхаясь от бешенства.       — На вопрос твой… изволь, отвечу, — с налетом циники покладисто согласился сударь Шляпник. — Представь, что я на всякий случай прививаю тебе отвращение к женскому полу. Звучит, быть может, и грубо, но, по крайней мере, честно.       В голосе его сквозило вранье, такое густое, что Уайт пропустил услышанное мимо ушей, потихоньку начиная догадываться об истинной причине происходящего.       Лэндону хотелось вызвать ревность и Лэндону удалось это проделать, не пошевелив и пальцем: он просто шел по улице, не глядя по сторонам и никого из окружающих не удостаивая своего интереса, а Кей беспомощно цеплялся ему за руку, впиваясь пальцами так, что наверняка мог оставить под случайными щипками мелкие следы синяков, и метал наточенные стрелы ненависти, дикобразьими иглами отскакивающие от витрин.       Мост, дугой переброшенный с одного берега канала на другой, оказался перекрыт: по нему тянулись подводы с площади Дам, фермеры и кочевые фокусники покидали город, обещая затеряться в овечьей шкуре растрепанных и пугливых полей, прибранных к зиме утренними заморозками, и пришлось свернуть в первый попавшийся переулок, теснясь от обрывистой воды и погружаясь в особенно гадливую и плотную темноту продажного квартала.       Там, в самых укромных уголках местечка Де Валлен, втайне от взыскательных глаз случайных горожан, могущих забрести ненароком под сень его борделей, вершился самый лютый разврат и творилось такое непотребство, что несчастного мальчика-ключика, угодившего в эту клоаку людских нечистот, поневоле начало подташнивать и мутить.       Судя по подобравшемуся и напряженному виду господина Валентайна, затаскивать мальчишку в сердце распутного квартала он не собирался, намереваясь ограничиться просторными и хожеными улицами, но неудачно сложившиеся обстоятельства вынудили это сделать, иначе пришлось бы возвращаться обратно и наматывать круги через весь город: он продолжал двигаться вперед, чуть ускорив шаг, и Уайт плелся следом, а пропащий Амстердам швырялся в глаза то предложением полюбоваться на половой акт — если не желаете с женщиной, можно с мужчиной, собачкой или козой, — то разоблаченными донага и вдрызг пьяными девахами, нацепившими на голову конский плюмаж, а порой и саму бутафорскую лошадиную морду, и отплясывающих за витринами кособокий канкан так, что было видно их синеватые половые щели, то расклеенными повсюду познавательными листовками из санскритской Камасутры, переиначенной и помноженной на лишнюю тысячу поз, приводящих коренных индийцев в священный ужас, то выложенными на витринах странными приспособлениями, в которых только с повторного взгляда удавалось различить искусственные вагины, отлитые из черного каучука.       Когда они проходили мимо одной из дверей, оттуда вылетела какая-то развеселая проститутка в длиннополом шифоновом платье, миниатюрная, фигуристая, с накладными ресницами и пружинистыми светлыми локонами, и зачем-то решила наброситься на Лэндона.       — Ох, черти, — ругнулся тот, стискивая зубы и отшатываясь от взбалмошной особы, а Уайт тем временем, распознав в окутавшей сударя Шляпника ауре первородный ужас и ничего кроме ужаса и неприязни, вдруг встрепенулся, взбодрился и осмелел, а на лицо сама собой запросилась нервическая улыбка, заставляющая губы рисовать неестественные линии.       — Пойдем быстрее из этого кошмара, — взмолился он, крепче хватая мужчину под локоть и ускоряя ход. — Меня сейчас вырвет.       Закоулки ветвились ломаными кривыми, каналы и мостики подкидывали жалкий глоток живительного воздуха и каменного дыхания, чтобы через мгновение смениться все теми же подворотнями, неприглядными и грязными, и господину Валентайну удавалось лишь удерживать направление, окончательно заплутав в бесноватом веселье развратного вертепа; красный свет, растекающийся от фонарей по влажно блестящим мостовым кровавыми лужами, словно следы выбравшегося на променад Потрошителя, начинал потихоньку сводить с ума, а наваливающийся со всех сторон смех и гогот, заползающий в уши белым ватным шумом, совершенно дезориентировал.       Обитатели Де Валлена примелькались и даже перестали раздражать, превратившись в харизматичный антураж; пока Лэндон с Кеем шли мимо миниатюрных комнатушек, отведенных для женских персон, в подавляющем большинстве заполонивших квартал, все еще было хорошо, да только извилистые пути сыграли с ними дурную шутку, в конце концов приведя в такие глубины мрачного царства, где таилось самое запретное, всеми умалчиваемое, всеми отторгаемое, но многих к себе приманивающее в разы сильнее, чем доступные девичьи прелести выставленных напоказ притонов.       Здесь торговали мужским телом.       Юным, все еще юным, даже если годы перевалили за двадцать, тщательно холимым и оберегаемым — гости сюда приходили гораздо более требовательные и изборчивые, — недокормленным и породисто точеным; дерзкие зовущие взгляды летели искрами сквозь витрины, пальцы касались изнутри стекла с невыразимой строгой нежностью, едва ли доступной и десятой части товарок по ремеслу. Их было мало, их искали редко и платили высокую цену, а потому каждый из них был по-своему хорош собой, ведь иные попросту не сумели бы прокормиться, раз за разом оставаясь невостребованными.       Молодые проституты щеголяли голыми торсами и распахнутыми блузами с благоухающими бутонами длинных рукавов, медными цепями, добровольно оковывающими руки, отращенными волосами, неуловимо отличными от женских и чем-то родственными жеребячьей гриве, жертвенными запястьями, перевитыми прожилками вен, кожаными штанами, обтягивающими предмет вожделения — упругие и поджарые ягодицы, — смело нахлобученными цилиндрами и тростями с фигурными набалдашниками, припасенными для декора и извращенных садистских игрищ, но хоть и вели они себя на порядок приличней, чем вошедшие в раж барышни, мучнистый налет трупного тлена витал повсюду в воздухе и тут, оседая на кожу и застревая в горле удушливой душевной блевотиной.       Кей, не ожидавший такого поворота, запнулся на половине шага и задрожал всем телом, от губ и до самых стоп, будто подсеченная секирой березка; он сбился, покачнулся и почему-то разжал руку, которой хватался за сударя Шляпника. Юго-западная оконечность стеклянных аллей знаменитого квартала, противоположная примыкающей вплотную к нему Старой церкви, приберегла напоследок болезненное питье, отраву в хрустальном кубке, и подавала юноше костлявой рукой: прими, испей.       Он отталкивал ее угощение, расплескивая капли, пенящиеся едким кислотным шипением, отворачивал вмиг побледневшее вербное лицо с ниточкой обескровленных тонких губ, темнел глазами, темнел сердцем и ощущал себя жалким и никчемным ничтожеством на фоне хоть и попользованных, но вылощенных молодых людей, с легким и недоуменным удивлением провожающих взглядом странную парочку — зачем заявились сюда, чего ищут, каких развлечений хотят? желают пригласить кого-то третьего? — и Уайт, хорошо понимая их мысли, считывая их кожей и спинным мозгом, пытался смотреть в ответ гневно, но выходила лишь слезливая собачья скорбь.       Лэндон, тысячу и один раз успевший проклясть свою безмозглую затею, держался обособленно от окружающего мира, да только мир уже сам тянулся отростками щупалец-присосок, касаясь на пробу и натасканным чутьем угадывая в нем Господина при деньгах. Продажные мужчины в упор глазели на него через преграду витрин, постукивали костяшками согнутых пальцев по оконной раме, улыбались, приглашали, охотно звали к себе и двоих, если так будет угодно посетителям, предлагали любые развлечения на самый взыскательный вкус, заведомо разрешали проделать с собой практически все, что только заблагорассудится, и это был почти предел…       …Это был окончательный предел, когда измученный нежеланным зрелищем взгляд Кея упал на рыжеволосого и женоподобного юнца, с ласковой улыбкой подманивающего их раскрытой ладонью. Волосы, остро остриженные по плечи, тонкие черты, глаза с поволокой, приоткрытый рот, галантная блуза, вычурные манеры, гротеск крахмальных воротников солнечного французского короля, видение, нарисованное воспаленным сознанием, знакомо-незнакомый облик, мгновенно вспыхнувший в голове, его личный фантомный страх.       Воплощение бывшего возлюбленного сударя Шляпника, строптивого и наверняка такого же рыжеволосого — Кею казалось, что сходство почти портретное, и в чем-то он был, безусловно, прав, потому что и Лэндон, вслед за мальчишкой вкопанно остановившийся перед злосчастной экспозицией, успел хлебнуть замешательства и легкого дежавю.       Уайт заметил.       Отпрянул еще на половину кренящегося шага, будто поднимался на крошащуюся палубу мертвецкого Нагльфара, скроенного из синюшных ногтей, где каждая пластинка проламывалась под ногами и грозилась отправить в трюм грузом праха и костей, все сильнее отстраняясь и от рыжеволосого мотылька, и от господина Валентайна.       — Ключик?.. — быстро опомнился тот, смахивая с лица тени прошлого. — Ну, что ты встал? Пойдем отсюда.       Потянулся, собираясь ухватить мальчишку за рукав дубленой курточки, но Кей выдернул руку, злостно стряхивая его пальцы, и вскинулся с озлобленным разочарованием на лице.       — Ты все это нарочно устроил, — убежденно сцедил он упавшим голосом, насквозь прошитым искренним, детским и непорочным непониманием. — Ты… зачем?       — Нет! — рявкнул Лэндон, впадая в панику и начиная злиться на все вокруг: на проклятый квартал, на молодых проститутов, на невовремя перекрытые мосты и более всего на самого себя. — Нет же!..       — Что — «нет»?! — огрызнулся Кей, захлебываясь и давясь незаслуженной обидой. — Что ты мне врешь?       За прозрачным стеклом рисовал улыбки золотистый инфант, искренне забавляясь чужой перепалкой, и все еще продолжал зазывать к себе, но теперь уже — это чувствовалось остро — одного только Лэндона; Кей вторично отшвырнул протянутую к нему ладонь, развернулся и рванул прочь, бегом, вдоль по незнакомым улицам, не соображая уже, что творит, не ведая, куда несут его обезумевшие ноги, но мечтая очутиться сейчас как можно дальше от своего спутника, единственно виновного во всем произошедшем.       Лэндон не успел перехватить его и предотвратить побег; он с усталым безразличием покосился на рыжего андрогина в витрине, поднял повыше воротник от пронизывающей сырости и тлетворного угара, наползающего со всех сторон, и бросился следом за Кеем, теряя его в кровяном ореоле огней и переливах опрятных ночных каналов, обманываясь любым похожим силуэтом и окончательно сбиваясь с верного пути.

⚙️⚙️⚙️

      Что заблудился, Кей понял далеко не сразу.       Сперва он просто брел, утомившись от бега, и косился по сторонам с невероятной смесью обиды и осуждения, потом же, когда сообразил, что красный квартал вроде бы закончился, сменившись самыми обычными примыкающими к нему улочками, на порядок темнее и опаснее, лишенными дымного газового освещения и погруженными в полумрак, оживленными только дрожащими отблесками и плеском воды и пованивающими нечистотами, осталась только затравленность, выдрессированная с годами. В груди кусало оголенные нервы и тревожно проходилось по их струнам, благоразумно дозываясь глухого к любым предупреждениям владельца, но тот был слишком расстроен размолвкой и вынужденным одиночеством и вяло отмахивался, все глубже погружаясь в себя и все сильнее замыкаясь там.       Веселый люд остался кучковаться за спиной, по случаю праздника безбожно осаждая Де Валлен, и потянулись закоулки, закутки, изгибы и перемычки мостов; проторенные русла каналов извивались гигантскими рельсами и уходили за поворот, за фасады домов, а на смену им являлись затхлые тупички со стоялой водой, заставляющие в поисках обходного пути все сильнее блуждать, и Уайту нехотя пришлось признаться самому себе, что он решительно не знает, где находится и куда ему идти.       К этому моменту он успел немного остыть и запоздало начал раскаиваться в том, что снова сбежал от Лэндона, тогда как причина, очевидно, того не стоила, но даже это было не самым страшным.       Самым страшным было то, что господин Валентайн остался где-то там, у подножья чужого пьедестала, и в воображении Кея легкомысленно обменивался любезностями с нерукотворным рыжим изваянием; потом дверца открывалась, мелодично звенел кошачьим коготком колокольчик, штора задергивалась, и…       …Уайту захотелось утопиться в очередном тупике-отстойнике, плещущем у отвесной стены угрюмого здания, уходящего фундаментом глубоко под воду на сколько-то безвестных метров; он мог бы по натуре своей быть суицидником, если бы так откровенно не любил жизнь, и сейчас на долю его оставались только бесплодные сожаления: кому угодно надоело бы возиться с редким букетом загостившихся подростковых комплексов и проблем, и то, что сударь Шляпник все еще был рядом, воспринималось скорее отклонением, нежели нормой.       Еще через четверть часа обида растворилась без следа на сифонящем ноябрьском ветру, а Кей пришел к выводу, что ничего настолько непоправимого или непростительного, чтобы блуждать впоследствии по городу в пугающем уединении, не произошло: в сущности, они всего лишь шли мимо притонов и борделей, но ведь Лэндон не изъявлял желания в них заглянуть и не проявлял ни к одной из порхающих по фонарным проспектам бабочек и малейшего интереса.       Как только он до конца это уразумел, за грудиной заструился жидкий лед, а в голову закрались крамольные мысли: что, если это не ему удалось оторваться от господина Валентайна, а тот попросту сам не захотел в очередной раз догонять дурного и взбалмошного мальчишку?       В попытке отыскаться и вернуться Кей метался по ветвистым подворотням, плутая уже так, чтобы гарантированно никогда не найтись, и даже пробовал тихонько звать Лэндона, но сразу же пугался собственного голоса и осекался, остерегаясь с большей вероятностью привлечь чье-нибудь постороннее и нежеланное внимание. Сунулся в один заулок, в другой, мечтая уже хотя бы просто вернуться в Де Валлен, однако обрядившийся в темноту Амстердам не благоволил к нему, и Уайт, в конце всех концов, очутился в каменной ловушке, осадившей невысокими и уютными европейскими домиками, обернувшимися к пойманному пленнику замаранной изнанкой торцов и задворок.       Издали доносилась беспечная музыка — Кей почти угадывал ее направление и старался двигаться в ту сторону, уверяя себя, что сейчас сам разыщет сударя Шляпника, — но дорогу ему преградило бирюковатое препятствие в обличье невесть откуда вылезшей одноэтажной горгульей постройки, вопреки законам архитектуры и здравому смыслу подвешенной за цепи на вколоченные в чужие опорные стены гарпуны. Постройка эта втиснулась промеж соседствующих с ней благопристойных светских домов, впившись в них отростками щупалец, и намертво закупорила проходную улицу: город страдал от перенаселения, жилье произрастало на нем как грибы-паразиты, в лучшем случае дрейфуя по канальным водам, а в худшем оседлывая гангренной гнильцой некогда здоровый амстердамский лик.       Из перегороженного отнорка несло нераспознаваемой едкой вонью, строение, лишенное фундамента и земной опоры, зловеще покачивалось на истеричках-цепях, грозилось рухнуть, прихватив за собой по доброму шмату кирпичного монолита, и доверия не внушало, разве что дикий ужас, однако доведенный отчаянием Кей все же попытался протиснуться в узкую щель, разделяющую красивую и ровную кладку с неравномерно торчащими досками, ощеренными шляпками и остриями гвоздей — он был худощавым, и это ему даже удалось; долгое время он полз в удушливой и задавливающей тесноте, замирая от ужаса и кляня самого себя за дурную и несвоевременную смелость, похрустывая крысиным пометом и опилками под ногами, всякий миг ожидая, что его вот-вот раздавит каким-нибудь случайным порывом усилившегося ветра, потихоньку повреждаясь рассудком от клаустрофобии и ощущая, что грудная клетка не до конца раскрывается при каждом вдохе, а здание все это время легонько подрагивало чересчур живыми боками, посмеивалось расшатанными звеньями и хлопало где-то на чердаке куском оторванной и плохо прилаженной фанеры.       Рискованный поступок, совершенный в расчете срезать таким образом путь и возвратиться к краснофонарным истокам, оправдался сполна: впереди слепящим маяком виднелись продажные «стеночки», тянуло благовониями лотоса и сандала, несло дешевыми духами и винным угаром, да только вот подворотня, подкараулившая сразу за покоренным препятствием, на беду очутившегося в ней юноши неожиданно оказалась обитаемой.       Когда Уайт, тихонько чертыхаясь и колотясь едва не остановившимся от проделанного трюка сердцем — еще пару месяцев назад он бы умер на месте от одной только мысли, чтобы сунуться в подобную костедробильную душегубку, — оправил перепачканную одежку, отряхнув с нее разводы пыли и наскоро отерев пятна плесени, и обернулся, бросив напоследок полнящийся хтонического ужаса взор на крысиную западню, все так же равнодушно болтающуюся на острожных железах и собирающую под себя груды мусора и трупики окочурившихся местных котов или собак, справа от затянутой мраком стены отделилась чья-то невысокая фигура и медленно направилась в его сторону.       Привлеченный шумом незнакомца, не скрывающего своего присутствия, Уайт подскочил на месте от неожиданности: сердце, питающее к людским особям почти фобический страх, зашлось частыми ударами, пускаясь в галоп, а сам он уставился на приближающегося человека, то урывками пытаясь его разглядеть, то выискивая лазейки к немедленному отступлению, но позади него пошатывалось чье-то подвесное жилище, снабженное потрепанной веревочной лестницей в три ступени, свешенной из черного проема забаррикадированной тряпками двери, а пространство впереди было слишком узким, чтобы беспрепятственно разминуться.       — Ты откуда? — услышал он дряхлый и поношенный голос, пропитанный любопытством: человек ступил в скудную полоску скошенного света, тянущегося из мансарды соседского особняка, по-видимому, малонаселенного и потому пострадавшего от хитрого самозастроя, за который градоначальству не удалось бы даже взыскать налог ввиду его подвешенного состояния, и Кей сумел разглядеть сутулого и сухопарого мужчину преклонных лет, нечесаного, небритого, с усеянным сеточкой ранних морщин лицом и преждевременной сединой.       — Я… — во рту мигом пересохло; Уайт попятился, пребольно стукнулся затылком об остро торчащую доску и невольно вскрикнул, потирая ушиб. На вопрос, однако же, полагалось отвечать, и он неловко выдавил самое глупое, что могло прийти ему на ум, хотя и честное: — Я просто мимо проходил.       — Кто там? Кого ты там нашел? — грубым сипом донеслось из сердцевины прелого вара, притаившегося под сенью закоптелых стен; кто-то подвинулся, и полыхнуло светом жаровни с тлеющими на ней зловонными углями — тут только Кей понял, что это был за мерзкий запах: люди, а их здесь оказалось несколько, грелись у криво сложенного из обломков бурых кирпичей очага и за неимением доброго топлива жгли не поддающуюся определению падаль.       — Да вот… — мужичок прищурился, пытаясь получше разглядеть свою «находку» слабым глазом, затянутым бельмом, и, наконец, выдал: — Какой-то… мальчонка, кажется.       — Кажется? — пробасил все тот же тип, поднимаясь следом за своим товарищем и вырисовываясь на засвеченном фоне грузным черным туром. — Ты вконец ослеп, что ли? Не можешь разобрать, кто перед тобой стоит?       — Крейн, пойди да сам посмотри, ежели мне не веришь.       Уайт, угодивший на незавидную роль диковинной зверушки, зашуганно ждал, пока тот, кого назвали Крейном, приблизится, выступая из темноты и демонстрируя обрюзглое лицо, обрамленное чернотой волос, увенчанное густыми бровями и лишенное даже намека на интеллект, но взамен одаренное отменной спесью разъяренного быка — человеческие лица каким-то удивительным образом умеют приобретать свойственные их персонам черты, по прошествии лет нанося на себя неистребимые и легко узнаваемые печати, — натруженное тело, привычное к физической работе, и поношенные лохмотья, свисающие мешком. По скудному достатку каждого из этих людей было видно, что праздник даже в самом дешевом его проявлении им не по карману, равно как и приличное жилье с приличными дровами, и Кею загодя сделалось дурно, окутав гадкими и неизбывными воспоминаниями о «Фартовой лошадке», попавшейся им с Лэндоном в самом начале путешествия.       — Ты что такое? — изучив Уайта с ног до головы, но так и не придя к единому умозаключению, уточнил Крейн, кривя губы и пережевывая разящую спиртом слюну. — Ты пацан или девка?       — Пожалуйста, можно мне пройти? — мечтая как можно скорее убраться из смыкающегося кольцом кошмара, попросился тот, наивно попытавшись протиснуться между преградившими проход людьми, но те стояли крепко, не двигаясь с места, и Уайт был оттеснен обратно к подвесной лачуге, с визгом задрожавшей на петлях. — Пожалуйста! Мне нужно идти!       — Не-ет, погоди, — теперь разгорающийся интерес звучал и в голосе здоровяка, а кто-то третий незримо ворошил чадящие угли в жаровне, отчего те выстреливали в непроницаемое небо блошиными искрами. — Тебя спросили, ты слышал? Отвечай на вопрос!       Командный тон всегда действовал на Уайта угнетающе, и он, понимая, что лучше не перечить и делать все, чего потребуют от него эти люди, бесцветно выдавил:       — Я парень.       — Да ну, что ты?! — не то притворно, не то искренне изумился косматый детина. — А не врешь ли, часом? Чего у тебя в ушах такое болтается? У мужика промеж ног болтаться должно, а не в ушах.       — Денег стоят, наверное, — его седовласый товарищ, на порядок мозговитее, все это время молчаливо изучал юношу и подал голос только тогда, когда сделал некоторые выводы. — Вся его одежка хороших денег стоит. Сбыть можно поутру старьевщику, вещи-то совсем новые.       До смерти напуганный услышанным, Кей ринулся к зданию-шкуродеру, но был тут же пойман за шкирку и возвращен обратно; тогда он, наплевав уже на стеснение и стыд, истошно заорал, не рассчитывая дозваться, но всем своим существом надеясь, что его вопль хоть кто-нибудь услышит:       — Лэ-эндон! — Крикнуть он успел лишь один раз, и был моментально придушен опустившейся с размаху на рот пятерней. Слюна наполнилась легким металлическим привкусом соли от губы, расцарапанной об каемку резцов, а в правое подреберье, беспрепятственно миновав полы распахнутой курточки, уперлось что-то острое, холодное, надрывающее сорочку и слегка надрезающее нежное тело.       — Поори мне тут еще, — угрожающе прошипел Крейн, нависая над юношей, и Уайт, замерев и скосив глаза книзу, заторможенно понял, что ему в бок упирается острие стилета, а из оцарапанной плоти — боли он почувствовать не успел — проступает свежая кровь, оставаясь мелкими аспидными каплями на белой ткани.       Его прошибло ужасом такой силы, что он потерял способность шевелиться и даже стоять, начиная медленно оседать на подкосившихся ногах; обнаружив полнейшую беспомощность жертвы, от нее мигом отвели нож, чтобы не насадилась ненароком сама, и отняли ладонь от лица. Резво, в две пары рук, стащили меховую куртку, отдавая на откуп промозглому ветру, остужающему до выстукивающих зубов, дернули за серьги, немилосердно выдирая вместе с мясом из ушей полюбившиеся подвески-авантюрины, и принялись ощупывать взглядами, выискивая до последней крупицы, что бы еще отобрать.       — Что это у тебя? — приторно пропел старикан, отменным кровососом впиваясь в поникшее запястье, оглаживая позолоченный кругляш компаса и поддевая слоеным ногтем агатовое напыление иссеченного делениями диска. — Ценная, как я погляжу, штуковина…       — Еще и очки какие-то на башке, — Крейн, не размениваясь на нежности и выдрав с корнем целую прядь волос, сдернул с Уайта гогглы, задумчиво повертел в руке, тщательно оглядывая и выпячивая губы, хотел было вышвырнуть, да углядел тонкую гравировку по медному ободку и передумал, протягивая подельнику. — Подмастерье механика, что ли?       — Ты тут один? — вкрадчиво поинтересовался седовласый, тем временем деловито расстегивая ремешок компаса. — Ты один, мальчик? Кого ты звал?       — Кого бы ни звал, больше не вякнет, не то отрежу язык, — кардинально решил проблему здоровяк, поигрывая стилетом. — Понял, франт? Язык тебе твой с корнями вырву, будешь кровью харкать и мычать до конца жизни!       Кей и без того не мог ни говорить, ни шевелиться, впав в подобие комы или транса; сопротивление, попытайся он таковое оказать, наверняка закончилось бы если не смертью, то невосполнимыми увечьями, и он немотно таращил глаза, позволяя забирать все, что при нем было, и только ронял, словно шарнирная кукла, отпущенную на свободу руку, лишившуюся бесценного подарка.       — Слышь, Бруно, обувка у него тоже, кажись, годная, — Кей почувствовал, как его пнули по ноге, но продолжал сидеть сомнамбулой, обхватив руками колени и не рискуя даже шелохнуться. — И рубашка вот ничего.       — Хочешь его босым и голым домой отправить? — с недоверием отозвался бельмастый и довольно хмыкнул. — Как скажешь, заберем… — И принялся за левый ботфорт, неторопливо и аккуратно развязывая шелковистые шнурки.       — Да вот не знаю, стоит ли и отправлять, — задумчиво выдал Крейн. — Место-то он запомнит. А ведь из богатых, кажется. Вдруг в отместку легавых сюда пригонит?       — И то дело говоришь.       — Каналы у нас молчаливые. Камень на шею — и поминай как звали.       Человек у жаровни все так же безучастно возил кочергой по углям, не оборачивая головы, и Уайт краем сознания, отравленного предсмертным кошмаром и бьющегося в агонии, вдруг различил в нем старую женщину, укутанную в длиннополый цветастый халат и наброшенную на плечи жесткую овечью шаль; она слышала каждое слово, но пропускала мимо внимания все, что творили двое ее компаньонов, родственников или просто собутыльников, оставаясь этаким безликим кобольдом, стерегущим огонь.       — Нет… — шепотом, теряя вслед за волей и жалкие крохи ослабшего голоса, взмолился Кей, загодя понимая, что проку от его просьб все равно не будет, и разрываясь между опасением проронить хоть звук и новой, куда более серьезной угрозой. — Прошу, умоляю вас… я никого не приведу, мне некого приводить… некого и незачем… просто отпустите меня… забирайте все, только, пожалуйста, отпустите… я клянусь вам…       Он пытался отползти как можно дальше к дому-подвеске, мечтая вжаться в него, забраться под его днище, уже не страшащее намерением просесть и размозжить в лепешку, а на его ногах тем временем обстоятельно распускали шнуровку обувки, бережливо расправляя и разглаживая случайные складки.       — Как же тебя теперь отпустить, ну? — с приторной лаской хорька вымолвил Бруно, не отрываясь от своего занятия. — Нельзя тебя отпускать, никак нельзя… Ты сейчас сулишь одно, а сделаешь потом другое…       — Я вас умоляю! — содрогаясь в истерике и глотая нахлынувшие слезы, простонал Уайт, сквозь туманную поволоку выныривая из шокового ступора и принимаясь вдруг лягаться, а после, теряя здравые нити угасающего разума, снова сорвался на крик: — Ну, пожалуйста, зачем?! Зачем вам меня убивать? Зачем вам марать этим душу?! Пожалуйста, не надо!       Он изворачивался, вытягивал руки, силясь хоть за что-нибудь схватиться и, подтянувшись, подколодным ужом или ящеркой вползти под домину, спрятаться там, понадеявшись, что за ним не полезут в вонючий мусор, кишащий холерами и чумой, потерять пусть все, но сберечь самое главное, выданную в единственном экземпляре жизнь; сожаление о том, что не увидит больше Лэндона, поднялось хининной рвотой под горло, внутренние органы перемешались, растеряв отведенные им природой места и смявшись в один недееспособный ком, все жизненные процессы разладились, и мышцы позорно расслаблялись, обещая вот-вот уподобить месячному щенку, обоссавшемуся в руках живодера за секунду до содранной заживо шкуры.       — Стой! — недовольно зарычал бельмастый, хватая ускользающую и беснующуюся стопу обратно в капкан жилистых рук, выдергивая мальчишку за ногу из-под махины нависающей хижины и протаскивая его по земле.       — Ишь, как заговорил, сопляк, — с глумливой улыбкой заметил Крейн, скаля неполный рот желтоватых зубов. — Где твоя душа? Ей что-нибудь нужно? Нет, не нужно. А желудок каждый день жрать просит. — Помолчав немного, он с надменной брезгливостью добавил: — Ты хоть и тощий, а не от голода тощий, от хорошей, зажратой жизни… и еще будешь мне тут про душу рассказывать, проповедник недоношенный нашелся! Откуда вы такие беретесь… выхоленные малолетние выродки, маменькины сынки… кто тебя волосы-то научил растить? — На этом он ухватил всю отращенную длину в горсть, оставив на свободе пару жалких прядок у висков, и вздернул кверху, вынуждая несчастного Кея жалко извернуться и приподняться на колени, а Бруно — с видимым раздражением прервать незаконченное дело. Новые капли слез лишь на мгновение успели проступить в уголках зареванных глаз, а лезвие промелькнуло так быстро, что юноша не сумел ничего заметить, только ощутил легкость и пустоту и с запозданием понял, что у него больше нет красивых волос, которые так любил Лэндон Валентайн — впрочем, это уже не имело никакого значения, учитывая, что скоро и самого Кея Уайта должно было не стать.       Он закричал, в припадке хватаясь пальцами за затылок, но обнаруживая там только клоки коротких, неровно срезанных прядей, оканчивающихся у верхнего позвонка, и подавился рыданиями, срываясь на кашель.       — Можешь вопить, — хохотнул вдруг Крейн, поддавшись обманчивому чувству собственной власти и неуязвимости. Отряхнул ручищи, смахивая с них волосяной сор, и объявил: — Вопи напоследок, хоть выпью вой, причитай сколько влезет! Тут рядком веселый квартал, время позднее, полицаи видят десятый сон. Думаешь, хоть кто-нибудь придет тебе помочь? Подумают, что распутную девку насилуют, голосочек-то у тебя тонкий. Давай-давай, горлопань, зови, а мы пока позабавимся напоследок — тебе ведь уже все равно, а нам развлечение.       Он был прав: в примыкающие к Де Валлену места боялись соваться и при свете дня, а уж ночью — и подавно, особенно если там кто-нибудь голосил и звал на помощь.       — Не смейте… да что вы за звери такие? Почему вы не люди?! Почему вы не люди?! — с хрипом повторял молитвенной мантрой Кей, даже на краю гибели не умея постичь и понять чужой искаженной сути. А затем, осмелев и получив разрешение орать, действительно заорал из последних сил, призывая на помощь того единственного, кто еще мог прийти, если только услышит, если удастся дозваться и донести до него отчаянную и обреченную весточку: — Лэн! Лэндон! Лэ-эндон! Помоги! Помоги, вытащи меня отсюда! Лэндон! Пожалуйста… где же ты?.. Лэн…       Крейн, игнорируя истошные крики, опустился подле него, потеснив Бруно, и тот ворчливо закряхтел, нехотя подвигаясь, уступая место и берясь за правый ботфорт; догадавшись, что приятель его что-то затеял, нервозно спросил:       — Ты что делать удумал? Смотри, одежку не залей, а то с рук не сбудем!       — Тогда стащи с него споренько рубашку. Тошнит от этой истерики, дай-ка и впрямь ему язык подрежу…       — Чокнулся, что ли, изувер? Глотку ему перережь, да и все, не мучай мальца. Только погоди, рубашку сниму…       — Нет! Не смейте! Не трогайте меня! — заходясь в конвульсиях, взвыл Уайт, неточно, будто пьяный, отталкивая заостренную стилетным жалом кисть и на последнем издыхании пытаясь выкрутиться из чужих рук. — Лэ-эндон! Лэндон! Лэн… Лэндон…       Наверное, Бог сегодня устал от людского шабаша и прикорнул, смежив заснеженные вековой суетой шумерские веки, а когда пробудился — встрепенулся и успел связать воедино разбежавшиеся стежки и разорвавшиеся нити: перед глазами у мальчика-ключика плыло от просоленных потоков, и он не был уверен, что действительно видел, но ему показалось, будто кто-то влетел в переулок, кто-то отпихнул поднявшуюся навстречу каргу, едва не опрокинув прямо в огонь и вырвав из дрожащих прокопченных рук раскаленную шуровку, и этот кто-то — впрочем, сердце и без подсказок знало, кто, — не теряя драгоценного времени даром и выводя из строя единственного серьезного противника, всадил с размаху осветленный добела прут кочерги в глаз истошно взвывшего Крейна — тот, замешкавшись и не успев подняться с неудобной позы, от невыносимой боли повалился обратно наземь и принялся кататься на спине, точно угодил в беспощадный осиный рой.       Бруно подскочил, отпрянул, попытавшись куда-нибудь улизнуть, но деваться ему, точно так же как чуть ранее и его несчастной обворованной жертве, было некуда, и Валентайн, озверевший и страшный сейчас не только охватившей его яростью, но и безмолвно возвышающейся за плечами правотой, одним ударом разбил седовласому грабителю нос и столкнул туда же, на заплеванную и обоссанную брусчатку, укатанную в грязь, принимаясь разбешенно добивать ногами и ничуть не питая к лежачему и малейшего сострадания.       Когда же старик перестал сопротивляться, скрутившись в зародыш-клубок и тихо кашляя кровью, Лэндон бросился к трясущемуся Уайту, присаживаясь перед ним на корточки, попытался было подхватить на руки, не сумел, от боли в растревоженном плече виновато поморщился и обхватил щеки мальчишки ладонями, испуганно заглядывая ему в покраснелые глаза.       — Лэн… Лэндон… — выдавил тот, кривя губы в преддверии новых слез, только на сей раз уже льющихся от облегчения, кое-как справился, шмыгая носом, прерывисто и неровно дыша через раз или два, и потянулся к нему всем подбитым тремором телом.       — Погоди, потерпи, малёк, мой хороший Ключик… — остановил его Валентайн, бросив через плечо быстрый взволнованный взгляд и отмечая опустевшее место подле жаровни, где еще мгновение назад ютилась скрюченная хрычовка. Схватил попавшийся на глаза ботфорт, сгреб в охапку дубленую курточку, вывалянную в грязи, натянул повыше на мальчишескую ногу парную обувку, с которой бельмастый старик не успел до конца разобраться. Глаза его заметались по сторонам, но за пеленой ядовитого адреналина, бьющего по венам и в заволоченную черно-красным голову, он почти ничего не видел. — Уйдем отсюда, уберемся как можно быстрее… если сюда нагрянет кто-нибудь еще, я вряд ли справлюсь, а эта ведьма наверняка отправилась за подмогой.       — Лэн… компас и гогглы, — промямлил Уайт, заикаясь и не с первого раза поднимаясь на отказывающие ноги. Припал спиной к навесной халупе, скрипнувшей отошедшим от двери порожком, и уцепился пальцами за стыки досок, чтобы только не рухнуть назад в грязевое месиво, где совсем еще недавно барахтался ничтожным лягушонком. — И серьги… они все отняли.       Сударь Шляпник мазнул глазами по окровавленным, но уже затянувшимся бурой корочкой мочкам мальчишеских ушей, растравленно скрипнул зубами и резко подорвался на ноги, подлетая к Бруно и отвешивая ему еще один зверский пинок в разбитый рот.       — Быстро всё сюда! — потребовал он, продолжая все с той же опаской посматривать на пустоту закоулка, звенящего фанфарами продажных огней. — Или я тебе голову размозжу, старая образина!       Бруно заскулил, принимаясь сбивчиво рыться в карманах и выворачивая их наизнанку; наружу высыпались серьги, потерявшие крохотные замочки от гвоздиков — безвозвратно, поскольку выискивать их, копаясь в трущобных помоях, было делом изначально пропащим, — компас на кожаном ремешке и летные очки. Лэндон аккуратно, чтобы не угодить ненароком под коварный удар, склонился, похватал чужие временные трофеи, возвращая утраченное, и сцапал пребывающего в блаженной прострации Кея за локоть, утаскивая к спасительному выходу, но не успели они миновать жаровни, как снаружи донесся шум, спешный и тяжелый мужской топот, сиплое дыхание и пьяная матерная ругань. Загнанный в ловушку, Валентайн резко развернулся, волоча за собой одуревшего от каскада сменяющих друг друга событий мальчишку к висячему дому.       — А, черти… каюк вам, — злорадно простонал бельмастый старик, на всякий случай отползая подальше, к затихшему Крейну, который продолжал отрешенно баюкать запекшуюся гнойным ожогом глазницу, лишенную вытекшего глаза и сочащуюся склизкой юшкой.       — Давай, Ключик, быстрее, прошу тебя! — проигнорировав этот торжествующе-мстительный выпад, поторопил своего медлительного юного спутника Лэндон, подталкивая в спину и подсаживая у порога хижины, повешенной в проулке безгласным свидетелем. — Карабкайся, умоляю тебя, хватайся ты за что-нибудь, ну же…       Он подгонял его, и Кей, вдруг распознав настоящую тревогу, встрепенулся, взбодрился, каким-то чудом вынырнул из состояния набитого соломой тюфяка, услышал дозывающегося мужчину и принялся с удесятеренной прытью цепляться за все, что попадалось ему под руку.       Сударь Шляпник подтянулся и вскарабкался следом, остановившись на пороге и упираясь сгорбленной спиной в притолоку. Опасно балансируя в дверном проеме раскачивающейся и кренящейся сараюшки, подпихнул мальчишку под ягодицы, понукая взбираться выше, хвататься за неровные края, торчащие зигзагами фанеры и черных досок, и в конце концов сумел затолкать его на левый скат дырявой крыши.       Подпрыгнул и уцепился сам, едва не сорвавшись непослушной рукой, но быстро взгромоздился, кривясь и шипя от ноющего плеча, толком не сросшегося и наново разбереженного; не дожидаясь, когда бранящиеся голоса за спиной приблизятся и настигнут, ухватил Кея за руку и вместе с ним ринулся к противоположному краю.       — Быстрее! Они могут лазить лучше и быстрее, не спи! — кричал он, волоча за собой, тормоша всеми силами и не давая ни секунды передышки — за их спинами уже толкались, ругались, кряхтели, в несколько пар ног неловко крушили балки плотницкой, моряцкой, первобытной мужицкой силой, какой Лэндон и, уж тем более, его мальчишка были лишены. — Беги, беги, Ключик… тебе же не привыкать, беги!       Уайт покорно бежал, с каждым мгновением необъяснимым образом оживая и почему-то смеясь нездоровым, заливистым смехом. Чуть не провалился пару раз, угодив пятой на подгнившие деревяшки, но выскочил, спотыкаясь на шатком и ненадежном склоне. Стены трещали, ломились от их оленьих прыжков, лопалась кладка соседних домов, проседая под помноженным весом погони, а впереди заканчивалась трухлявая кровля и поджидал головокружительный обрыв.       Уже у последней черты вспомнив, что зонта при них нет, Кей испуганно затормозил, распахнул глаза, отказываясь сигать с ненормальной высоты, хоть и не убийственной, однако гарантирующей переломы рук и ног, но Лэндон и не собирался этого делать — он, съехав к самой стене, ухватил вмурованную в нее цепь и со всей дури, на какую только был способен, пнул натянутый такелаж надземного гробового корабля. Конструкция, и так до предела возмущенная небрежительным обращением, этого последнего оскорбления не выдержала: кирпич брызнул глиняным крошевом, хрустнул где-то в глубине, а затем медленно, с чувством собственного достоинства демонстрируя непочтительной публике редкое зрелище, под тяжестью грузных людских тел откололся и, едва не снеся виновнику крюком полчерепушки, увесистой глыбой рухнул прямо вниз, на край дома, окончательно ломая все, что еще не успел разрушить Лэндон.       Вес, еще мгновение назад неплохо сбалансированный и распределенный по четырем углам, резко сместился, вовлекая оставшиеся три крепления в цепную реакцию и вспарывая соседствующие строения рваными дырами.       Господин Валентайн и Кей, теряя равновесие и устойчивость, повалились, хватаясь за тонкие стыки досок и пытаясь добраться до конька крыши, оказавшегося слишком далеко. Те, кто преследовал их, попа́дали тоже, угодив в такое же непредсказуемое положение; хибара издыхала, крошась всеми хлипкими переборками, а ее прежние опоры, получив сквозные раны в каменные тулова, с зубодробительным грохотом складывались поверх нее плохо выстроенным карточным домиком.       — Мать, мать же вашу! — завопил сударь Шляпник, и сам не ожидавший такого грандиозного эффекта. — Прыгай, Кей! Прыгай!       Он столкнул его, не желающего разжимать пальцев и выпускать ненадежный и хилый уступ, найденный во всем этом хаосе и кромешном аду, устроенном одним-единственным человеком, и как раз вовремя: оседающий дом коснулся днищем земли, а сверху его накрыло грудой колотого кирпича, проламывая свод, погребая под завалом и награждая в подарок тех, кто не успел вовремя соскочить, тяжелыми увечьями.       Лэндон рухнул ничком, подлетел на карачки, едва не сверзившись обратно на мостовую, поднялся и окинул потрясенным взором облако пыли, вздымающееся над миниатюрным амстердамским землетрясением.       — Поделом… — отсутствующим голосом пробормотал он, все еще не веря, что собственными руками только что сотворил это безобразие. Потом, спохватившись, очухался и бросился поднимать напуганного, шокированного и никак не способного прийти в себя Кея, торопливо уводя его прочь с места двухстороннего преступления, куда уже очень скоро должны были стечься взбудораженные соседи, жильцы пострадавших строений, зеваки и любопытствующие ротозеи.

⚙️⚙️⚙️

      На полпути домой, в тихом и безлюдном переулке у Кея случился отложенный срыв.       Мальчишка поначалу замедлился, потом и вовсе остановился, застыл как вкопанный посреди дороги, а после, отказываясь куда-либо идти, покачнулся и прижался к шероховатой стене, залитой полночной синетной смолой, содрогаясь плечами и втягивая распахнутым ртом сырой, спаянный ползучими дымками фейерверка воздух.       Лэндон, чутко уловив переменившуюся обстановку и глотнув каленых эмоций, срывающихся с разгоряченных и дрожащих губ юноши, подтек к нему, навалился, согревая всем телом, ухватил за щеки, в точности так, как совсем недавно в утробе проклятой западни, отер большими пальцами кристаллики кровавых брызг, вынудил смотреть в глаза, не позволяя отвести взгляда, глядел в ответ со всей серьезностью и беспокойством, и тогда Уайт, заклейменный короткими волосами как знаком надругательства, второй раз за этот вечер, перетекший в глубокую ночь, разревелся, позорно сглатывая горьковатую соль слез с привкусом гари, осевшей на щеках.       — Прости… прости меня, Лэндон… умоляю, прости, — повторял он, кутаясь в его тепло и не умея согреться, цепляясь чумазыми пальцами за отвороты светло-серого пальто и не находя тесноту объятий достаточно близкой, чтобы спасти от волчьего одиночества, пропетого лунной колыбельной на ухо каждому еще в материнской утробе: «Негоже человеку быть одному» — вдохновленно говорил Господь, вылепляя из белой глины для опечаленного Адама светлоликую Еву с хрустальными перстами, и Его животворящий шепот резонировал сквозной, не срастающейся сердечной раной. — Прости меня, я просто какой-то идиот, я ведь не хотел от тебя убегать… я сам во всем виноват…       — Ну, прекрати, — придушенно попросил его господин Валентайн, не поднимая голоса, успокаивающе целуя изодранную ушную мочку и заводя сиротливую выбившуюся прядку за хрящик-завиток. — Моей вины в случившемся не меньше, а пожалуй, что и побольше будет, я сам до сих пор не могу себя простить за то, что едва тебя не потерял; ты верно сказал, что я нарочно повел тебя через этот проклятущий квартал, но…       — Да знаю, знаю, — отмахнулся Кей, утыкаясь поникшим лбом ему в грудину. — Знаю, что нарочно, и понимаю, для чего.       — Мне просто хотелось, чтобы ты приревновал меня, малёк, — глухо и с легкой грустью выдохнул Лэндон. — Я, видишь ли, наивно понадеялся, что это вернее подтолкнет тебя ко мне…       — Я тебя ревную, и ревную сильно! — взвился Уайт, кусая губы, все так же пряча лицо и не поднимая глаз; так ему было легче, с каждым новым словом он ощущал все более острую потребность выговориться тому, кому уже почти безраздельно — разве что самую капельку колеблясь — доверял: — Не смей ни к кому приближаться, понял? Не смей! Ты мой… мой и только мой, хватит, не нужно больше этой лжи, я не хочу убегать, я правда не хочу от тебя убегать, я хочу тебя, до истерики, до удушья хочу; сегодня я как никогда остро ощутил, что в любой момент могу умереть, и это было страшно, это было до того страшно, что каждый вдох стал казаться мне сладким и святым. Там воняло этой жженой мразью, а я дышал и не мог надышаться… Я думал, что не увижу тебя больше, и, Боже, как же жалел обо всем! Так пусть я потом сгорю в аду, пусть я сгорю, плевать! Если ад отведен содомитам, то для меня это теперь означает только одно: я буду там же, где и ты. И я не хочу умирать, не попробовав с тобой… не испытав, каково это. Это ведь так глупо, так бессмысленно, сдохнуть, не узнав, как люди любят друг друга по-настоящему… Я хочу это узнать… я хочу, чтобы ты был со мной сегодня, я просто не выдержу, если придется ложиться одному в свою постель, я не поверю иначе, что все еще тебе нужен… Я прошу тебя, сотри всю эту дрянь, только не оставляй меня, пожалуйста!.. Только не оставляй.       — А ну-ка, прекрати говорить глупости! — сударь Шляпник, кажется, злился, но злость эта будоражила Кея и окутывала чем-то необъяснимо приятным. — Тебя никто и не оставляет, бестолковый ты мальчишка! Неужто ты всерьез полагал, будто я откажусь от подобного приглашения? Я, как ты мог заметить, избытком неуместного благородства не страдаю.       — Не в этом дело, — грустно вымолвил Уайт; долго всхлипывал, колеблясь на грани между рыданиями и смехом, но обе крайности, так и не сумев перебороть одна другую, попросту сплелись и превратились в слезы сквозь улыбку или улыбку сквозь слезы. Он, вскинув потряхиваемую лихорадкой ладонь, накрыл сперва рот, сбивающийся на зябкий перестук зубов, потом глаза и лоб, мечтая куда-нибудь деться от испытующих зеленых радужек, впившихся и спаявшихся, глядящих в упор, а под конец…       …Под конец потянулся, завел кисть за голову и ухватил обкорнанный затылок, сжимая в пальцах короткие вихры начисто срезанных пепельных волос.       Осознание потери пришло к нему вторично, но с удвоенной силой; во взгляде зарницей всколыхнулась паника, прошила навылет, и Кей, сталкивая себя с мертвой точки, придушенно, потерянно и обреченно произнес:       — Я… я ничего не смог сделать там… и теперь, наверное, больше не буду нравиться тебе… я отращу их заново, обещаю…       — Что?.. — ошалело спросил Лэндон, ожидая чего угодно, но только не такого нелепого и не имеющего под собой ни малейших оснований предположения.       Уайт дернул себя за всклокоченный и растрепанный ершик, провел рукой по более длинным боковым прядкам, добрался до единственной уцелевшей и избежавшей стилетного лезвия, тоскливо болтающейся вдоль уха до острого плеча, и этим красноречивым жестом лучше тысячи фраз все объяснил господину Валентайну.       — Дурень ты пустоголовый, — Лэндон с силой опустил ладонь ему на макушку и взъерошил коротенькую сорванецкую «стрижку», ненароком подаренную суровым и взыскательным голландским бонтоном. — Разве же в волосах дело? Разве в них?.. Я, конечно, падок на длинные патлы, но так, пожалуй, будет удобнее целовать твою шею.       Успокоительные откровения заставили мальчишку залиться краснотой, впрочем, совершенно неразличимой на фоне измученного и зареванного лица и под балдахином той темноты, что всех кошек делает одинаково серыми; он помялся немного, а затем несмело ухватил Лэндона за рукав, поторопив туда, где их ждал уютный маленький дом и — с этой мыслью сложно было до конца ужиться — одна на двоих постель.

⚙️⚙️⚙️

      Часы показывали неоспоримую ночь, перекатившись стрелками за северный зенит, граммофон подрагивал прибереженной на полированном корпусе пылью, посеребренная цитра тоненько стрекотала за переборкой писклявым мышиным звоном, а может, это самые обыкновенные мыши шуршали под полыми, выгрызенными плинтусами, прикидываясь заупокойными чайками и несчастными неуклюжими козодоями; дрожал белый лён глазастой луны, и Кей, при нестройном свете подсвечника о трех кипарисовых свечах, колышущихся фитильками в плавном арабском танце, отмывал в еле теплой воде все еще подрагивающее, исхудавшее от пережитого тело.       Он стирал с себя запахи чужих охамевших рук и шелудивых подворотен, чтобы в первую и долгожданную их близость шагнуть к Лэндону чистым и незапятнанным, а тот деликатно ждал у себя в спальне, пока мальчишка избавится от городской мрази и успокоит взвинченные нервы.       Когда вода помутнела, тело стало светлым и приятно пахнущим розовым мылом, а хаотично торчащие иголочки на затылке, похожие на мокрую шерсть новорожденного волчонка, вскормленного на диком лесном молоке, приняли свою новую участь и смиренно улеглись в подобии порядка, Кей выбрался из ванны, колотясь от холода, и сбивчиво отер себя не просохшим со вчерашнего дня полотенцем, испуганно стискивая ткань и едва не роняя влажную тряпку прямиком на залитый черной копотью шандал. Он не мог показаться господину Валентайну голым, это оставалось за пределом его сил, и приходилось облачаться в домашнее тряпье, кажущееся бесформенным и не особенно романтичным, зачем-то застегивая пуговицы рубашки под горло, до обдирающей асфиксии.       Неловко продев в висельную петлю последнюю пуговицу-смертницу, Уайт выскользнул в коридор, бесшумно прикрывая за собой дверь. Ноги не особенно охотно его слушались и поначалу попытались увести куда-то не туда, привычным путем в маленькую комнатушку, выходящую на канал, где он коротал свое неодинокое одиночество, набившее оскомину. Потолкавшись немного от стены к стене, точно перебравший рому матрос, юноша на цыпочках подобрался к большой комнате, озаренной беспокойными сполохами воскового света, подстегнутого неугомонным сквозняком. В приоткрытое окно струилась тяжелая морось, настоянная на гранитном камне, рыбном духе и прожаренных солнцем еловых водорослях, а господин Валентайн сидел в полюбившемся медвежьем кресле, с остро ощутимым предвкушением, с напряжением в каждой жиле и мышце и с заострившимся блестящим взглядом поджидая своего мальчишку.       Кей застыл на пороге, будто споткнулся, и сделал вперед еще два неверных шага, в ужасе косясь на свечи — слишком много несносного света, слишком откровенно для нелегко ему давшегося поступка, слишком опаляюще ярко, чтобы выполнить задуманное.       — Погаси, — еле слышно попросил он поднявшегося навстречу Лэндона, кивком указав на подсвечник-близнец, схожий с тем, что остался чадить в ванной притушенными огарками, и мужчина с готовностью выполнил его последнее жалкое условие. Погрузившись вместе с обстановкой в успокоительный мрак, Уайт, этим искренним и простым жестом преподнося всего себя, начал сбивчиво расстегивать рубашку, промахиваясь и ломая повешенным пуговицам шеи.       Лэндон, к этому моменту одолевший бесконечность длиною в пять шагов, перехватил его окоченевшие руки, останавливая жертвоприношение, словно заботливый жрец, аккуратно укладывающий агнца на алтаре, и поднес те к губам, покрывая иссушенными поцелуями ладони и пальцы. Кей попытался было вырваться, чтобы продолжить начатое, но его сгребли в охапку и оборвали все потуги увещевающим шепотом на ухо:       — Тише… кто же так это делает, глупый ты малёк? Да ты окочуришься от страха прежде, чем разденешь свое тщедушное тельце.       — Но… как… чего же ты тогда хочешь от меня? — почти обиделся он, не понимая, в чем ошибся, где совершил промах и что именно сделал не так.       — Хочу, чтобы ты прекратил бояться и доверился мне, — не очень-то внушающим доверие голосом попросил сударь Шляпник, пока еще легонько лаская прикосновениями губ мальчишеские скулы и шею. — Только и всего. Все остальное я сделаю сам.       — Ты издеваешься? — нервным смешком отозвался Кей, ощущая себя немножечко повредившимся рассудком после пережитого этим вечером в дебрях полоумного фонарного квартала. — Довериться — еще ладно, но как я могу не бояться? Будто бы это возможно… будто бы возможно не бояться того, чего с тобой ни разу не случалось, особенно когда… да я ведь не совсем идиот и понимаю, что это, наверное, больно…       Лэндон многозначительно хмыкнул и, ухватив за подбородок так, чтобы смотрел в глаза, а не сбегал раз за разом последним, чем еще мог сбежать, отводя взгляд то влево, то вправо, то вниз, под ноги, на линялый и выцветший ковер, наглотавшийся ракушечной пыльцы, сказал:       — Если дело только за этим, то не бойся, я не причиню тебе боли. Ты же не девушка, у тебя нет того, от чего непременно должно быть больно в первую ночь, а я не эгоистичный мужлан и умею быть аккуратным. Боже правый, Ключик, в моих интересах доставить тебе все возможное удовольствие, чтобы быть уверенным, что в следующий раз ты охотно нырнешь ко мне в постель, а не откажешься, чураясь и записываясь в касту неприкасаемых. Да, не спорю, возможно, оно будет немного… впрочем, мне сложно об этом судить с моей позиции, но во всем требуется время и привычка, чтобы самому научиться получать от этого наслаждение, потому и прошу тебя просто расслабиться и довериться, понимаешь?       Кей задавленно сглотнул, проталкивая сквозь сузившееся горло наждачную слюну, и ответил ему отрывистым движением головы, лишь с натяжкой похожим на кивок. Его пальцы, не закончив начатого дела, бросили стискиваемую перламутровую пуговицу, руки покорно опустились, и в ту секунду, когда он окончательно осознал, что с этого момента от него уже больше ничего не зависит, стало на удивление чуточку легче.       — Вот и молодец, малёк, — охрипшим голосом, срывающимся на шепот, похвалил его господин Валентайн. — А теперь иди-ка сюда… я зацелую тебя так, как давным-давно уже мечтал.       Шепот оборвался у приоткрытого рта; юношу сграбастали за плечи, с силой сдавив рукой левой и давая слабину на правую, притянули к себе, накрепко притиснули и запечатали губы долгим тягучим поцелуем, пропалывающим все страхи, словно вольготно разросшиеся садовые сорняки. Их будничное маленькое баловство, безоговорочно полюбившееся, вошедшее в ежедневный ритуал и необходимое Уайту как воздух, сегодня заиграло новыми гранями, принималось глубже и будоражило сильнее, тем более что к губам подключились обычно сдержанные руки, с обретенным позволением смело и без стеснений задирающие непритязательную мятую рубашку ирисочного цвета, обласкивающие чувствительный живот и пока еще лениво скользящие от него то вверх, к крутому подреберью, то вниз, на кромку штанов.       Одновременно напуганный и возбужденный обещанием зацеловать, Кей уже через минуту прекратил понимать, что вокруг него происходит: губы Лэндона рыскали, впивались жадно, царапали обветренной корочкой, дыхание, смешанное и переданное в дар, будоражило затаенным запахом горького табака и тридцать четвертой осени, язык напористо толкался в желанную влагу, скользил вдоль юного языка, вылизывал его, дразнил и щекотал, увлекал за собой, вынуждая трепещущего мальчишку на мгновение испуганно проникать в чужой рот, опомнившись, быстро сбегать обратно, замыкаясь в себе, колотиться сердцем и, в это же самое время, незаметно куда-то идти, следуя за своим опытным и коварным проводником.       Очухался он, только когда господин Валентайн, хитростью и посулами заманив к просторной двуспальной кровати, подсек ему ноги под колено и шутливо завалил в снежно-лиловые сугробы пуховых перин и крапчатых одеял из верблюжьей шерсти — тогда Уайт на мгновение переполошился, но было уже поздно: его ловко умостили по самой середке, уперев макушкой в кромку увесистых подушек.       По рецепторам ударило знакомым до ломоты под ложечкой запахом той самой зрелости, сладостной вседозволенности, умелого разврата, пьяного бренди по вечерам, крепленых сигарет в проливной дождь и духов, которые сударь Шляпник купил по прибытии в Амстердам вместе со всем их небогатым имуществом — этот аромат Кей умудрился вызубрить наизусть: мох и амбра, янтарь и мускус, тимьян и бергамот, сводящий с ума букет с именем на букву «Л», и даже далеко уже не «Лэндон»; он ухитрялся, когда мужчина удалялся в ванную, тайком пробираться в будто специально брошенную незапертой комнату, опускаться на колени, осторожно зарываться в наволочки всем лицом и вдыхать, окончательно уподобляясь ему в этом тонком и грязном фетишизме.       Заспанные подушки, вобравшие в себя пот, гормоны, частички тела и частички души, подействовали на мальчишку подобно афродизиаку, немножечко одурманив и вскружив голову, и господина Валентайна, забравшегося на постель, насевшего с кошачьим довольством в миндальных глазах и попутно расстегивающего на себе изрядно стесняющий в движениях жилет, он встретил неожиданным порывом, подавшись навстречу и соприкоснувшись губами в странном, но перевернувшим все в груди мужчины поцелуе французского гарсона, легкого и ветреного, носящего непременные шорты, стучащие по мостовой ботинки, улыбку маленького гамина, печаль в глубине вдумчивых глаз и задорную стрижку.       — Боже мой, Ключик… Кей… что же ты со мной творишь, — быстро и прерывисто заговорил Лэндон, принимая этот поцелуй с неистовым жаром и опрокидывая своего неискушенного возлюбленного обратно в сатиновые дюны. Уайт, не способный уразуметь ни его слов, ни того, что же именно сотворил, смотрел на него с изумлением, снова и снова робко улыбался, то ли позабыв, то ли не до конца понимая, к чему идут их шальные игры, и запускал тонкие и гибкие, что лещина, пальцы в короткие мужские волосы, с недоступной и недопустимой ранее смелостью пробуя их на ощупь.       Волосы Лэндона были мягкие, чуточку колкие на кончиках; куда более колючими ощущались мелкие щетинки, успевшие пробиться за день сквозь кожу, частым покровом тянущиеся от висков по скулам до подбородка и даже дальше, редеющие там, где проступал на горле острый кадык, и Уайт запрокидывал голову, подставляясь под поцелуи мужчины и собирая вместе с ласками губ эту волнительную щекотку. Господин Валентайн целовал его везде, где только мог дотянуться, выполняя обещанное: щеки, лоб, кончик носа, просящая прикосновений шея и искусанные ключицы — он почему-то особенно любил прихватывать их зубами, зализывая после языком, а Кей заходился под этими укусами мелкой дрожью и упивался ощущением абсолютной беспомощности. Потом ненасытные губы добрались до ушей, выбрали наперво правое, выдохнули в него драконий жар и прошлись по кромке языком, петляя вдоль раковины, забираясь глубже, по нарастающей за наслаждением проталкиваясь в самую глубину, так далеко, как это только было возможно, и вот тогда с распахнутых губ мальчишки впервые за вечер сорвался непроизвольный стон.       Он спохватился было, стиснул предавшие челюсти, запрещая звукам наполнять укутанную в тишину и таинство комнатку на третьем этаже безымянного и безномерного амстердамского дома, но было уже слишком поздно, сударь Шляпник успел услышать, успел отыскать и отметить чувствительную точку на желанном теле, и язык не собирался покидать облюбованного местечка, тщательно вылизывая и сводя с пошатнувшегося ума.       Запоздало, но Кей сумел-таки сообразить, что уши у него, несмотря на все старания и ежедневный туалет, там, в глубине, не очень-то чистые — они при всем желании не могли такими быть, разве что ему пришлось бы надраивать их по три раза на дню, да и то казалось сомнительным долезть туда, куда умудрялся протолкнуться язык Лэндона, собирающий и слизывающий подозрительный, но известный по детским летам, когда все главным делом тянется прямиком в рот, горьковато-серный привкус.       — Стой, стой! — заголосил он, мигом теряя возбуждение, давно уже срамно обтирающееся об хлопок штанов оголившейся и выскользнувшей из-под крайней плоти головкой. — Что ты… что ты делаешь… прекрати! Они же грязные…       Уперся ошпаренной близостью ладонью мужчине в лицо, нехотя и со стыдом отталкивая, но вместо поддавков получил перехваченную в запястье руку, болезненно стиснутую, заведенную за голову и там, в прохладе тучных подушек, надежно зафиксированную.       — А вот этого я чтобы не слышал, — резко и очень недовольно велел ему Лэндон, властно глядя прямо в стушевавшиеся глаза. — Чтобы я никогда не слышал от тебя, где мне можно целовать твое тело, а где — нет: я целую там, где хочу, усвой это раз и навсегда. Если я это делаю, значит, мне так нравится, и точка. — Чуя, что перестарался, он, немного помолчав, добавил уже мягче: — Они чистые, Кей. Или ты полагаешь, что наши тела не должны иметь ни запаха, ни вкуса… но, помилуй, в чем тогда радость касаться их, слизывать пот, пробовать на язык, вдыхать?.. В чем она тогда, если нет ничего из этого, а есть только придых мыла и безликой стерильности госпиталя? Я хочу целовать тебя и впитывать твой вкус, а не вкус мыльной пены: я ведь одержим тобой, а не ей. Я хочу зацеловать твои ушки до беспамятства, прежде чем перейду ко всему остальному. Да ведь тебе и самому это нравится, так к чему эти ложные отказы?       Не слушая возражений, даже не дожидаясь их, он вернулся обратно и прильнул к чуточку распухшей и покраснелой ушной мочке, забирая ее целиком в рот, со всей возможной осторожностью обходясь с ранкой, оставленной гвоздиками резко выдернутых серег, тайком причащаясь запекшейся сукровицы и начиная посасывать, медленно, но так, что юношу быстро швырнуло обратно в температуру, едва сошедшую с головы и покинувшую ненадолго пах. Потом, оставив правое ухо, перебрался к левому, прикусывая и исследуя каждый аммонитовый изгиб и заставляя Кея ерзать на постели, тянуться к мужчине, обнимать его поперек груди, сминать слабеющими пальцами утесы торчащих лопаток и уже больше ни от чего не отказываться, попросту не находя в себе сил на отказ.       От ушей, зализанных и горящих невыносимым смущением, Лэндон спустился на шею, чуточку болезненно и до темных пятен перед мальчишескими глазами надавливая языком там, где билась пульсом сонная жила, толкнулся в лилейную ямочку меж ключиц, вызывая приступ эфирного и невесомого удушья, а после…       …После, немного испугав Уайта, успевшего успокоиться и поплыть на приливных волнах в блаженную нирвану, расстегнул на его рубашке еще несколько нетронутых пуговиц, оголяя все больше и больше девственного тела, слепящего белизной. Кею сделалось страшно, он снова внутренне сжался, продолжая играть в непредсказуемые скачки, то возводящие его до самой райской вершины, то швыряющие в кромешный ледяной коцит. Напрягшись всем телом, юноша приподнялся вслед за господином Валентайном, внимательно наблюдая, что тот собирается с ним проделать, и этот жест не укрылся от цепких ирландских глаз.       — Ну, хватит, Ключик, — то ли в шутку, то ли абсолютно серьезно сказал сударь Шляпник, мягко, но непреклонно опуская ему на грудь пятерню и утопив обратно в перине. — Еще немного недоверия с твоей стороны — и мне, ей-богу, придется тебя связать: я это хорошо умею делать, ты должен помнить. Тогда у тебя не останется иного выбора, кроме как расслабиться и получать удовольствие. Хочешь, чтобы твой первый опыт был таким?       — Нет, — испуганно мотнул головой Уайт, прикусывая губы и вонзаясь пальцами в скрипучие простыни; он не знал, где именно тот собирается достать веревки, но свято верил, что при желании шляпный сударь черта лысого найдет, разоденет во фрак и приведет только чтобы продемонстрировать достопочтенной публике столь редкостный трофейный экспонат. — Нет, не хочу.       — Ну, вот и славно, — резюмировал Лэндон и, будто закрепляя сказанное, бесцеремонно сунул руку ему под штаны, поддевая эластичную резинку, не встретив препятствий в виде белья и сразу же накрывая горячей ладонью стоячий орган — Кей, впервые познав стороннее прикосновение к самому интимному месту, от прошибающего ощущения задрожал, хлебнул уже больше не остужающего воздуха и окостенело застыл с часто вздымающейся грудью, продолжая чувствовать, как рука ласково и неторопливо скользит, как пальцы легко поддевают крайнюю плоть, полностью высвобождая помокревшую от молочного сока головку, и нежно оглаживают ее по кругу.       Его предел оказался ближе, чем прежде думалось: кровь отхлынула от головы и разом вся ударила в гениталии, член в плену любимых рук среагировал так отзывчиво, как никогда не случалось у юноши наедине с самим собой; он вдруг, подыхая от унижения, понял, что кончает, и конвульсивно дернулся всем телом, более уже не заботясь о том, что увидит Лэндон, как отнесется и о чем подумает, но был так же неожиданно и довольно жестоко возвращен с небес на бренную твердь постели — хитрые пальцы, знакомые с тысячей подлых уловок, поспешно надавили куда-то у основания, доводя до болезненного помешательства и допуская случаться сладостным судорогам, допуская телу биться в экстатических вспышках, но при этом не разрешая семени пролиться и позволяя ровно одной-единственной белой капле вытечь наружу, проступив на кончике.       — Нет, Ключик, — покачал головой господин Валентайн, глядя на мало что соображающего мальчишку, испытывающего вместе со своим недооргазмом муки неудовлетворенности и вяжущую черемухой тягу там, куда отхлынула обиженная таким обращением сперма, нарывающая в яичках невыносимой пульсацией. — Еще рано, я тебе не дам расслабиться слишком быстро. Я ведь, в сущности, еще только начал тебя любить, и мне не хотелось бы…       — Что ты сделал со мной сейчас?.. — в непонимании пролепетал Уайт, бессильно разметавшись на подушках и продолжая томиться отложенным возбуждением, которое никуда не делось после отката, затаившись и понемногу нарастая с новой силой. — Что ты…       — Первый оргазм по силе не сравнится со вторым. Потом это все уже не то, — ответил, при этом толком ничего не объясняя, мужчина, мягко убирая вязкий след с бархатистой кожи и растирая в подушечках пальцев. — Твое возбуждение — своего рода доза анестезии, можешь так это называть, и она будет действовать до самого конца, а кончишь ты только тогда, когда я тебе это позволю. Понял меня?       Кей бессвязно кивнул, в действительности осознавая лишь то, что над ним вершится некая изощренная пытка, впрочем, не такая уж и неприятная; Лэндон выдернул руку из-под его штанов, нависая над тонущим в дурмане мальчишкой и снова превращаясь из помешанного и немного маниакального извращенца с тщательно обуздываемыми садистскими наклонностями в доброго и заботливого любовника: расстегнул, не встретив больше ни малейшего сопротивления, оставшуюся тройку пуговиц и, помогая приподняться, стащил рубашку с угловатых плеч.       Губы снова прижались к напоенным огнетравьем губам, инстинктивно подавшимся навстречу и получившим в награду глубокий французский поцелуй, крадущий воздух, обозначили коротким прикосновением подбородок и, проскользив по ключицам, добрались до крошечных темных окружностей сосков, тоже поочередно прижимаясь к ним и только после этого выбирая один из двух, чтобы обхватить, погрузить во влагу рта и взяться уже обстоятельно, выписывая для мальчишки здесь и сейчас его личную гриморию, колдовскую книгу, призывающую всех астральных демонов и плодородных духов земли, надевая на палец соломоново кольцо, повелевающее всем и вся, и угощая с ложки сахарной патокой и чародейным вареньем из княженики до тех пор, пока кровь не закипит варевом горячечного блуда.       Следом к губам присоединились и пальцы, стискивая левый парный кончик и выкручивая его до сладостной боли, терзая и мучая, в то время как правый получал только порхающие касания, нежные и еле ощутимые; Кей задыхался от того, что творил с ним Лэндон, и уже бесстыдно прогибался в кошачьей спине, требуя больше нежностей и больше боли, больше всего вперемешку — он не мог сказать, какая часть проявленного внимания ему сильнее приходится по душе, не сумел бы выбрать, даже если бы попросили. Господин Валентайн никогда не переступал черты, и боль, преподнесенная им, была настолько иллюзорной, что постепенно становилась желанной; он умел выделять ее порционно, дозированно, ровно столько, сколько и требовалось, чтобы добавить любовному блюду щепотку специй и остроты.       Утратив всякое стеснение, юноша обхватывал его взъерошенную голову, незаметно для себя сотворяя первые, неумелые и неопытные, но бесценные в своей наивности ответные ласки, изучал его тело, все прошедшее время находившееся для него под запретом, под самопровозглашенным табу, и теперь впервые узнавал его под пальцами и ладонями.       Ненадолго прервавшись, Лэндон, промахиваясь хмельными руками, расстегнул на себе сорочку, густо и терпко пропахшую одеколоном вперемешку с душками сигарет и праздничных салютов, стащил, скомкал и нечетко отшвырнул куда-то в сторону, выделяя Уайту несколько эбонитовых секунд, растянутых в пространстве и времени, чтобы успеть за них подумать о том, что у мужчины красивый торс, а на животе можно заметить пару кубиков пресса, уходящего под небольшую складку, нагулянную ленной и сытой жизнью, уцепиться взглядом за триаду знакомых китайских монеток, подвешенных вокруг шеи на простой бечевке, соскользнуть чуточку ниже, где собралось немного темных волосков на груди, и нырнуть с головой в самый омут, спустившись до пояса брюк по более густой волнистой дорожке, уводящей от пупка к лобку и теряющейся под тканью.       — Я тебе нравлюсь, Кей? — вдруг совершенно серьезно спросил его Лэндон, замерев и затаившись в ожидании ответа. — Мне подумалось, что я, если только мне не изменяет память, по-настоящему ни разу не задавал тебе этого вопроса, а напрасно… Привычка и всемогущее «слюбится» — дело, конечно, хорошее, но… Но если не принимать их в расчет, то как я тебе? Тот я, что из плоти и костей, какие чувства он у тебя вызывает? Я знаю, что уже не молод: когда тебе переваливает за тридцать, ты поневоле чувствуешь увядающее дыхание старости в спину… впрочем, я, конечно, утрирую, но мысли так или иначе начинают одолевать, а тело понемногу перестает быть цветущим, как в безмятежные восемнадцать, поэтому… Скажи мне, только честно — ты ведь знаешь, я не питаю слабости к угодливой лести.       — Ты… — Уайт понял, что вот сейчас скорее провалится сквозь землю, чем выдавит из горла хоть пару внятных слов вместо ватного бормотания. Вздернул себя за шкирку, встряхнул, дал мысленной оплеухи, чтобы выбило остатки сопливого малолетства, и признался, обучаясь говорить единственному дорогому человеку то, что думает: — Ты очень красивый, Лэндон. Правда. — Пальцы потянулись, опасливо и чуточку неуверенно притрагиваясь к его плечам и груди и с особой бережливостью огибая разбереженный, вспухший и растравленный беготней по подворотням и крышам шрам. — Я так считал еще там, в Блошином дворце, даже когда не очень-то был тебе рад.       Господин Валентайн поймал его пальцы, стиснул и поднес к губам. Глухо прошептал одиночное «спасибо», наполненное такой глубокой благодарностью, что сердце Кея рвануло навстречу, гулко стукнувшись об грудную клетку, и куда-то ухнуло, выбивая попеременно перкуссию вальса и кадрили, и вернулся к поцелуям, с этого момента наполнившимся особым смыслом. Он спускался все ниже, обласкивал мальчишеский живот, проводил языком по затянувшейся маленькой ранке справа под ребрами, выведенной для острастки в подворотнях Де Валлена кровожадным стилетным резцом, щекоткой вылизывал дырочку пупка, хватался пальцами за пояс уютных и мягких штанов, неспешно стягивая их с узких бедер и окутывая влажными касаниями языка и губ каждое оголившееся местечко, кроме перевозбужденного пениса с натянутой до предела тоненькой уздечкой и налитой глянцевым блеском головкой — его он обходил стороной, выполняя данные посулы и не испытывая лишний раз напрочь отсутствующую недоспелую выдержку.       Кею все еще было страшно, но одновременно с этим в нем медовым молозивом впервые разливалось испитое счастье полной и беспрекословной принадлежности, а все прочее на ее фоне делалось несущественным, малозначительным и откровенно смешным. Он прикрывал глаза трепещущими веками, запрокидывал голову, комкал подворачивающиеся под руки простыни и тянулся к Валентайну, чувствительными щипками прихватывая его волосы; он даже подставлял под поцелуи промежность, шире разводя ноги и позволяя языку проходиться по бедренным сгибам, и чуть уязвленно жмурился, кусая познавшие бесстыдство губы, когда мужчина добрался до упругой мошонки, но как только творящееся распутство вдруг дошло до странного, неожиданного и непредугаданного поворотного апогея, а сударь Шляпник, подсадив его под ягодицы, зарылся практически всей своей похабной физиономией в их середку, протискиваясь, всовывая нос между половинок и пытаясь пробраться еще глубже, юношу окатило паникой такой силы, что даже возбуждение снова провалилось куда-то в темя, откатываясь от таза и обухом врезаясь в голову резко подскочившим давлением.       Он рванул из его рук прочь, ища спасения у подушек, переворачивая их, швыряясь в преследователя на жалких метрах постельного плацдарма и в отчаянии ругаясь чуть ли не матом; дернул тревожно скрипнувшую кроватную спинку, не рассчитанную на амурные игрища и скачки непостижимых жильцов, едва не выдрал ее из пазов, отполз подальше от Лэндона и в бешенстве уставился на него, вытаращив диковатые сизые глаза, схлынувшие до мела, и гневно дыша.       — Что? — возмущенно и с заметным недовольством спросил мужчина, хмурея лицом с проступившими на скулах буграми желваков. — Какого гребаного черта, Пьеро?! Что это было?       — Что это было?! — исступленно выпалил Уайт, уязвимо голый, кутающийся в собственные колени и локти, знобящийся осиновым листом и умирающий от унижения. — Что ты творишь?! Куда ты… как тебе вообще в голову… ты болен?       — Ах, леший! — скрипнув зубами, бранно огрызнулся Валентайн. — Снова я у тебя болен?! И чем же на этот раз, каким редким отклонением?       — Будто сам не знаешь! — выкрикнул Кей, давясь и сходя на шепот от мысли, что их давным-давно уже слушают соседи-полуночники, одолеваемые инсомнией спелой луны, в третьем предрассветном часу выкатившейся из-за монашьих тучевых клобуков, отлитых небесным кузнецом-демиургом в пепельной черноте. И, костеря себя за правду, прибито выдавил: — Куда ты полез?..       — И куда же я полез? — злобно сплевывая каждое слово, в тон ему отозвался Лэндон. — Куда я так непростительно полез?! Ты, кажется, не усвоил того, что я озвучил тебе чуть ранее, пропустив мимо ушей: целую, где хочу! Мне сходить за веревками?       — Не надо, — беспомощно вымолвил трусящий Уайт, вжимаясь спиной в скорбящее и чихающее пылью кроватное изголовье, и взмолился обесцвеченным голосом, понимая, насколько тщетным будет сопротивление: — Пожалуйста, прошу тебя!.. Я же сдохну от… Как ты не поймешь, что это слишком!       Господин Валентайн окинул его нечитаемым взглядом и вдруг, помягчев, чуточку оттаяв и успокоившись, будто действительно что-то понял бедовой своей башкой, согласно кивнул:       — Хорошо, мой Ключик. Не буду. По крайней мере, не в этот раз. Не бойся, если я дал слово, то не стану его нарушать. Ну же, иди сюда.       Кей недоверчиво и с некоторой затаенной опаской сполз пониже, смущенно ныряя в подставленные объятья мужчины, позволил тому погрузить пальцы в обкорнанные волосы, привлечь еще ближе к себе, утешить вспухшие и измученные губы поверхностным поцелуем, коротким и дразнящим, заставляющим тянуться следом, огладить все тело, перемещаясь взалкавшими ладонями, теплыми и надсеченными трещинками мозолей, от коленей до дужек подвздошных костей, от ягодиц до поясницы и вверх по спине, до лопаток, колких плеч и лебяжьей шеи, только теперь, с утратой дымчатой фаты, открывшей свою истинную красоту. Лэндон гладил его долго, перемежая это действо поцелуями, и юноша растворялся во врачующих руках.       Когда радужка и зрачок слились в дремотной синеве, а выкованные и отлитые стальным прутом мышцы снова сделались податливыми, как глина под пальцами гончара, Лэндон ненадолго отстранился, посчитав, очевидно, затянувшиеся прелюдии более чем достаточными, и под оцепенелым взглядом впавшего в столбняк мальчишки расстегнул брюки, к вящему ужасу последнего разом избавляясь от них вместе и с бельем.       Если собственная нагота пронимала Уайта до истерии, то нагота посторонняя способна была довести до припадка, а Валентайн, в упор не желая этого постигать и признавать, преспокойно умостился перед ним, пошире расставив для устойчивости ноги и демонстрируя свое торчащее достоинство в обрамлении черных, чуть отливающих рыжиной волосков, щедро разросшихся по лобку, испещренное от невыносимого, но тщательно сдерживаемого желания вздутыми венками, со струйкой бесцветной смазки, стекающей по уздечке, с крупной, чуть округлой формы головкой и тугими темными яичками, тоже покрытыми редкими рыжеватыми завитками — юноша неосознанно сравнивал с тем, что имелось у него самого, и мысленно проигрывал если не в длине, то в матерой толщине, терялся за раздирающими и противоречивыми эмоциями, старательно отводил глаза и раз за разом возвращался, не умея не пялиться, слишком хорошо сознавая, что, в конце концов, этим сейчас его будут трахать и познакомиться очень близко с самой интимной частью чужого тела все равно придется.       Лэндон, не считающийся с его благочестивыми страданиями, но зато прекрасно заметивший ускользающий дерганый взгляд, уже через секунду не выдержал: ухватил Кея за руку и силком подтащил к себе, заставляя испуганно опустить ладонь на орган и сомкнуть пальцы вокруг обжигающей плоти, вынуждая изучать и ощупывать, свыкаться, запоминать.       — Ну, что же ты, Ключик? — с легким сожалением проговорил он, в очередной раз легкомысленно забывая и о пансионной муштре, и о накрепко вколоченных воскресных уроках, и о всеобщих строгих и аскетичных моралях, довлеющих над европейской частью континента воздетыми пиками костелов, сателлитами храмов и гравюрной памятью крестовых костров до неба. — Я настолько тебе противен своим естеством, что ты и знаться со мной не хочешь? Ни за что не поверю, что ты предпочел бы трогать женщину: я порядком повидал за свою жизнь людей и немного научился различать их склонности…       — Не предпочел бы я никого трогать! — выдохнул Кей, кое-как высвобождая приневоленную руку, горящую несмываемым тавро, и по своему обыкновению впиваясь белыми зубками в разалевшиеся сочным венгерским яблоком губы. — Вообще никого бы не предпочел, если ты еще не понял этого, но… с женщинами я бы точно не смог — раньше об этом не думал, зато теперь очень хорошо понимаю. Поэтому… не спрашивай ты меня, пожалуйста… не спрашивай. Просто делай, что нужно…       Кажется, господин Валентайн эту его надрывную речь даже понял, потому что больше не сказал ни слова, просто укладывая мальчишку на спину и чувствуя, как тот сжимается и каменеет под каждым касанием, не замечает ни нежности, ни заботы лелеющих пальцев, уподобившись бедолаге, втиснутому в колодки под гильотиной и с ужасом ожидающему, когда же милосердный палач снизойдет, чтобы отсечь ему живую и мыслящую голову; впрочем, иной реакции предполагать было сложно, и что бы мужчина ни делал, чтобы ее избежать — все заранее было тщетно, изначально провалено, и никакие ухищрения или уловки здесь бы не помогли.       — Пожалуйста, расслабься, милый Ключик, — зашептал он, склонившись над опаленным ухом и бережно целуя рдеющую щеку. — Я не настолько страшный зверь, я обещал и еще раз обещаю тебе, что боли не причиню; ты же сейчас ее сам себе обеспечишь, если будешь сжиматься… Не сковывай так свои мышцы…       Просьбы были тщетны, посулы — тоже; Кей лежал в прострации и лупил пустые глаза, абсолютно не воспринимая ни слова из того, что безуспешно пытались до него донести; в конце концов Лэндон, отчаявшись и махнув на все рукой, порылся в кочкарнике перевернутых подушек и выудил оттуда подозрительный, не виданный прежде и будоражащий незнакомыми запахами полупрозрачный флакончик из мутного желтого стекла с позолоченной этикеткой, и вот тогда, углядев жуткое неведомое снадобье, юноша моментально вышел из своей комы, встрепенулся, подскочил, в обреченной попытке спастись уселся на задницу и схмурил строптивые рожки бровей.       — Что это? — воскликнул он, требуя немедленного ответа. — Что ты собрался делать?       — Масло, — спокойно пояснил господин Валентайн. — Ароматическое. А ты хотел, чтобы я тебя на сухую трахал? Это, знаешь ли, больно, и не только одному тебе.       — Боже, откуда оно здесь?! — Кей в истерике ухватился за голову, где взрывались нейтронные звезды, сталкивались раздутые и вооруженные иголками, точно ядовитая рыба фугу из японских сказок, дирижабли мыслей, заволакивая дымчатым смогом, сбивались прицелы и крушились в неотвратимых катастрофах все устойчивые заповеди, обеты и прописные истины. — Откуда ты его взял?!       — Я купил его, — нисколько не смутившись и не сконфузившись, когда вообще-то был на чем-то нехорошем пойман, ответствовал Лэндон. — Предвосхищая твои вопли оскорбленной невинности, уточняю: да, я заранее его купил, тайком от твоих мечтательных синих глазок, собираясь так или иначе затащить тебя в постель и отыметь. Зато ты, кажется, взбодрился от праведного негодования, и это замечательно.       — Замечательно? — заистерил Уайт, окончательно слетая с катушек. — Что замечательно? То, что ты строил на меня планы без моего согласия, а сейчас притворяешься, будто у нас все обоюдно, или твой обман и покупка этой дряни…       — Ты еще сейчас спасибо скажешь мне за эту «дрянь», — резко оборвал его излияния мужчина и, встретившись с моментально притихшим юнцом, прекрасно сознающим свое проигрышное положение, решительным взглядом, вдруг понял, что глаза у того — все еще красные и вспухшие веками, — отливают нездоровым блеском, собираясь вот-вот пролиться зачастившими и еле сдерживаемыми слезами, и сразу сделалось неуютно, совестно, нехорошо, откровенно погано; вся петушиная спесь сдулась и лопнула, как мыльный пузырь, оставив раскаяние и уксусный привкус горечавки-вины. — Прости меня. Прости, малёк: я в твоем представлении, должно быть, скверный человек, так прости меня за это. Прости и просто прими.       От возбуждения к этому моменту у юноши не осталось и следа, его пенис обмяк и поник, опустившись на чресла и спрятав головку под нежную плоть, и Лэндон, отчетливо понимая, что бесполезно тратить силы, пытаясь возвратить утраченное, когда с этой секунды и до самого конца все неизбежно будет игрой скрипача на осколках битого стекла, склонился над Кеем, принудительно разводя его сжавшиеся ноги как можно шире, попутно отвинчивая крышку злосчастного флакончика и плеская себе в подставленную горсть душно пахнущей смеси.       — Пожалуйста… Лэн, — прошептал вдруг Уайт, затравленно дыша, выискивая его взгляд и цепляясь за него так, что не отвести. — Пожалуйста, делай быстрей; я просто должен это пережить хотя бы раз, чтобы мне стало легче, прошу, не тяни ты… Я тоже вижу, что ничего дельного все равно со мной не выйдет, мне сложно судить, но, наверное, по-другому оно в первый раз и не бывает…       Валентайн чертыхнулся, но прислушался к его просьбе: криво завинтил склянку, отшвырнул не глядя, услышав глухой звук падения и удара об пол, намазал под напуганным и неотрывным вниманием свой член от основания до кончика, щедро умастив по всей длине, быстро отер ладонь об одеяльный край и нагнулся над зашедшимся крупной дрожью мальчишкой, приподнимая его за бедра, подсаживая и подтягивая ближе к себе.       Чужой животный страх, сталкиваясь с его эмпатией, прошивал навылет, ударял в голову, практически сшибал с ног огненным коктейлем, намешанным безумным барменом, забавы ради поплескавшим в один четырехугольный рокс из всех бутылей, что нашлись у него на витрине и подвернулись под скорую шальную руку; Лэндон все еще старался увещевать, но уже больше по заведенному правилу, прекрасно отдавая себе отчет, что услышан не будет, навалился на Кея, обрывая эту изощренную пытку, прижался головкой к тугим стянутым мышцам, даже толком не разогретым и не подготовленным к соитию, и, соблюдая даденное обязательство, медленно и осторожно толкнулся, проникая в суженную плоть всего только на какой-нибудь жалкий дюйм, но и этого оказалось достаточно, чтобы юноша под ним распахнул глаза и с гримасой страдания впился ему в плечи, не считаясь со свежими ранами и по нечаянности задевая натерпевшийся за вечер шрам.       Мысленно взвывшему Валентайну пришлось отцепить намертво влипшую пятерню, закидывая себе на шею и отдавая на растерзание, если уж то было надобно, всегда готовую отдуваться и щеголять воинскими лентами царапин спину, а Уайт этого даже не заметил, послушно ухватившись там, куда уложили его кисть.       — Тише, тише, Ключик, — говорил ему Лэндон, остужая поцелуями растерянное лицо; требовалось огромных усилий, чтобы усмирять животные порывы и не сорваться на привычный широкий ритм, безбожно вколачиваясь в распаренное и разомлевшее тело: он всякую секунду одергивал себя, напоминая о том, что иначе гарантированно причинит мальчишке вред и предаст оказанное доверие, которое будет ох как непросто потом возвратить. — Разве тебе сейчас больно?       Кей, до которого каким-то немыслимым чудом удалось достучаться, судорожно всхлипнул, прислушиваясь к себе, и дергано мотнул головой: когда в него вошли, срывая и отнимая, разбивая на черепки иллюзорно-фантомную девственность, он ощутил уязвимость и беспомощность, сладостное нытье, давление в заднем проходе, страшащую до чертиков наполненность, зависимость и жар, но не боль. Стоило отпустить все погребающие под гранитными балками черные фантазии, нашептанные каннибальными страхами, гложущими изнутри, как на смену им заступило головокружительное чувство единения тел, взбудоражившее, всколыхнувшее и перевернувшее все в слабой и застенчивой душе: он был продолжением Лэндона, он принимал его в себя, он отдавался ему полностью, без остатка, он хотел его больше, хоть и не верил, что сумеет стерпеть.       — Нет… не больно, — еле различимо шевеля языком, признался переданный ему в безвозмездное навсегда Уайт, все еще поверхностно и часто дыша и стараясь лишний раз не шелохнуться. Он хватался за мужчину как за последнюю в целом мире устойчивую твердыню, когда все вокруг давно сорвалось с насиженных мест и вертелось шабашом ведьминской карусели, неслось по кругу, плавилось, сбивало фокус преломленной линзой, заполняло сиреневым светом око спальни, целомудренно прикрытое лавандовой занавеской; не осталось ничего, кроме их с Лэндоном тел и творящегося древнего обряда, прокаженного и искалеченного горьким бальзамом перверсии. — Мне не больно… почти.       Тогда Лэндон запечатал поцелуем его губы и, как только веки сомкнулись, погружая в блаженный нигилизм темноты, а руки, попарно перехваченные стоунхэнджским замко́м до ломоты в тоненьких ликующих костях, связались и переплелись пальцами, двинулся дальше, раздвигая тесноту и познавая тряское тело так глубоко, что Уайту взаправду начинало мниться, будто еще немного — и он не выдержит, он будет просить это прекратить, он станет умолять не испытывать его больше на прочность: душевные нити давно уже рвались и трещали в натянутых швах.       Он забился пойманным зверенышем, зашептал, разметавшись под покрывающим его весом и не умея даже расцепить слитых воедино рук: «Нет, нет… нет!» — но его, конечно же, никто уже не слушал, доходя до точки, до волнительного соприкосновения бедер, до прижавшейся к ягодицам мошонки, до предела и беспредельной черты. Его наградили глотком коротенькой передышки, а потом безжалостно бросили прямо в пропасть, как спартанского мальчика в бурлящую пучину водопада, чтобы самостоятельно учился выплывать: насели, подтолкнули подвижными бедрами, вскидывая их и вынуждая ощущать всю раздирающую длину внутри, и медленно, раскачивая в первобытном танце, понемногу увеличивая амплитуду и снимая с губ сливки неконтролируемых стонов, стали приучать к неизбежному, к тому долгожданно-немыслимому, что рано или поздно должно было между ними случиться.       Кей терял себя за выпивающими и выжигающими поцелуями, за тиснением рук, за всеми некогда предсказанными и теперь сбывающимися наяву «пожалуйста, нет» и «прошу тебя, еще», за драгоценными звуками любимого имени, обоюдно срывающимися с губ; боль пришла — запоздалая, сочная, режущая осокой, но было уже наплевать, было уже настолько хорошо, настолько важно и сокровенно, что она его больше не страшила и даже не отталкивала, став неотъемлемой частью их порочной связи, а дыхание мужчины — ускорившееся, прерывистое, несдержанное, — послужило лучшим катализатором. Он вскидывал ноги в невесть откуда пробудившемся инстинкте, смыкая их на пояснице Лэндона, впивал ему шпорящие костяшки пяток в мускулистые ягодицы, шипел от острых вспышек и скулил от наслаждения, тянулся, вжимался еще ближе и плотнее, перегонял влитый в легкие оскуделый кислород, собирал и запоминал постыдное блаженство, получая смачные шлепки мошонки по заднице; мальчик-спартанец не выплывал, проглоченный пучиной, но взамен учился дышать под водой.       В тот особенно болезненный и чувствительный миг, когда стискивающие его руки напряглись всеми мышцами, навалившееся тело сделалось слишком тяжелым, а проникновения — размашистыми, нечеткими, неаккуратными и надсадными, от головки и на всю длину, Кей почти взвыл, распахнул испуганные глаза, обжегшись каплей чужой красивой лжи, напетой на ухо, заторможенно понял, что Лэндон больше не пытается себя сдерживать или попросту не может, и ощутил, как внутри становится нестерпимо узко и горячо, а член, терзающий задний проход, подрагивает и пульсирует, словно увеличиваясь в размерах; его смяли, сгребли в неловкий куль, заставляя редкие капли слез проступить и осесть на ресницах, и, крепко удерживая так, чтобы не мог пошевелиться и никуда деться из этого плена, несколько раз пронзительно вошли, окропляя щиплющим, горячим, густым и мокрым. В него кончали, заполняя истосковавшимся вязким семенем, а Кей с необъяснимым мазохистским восторгом упивался собственным бессилием и невозможностью пошевелить ни одной из конечностей, жадно хватал ртом истончившийся воздух и на исходе сил сотрясался всем своим изможденным существом.       Он не испытал ни разрядки, не облегчения, но почти потерял сознание от надрыва душевных сил, когда мужчина, толкнувшись напоследок, замер и остался в его теле, медленно, понемногу успокаиваясь и затихая взвинченными нервами. Валентайн еще долго так лежал, не умея сдвинуться с места и заставить себя сделать что-то еще, что-то бесспорно обязательное и необходимое, но спустя пару минут все-таки очухался и, приподняв всклокоченную и вспотевшую голову, с тревогой заглянул Уайту в лицо.       Очевидно, к этому моменту до него начало доходить, что под конец он был откровенно груб и несдержан, и тревога, плещущая в глазах, затопила их доверху, превращаясь в панику.       — Кей… — окликнул он юношу, тихонько тормоша за плечи. — Кей, мой Ключик, как ты?       Тот раскрыл было рот, попытался что-то невнятно промычать в ответ, поднял руку, чтобы нелепо и гротескно ей махнуть, поерзал, нарываясь на легкую и ненавязчивую боль в заднице, снова пошевелил бесплотными губами и, не умея толком выразить и объяснить своего состояния, в надежде уставился на господина Валентайна расширившимися зрачками, залившими радужку маковой чернотой.       Уайт был почти невменяем, и Лэндон, сбивчиво огладив ладонью его впалый живот, наконец выскользнул из заморенного тела, принося на смену мучительной наполненности такой же, по-своему мучительный, вакуум. Сполз ниже, помечая обугленными поцелуями покрытый испариной торс с заметно проступившими ребрами, добрался до нежного лобка, заросшего смоляной шелковицей волосков, на секунду завис над капельку обмякшим пенисом, в продолжении их коитуса так и не поднявшимся тугим и упругим ростком, и, не тратя попусту времени, вдруг обхватил губами, погружая во влагу и немыслимую сладость рта и творя тот самый презренный, совершенный блуд.       Юноша ахнул, прогнулся в позвонках, запрокинув голову, ободрал ногтями хрустнувшие крахмалом простыни, диким порывом уперся пятками в постель, поджал скрюченные пальцы на стопах и, не ожидав, что это может быть так восхитительно и так неописуемо хорошо, за позорную, унизительную и жалкую вспышку дошел до пика, не дав расстаравшимся губам и дважды пройтись по утонченному стволу, а языку — даже толком пощекотать ободок и уздечку: презирая себя за то, что бездумно стонет и позволяет проделывать с собой все эти непростительные вещи, излился, выплескивая обильно скопившееся семя в непристойный рот, еще и ухитряющийся жадно слизывать и глотать стекающие капли.       Понимая, что еще немного — и умрет от стыда, Кей накрыл глаза ладонями и затрясся в беззвучных рыданиях. Слез у него больше не было, слезы, оказавшиеся лимитированным материалом и снадобьем, отказывались литься, отказывались защищать от падения; ангелы что-то тихо оплакивали, роняя перепачканный лебяжий пух с переломанных крыльев, а он сорвался со своего непорочного постамента, он нарушил все, что только можно было нарушить, он отверг мирские правила, принимая взамен за истину слово одного человека, и если бы этот человек сейчас от него отвернулся и предал, если бы решил, что игра не стоила свеч, Кей бы точно этого не пережил.       — Лэндон?.. — тихо позвал он, отнимая руки от лица, бледнокожим мимом таращась в потолок и безнадежно надрезая голосом предрассветную хмарь. — Лэн?..       Зрение почему-то фокусировалось плохо, должно быть, от пережитого и выплаканного, из задницы так гадко и некрасиво текло; он не ожидал, что послевкусие окажется сорванным и похмельным, будто выпитый залпом на брудершафт бокал неразбавленного ржаного виски, настоянного на торфе и выдержанного по ирландским традициям ровно пять лет — разве могут они дольше ждать, эти непоседливые и нетерпеливые ирландцы?       Протянутая рука, на мгновение хватившая пустое ничто и призрачные перья печальной кукушки, подстреленной над заряным лесным озером, была поймана, стиснута, прижата к груди; Кей сморгнул, медленно поворачивая голову, и столкнулся взглядом с господином Валентайном — тот казался искренне встревоженным, хоть в это и никак не удавалось по-настоящему поверить.       — Лэндон?.. — еще раз неуверенно позвал его Уайт, принуждая голос звучать охриплыми колокольцами, сорванными с шутовского колпака.       — Что, мой Ключик? — отозвался тот, склоняясь, ласково его целуя и изгоняя ту недолгую тишину, что чуть было не прикончила мальчишку. — Теперь ты совсем мой, теперь уже никуда от меня не денешься — я не позволю и не допущу, можешь поверить на слово.       Он еще много говорил, нашептывал ему на ухо всякую ерунду, только уже расслабляющую и погружающую в полудрему, а не знающие приличий пальцы добирались до анальной дырочки, растянутой, болящей и мокрой, и нежно выглаживали по кругу, собирая вытекшую белую влагу; он взбивал подушки и подкладывал их под взлохмаченную и коротко стриженую голову, поудобнее устраивая на новом ложе, встряхивал одеяло, укрывая и обволакивая мальчишку прохладой, остужающей перегретое тело, он гладил его по щекам и угловатым плечам, по неровным прядкам волос, чтобы скорее засыпалось, целовал в кончик носа и уголки губ, и только тогда Кей, наконец, мирно прикорнул у него под боком, утыкаясь острыми коленками, до безумства трогательный и всецело принадлежащий.       Ночь варила кисель и грог, добавляла сосновый лист, подсыпала ослепительно млечных звезд, накануне опавших в сырую землю, дымила пыльцой беглых фейри из нечищеных труб, плела свои сказания и былины и оберегала бледным меркнущим светом тех, кто мирно дремлет, тех, кто видит сны, и тех, кто баюкает в колыбели рук долгожданную синицу, опустившуюся краснозобым журавлем с обетованных небес.