⚙️⚙️⚙️
Утро Из Ряда Вон, начавшееся с ненормального пробуждения, ненормально и продолжилось: они вроде бы сидели на кухне и завтракали, только и тут все было не как обычно, и Кей, покинувший привычное ему место на полированной скамье и силком усаженный Валентайну на колени, в глубине души начинал потихоньку подозревать, что с этого момента и далеко вперед вся его жизнь станет Из Ряда Вон. Оставив измотанного мальчишку полуобморочно валяться на постели, вторично переживать полученный шок и окончательно смиряться со всем случившимся, Лэндон наспех оделся, поцеловал взмокшего Кея в блестящий лоб, беззаботно ему подмигнул, подцепил губами сигарету, выуженную из пачки, и вышел, на ходу чиркая спичками и прикуривая. Уайт, предоставленный на время самому себе, долго лежал неподвижно и подбирал разбежавшиеся мысли, созывая их, будто безмозглых кур, разогнанных ворвавшейся на скотный двор лайкой, такой же безмозглой и ведомой исключительно охотничьими инстинктами; потом он, выбрав из их сонмища несколько главных, пришел к выводу, что все не так страшно: тело худо-бедно умудрилось расслабиться, больно во второй раз уже особо и не было, и Лэндон, покрывающий его, двигающийся в нем, целующий, тискающий, сминающий — превращался в личный фетиш, фантом, неотступное видение, обосновавшись в голове наркотическими и галлюциногенными картинками, феерической фантасмагорией. В своих грезах и накатившей усталости он снова успел задремать, когда сударь Шляпник возвратился с недолгого променада, прихватив с собой запахи зимы, мелкую снежную крошку, доставленную залетными гренландскими тучками и присыпавшую город поземкой манной крупы, и горячий завтрак: плотный, более напоминающий обед и по времени приуроченный к обеду. Еще он принес ему вишневого мороженого и шоколада с ромом, без лишних слов балуя и откармливая усталое тело, и Кею, забывшемуся и не успевшему вовремя выбраться из постели, чтобы привести себя в чинный вид к приходу мужчины, пришлось смиряться с его ухаживаниями, в ужасном смущении принимая и эти гостинцы, и новые нескромные прикосновения рук к своему телу. Господин Валентайн, законно рассудив, что имеет теперь безоговорочное право касаться мальчика-ключика столько, сколько вздумается, и так, как вздумается, никаких приличий больше не соблюдал: домогался, пока Уайт безуспешно пытался одеться, выискивая потерянные в любовной борьбе домашние тряпки, мятые, разящие развратом и мускусным одеколоном, откровенно мешал, загребая в охапку со спины и подтаскивая к себе, кусал и целовал ему уши, зарывался носом в неровный подшерсток срезанных волос, вел ломаные линии поцелуев вниз по шее, облапывал живот и бедра, хватал за ягодицы и, в конце концов, добился того, что выведенная из равновесия жертва спряталась от него в ванной комнате, намертво вцепившись в ручку и удерживая дверцу. Тогда только одуревший сударь Шляпник угомонился и отправился на кухню, но и там кое-как отдышавшегося и сполоснувшегося Кея снова поджидала эта сюрреалистичная близость, от которой уже никуда не удавалось деться или сбежать: его снова изловили и умостили на обжигающе твердых коленях, не сообразуясь ни с тем, что завтракать в такой позиции было практически невозможно, ни с тем, что юноша с трудом проталкивал в глотку кусок, давясь им и заходясь в сипящем кашле — Лэндону было критически все равно, он делал ровно то, что ему хотелось, своим эгоистическим альтруизмом доводя до половинчатой истерики, но упорно не замечая или не желая этого замечать. — Ешь, мой милый Ключик, — озабоченно шептал он ему на ухо. — Тебе нужно восстанавливать силы. — Зачем мне нужно восстанавливать силы? — подозрительно спрашивал Уайт и поспешно стискивал зубы, когда ему в рот пытались протолкнуть кусок ароматной и хорошо прожаренной на стальной решетке баранины. — Чтобы ты опять…? — Чтобы я опять, — радостно подхватывал, довольно хмыкая от такой догадливости, господин Валентайн. — Ну же, хватит упрямиться! Ешь! — Если ты меня отпустишь, я, может, и смогу нормально поесть, — осмеливался проворчать Кей, тут же расплачиваясь за это душистым мясным ломтем, вовремя всунутым в него: желудок скручивало резью, челюсти сводило голодной слюной, и он готов был проглатывать еду не жуя, если бы глотку одновременно с этим не сдавливало волнительной и удушливой теснотой, а в паху не начинало зарождаться новое томление. Не выдержав этой пытки, он сквозь набитый рот взмолился: — Пожалуйста, дай же ты мне поесть!.. — А я чем, по-твоему, занимаюсь? — удивленно отозвался сударь Шляпник. — Не-ет, мой Пьеро, не рассчитывай, я тебя не выпущу! Я хорошо изучил твой характер за время наших странствий и понял, что ты за человек: если только отпустить, если позволить тебе остаться на комфортной тебе точке, ты по доброй воле ни за какие посулы с нее не сдвинешься, а меня это, видишь ли, не устраивает. Я не желаю ни этих благопристойных завтраков в брюзгливом королевском стиле, ни многомильных столов, степными просторами раскинувшихся между нами, ни раздельных спален, ни кропотливого утреннего туалета перед тем, как одарить друг друга первым за день поцелуем… При этом я прекрасно вижу, что тебе только дай власть, и это непременно случится. Упаси меня кто-нибудь от такого персонального ада, возведенного в добродетель и абсолют. Я хочу проживать с тобой жизнь, а не ее иллюзию. Кей покусал вспухшие губы, внимательно выслушал и, видно, признал правоту мужчины: усилием выдохнул, опустил плечи и скованно, неестественно выпрямил спину, в таком навязанном положении принимаясь за еду и ощущая то кольцующие руки, смыкающиеся вокруг талии в замок, то ласковые губы, щекочущие отзывчивую шею. — У меня еще никогда в жизни не было девственников, — выдержав паузу, признался вдруг Лэндон, огорошив мальчишку. — Я не знал, что с тобой делать, мой Ключик. И, говоря по правде, моментами испытывал панику похлеще твоей, когда сталкивался с чем-нибудь… чем-нибудь этаким, никак мною не предвиденным и не предусмотренным. — Хоть что-то и у тебя было в первый раз, — с подавленным злорадством пробурчал Кей, пиная ножку стола. И тут, поддавшись первобытному любопытству, заложенному во всех и каждого, спросил, затаив дыхание в ожидании нежеланного, но необходимого ответа: — Кто еще… кто еще у тебя был? Господин Валентайн тяжело выдохнул, пожевал губы, устроился поудобнее, расправляя плечи и повыше усаживая Уайта у себя на коленях, и довольно резко, с явным нежеланием это обсуждать, проговорил: — Тебе не нужно этого знать, малёк. Ты уже имел возможность убедиться, что такие разговоры на пользу никогда не идут. — Я сам решу, нужно или нет! — недовольно выпалил Уайт, пугаясь самого себя, ссутулившись и уткнувшись взглядом в еле дымящуюся тарелку, где остывала огромная, так и не съеденная им порция тушеной капусты с бараньим стейком, поделенным решеткой на обугленные клеточки, маринованным в винном уксусе с лавровым листом и посыпанным горчичными семечками. Волосы, неровно обкорнанные, непослушно рассыпа́лись по щекам и лбу, непредвиденно превращаясь в челку, лезли в глаза и застилали свет, и он бесился на них, на сударя Шляпника, продолжающего безбожно тискать, и на этот вынужденный разговор, которого и не хотел, а не мог избежать. — Ну, и зачем? — с сожалением уточнил Лэндон, чуточку отстраняясь и изворачиваясь так, чтобы видеть мальчишку хотя бы в профиль, а не в затылок. — Чего ты этим добьешься, кроме новой ко мне ревности и необоснованной неприязни? Я тогда сглупил, рассказав тебе о причине своего затяжного одиночества, предшествовавшего нашей встрече, не приняв во внимание твой ранимый нрав — никоим образом не в упрек будет сказано, мне это по душе, — хоть и скрытого, но истого собственника, и больше подобных ошибок совершать не хочу. Я ведь, видишь ли, всякий раз забываю, насколько ты у меня особенный… — Особенный?! — с предчувствием обиды вскинулся Кей, на ее волнах принимаясь сползать с палящих колен и выкручиваться из рук. — Особенный, да, — крепче смыкая узы и не давая никуда улизнуть, согласно кивнул мужчина. — И я не пытался тебя оскорбить, Пьеро, прекрати ты вертеться и сядь обратно… Сядь, я сказал! — Приказным тоном велел он. Затащив юношу обратно, умостил уже боком, притиснув покрепче, чтобы больше даже не попытался вырваться и сбежать, и снова заговорил: — Как я сказал чуть ранее, у меня никогда до тебя не было девственников: это означает, что у всех, с кем я встречался, имелся некоторый… опыт. И, как ты должен понимать исходя из этого, обоюдный рассказ о прошлом, если он вдруг случался, не мог их расстроить или уязвить. Ты же — дело другое; ты угодил мне в руки непорочным ангелом, и я не настолько идиот, чтобы не соображать, насколько могут задевать тебя подобные откровения. Уайт немного помолчал, помялся, вскинул на Лэндона потерянный темный взгляд, наполнившийся спелой черемухой, вяжущей в узлы, и твердо и неотступно попросил уже во второй раз: — Расскажи мне. Я должен знать. — Боги, Ключик, да зачем тебе это?! — еще раз воскликнул мужчина, всплеснув руками и вымученно сведя к переносице брови, прорезавшие лоб острой морщинкой. — Ничего хорошего ты не услышишь, разве что тебе хочется нахлебаться грязи… — Ты с ними расстался, — глухо пояснил Кей, как рыбьей костью давясь правдой, настежь вспарывающей грудную клетку. — Я хочу понять, почему. Лэндон осекся, сник. Потянулся за сигаретами, бесцельно покрутил в руках пачку и спичечный коробок, да так и отложил обратно с явным сожалением, небезосновательно посчитав моветоном. — Так уж и быть, — согласился он, лучше лучшего понимая причину и испытывая за нее трепетную признательность пополам с туманным чувством вины. — Я тебе расскажу, малёк… Только чур, не дуться потом на меня! — Не выдержав накалившихся нервов, решился на компромисс с собственной совестью: откинулся лопатками на стену, застывая в шатком положении, и все-таки закурил, размашистым движением гася спичку, отводя чадящую руку как можно дальше от юноши и выдыхая наискось в потолок. — Если не принимать во внимание несколько коротких и сумбурных связей с людьми, чьи имена и лица я не удосужился даже запомнить, то их насчитывается ровно четверо, включая и Рыжего. И первый… самый первый из них был на порядок опытнее и старше меня, хоть и выглядел в свои двадцать три недоношенным породистым щенком золотистого ретривера; мы познакомились с ним в одном из баров, где я играл, а он развлекался, прожигал свою дурную молодость и весело проводил время — никто из нас не ожидал тогда, что между нами что-то закрутится, однако это случилось само собой… Будет справедливо сказать, что это он обучил меня всему, всем хитростям и уловкам, подробно объясняя, как именно надо обращаться, чтобы доставить удовольствие. Мне даже кажется, с него у меня и развились все эти нездоровые наклонности, а со временем еще и укоренились. Это был очень хитрожопый виктимный гаденыш, изрядно потративший мне нервы: к примеру, ему нравилось, чтобы его лупили ремнем, но у него либо не хватало мозгов попросить по-человечески, либо он считал, что это будет уже совсем не то, а потому предпочитал довести меня до срыва каким-нибудь на редкость паскудным поведением, чтобы добиться желаемого — провоцировал на ревность, к примеру… учитывая, что я человек весьма ревнивый, это безупречно срабатывало и он получал сполна. Несмотря на все его закидоны, мы неплохо ладили до тех пор, пока… — Лэндон замялся, пристально глядя куда-то в дальнюю стенку, где лубочными картинками оживали пляшущие тени и фигуры из прошлого. — В общем, я, как ты понимаешь, был на тот момент не сильно умелым и толковым любовником, да и к тому же… Сложно, наверное, по-настоящему уважать того, кому ты командовал, куда и как правильно всовывать: он нуждался в твердой руке, а я был пусть и дерзким, да младше на целых шесть лет. Мы встречались довольно долго, и я ему, видно, поднадоел, а на горизонте в этот момент удачно нарисовался другой человек, старше на добрый десяток и гораздо жестче в обращении, и меня отправили в отставку. Как видишь, первый мой опыт был крайне неудачным, однако, надо признать, многому меня научил. Кей слушал его серьезно и вдумчиво, без детских обид, помимо воли приключившихся с ним в Домике-на-Дереве, где он впервые столкнулся с подобной исповедью и заглянул в изнанку чужой души, а господин Валентайн, докуривая горчащую и обжигающую сигарету до саднящего паленой мерзостью фильтра, незаметно для себя расслаблялся и начинал говорить спокойнее, без прерывистых фраз и дерганых жестов, поверяя мальчику-ключику свое малопривлекательное, неприглядное, но правдивое прошлое. — Во второй раз я уже примерно знал, чего хочу сам и что могу дать взамен, и больше не чувствовал себя зеленым сосунком, — сказал он, освободив маленькое столовое блюдце от смеси спелых орехов, ссыпав их на столешницу и утопив взамен окурок, а затем опустил голову юноше на плечо, утыкаясь в него подбородком, и продолжил свое повествование, обдавая привычным и волнительным придыхом табака: — Я познакомился в Лейпциге с симпатичным мальчишкой, нелюдимым, стеснительным и скромным — он был чем-то похож на тебя, мой Ключик, только отнюдь не такой невинный. Мальчик, когда-то в детстве переживший тайную и порочную связь с собственным дядей, продолжал тяготеть к людям своего пола и явно искал, к кому бы примкнуть под крыло, а я оказался в нужное время в нужном месте. У него была семья, и встречаться приходилось тайком, но я снимал нам номера в гостиницах, я придумывал для него предлоги и выкрадывал на несколько дней, увозя из города, я прикипел к нему душой, став для него непреложным кумиром и идеалом, но время шло, и папаша решил отдать его в подмастерья к кузнецу. Поначалу я полагал, будто ничего кардинально не изменится, мальчишка обучится ремеслу, а после, повзрослев и выпорхнув из гнезда, останется со мной насовсем, но… Кузнец оказался прожжённой и ушлой сволочью, любящей совать нос не в свои дела. Заметив, что мы часто бываем вдвоем, уходя и возвращаясь неизменно парой, он без труда разгадал наш секрет и объявил новоиспеченному ученичку, что выбьет из него всю дурь, а после доложит родителю, если еще раз увидит нас вместе, и все. Мальчишка испугался. Я предлагал ему уехать, умолял сбежать вместе со мной, однако ничего не вышло: он не хотел разочаровывать отца и только повторял, что любит меня, но не сдвигался с места ни на шаг. Откровения, струящиеся водами отравленной реки Ганг в тесноте амстердамской кухоньки и заливающие городские дамбы внеочередным половодьем, не годились ни под утро, ни под завтрак, куда более подходя к вечерним часам и бокалу чего-нибудь отвратительно горького и крепкого, но день, не задавшись с самого пробуждения, и дальше обещал следовать заведенному гадливому порядку. — И ты жалеешь, что вы расстались? — испуганно, вымученно, болезненной потребностью мятущейся души перебил Кей, задавая тяжелый вопрос, ложащийся на язык формалиновой солью и трухлявыми трупиками моли, выдержанной в нафталине. — Шутишь, что ли? — искренне недоумевая такому предположению, Лэндон фыркнул и покрепче притиснул его к себе, чувствительно прикусывая плечо, чтобы растормошить и отучить придумывать чепуху. — У меня есть ты, и я ни о чем не жалею, глупый малёк. Я вообще никогда ни о чем не жалею. К тому же, я ведь не идиот и понимаю, что папаша, вероятно, его вскорести и поженил бы, а ничтожного положения любовника я бы не выдержал. — И, тряхнув головой, решительно продолжил, подводя к завершению затянувшуюся повесть: — Пожалуй, хватит этой муторной болтовни, Ключик: меня самого от нее, признаться, подташнивает уже просто потому, что твои чистые ушки вынуждены все это выслушивать. Последним — точнее, предпоследним, последний тебе известен и так, — был молодой человек, почти погодок мне, младше всего на каких-нибудь пару лет. Одному дьяволу известно, как вообще мы с ним сошлись, вероятно, оба находились у некоей грани отчаяния; было бы преувеличением сказать, что мы встречались — скорее, шатались по городу парочкой балбесов, а ночами спали вместе, чтобы не рехнуться от пустоты: я не подходил ему так же, как и он мне, его одинаково тянуло как к мужчинам, так и к женщинам, он порывался верховодить, а мне это было не по нутру, для меня такое положение дел было абсолютно неприемлемо, и доходило до откровенного мордобоя. Мы разбегались, хлопали дверьми, а после волочились обратно друг к другу, потому что больше нас обоих все равно никто не ждал… В конце концов я ненароком узнал, что он трахается с парой женщин, не считая это чем-то зазорным, и бросил его, хотя и было больно, потому что измена есть измена, и не важно, всунули ли в тебя член или ты его в кого-нибудь всунул. Вот, собственно, и все, мой Кей. Вот и вся история Лэндона Валентайна, от побега из отчего дома, отданного на откуп шакалам, и до встречи с тобой. Не думаю, что она пришлась тебе по вкусу, но другой у меня не имеется. Уайт, ожидавший простых причин и простых ответов, растерянно смотрел сперва за окно, где солнце перемигивалось с облаками, играя в пятнашки и надрезая небо на лоскутные хвосты воздушных змеев, и попеременно сеяло то дождливым снегом, то зернистой моросью, потом — на забытый поздний завтрак, на блюдце, приспособленное под пепельницу, и на огрубелые мужские руки, все крепче притискивающие к себе и комкающие на впалом, растерявшем аппетит животе домашнюю ирисовую рубашку. — Ну, что же ты молчишь, мой Ключик? — господин Валентайн, не выдержав этой тишины, почти взвыл белухой, заблудившейся в студеных просторах Белого моря. — Скажи ты мне хоть что-нибудь! — Я просто подумал… — неуверенно произнес юноша, порывисто обхватывая его руки и стискивая их своими прохладными пальцами, — что все время был один, но больше этого никогда не хочу. У меня никого ближе тебя нет, я поеду с тобой куда угодно и не собираюсь никогда изменять… Значит, мы всегда будем вместе?.. — Значит, всегда будем, Кей, — согласно кивнул Лэндон. Ему отчего-то было больно: разбереженное сердце сжималось, будто изрезанное кусками колотого льда, в груди делалось невозможно холодно, а бьющее по окнам лживое солнце, несмотря на то, что резало глаза и плавилось по полу и столешнице слепящим литьем, никого не могло уже согреть, отмирая, кутаясь в декабрьский саван и следуя заведомым путем на запад, где погружалось в воду, как когда-то давно — северная Арктида, исчезнувшая вместе с дикими гипербореями; от беспричинного тоскливого поветрия становилось неуютно и чуточку страшно, и он давил из себя неуклюжую клоунаду, бравировал неуместными, плоскими и пошлыми шуточками, отвлекая себя и мальчишку от непрошеных мыслей и тщетно силясь вытравить это ощущение обреченности из рыдающей души.⚙️⚙️⚙️
Хмурым утром, ознаменованным собачьим холодом, наглухо застегнутой дубленой курточкой мальчика-ключика и серым пальто сударя Шляпника, накинутым поверх забавного вязаного свитера и забранным на все пуговицы, двое бирюковатых и нелюдимых жильцов дома с корабельным фронтоном отважились на раннюю и не доставляющую радости прогулку под протяжным дождем, заунывно выстукивающим по крышам и мостовой слезливый реквием; впрочем, нельзя сказать, чтобы настроение хоть у одного из участников этой вылазки было под стать погоде дурным — напротив, оба испытывали оживление, воодушевление и даже веселье. Началось все с того, что у них совершенно неожиданно закончилось чистое белье, а постель, перевернутая вверх дном и уже третий день напоминающая лесной буреломник, поросший поверху оленьим ягелем, настолько не внушала желания окунуться в ее затхлые объятья, что даже не особенно брезгливый Лэндон накануне утащил Уайта спать в маленькую комнатку, пустующую, овеянную нежилым дыханием и зарастающую ветошью снов, где они и скоротали ночь, теснясь на узкой односпальной кровати, и поутру, едва пробудившись, свернули все нестиранные тряпки, скопившиеся за продолжительное время в углу ванной комнаты, в пару сомнительных тюков, и, закинув на плечи, точно набитые до отказа котомки прожорливых перехожих калик, отправились в прачечную. Лэндон поправлял на макушке новенькую шляпу-цилиндр, обсаженную по тулье сверху донизу часовыми шестеренками и обшитую золотистой тесьмой, вешал на предплечье полегчавший саквояж, отощавший и гоняющий в утробе пустоту, смеялся и уверял, что больше всего они сейчас похожи вовсе не на калик, а на заправских воров-домушников, только что обокравших пару этажей доходного дома или постоялого двора и вынесших оттуда все имевшееся барахло, и Кей, хохоча вместе с ним, беззаботно сбегал по крученой лестнице, отзывающейся морозно-каменным перестуком под ногами. Коронованные моряцкими шапками дома потемнели, поосунулись; с рыбного рынка острее несло устрицами, свежей треской, сельдью с мелкими кубиками репчатого лука и крупными кусками сладких маринованных корнишонов, и змееподобными угрями — с ними, рассказывал господин Валентайн, была когда-то заведена среди жителей Амстердама необычная и не слишком здоровая забава: несчастного живого угря подвешивали на веревке над каналом, а участники зверского игрища, проплывая на лодке, должны были изловчиться и снять не дающуюся в руки скользкую рыбеху или, на худой конец, оторвать ей в голову и не свалиться при этом в не особенно чистую водицу. Они шли по набережным, выискивая ближайшую прачечную, а город жил своей жизнью, нехотя ускоряя бег: мрачный ремесленник толкал перед собой тачку с инструментами и поделками, устроив вынужденный переезд, нес увесистые корзины с овощами зеленщик, отправляясь по адресам, околевший паренек у афишной тумбы простуженно выкрикивал последние новости, но так тихо, что его никто не слышал, и протягивал трясущимися руками в драных по пальцам перчатках свежие газеты, предлагая случайным прохожим; Лэндон, сжалившись над мальчишкой, вручил ему фунт без сдачи и взял вымокший в дожде бумажный сверток, сунув себе под мышку, где тот продолжил отсыревать. Водную гладь вспенивали вездесущие велоамфибии, напоминающие посаженный на дутые полозья велосипед с лодочным винтом, на них восседали состоятельные горожане, иногда и по двое: дамы в капорах и многослойных длинных платьях, пораженные недугом дендизма мужчины в однобортных сюртуках-визитках или костюме-тройке, отягощенные надетым поверху дубленым пальто, редко — с детьми, тогда плавучая конструкция усложнялась пристяжной шлюпкой, а скорость снижалась до безопасного минимума. Над площадью Дам, куда они незаметно добрались в своих затянувшихся поисках, Кей внезапно углядел проносящуюся тройку почтовых голубей с прилаженными к лапкам холщовыми мешочками и легкими алюминиевыми футлярами для ценных писем. Голуби что-то разбередили внутри, он остановился, запрокинув голову, и долго с волнением смотрел им вслед, а господин Валентайн, заметив и сразу разгадав причину заминки, замер рядом с ним, тоже провожая крылатых почтарей взволнованным взглядом и выдыхая в небо голландский цветочный табак. — Мне до сих пор немного не по себе, когда я их вижу, — признался Уайт, вынырнув из оцепенения, когда ему на плечо опустилась теплая ладонь и немного сдавила. — Сейчас это кажется каким-то странным, немножечко неправдивым сном, и я уже не верю, будто тот белый голубь действительно существовал, а не примерещился мне. Чем дальше, тем меньше удается верить, будто все это взаправду случилось. — Время подтирает память, — с пониманием отозвался Лэндон. — Особенно жестоко оно обходится со всем необычным и не нашедшим разумного объяснения. Уж поверь мне, я хорошо помню тот день, твое напуганное лицо и дрожащую речь, и всегда могу при необходимости помочь тебе освежить воспоминания. Если перестанешь себе доверять, то неизбежно начнешь сходить с ума, Ключик. — Я постараюсь доверять, — пообещал Кей, вместе с ним продвигаясь дальше и оглядываясь за спину, туда, где растворилась в дымной синеве, низкой и насевшей от заводских смогов на город, троица сизоперых гонцов, уносящих одним — заветные монетки, а другим — долгожданные вести. — Да где же эта чертова прачечная?! — выругался господин Валентайн, утомившись от своей ноши, не особенно тяжелой, но вынуждающей лавировать в людском потоке, чтобы не задеть кого-нибудь объемными тряпочными боками, и скинул на брусчатку бельевой куль, поводя затекшими плечами. — Надо бы, пожалуй, у кого-нибудь спросить. Он направился наперехват праздношатающейся семейной паре, но, так ничего дельного от них не добившись, уже в некотором отчаянии пошел вылавливать всех и каждого, кто только подворачивался на пути и казался достаточно вменяемым, чтобы объяснить дорогу, а Уайт, приставленный к тюкам негласным сторожем, остался торчать посреди площади, следуя за Лэндоном и его новой приметной шляпой рассеянным взглядом и думая, вспоминая, отправляя в дальние закоулки памяти голубей с их ценным грузом и погружаясь в гораздо более приятные мысли. С того рокового праздника, перевернувшего в их отношениях все вверх дном, минуло уже целых пять дней, и за это время господин Валентайн, окончательно развращая и раскрепощая наконец-то полученного в безраздельное пользование мальчишку, успел проделать с ним кучу доводящих до инфаркта вещей: когда Кей, потерявший счет часам и временам суток, переплетенным в один осенний сумрак, задрапированный сиренью занавесок, был уверен, что дальше и хуже уже некуда, снова, к величайшему его потрясению, оказывалось, что он ошибся, очень даже есть куда. Глубина и контраст полночных теней, сошедших с картин Рембрандта, сменялся гжелевой смальтой, неестественно светлыми мазками Ван Гога, едва только зачинался рассвет, и Уайт, заплутавший в переменчивой нидерландской палитре вместе со своим сударем Шляпником, привыкал и к утренним поцелуям, и к спонтанным нежностям, и к долгой, затяжной борьбе с поддавками в постели, когда руки и ноги переплетались, тела оказывались близко-близко, скользили по простыням в пьянящей сладости, то медленной и тягучей, то неистовой и быстрой. Иногда Лэндон усаживал пристыженного, но неспособного к сопротивлению Уайта на подоконник, обнаженной спиной к улице, в искреннем восхищении опускался перед ним на колени, разводил податливые и неловкие ноги как можно шире и сосал ему член, вылизывая всю промежность от лобка до мошонки, заставляя стонать и тянуться гибкой лозой, одаряя оральной лаской, наблюдая, как тот изгибается, шипит и старается подавить рвущиеся из горла звуки, доводя до экстаза и устраивая непристойный, но по-своему будоражащий акт эксгибиционизма: их с улицы было видно только тем, кто намеренно таращился в чужие окна, задирая голову, а стало быть, и упрекнуть за разврат, не попавшись при этом на нескромном любопытстве, неподобающем благочестию, никак бы не удалось. В другой раз господин Валентайн, вернувшись из короткого похода за покупками — Кей после пережитого в подворотнях Де Валлена первое время побаивался улицы и выходить отказывался наотрез, — вылавливал мальчишку где-нибудь в коридоре, зацеловывал, стаскивал все до последней тряпицы и, не утруждаясь тем, чтобы довести до спальни, прямо там подсаживал, втискивал в стену, на весу входил в наловчившееся принимать тело и, наваливаясь всем своим весом и натужным дыханием, сбивчиво двигался: было неудобно, совершенно несподручно в столь бестолковом положении, но Уайту особенно нравилась эта поза, он плыл головой от ощущения беспомощности и сильных рук, удерживающих от падения; губы его, опаленные возбуждением, просили и требовали еще, и Лэндон выполнял его очаровательную прихоть даже невзирая на поднывающее и побаливающее плечо. Они пускали по кругу граммофонную пластинку, под музыку вальсов и сонетов погружаясь в свой непорочный, освященный чувствами блуд, предаваясь любви с утра до поздней ночи и отвлекаясь только ради еды, ванных процедур и редких перерывов на карточные игры, тоже сплошь затеянные с единственной целью: раздеть облачившегося в одежду и приведшего себя в подобие порядка юношу и продолжить пожирать его, выпивать, постигать до самого донышка ангельской чаши. Добившись от кого-то пары примет и ориентиров, господин Валентайн вернулся к Уайту, подхватывая свой бельевой ворох, и приобнял за плечи, уже целенаправленно уводя к конечному пункту их маршрута, попутно снова начиная болтать обо всем подряд. Например, о том, что деньги у них на исходе и, стало быть, надо после обеда обязательно разыскать в городе Королевский банк Шотландии, где они смогут пополнить истончившиеся средства к существованию. Или о том, что Уайта непременно нужно сводить к цирюльнику, подравнять неровные патлы и придать волосам ухоженный вид. Или, доходя до некоей запретной грани откровений, о попавшейся ненароком на глаза сухопарой и явно обеспеченной даме, укутанной в невзрачные и непроницаемые одеяния буро-синих тонов и ведущей за руки двоих детей, мальчика лет десяти и девочку чуть помладше, светлых, большеглазых и взирающих на мир с легкой запуганностью, сомнительно принаряженных в убранства таких же неказистых оттенков: девочка щеголяла в прямом платьице без талии и черном салопе, а мальчуган — в курточке и коричневых штанишках, уходящих вверх на подтяжках и капельку неестественно топорщащихся на бедрах. — Полюбуйся, Ключик, — сказал Лэндон, легким и незаметным кивком указав в сторону этой небольшой церемонной процессии, — на неподвластный моему пониманию сорт фанатизма. Кей, позабыв о деликатности, сперва вылупил глаза, а потом еще и вывернул шею, таращась вслед ничего не замечающему семейству, неспешно ступившему на площадь и прогуливающемуся меж расставленных по ней редких торговых палаток, предлагающих сладости и согревающее питье. Долго напрягал глаза, подмечая некоторые неясные детали, но так и не дошел неискушенным умом до того, о чем вещал ему сударь Шляпник, в конце концов с искренним недоумением поднимая на него небесный взгляд. — Ты об их одеждах?.. — предположил он, ни до чего больше не додумавшись и не постигая причин столь резкой и непредвиденно случившейся реакции. — Да, о них самых, только вовсе не о тех, которые выставлены напоказ, а о тех, что остались спрятаны, — ответил господин Валентайн, согласно кивнув, но продолжая хранить таинственность. — Лэн, да объясни ты мне, пожалуйста, по-человечески! — взмолился Уайт, устав гадать и чувствуя себя распоследним дураком, не способным уяснить простых вещей. — Как будто бы это и не мое дело, да я и не лезу, — заговорил Лэндон, пожимая плечами, — но раз уж они иной раз набираются наглости соваться в мою жизнь и с великомудрым видом учить меня приличиям, то я полагаю, что имею полное право уж как минимум составить тогда свое мнение об их образе жизни… Скажи, тебе не показался странным мальчик? — Ну, чуточку, — все еще непонимающе отозвался Кей, хмуря лозовые брови. — Его движения… они вроде бы немного скованные и… слушай, Лэн, не мучай ты меня загадками, я все равно никогда в них не был силен! — Иногда эти сумасбродки доходят до того, — сказал Валентайн, закуривая очередную сигарету, — что в погоне за стяжательством райского блаженства для своих чад чуточку… или вовсе не чуточку… перегибают палку, напяливая им на гениталии некое подобие поясов верности с одной-единственной целью: чтобы те не вздумали заниматься онанизмом. Полагаю, девочке повезло ненамного больше, просто платье хорошо скрывает такие хитрые приспособления. — И им всегда приходится в них ходить?.. — потрясенно пробормотал Уайт, плохо представляющий, на что должна походить подобная деталь гардероба, как крепиться и ощущаться в быту. — Бог с тобой, Ключик, — хмыкнул Лэндон. — Они в них спят. Матушки-то у них неглупые, на собственном опыте знают, когда сильнее всего тянет порукоблудить — а это, как ты сам понимаешь, именно время перед сном, — и не оставляют отпрыскам ни единого шанса. — А как же они… ну… — Справляют нужду? — догадался мужчина. — Черт их знает, Кей… честно тебе признаюсь, что ни разу не видел вживую ни одной такой штуковины. Но, я так полагаю, их устройство этому не препятствует. — Знаешь, — поведал ему Уайт, зябко передернувшись и больше ни разу не оглянувшись, — порой в такие моменты я даже радуюсь, что у меня никогда не было родителей.⚙️⚙️⚙️
В Ауд-Зёйде каналов почти не было, зато имелись старые королевские здания, выложенные светлым и мясисто-красным кирпичом, что прослойки бекона, с полукруглыми арочными окнами, крутыми островерхими сводами, щетинящимися кованым стальным гребнем, и фахверковыми как будто бы, а в действительности просто декорированными поперечной линовкой, фасадами. Имелись монументальные полузамки, напоминающие о не таких уж далеких средних веках, ознаменованных чумными крысами и чумными на голову людьми, увенчанные легкими и полувоздушными бельведерами, открытыми всем приморским ветрам, часовые башни, высящиеся надстройкой на кровле цвета дымящихся углей, много каштана и терракота, белых подоконников, балконов и незамысловатых прямых карнизов, редких барельефных аттиков и черных, будто сажей и золой вымазанных, чугунных фонарей и крестов, вездесущих лихих крюков, приспособленных для вноса мебели в жилье, и вздыбленной черепицей, топорщащейся колокольцами плиссированных юбок, решеток у подвальных окон, уходящих прямо в землю, граненых форм и дыхания фермерского захолустья, привнесенного в столичную архитектуру. Седовласые господа в строгих костюмах деловито крутили педали велосипедов с изогнутыми рамами, а Лэндон с Кеем, дождавшись парового дилижанса, предпочли не утруждать свои ноги и теперь любовались камерным городом-шкатулкой сквозь мутное окно в окружении еще нескольких пассажиров-попутчиков, читающих газету или книгу, тихо и размеренно переговаривающихся между собой и сосредоточенно вскидывающих голову лишь когда экипаж снижал ход и делал запланированную остановку. Миновали здание, украшенное филигранной вывеской «Ван Верре» и принадлежащее Ост-Индской компании, лелеющей свои палаты в портовых города метрополии, раскинувшей щупальца факторий по островам и континентам, от Явы до Сиама, от Формозы и до Персии, от Бенгалии и до Малакки, от мыса Доброй Надежды, что на западе, и до восточного Магелланова пролива, и торгующей чаем, медью, серебром, текстилем, керамикой, стеклом и шелком, пряностями и прессованным белым опиумом. Кей, никогда прежде не видевший в глаза флоринов и гульденов, рассматривал разложенные на ладони монеты, полученные по сомнительному курсу на сдачу в прачечной, где они расплатились крупной фунтовой бумажкой — флорентийские монеты были потертые и старые, с лилией на аверсе и изображением Иоанна Крестителя на реверсе, а гульдены кичились портретами королев Беатрикс и Вильгельмины, и Лэндон, отложив в сторонку слипшуюся от дождя газетенку и склонившись к юноше, рассказывал ему про «Безбожный» и «Готический» британские флорины: первый из них умолчал о положенном Dei Gratia, второй же просто обзавелся угловатым и рубленым шрифтом с римскими цифрами. Скрипучий салон пах отсырелой кожей, пыльными ковриками и сургучом, по крыше настукивал то затихающий, то усиливающийся дождь, было по-вечернему сумеречно, хотя едва успело пробить полдень, небо наседало, бурлило гагатовым варевом, а где-то далеко море, возможно, действительно сейчас штормило, и Кей, завороженный уютом окутанного свинцовым стимом дилижанса, тянулся к своему спутнику и, кидая по сторонам беглые взгляды, сокровенным шепотом на ухо говорил: — Лэн… у меня уши совсем зажили. Ты не мог бы… Господин Валентайн понимал с полуслова, украдкой прихватывал мягким щипком зарубцевавшуюся мочку, где остался на месте разодранного прокола розоватый стежок, и согласно кивал, обещая выполнить такую неожиданную и по-своему волнующую просьбу мальчика-ключика, воспринимающего серьги не просто подарком, а неким знаком принадлежности. Авантюрины, безвозвратно потерявшие замочки со швенз, было сперва решено снести в ломбард, да Уайт заупрямился, и пришлось приспособить их этакой подвеской-браслетом, прицепив на бечевку вокруг запястья и подарив вторую жизнь. — Где же, интересно, этот банк? — немного задремав от качки просаженных рессор, наконец спросил Кей, зевая, потягиваясь, протирая запотелое стекло рукавом и сонно выглядывая наружу, где дождь выбивал ледяную капель в набежавших лужах, а оставленные позади коромысла мостов сменились просторными проспектами, подбитыми по обочинам конными бричками, четырехместными белоснежными ландо с откидным верхом, с позолоченными ручками и надраенными до блеска колесными дисками, самыми обыкновенными велосипедами, одноместными и двуместными, с корзинами для покупок и каучуковыми клаксонами, старыми фаэтонами, заблудившимися летними шарабанами с деревянными скамьями и немного опасными сквозной открытостью, лишенными дверок тильбюри — мальчишка, ослабев и окончательно проваливаясь в мягкую дрему, под моросящий стук и причудливую рифмованную шараду, сотканную убаюканным сознанием из нечетких образов и созвучных слов, уже практически видел, как в эти последние экипажи, теснясь, толкаясь, кусаясь и выдирая друг дружке клоки шерсти, похожей на голубичный мох, громоздились по шестеро в ряд вороватые исландские тильбери, сотворенные в Троицын день из ребра свежезарытого трупа и выношенные меж ведьминых грудей, сытые, нажратые молока и громко кличущие свою колдоватую матушку. До его слуха как будто доносился чей-то отдаленный голос, называющий по имени, но он клевал носом и ничего не слышал, погружаясь в свои дивные виденья, пока его, наконец, не встряхнули хорошенько за плечи и, потянув за руку, не вывели, осоловелого, на холод и дождь. — Мы приехали, Кей! — объявил Лэндон, ежась и плотнее запахивая и без того глухо застегнутое пальто. — Королевский банк Шотландии. И, позволив все еще туго соображающему юноше уцепиться за локоть, повел того к широким парадным ступеням, уводящим под официозные своды раздутого от важности консервативного здания.⚙️⚙️⚙️
В банке было все так солидно и строго, что Кей перепугался. Он косился по сторонам на вооруженную охрану, приведшую его в немотный ступор явно заряженными ружьями, торчащими из-за плеч укороченными стволами, и немногочисленных клиентов, не особенно похожих на толстосумов и лидийских крёзов, а напоминающих скорее затрапезных счетоводов, одетых просто и невзыскательно, однако без небрежности, с уважением к собственному облику и со скромным проявлением достатка в виде дорогущих часов, портсигаров, перстней и тростей, с лицами интеллигентными, зачастую скупыми или спесивыми, и совсем, категорически не имеющих ничего общего с Лэндоном точно так же, как не имеют ничего общего породистые кобели с обросшим лишаями, нахватавшимся репьев, вшивым и прожженным уличной наглостью бродяжьим псом, по оплошности затесавшимся на именитую выставку. — Господи, Лэн, ты уверен, что мы не ошиблись адресом?.. — пробормотал он, ступая по полу, выложенному плиткой из зеленого мрамора, и чувствуя, как подгибаются ноги на трясущихся поджилках. — Здесь все настолько… — Не про нашу честь? — догадался господин Валентайн и, хмыкнув, зашагал прямо к одному из трех окошечек, прорубленных в толстостенной, явно каменной переборке, где обретался пыльный и лысоватый, но тоже прекрасно сознающий свою вселенскую сверхважность человечек в отутюженной белой рубашке, шерстяном жилете и непроницаемо сером сюртуке, встретивший их хоть и сдержанной, однако учтивой и любезной улыбкой. — Ты, видимо, не понимаешь, Ключик… я тебе рассказал, но либо плохо объяснил, либо рассказал, да не то… мое семейство было богатое. Очень богатое, если ты еще не осознаешь масштабов: отец мало придавал значения тщеславию, пыли в глаза и прочей мишуре, а потому жили мы довольно просто. Так что паскудный дядюшка сорвал большой куш, когда прибрал все это к рукам. Остановившись подле оконца, он склонился и отчетливо произнес: — Лэндон Браун. Я хочу снять деньги со счета. Конторский человечек без лишней спешки поднялся и куда-то побрел, неторопливо, отдавая должное тому, что деньги суеты не любят, и так же медленно, вразвалочку, вернулся, протягивая сударю Шляпнику две вещицы. Толкающийся под боком и наблюдающий во все глаза Кей, для которого все здесь было в диковинку, вытянул шею, пытаясь эти вещицы разглядеть, и понял, что одна из них была обыкновенным бумажным листом, пустым и девственно белым, а другая — стальным замко́м наподобие тех, что встретили их в Доме-на-Дереве и на дверях ангара, где пылился пароплан; замо́к, впрочем, казался выполненным топорно, наверняка был копией, тщательно повторяющей оригинал, и имел на себе вензельный оттиск памятного фамильного герба, виденного на фюзеляже крылатой «Айне». Сообразив, что Лэндон собирается вот-вот набрать секретный код, и устыдившись своего присутствия, он быстро отвернулся, чтобы не видеть хитрой комбинации ключа, отпирающего очередную головоломку, и возвратился лишь тогда, когда в стальной коробочке что-то щелкнуло, а мужчина вывел на поданном листе нужную сумму, подкрепляя ее размашистой закорючкой подписи. Хоть Уайту и с трудом удавалось в это поверить, но деньги им действительно принесли, выдавая новенькие пачки пахучих банкнот, перетянутых шпагатом; господин Валентайн покидал их в прихваченный загодя саквояж, болтавшийся все это время ни к чему не пригодным балластом, вежливо кивнул человеку по ту сторону крепости-перегородки, приподнял свою чудаковатую шляпу, звякнувшую шестеренками, и вместе с мальчиком-ключиком покинул внушающее трепет заведение, отправляясь на городские улицы отягощенным скромным весом купюр, но облегченным душой, всегда готовой тратить и кутить. Первым делом они нанесли обещанный визит в парикмахерскую, где светловолосый и гладко выбритый человек — потомок Одиновых сынов, воинственных викингов, — облаченный в крахмальную светлую рубашку и черные бесформенные штаны, одаренный саженью в плечах и на удивление аккуратными, хоть и крупными руками, усадил Кея в надушенное кресло, обмотал белой простыней, будто собирался отправить со всеми почестями в свою священную Вальгаллу, набрызгал какой-то освежающей водой и, приподнимая ладонями и без того короткие, неровные, криво торчащие волосы, с воодушевлением принялся за стрижку, а господин Валентайн, урвав редкую возможность покурить не под проливным дождем, делающим табак прогорклым и чадящим, а в теплоте и сухости, устроился подле окна и, даже не спросивши немного возмущенного таким обращением мальчишку, оттуда объяснял цирюльнику, как именно юного клиента требуется подстричь. В итоге ничего кардинально не изменилось: ему немного подравняли затылок, волосы, обрамляющие лицо, оставили чуть более длинными, а ту единственную несчастную прядку, избежавшую покусившегося на святое стилета, не тронули вообще, сохранив на память игривой мелочью, неуловимо отличающей Кея Уайта от прочих парней его возраста, живущих обычной, в меру добродетельной жизнью. Сударь Шляпник тоже подстригся, и Кей, вместе с ним выходя из парного, накуренного простым табаком и дорогими сигарами и овеянного одеколонами и отдушками помещения, одичало поглядывал на него, под влиянием неуловимых изменений, случившихся с привычным всклокоченным обликом домового-брауни, кажущегося повзрослевшим, степенным и чуточку незнакомым. Этот незнакомо-родной Лэндон, вместе с мальчиком-ключиком угодивший под осатанелый дождь, вошедший в силу, пока торчали в парикмахерской лавочке, углядел поодаль магазин готового платья и, недолго думая, под хлещущими ледовитыми струями поволок Кея туда, так истово не желая мокнуть, что готов был заскочить хоть в церковь, хоть в бордель, и там и там околачиваясь в предбаннике и не переступая черты порожка. Затащил в полумрак, прикрыл за собой тонко звякнувшую колокольцем дверь и, озираясь по сторонам, вдруг оживился, сообразив, что пришли-то они, пусть и спонтанно, но по самому что ни на есть необходимому адресу. — Сейчас мы тебя приоденем, Пьеро, — радостно объявил он, в знак приветствия кивнув вынырнувшему из-за прилавка продавцу-семиту в круглой шляпе плуш из потертого бархата и с посеребренными сединой кручеными пейсами. Уайт заторможенно огляделся по сторонам и не заметил почему-то ни привычных ему деревянных манекенов с насаженными на металлические штыри схематичными конечностями, ни длинных рядов вешалок с готовыми костюмами, пошитыми по стандартной мерке и вполне неплохо сидящими на людях с обычной фигурой, не одаренной от природы выдающимися формами, а вместо этого обнаружил полки, длинные ряды полок с ворохами тряпиц, то аккуратно разложенных, то вываленных неопрятной кучей. — Что желают господа? — услужливо поинтересовался еврей, с готовностью высовываясь дальше из своего наблюдательного пункта, согретого слабым светом керосиновой лампы, и изучая гостей с хорошо скрытым интересом. — Господа… чего-нибудь желают, — неопределенно отозвался Лэндон. — Мы, с вашего позволения, тут посмотрим… — Смотрите-смотрите, — обрадовался тот, наметанным глазом угадав в ветрено шатающемся сударе источник гарантированного дохода, и, открывая в себе неплохого знатока людских душ и людских же страстей, понимающе и с осторожностью посоветовал: — На юношу, если желаете, можно посмотреть во-он там… чуть подальше… там у нас имеется хорошее белье, кружева и шелк, а здесь попроще, хлопок, и господам неинтересно будет. Тут только до Уайта, наконец, дошло, что притащили его в лавку, где торговали исключительно интимными деталями гардероба, и что обновки, купленные тут, будут соответствующими; Лэндон же, не дожидаясь его отложенной бурной реакции, довольно хмыкнул, сграбастал за руку и поволок за собой, в укутанный приветливым сумраком уголок, где товар действительно оказался повыше качеством, из дорогих тканей, наверняка притягательный для мужчины и до стыдливого удушья, охватившего мальчишку, красивый. — Лэндон… зачем… — вяло пытаясь отбиваться, забормотал он, пока его тащили в нужную сторону, подводили к витринам и, твердо установив напротив, заставили все, что было на них представлено, разглядывать, совершенно невольно и неосознанно выбирая. — Зачем ты… — Что значит — «зачем»? — искренне недоумевая, тоже тихо переспросил сударь Шляпник, хоть и прекрасно сознающий, что пожитой и ушлый торговец и так все понял, а все равно продолжающий охранять своего молодого спутника от прокаженного неуюта, следующего за ними неотступной тенью и сопровождающего день за днем в мире людей, ни в какую не желающих признавать подобного рода отношения. — И долго ты собираешься шастать в этой своей рванине, на которую уже заплатки просятся, застирывая до дыр? Я прежде обходил вниманием эту сторону нашего быта, мне не хотелось доводить тебя до очередной истерии — уж поверь, я бы все равно принес тебе что-нибудь этакое, посчитав ниже своего достоинства дарить бесформенное тряпье, и ты бы непременно психанул, — да и времени на покупки у нас толком не было, но теперь все иначе, Ключик… Теперь я больше не желаю видеть тебя в чем попало, поэтому смирись и, если не хочешь, чтобы я сам решил, что тебе носить, будь добр, озвучь мне свои предпочтения. Хитрый еврей, сразу дав знать своим посетителям, что догадывается, кто есть кто в их странной парочке, оказал всем присутствующим двустороннюю услугу: его клиенты не чувствовали себя стесненно, спокойно выбирая под внимательным и цепким взором товар, а сам хозяин, втершись этим тщательно продуманным жестом в доверие, мог уже не бояться, что добыча ускользнет из-под носа, отправившись к конкурентам — кто знает, как еще те отнесутся, заподозрив неладное, щедро приправленное развратом? — и Уайт, отводя смущенные глаза, медленно двинулся вдоль полок, исподтишка, из-под черных хвоинок ресниц изучая атлас и шелк, кружевное плетение и ленты, лаконичность линий и тончайшую красоту узоров, и испытывая головокружение от одной только мысли, что все это, определенно пошитое не на простолюдинов, а на богатых и знатных юношей из высоких сословий, будет красоваться у него на бедрах вместо казенной приютской ветоши, превращая в кого-то желанного и ни на секунду не позволяя об этом забыть, будет приятно холодить кожу и струиться по ногам под раздевающими пальцами господина Валентайна. Не находя ни одной причины упрямиться, покусал губы, неуверенно потянулся и пришибленно подхватил пальцами приглянувшиеся ему трусики, довольно просто скроенные и в чем-то даже скромные, но, добравшись до ценника, тут же их и отбросил, будто ошпарившись. — В чем дело? — недоумевающе спросил Лэндон. — Ты будто гадюку подержал. — Цена, — придушенно выдавил Кей. — Ну, и что с ней не так? — пожал плечами мужчина, в свою очередь поднимая забракованную вещицу. — Брось, Пьеро, мы один раз живем. К тому же, уж поверь, на это я всегда охотно готов тратиться. На это и на все прочее, касающееся тебя. Выбирай давай, не мелочись: у тебя хороший вкус. Я потом с наслаждением буду стаскивать их с твоей попки. Чуть не провалившись на последней фразе сквозь пол, подвал и зыбкую землю, Уайт еще обреченнее вгрызся в губы, краем глаза замечая, как сударь Шляпник что-то без его ведома находит в многообразии белья и уже тянет к себе, добавляя им лишние траты. — Что это? — взвился он, резко, почти в прыжке, разворачиваясь и прожигая своего ушлого компаньона непримиримым взглядом. — Что еще ты придумал? Мы ведь договорились, что выбираю я… — Нет, — резонно возразил ему Лэндон. — Не договаривались. Я всего лишь предложил тебе выбрать, этакая иллюзия выбора, на самом-то деле, мой милый Ключик, а остальное я все равно куплю по своему усмотрению. — Что ты собрался покупать?.. — в беспомощности простонал Кей, истязая собственные пальцы и уже даже не пытаясь с ним спорить. — Чулки, — одержимо сверкая глазами, признался ему господин Валентайн, демонстрируя — лучше бы он этого не делал — тончайшую и в то же время прочную персидскую нить, отливающую элегантным шелкопрядным блеском, черные подвязки с пышными бантами, женственную красоту, на женщин и рассчитанную, но прибранную извращенными ручищами для таких же извращенных забав. — Отнюдь не на выход, можешь на этот счет не переживать: их ты будешь носить для меня одного в нашем маленьком гнездышке, а я, как когда-то и мечтал, буду стаскивать их с тебя зубами, исполняя свою давнюю прихоть… — Хватит, пожалуйста! — взмолился Уайт, подыхающий и не способный уразуметь, откуда только каждый раз берутся новые грани лэндоновской аморальности, с недавних пор беспрепятственно воплощаемой в жизнь. — Покупай что хочешь, только мне это не показывай! И, оставив сударя Шляпника в недоумении гадать, как можно купить, в конце всех концов не показав, и конченым фетишистом рыться в дорогущем белье, быстрым шагом дошел до прилавка, где листал, нацепив на нос круглые очки, учетную книгу слишком хорошо все подмечающий еврей, добродушно подтолкнувший навстречу несчастному мальчишке плюшевую табуретку и, спасибо ему, не проронивший ни единого лишнего слова. Дождь поутих, непогода, склоняясь к компромиссам, расстелилась над городом шкуркой английской белки, щеголяя серостью всех оттенков: агатовой, маренговой, ливерной, ртутной, галечной, кварцевой, мышастой, мшаной, серебристой и пепельной; Старый Юг под вечер окутало свечным туманом, путающимся среди фонарных столбов, а господин Валентайн и его мальчик-ключик, еле пришедший в себя после неурочных покупок, неторопливо брели по обезлюдевшим улицам вдоль обширного парка Вондела, шумящего безликой древесной чернотой, отдыхающего своими розариями, красными каштанами и опустелыми беседками, с благодарностью вдыхали подаренный Амстердамом тет-а-тет, предавались простым жизненным радостям и строили планы на близящийся ужин, высматривая поздний омнибус или синий кузовок гремящего призрачного дилижанса. Пока вокруг них не было ни души, Кей время от времени выуживал из кармана еще один подарок, новые серьги, маленькие, золотые, выполненные в виде корабельных штурвалов и украшенные мелкой бриллиантовой крошкой, не умея воспринимать их за украшение и относясь как к некоему символу, знаку, клейму: проколотые уши успели в его сознании накрепко связаться с проявлением чужой неоспоримой власти, и он с мазохистским волнением, нетерпением и страхом ждал, чтобы Лэндон наново ему их проткнул. — Нам с тобой нужно обязательно наведаться еще в одно местечко, — объявил вдруг сударь Шляпник, закуривая сигарету, обвивая юношу за плечи и, пользуясь их уединением, притягивая, чтобы поцеловать в макушку. — Я столько раз откладывал этот визит, что едва не поплатился за свое небрежение рукой. — Оружие? — догадался Уайт, холодея изнутри и сходя на испуганный шепот: никогда не держал в руках ничего опаснее кухонного ножа и заранее пугался той ответственности, которую накладывает на своего владельца любое приспособление, сотворенное ради убийства людей. — Да, мой Ключик, оружие, — кивком подтвердил его предположение господин Валентайн, стряхивая пепел на тротуарную обочину и с интересом поглядывая за ограду, где хорохорилась хоть и срезанная вертоградарями, а все такая же отменно неровная амстердамская трава, торчащая как попало колтунами и прихворавшая к зиме луньей сединой. — Без него я последнее время начинаю себя чувствовать, мягко говоря, беспомощным ребенком. Никогда прежде не нуждался ни в чем подобном, но времена меняются, и требуются решительные меры, чтобы не откинуться от их реформаций. — И где же мы его возьмем? — спросил Кей, вышагивая рядом с мужчиной по заводям луж, тонко разлитых вдоль и поперек одинаковых квадратных плиток, устилающих дорожку. Убрал серьги обратно в карман, поглубже запихивая в овчинное тепло, и незаметно для себя ухватился с Лэндоном руками, доверчиво и податливо переплетая пальцы в безмолвном знаке добровольного согласия и ощутив, как пятерня мужчины стискивает до волнительной боли в хрупких суставах. — В оружейной мастерской, — просто откликнулся тот, пожимая плечами и сообщая само собой разумеющееся. — Вот дождемся с тобой какого-нибудь транспорта и двинем в Йоденбюрт. — Что такое этот Йоденбюрт? — уточнил Уайт, столкнувшись с незнакомым названием. — Еврейский квартал, — ответил Лэндон. И, до конца поясняя свое решение, добавил: — Пришло в голову, пока толкались с тобой в этой лавочке. Чем только ни торгуют евреи! Там мы непременно найдем то, что нужно.⚙️⚙️⚙️
Мокум еще с шестнадцатого века полнился беженцами, Мокум — что означает «место» — с присущим ему свободолюбием и терпимостью всех принимал под сень своих парусов, и антверпенские евреи, спасаясь от захватчиков, несущих под знаменем Торквемады инквизиционную резню, хлынули в Амстердам, нарекая новым именем свой второй Йрушалайим, тесно расселяясь вдоль канальных берегов и образовывая Йоденбюрт, еврейский квартал, где баснословное богатство соседствовало с пронзительной нищетой, где одни выкладывали в домах стены орнаментом из золотых и серебряных монет, а другие за гульден в неделю влачили жалкое существование в крохотной каморке, снятой на семью из тринадцати человек. Мигранты, однако же, стойко сносили выпавшие на их долю трудности, превыше всего ценя свободу вероисповедания, и квартал, невзирая на разруху, на кособокие дома, просящиеся под снос, на мусор и грязь, полнился кипучей жизнью. Лэндона с Кеем, добравшихся под вечер в эту обитель вечных скитальцев, встретили горбатящиеся кошачьими спинами мостовые, груды сора у канализационных решеток, мрачноватые, застеночного вида, фасады зданий, прислоненные к ним велосипеды с поклажей, брошенные тут же чемоданы, ящики, коробки, уличные лотки с сомнительной, но любопытной едой, и неспешно прохаживающиеся обитатели в кепках, ермолках, плащах, длиннополых пальто, чепцах и шляпках, вроде бы ничем особенным от прочих горожан не отличающиеся, а все же неуловимо другие, несущие на себе отпечаток вселенской скорби безголосого поэта, помещенного на всеобщее обозрение в перекрестье слепящих софитов, возлюбленные Богом и им же проклятые. Продолговатые и вдумчивые глаза, ровные прямые носы, разлет соболиных бровей, пепел густых волос — чем-то они неуловимо напоминали Лэндону его юного спутника, и он, мысленно сравнивая, пришел к внезапному умозаключению, что некие отдаленные родственные узы вполне могли иметь место, раз уж мальчик-ключик все равно не знает своих корней. Пробираясь вперед, миновали площадь, отведенную блошиному рынку — об этом свидетельствовала маленькая неприметная табличка, — прошли вдоль сгруженных в одну кучу телег, приваленных вылощенными оглоблями к забитому землей дорожному булыжнику, поглазели на невзрачные окна, приоткрытые ровно настолько, чтобы придавить торчащий наружу одеяльный или матрасный край, вывешенный, видно, накануне забегавшимися жильцами, дабы вытравить вездесущую сырость, да так ими и забытый, успевший наглотаться свежего дождя и основательно набрякнуть уже новой сыростью, оставили за спиной обветшалое здание синагоги, опасливо обогнули крошащиеся стены развалюх, с потрясающей воображение наивностью подпертые гнилыми смолистыми балками, подивились великолепному беленому особняку с пышной лепниной и лакированными дверьми и остановились возле пары дрог, где бойкая носатая женщина торговала вареными мидиями, поливая их терпким и сногсшибательно пахнущим чесночным соусом. — Я боюсь это пробовать, — осторожно произнес Лэндон, вытягивая шею, выглядывая из-за спины почтенного еврея в капелюше и длинном меховом сюртуке и обреченно вбирая ноздрями одурелый воздух. — Но, черт возьми, Ключик, я просто не могу это не попробовать, и ты, полагаю, тоже. Уайт согласно кивнул, вместе со своим спутником одержимо уставившись на подозрительные и ни разу не кошерные мидии, давясь голодной слюной и чувствуя, что точно готов сожрать пару порций, невзирая даже на грозящие впоследствии проблемы с желудком. — Тогда я беру… две… четыре… нет, давай уж лучше шесть, а то не наедимся, — решительно объявил господин Валентайн, дождавшись своей очереди и подбираясь к дрогам-прилавку. Оттуда они, с трудом удерживая в руках огромные и пузатые картонные пакеты, доверху набитые, быстро намокающие и оставляющие на пальцах густые маслянистые пятна, медленно двинули дальше, с жадностью поглощая в преддверии ужина не внушающий доверия перекус, похрустывающий на зубах редкими песчинками и — сударь Шляпник шутливо уверял, что это такая полезная добавка, дары моря, — торчащими из самих мидий ворсистыми водорослями: те, видно, так и не успели их прожевать, когда попались рыбакам в улов. Поплутав по сухопутным улицам и поразглядывав захудалые и роскошные вывески, они снова выбрались к канальному руслу, зажатому в тиски каменной набережной, увидели плоскодонную лодку водовозов, забирающую порожние бочки, пробрались вдоль деревянных лестниц, ведущих к распахнутым входным дверям, где сидели, спиной подпирая порожки, а руками — щеки, усталые и морщинистые женщины в утративших белизну передниках, свернули в тесный проулок, поделенный пополам водосточной бороздкой, залитой грязевой жижей, и в этом узком колодезном желобе, выкроившем для себя узкую полоску серого неба, бодро зашагали навстречу по-своему очаровательным и завлекающим трущобным аркам. Находясь рядом с Лэндоном, Кей по привычке ощущал себя в совершенной безопасности и с любопытством глазел по сторонам: трущобы его совсем не пугали, когда за плечи обвивала теплая и заботливая рука, а их прогулка приобретала особый шарм. Нижние ярусы домов, наседая и сжимаясь, глядели веками слепых окон, на́свежо заделанных кирпичом, какая-то молодая девушка подле крыльца чистила лук, по временам отирая рукавом беспрестанно льющиеся слезы, но глаза и губы ее при этом смеялись, изгибаясь в лукавой улыбке, статному юнцу с щеточкой молоденьких усов, только-только пробившихся над верхней губой, обалтывающему и оделяющему девицу зазывным взглядом — Кей, по опыту своего общения с сударем Шляпником остро приучившийся распознавать такие взгляды, без труда их считывал и понимал, к чему они и о чем. Обглоданный кирпич с прикипевшими и намертво вклеенными бумажными ошметками афиш и плакатов, чугунные фонари, лишенные в глубине своих лантернов скрученного кем-то ушлым фитиля, брошенные окаменелыми городскими деревцами и больше ничего не освещающие, паромобили с черным кузовом и медными трубами, торчащими над объемным котлом, навешенным на задок, стоящие у парадной какого-нибудь частного особняка, затиснутого между соседних убогих многоквартирных зданий, гнутые решетки отваливающихся ограждений, высокие пролеты почернелых от смога окон и дверей, сараюшки и коптящие дымоходы, бочки, банки и тазы с мочеными яблоками и алычой, с малосольными или маринованными огурцами, с проуксусенной селедкой, босоногие мальчишки в отцовских кепках, стриженные коротким ежиком, конфетная лавочка с яркой витриной, где за отмытым стеклом виднелись обертки лакричных леденцов и пряничные человечки, старики с пышными седыми бакенбардами в деревянных башмаках и фуражках с лакированным козырьком, фанерные вставки заместо выбитых стекол, ржавые водосточные трубы, непонятный идиш, льющийся отовсюду вперемешку с обласкивающей слух келтикой, дама в лисьем манто, пышной гранатовой юбке с подкладкой-турнюром и черном котелке с заткнутым за тулью пучком полевой травы и алой розой, покупающая чернослив у суринамского негра — все это сменяло друг друга, переплеталось друг с другом, таяло под мокрым и мелким снежком, принесенным с Северного моря, и дышало рождественским кануном, Венецианским карнавалом и мелодией из флейты Гамельнского крысолова. Казалось, что даже сударь Шляпник потерялся в таком многообразии и потерял направление, запрокидывая голову и вглядываясь в непостоянное небо, придерживая съезжающий цилиндр в беспокойных шестеренках и иногда останавливаясь посреди улицы, чтобы припомнить, откуда они пришли, но вдвоем было не страшно и заблудиться, и Кей в такие моменты спокойно околачивался рядом, ковырял ботфортом зазоры брусчатки, потрясенно поглядывал на даму и негра и нехотя доедал остатки мидий. В конце концов, после долгих блужданий по шикарным и затрапезным улочкам они увидели то, что искали, простую вывеску, выполненную антиквой и гласящую, что здесь находится мастерская К. Канта, занимающегося ружейным делом с семнадцатого века. Некий Кант, однофамилец немецкого мыслителя, конечно, давно уже почил в земле своим бренным прахом, но труд его кто-то продолжил — то ли подмастерья, то ли отпрыски, — и изрядный срок, в течение которого это семейство предавалось изготовлению оружия, внушал невольное уважение. — Вот сюда мы и заглянем, — заявил господин Валентайн и потащил мальчика-ключика к окованным сталью дверям. Внутри оказалось промозгло, будто в подвале, но вместе с тем и сухо: в стороне от витрин, на возвышении, непрестанно горела маленькая угольная жаровня, чтобы порох и готовые патроны не отсыревали в амстердамском влажном воздухе; пахло чем-то неуловимым, как внутренности старого кофра, машинным маслом, сталью, механикой и паклей, лаком, каучуком, колером и металлической стружкой. По стенам, драпированным мягким светом керосиновых ламп, висели длинные охотничьи ружья, однозарядные и барабанные, с резными прикладами, инкрустированными перламутром, чудовищные семиствольные обрезы с кремниевым затвором, пневматические винтовки со сменным прикладом-баллоном и магазином на двадцать круглых пуль, карабины, веерные пистолеты с шипованной рукоятью, похожие на растопыренную четырехпалую длань костлявой старухи, крошечные шестнадцатиствольные пушки-малютки, внушающие ужас и грозящиеся при любой фатальной ошибке начисто оторвать владельцу руку, гребенчатые пистолеты, где заряженные стволы передвигались вдоль стрелкового механизма подобно губной гармошке, скользящей по губам пастуха из далекой Алабамы, кичащейся рассветами, фитильные аркебузы, игольчатые пистолеты с цепным устройством, рассчитанные на сорок выстрелов, и обыкновенные арбалеты — Уайт, оглядывая все это богатство смертоносных вещиц, леденел изнутри, белел как мел и цеплялся за руку Лэндона, чувствуя себя незаконно вторгшимся в посторонние владения. На горизонтальных витринах под стеклом обнаружился товар попроще: дуэльные пары, литые десятизарядные револьверы, украшенные замочными личинами со ртутным золочением и барочными узорами, мушкеты, карманные салонные пистолетики, похожие на свистки и заправленные обычно всего одной резервной пулей на случай непредвиденного покушения, стрелковые трости и дерринджеры; помимо этого в продаже имелось и холодное оружие, от кастетов до метательных ножей и шотландских дирков. — Господи, Лэн… — проговорил Кей, в ужасе вылупившись на прилавок, где в строгом порядке были аккуратно разложены детища Канта — отнюдь не философа, хотя, по-своему, быть может… — и его трудолюбивых последователей. — От них веет таким холодом… — И правильно чувствуете, молодой человек! — опередив не успевшего и рта раскрыть Лэндона, донесся охрипший, строгий и преисполненный достоинства голос откуда-то из угла. — Но если вы искали тепла, то пришли не по адресу. Впрочем, у меня вот здесь жаровенка, можете погреться. Из неприметной дверцы, все это время лупившейся на гостей всевидящим оком, выбрался прихрамывающий старик в старомодном вишневом камзоле, выбритый до пепельной гладкости впалых щек, подтянутый, сухощавый и высокий, держащийся перед посетителями как королевский советник или какой-нибудь английский Сэр — не хватало только напудренного ярусного парика с лабрадоровыми ушами, — и курящий тонкую моряцкую трубку, аккуратно, с тщательно соблюдаемыми предосторожностями набитую табаком лишь до половины. Черты его были тонкими, глаза — светло-серыми, а волосы, забранные в низкий хвост, серебрились поздней сединой древнего дуба. Оглядев новоприбывших покупателей, он дохромал до прилавка, упер руки в конторский столик, задавленный боками оружейных витрин, и спросил: — Чем могу быть полезен? Впрочем, раз вы сюда пришли, вам, очевидно, требуется кой-какое оружие… — И что же, нам так просто его продадут?.. — шепотом и с легким испугом спросил Кей, дергая не успевающего отвечать Валентайна за рукав. Оружейный мастер услышал и снова отреагировал быстрее чуточку растерявшегося сударя Шляпника, пытающегося объять все необъятное разнообразие огнестрельного товара разбегающимися глазами: — Отчего же нет? Вы не пьяны и не сумасшедшие… хотя последнее всегда спорно, но все же я, будучи человеком, который уважает собственное дело и осознает возложенную на него ответственность, не вижу причин, почему бы вам отказать. Неотъемлемое право и первоочередная обязанность каждого уважающего себя гражданина заключается в том, чтобы посильно защищать от враждебных посягательств собственную жизнь, дарованную ему Всевышним в единственном экземпляре, и всякий использует оружие по своему разумению, на то его совесть; мое дело — предложить хороший товар. — Что, и вон ту страшную штуковину с… раз, два, три… с шестнадцатью стволами тоже продадите? — уточнил чуточку осмелевший Уайт, задрав голову и пересчитывая дульные провалы смертельной черноты. — Продам. Но зачем она вам? Она неудобна в ношении и в быту и доставит вам больше хлопот, чем пользы. — Верно, — очухавшись и поспешно включившись в беседу, согласно кивнул Лэндон. — Нам она и не нужна. Пара хороших и легких револьверов вполне подойдет. — Тогда возьмите вот эти, — посоветовал старик, отмыкая отделение под витриной и вынимая на свет лакированный ящичек с резным орнаментом, вьющимся по кромке. — Их преимущество в весе, а у мальчика, как я вижу, руки слабоваты и с тяжелым оружием он попросту не сладит. Десятимиллиметровый калибр, длина ствола пять с небольшим дюймов, общая длина — около одиннадцати дюймов, весит каждый из них всего лишь шестьсот граммов, барабан на шесть патронов. Щелкнул замок, откинулась крышка, и Уайт увидел обитые красным бархатом внутренности ларчика-футляра, где в углублениях покоились хоть и красиво выполненные, но все равно жутковатые и отталкивающие пистолеты с тонкими черными стволами, узорными деревянными рукоятками и пузатыми мамонами барабанов. Старик достал один, что-то сделал — барабан скрипнул, выкатился и ощерился сотами, отведенными для патронов, — и протянул оружие господину Валентайну. Лэндон взял вещицу, повертел в руках, изучая со всех сторон так, будто видел когда-то, да давно позабыл, вернул барабан на место, щелкнул спусковым крючком, и смертоносная игрушка, утробно и голодно клацнув внутри, вхолостую выплюнула воздух. — Попробуй, малёк, — вдруг велел он вздрогнувшему Кею, не ожидавшему, что к нему обратятся с подобной просьбой. И, видя, что тот не торопится слушаться, всунул ледяную, едва согретую ладонным теплом и пахнущую церковным ладаном вещь ему в непослушные, мгновенно покрывшиеся потом руки. — Как он для тебя, не тяжеловат? Пистолет сразу обременил кисти и действительно показался Уайту непомерно увесистым, только вот куда более в моральном смысле, нежели в смысле физическом; тем не менее, рукоять легла на удивление ладно, будто специально была создана для того, чтобы ее сжимали беспомощные трясущиеся пальцы, и мгновенно придала необъяснимой уверенности — у юноши даже закружилась голова, когда он, поднимая револьвер и выпрямляя руку, вдруг понял, что на том конце линии, нарисованной невидимым продолжением, вполне могла бы оказаться сейчас угрожающая ему цель, которую он теперь способен был поразить вместо того, чтобы по мышиной привычке убегать. — Не тяжелый… кажется, — пробормотал он, в легкой панике кусая губы, все еще неверяще таращась на оружие и не умея постичь, что это происходит с ним наяву, а не в каком-то небывалом, немного кошмарном и восторженном сне. — Вот и замечательно, — подытожил сударь Шляпник, вполне довольный предложенным ему вариантом и не собирающийся придирчиво перерывать весь громадный арсенал оружейного магазина. — Тогда мы берем их. Уже когда они покинули мастерскую К. Канта, за свои погибельные дары стребовавшую немалую плату, Кей разглядел, что у пистолетов имелось имя — одно на двоих, — и назывались они «Дуэт». Он нес доверенный ему ящичек с оружием, где легонько постукивали в своих выемках-колыбелях литые игрушки для чокнувшихся с концами людей, а небо заметно темнело, Йоденбюрт зажигал редкие уцелевшие фонари; господин Валентайн снова закурил, морщась от горечи и переизбытка табачных смол в отравленных легких, и стал поглядывать по сторонам уже с иной целью, надеясь отыскать где-нибудь поблизости еврейский ресторанчик и попутно рассказывая мальчишке, что готовят в таких местах всегда отменно, а если повезет и местечко окажется рангом повыше, то можно будет послушать скрипку. — Как мне им пользоваться? — оборвав его праздную болтовню незамысловатым вопросом, рухнувшим словно мельничный жернов в омут и оставившим за собой далеко расползающиеся взволнованные круги, вымолвил Уайт, приподнимая пистолетный кейс. — Я ведь никогда не держал в руках оружия и понятия не имею, как с ним обращаться. К тому же, сомневаюсь все-таки, что смогу выстрелить в человека… Лэндон остановился как вкопанный, оглядел Уайта с головы до ног, будто впервые увидел, задержался взглядом на спрятанных в лакированный ларчик револьверах, почесал в затылке, ероша опрятно подстриженные и уложенные цирюльником волосы, а потом сгреб за локоть и куда-то потащил, ломая весь их первоначальный маршрут. — Куда мы? Лэн, куда…? — спрашивал Кей, теряясь и начиная волноваться, но покорно следуя за своим старшим спутником. — Ты прав, Ключик, — отозвался, наконец, господин Валентайн, угадав подступающую мальчишескую панику. — Нет никакого смысла в оружии, коль ты ни разу из него не стрелял. Даже если досконально объяснить все в теории, это будет совсем не то. Беда в том, что здесь слишком тесно и людно, и нас не поймут, если мы устроим репетицию пальбы. Амстердам, к сожалению, город кучный, но если пересечь реку Эй, то на ее северной стороне все обстоит чуточку иначе. Небесный купол поминутно сгущал краски, есть хотелось все сильнее, и желательно уже не жалких моллюсков, мало кого способных накормить, а сочного стейка с душистой картошкой, другая сторона полноводной реки заранее чуточку пугала мнимой оторванностью от живого мира, но все же они безнадежно и целеустремленно выбрались из глухих закоулков на открытую набережную, где курсировал сонный водный омнибус, чихающий угольными выхлопами, и дождались первого же вагончика, идущего на Остердок.⚙️⚙️⚙️
Их многоместная полупустая посудина, покачиваясь отнюдь не мягкими скамьями и провоцируя у Уайта зачаточные приступы морской болезни, до Остердока добралась почти незаметно и вынырнула из тесного канального русла на широкое пространство бухты, занятой грузовыми кораблями и терзаемой беспрестанным ветром. Ветер был такой сильный и на заливе было настолько свежо, что не спасали даже дребезжащие стекла, пропускающие внутрь кусачие струи; в салоне водного омнибуса становилось все неуютнее, из пассажиров, успевших к этому моменту рассеяться, покинув транспорт каждый на своей остановке, осталась лишь пожилая семейная пара, двое работяг в замызганной робе и кепках и рыбак, утопающий в высоченных голенищах сапогов, прячущийся от холода под капюшоном плаща и везущий при себе целый ворох зеленых снастей. Кей, продолжающий льнуть и к окну, за которым высматривал портовые виды, и под бок к господину Валентайну, обхватившему за плечи в жалкой попытке отогреть, полупростуженно шмыгал носом и крепче стискивал пальцы на кейсе с револьверами. Показались неказистые складские ангары, корабельные доки, подмытые до гнильцы причалы, лебедки и другие подъемные устройства, дышащие дымком: все это было словно перемазано в саже и выкупано в тине, но Уайт глядел во все глаза и, невзирая на промерзший нос, начинающий распухать, подтекать и болеть от мозглой сырости, любовался черепашьим узором просоленного на стыках камня, вдыхал еле уловимые запахи, принесенные сухогрузами, угольными и зерновыми балкерами, лихтерами и прочими торговыми судами, вместе с промысловыми ботами и баркасами швартующимися в Остердоке, замечал странное здание корабельной формы, облицованное бирюзовыми плитами и увенчанное подобием Вавилонской башни, и провожал его долгим изумленным взглядом. Водный омнибус тем временем подтек к одному из мостков и сделал положенную остановку, высадив работяг; семейство и рыбак остались, намереваясь вместе со своими щеголеватыми попутчиками проследовать до конечной в Амстердам-Норд. Дверца, чихнув зверским сквозняком, легла в расшатанные пазы, и лодка, доживающая последние дни, сдвинулась с места, выползая из бухты, под порывами свирепствующего и агрессивного ветра пересекая Эй и причаливая на противоположной стороне, у берега, заросшего ивняком, на удивление живучими дичками, избавившимися от плодов и облегченно воздевшими корявые ветки, колючей дикой розой, высохшей в палевый осокой и камышом. Там она приткнулась к покосившейся пристани, подпирающей твердь, вышвырнула последних пятерых пассажиров, словно осетр, мечущий икру, фыркнула на прощанье паровым соплом и, рисуя за собой по воде тонкие стрелы, идущие вразлет, медленно отчалила, покинув неприкаянных путешественников на краю неизведанной земли. Покуда они плыли, успело окончательно стемнеть, и огромные газовые фонари-прожекторы, дымящие в Остердоке туманным гало и выхватывающие из морского сумрака ящики и тюки, сменились такой чернотой, что хоть выколи глаз, а неусыпный порт, принимающий товар и загружающий им мелкие суденышки, способные курсировать по городским каналам, остался далеко за спиной. Теперь виднелась только единственная дорожка, петляющая, беглая и теряющаяся на расстоянии пяти шагов в совершенной темноте; у причала покачивалась сиротская лампа, заправленная керосином, невыносимо чадящая и обещающая вот-вот издохнуть, погаснув отсырелым фитилем, и если закрыть глаза и отойти немного в сторону от слепящего света, то можно было заметить по неровному побережью очертания моряцких хижин, а впереди, за кронами и сквозь обнаженные кроны виднелись знакомые городские очертания. — Темновато уже, — посетовал господин Валентайн, ежась на зябком вечернем воздухе, поднимаясь по сыпучему песку и цепляясь подошвами брогов за клочки омертвевшей травы, торчащей из земли жесткой паклей. — Сложно будет в таких условиях целиться, но мы, собственно, не за тем пришли. — А за чем же? — непонимающе спросил Кей, торопливо вышагивая следом за мужчиной, тоже оскальзываясь на неровной почве и цепляясь за рукав его пальто. — Зачем тогда мы пришли?.. — Мы пришли, чтобы научить тебя нажимать на спусковой крючок, — пояснил Лэндон, отводя рукой преградившие путь ветлы, гладкие мокрые прутья, сходя с тропы и сворачивая куда-то в заросли. — Главная сложность для тебя, как мне думается, будет вовсе не в том, чтобы не промазать, а в том, чтобы банально выстрелить. Он обогнул кусты ракитника, спустился обратно на береговую линию, добрел до большого обломка пла́вника, целого бревна, вылизанного добела, отполированного и принесенного откуда-то волнами, устало присел, опустил у ног денежный саквояж и сверток с бельем, забывая на время об их существовании, стащил с головы сбиваемую ветром шляпу, умостив ее там же в изножье, и похлопал ладонью рядом с собой, предлагая Уайту присоединиться к нему. Тот послушно сел, кладя на колени кейс с пистолетами, и господин Валентайн, склонившись над их приобретением, вскрыл замок и откинул крышку, позволяя «Дуэту» зловеще заблестеть стальными стволами в отдаленных отсветах болезного фонаря, пляшущих слюдяными вспышками по водной глади. — Хорошенько смотри сюда, — велел он, вынимая один из парных револьверов, заставляя патронник выкатиться и демонстрируя мальчишке сквозную пустоту камор. — Сейчас он не заряжен. — В подтверждение своих слов вернул барабан на место, сделал контрольный холостой щелчок и протянул оружие юноше, неспособному взять его в руки и продолжающему взирать на предложенную вещицу с неверием и легким удивлением. — Держи, Кей. Держи и привыкай, раз жизнь того требует. Он силком вложил пистолет ему в кисть в точности так, как пришлось проделать в ружейной лавке, и только тогда пальцы сомкнулись на искусно украшенной рукояти, по наитию отыскивая спусковую скобу, тут же пугливо отдергиваясь и страшась по-настоящему, в полную силу ее коснуться. — Здесь нет предохранителя, — предупредил Лэндон, поднимая отяжелевшую руку мальчишки и постукивая ногтем по стволу. — Поэтому выстрел случится сразу же, как ты спустишь курок. Мы будем держать револьверы заряженными, но не станем вынимать их из кейса, чтобы не случилось беды. Итак, представь, что перед тобой стоит некто, угрожающий твоей жизни, — он подтолкнул основание рукояти снизу вверх, и Кей вдруг понял, что дуло замирает на уровне груди мужчины, прямо напротив сердца, и что эта репетиция перестает быть увлекательной игрой, превращаясь во что-то скользкое, как выловленный из реки недельный труп утопленника; попытался отвести руку, но был ухвачен за запястье и быстро возвращен обратно. — Смотри мне в глаза! — приказал господин Валентайн, больно стискивая тонкую лучевую косточку. — Смотри прямо в глаза и жми на крючок. Он не заряжен. Уайт долго мялся, отводил взгляд, а потом, безвольно разжав пальцы, шепотом выдохнул: — Не могу… Лэндон скрипнул зубами, чертыхнулся, поднял тихо шмякнувшийся револьвер с колен и снова настойчиво вложил его в юношеские руки, продолжая это издевательство и наставляя оружие на себя. — Твое «не могу» в расчет не принимается, Пьеро, — сердито сказал он, уже практически вдавливая противящийся указательный палец под спусковую скобу и укладывая обратно на когтистый рычажок, хладный как язык мертвеца. — Мы не уйдем отсюда, пока ты не сможешь. — Лэн, да пойми же ты… — взмолился Кей, кусая губы и запрокидывая голову, чтобы видеть только черствое небо, а не зелень любимых глаз. — Будь это кто угодно другой, я бы, может, еще и смог… я вроде и сознаю головой, что он не заряжен, но какая-то часть меня упорно нашептывает, что в стволе могла затеряться пуля… я не знаю как, я правда не знаю и признаю, что это сущий бред, но… мне просто страшно, мне так страшно тебя потерять… если это еще и случится по моей вине… — В этом и соль, — понимающе перебил его мужчина, все еще рассчитывая уговорить добром. — В том и смысл, Ключик, что ты отчасти веришь, даже твердо помня, что это не так. — Я не хочу в тебя стрелять! — заупрямился Уайт, гневно хмуря брови. — Не хочу и не буду! — Ну, тогда ты вообще ни в кого никогда не выстрелишь! — взбесился Лэндон, дергая его за кисть и почти выворачивая ту из сустава. — Ты будешь делать то, что я тебе сказал! — Не буду! — взбунтовался Кей, выдирая руку, вскакивая с бревна и отпрыгивая подальше. Остановился, полыхая взглядом, пнул подвернувшийся под ногу камень, сковырнув вытянутую тень и наглядно выказывая неповиновение, сузил глаза и даже зубы ощерил, демонстрируя решимость до конца отстаивать свои убеждения. — Не буду, ясно?! Господин Валентайн подобрал опрокинутый кейс, выудил из него второй револьвер, заставив наблюдающего за каждым его жестом Уайта похолодеть, проверил на свет барабан, для пущей надежности семь раз вхолостую спустил курок — видно, тоже терзался навязчивыми паранойями рангом повыше и похлеще, — и, подорвавшись на ноги, в пару широких шагов преодолел разделяющее их расстояние, хватая не успевшего вовремя спохватиться и сбежать мальчишку за шиворот. — Смотри сюда и запоминай, как это делается, — очень холодно и сухо произнес он, подсекая колени и вынуждая перепуганного и схлынувшего с лица Кея упасть и пораженно замереть, изумленно и чуточку обиженно уставившись снизу вверх помутневшими синими глазами. — Что ты делаешь, Лэн?.. — недоуменно спросил он, и как только губы приоткрылись, выдавливая звуки, в них тут же уткнулось ледяное дуло, проталкиваясь глубже и ложась на язык мутным привкусом погребальной монеты, выделенной усопшему в последний путь, уплатой за переправу через Стикс. Уайт подавился, еле сдержал приступ тошноты, что-то невнятно промычал, попытался отшатнуться, но пятерня держала за шиворот крепко, не давая никуда деться из железной хватки. Зубы стукнулись о сталь, скребнули по ней, едва не ободрав эмаль, сердце взвилось, ударилось о ребра, заколотилось быстро-быстро, хрупкой птахой, угодившей лапкой в петлю, дыхание сбилось, а сам он поверженно замер, продолжая смотреть едва ли не со слезами, проступившими от неожиданного предательства. — Запомни это как следует, Ключик, — медленно, с расстановкой, взвешивая каждое слово, проговорил Лэндон, ослабляя тиски и перебираясь с загривка на покорный стриженый затылок. — Запомни, проживи, и будет легче. Вот теперь Кей уже больше не отводил взгляда, неотрывно глядя глаза в глаза и испытывая ужас от того, что во рту набегала слюна и ее требовалось сглотнуть, а он этого не мог, он ничего не мог, ощущая себя так, будто выпивает порох с картечью, ссыпанные ему в глотку из пороховницы и патронташа. — У тебя в руках в точности такой же револьвер, малёк, — напомнил ему господин Валентайн, не торопясь доводить импровизированную сцену до финала. — Опереди меня, я сыграю в поддавки. Руки Уайта дрогнули, сперва сцепились вокруг пистолетной рукояти жесткой хваткой, но потом слабовольно разжались, выпуская и позволяя оружию шлепнуться на песок. Он снова попытался что-то промычать, но ствол во рту помешал бессвязным слогам слиться в слова и фразы, и Лэндон только сильнее взбесился от подобной осознанной капитуляции. — Это даже не русская рулетка, сопливый ты мальчишка! — озлобленно зарычал он, легонько двинув оружейным барабаном ему в губы, будто хотел затолкать прямо в глотку, целиком. — Подними его сейчас же и спусти уже этот чертов курок! Убедившись, что упрямый Кей не собирается никак реагировать и на это требование, продолжая таращиться в глаза печальным взглядом, с ожесточением скрежетнул зубами, грязно и зло выругался и, надолго оставив мальчика-ключика постигать случившееся, яростно вдавил крючок, запуская неотвратимую цепную реакцию внутри механизмов и позволяя на мгновение с ужасом, прошившим от макушки до самых пят, испытать привкус машинного масла и движение схлопнувшегося воздуха, обдавшего глотку холостым душком зловещего металла. — Считай, что тебя убили, — раздраженно объявил Лэндон, убирая револьвер и избавляя шокированного Уайта от болезненно обтирающегося во рту ствола. — Тебя убили, твои мозги разлетелись по траве желтой кашей, и глупого, дурного и непослушного мальчишки попросту не стало. Не знаю, куда он отправился, но здесь его больше нет. Понимаешь это?! Ты будешь меня слушать и слушаться?! — взревел он, сатанея, хватая несчастного, запуганного и все еще потрясенного тем, что его так легко и непринужденно взяли да и «пристрелили», Кея за грудки и рывком вздергивая с колен. — Почему ты бунтуешь?! — Ты сам сказал, что нужно воспринимать происходящее всерьез, — трясущимися губами, но с абсолютной твердой непреклонностью прошептал тот. — А если я представляю, что это всерьез, то не могу ничего сделать… ведь это ты. — А, дьявол! — запрокинув голову и возводя утомленный взгляд горе, простонал господин Валентайн. — Что ж ты такой жертвенный ягненок? Ну, давай… а то мне будет здесь слишком одиноко без тебя, мальчик-ключик. Сделай это хотя бы в виде ревенжа, иначе мы никогда с места не сдвинемся. Поминутно приходящий в себя, трезвеющий и начинающий понемногу понимать, что Лэндон, играя в эту жуткую и жестокую игру, ни мгновения не стал колебаться, чтобы спустить курок, Уайт обозленно сощерил глаза, стиснул губы, склонился, подцепил брошенный в траву револьвер и, крепко впившись в него обескровленными пальцами, нетвердо вскинул, приставил ко лбу мужчины, снова схлынул с лица, ударяясь обратно в белизну, поколебался и беспомощно уронил плети рук, коверкая отчаяньем гнущиеся и кривящиеся губы. — Мне все еще мнится, что вдруг он… — забормотал было, и тогда вконец замученный сударь Шляпник, устав от этого фарса, сам обхватил его руки, дернул на себя и, не выпуская из плена, надавил на указательный палец, принудив наконец-то выдать одинокий, жалкий, несчастный и лживый щелчок. Последующая сотня «выстрелов» прошла как по маслу: Уайт терзал револьверный механизм до тех пор, пока господин Валентайн, потенциально изрешеченный насквозь, не объявил, что довольно, и не отобрал оружие, под охолодевшим и насторожившимся взглядом юноши заправляя его настоящими патронами. — Вот теперь не вздумай его на меня наставлять, Ключик, — шуточно предупредил он. — А то вдруг привычка в тебе успела укорениться за нашу короткую тренировку?.. Там, вдалеке, я вижу, кажется, высохшую ракиту… пойдем-ка к ней, она вполне сгодится нам в качестве мишени. Истощенный нервами и выжатый как лимон мальчишка, доведенный чуть ли не до слез отрепетированным на нем показом безжалостного расстрела, покорно поплелся за мужчиной, хлипко уповая на то, что хотя бы здесь никакого подвоха не будет. Они остановились в пяти шагах от цели, и Лэндон, рассудив, что выбранная дистанция оптимальна, аккуратно и уже без прежней безалаберности вложил револьвер в окаменевшие ладони Кея. — Видишь мушку? — спросил он, указывая на острый выступ, торчащий коротким зубцом на самом кончике ствола. — И видишь целик, бороздку вот здесь? — Палец скользнул по стволу до его основания у рукояти. — Стрелять можно и навскидку, когда для тщательной подготовки не остается времени, но если время есть, то на этот случай запомни, что для точного попадания у тебя имеется три ориентира, которые должны совпасть — два из них я только что показал, а третьим является та часть тела твоего противника, которую ты планируешь поразить. Ты правша, поэтому используй правый глаз, а левый зажмурь. Колени держи полусогнутыми и постарайся не дергать руками, а курок спускать по возможности плавно. Большой премудрости здесь нет, дело привычки… попробуй. Уайт неуверенно прищурился, потерзал пружинящим касанием подушечки литую скобу и, кое-как собравшись с духом и силами, поднырнул под нее, нажимая на спусковой крючок… Револьвер громыхнул, заложило уши, руки тряхануло отдачей, тело заставило слегка пошатнуться — юноша успел ощутить, как господин Валентайн бережно придерживает, заранее предвидя подобную реакцию, — и лишь спустя несколько секунд после выстрела Кей медленно, заторможенно и неверяще понял, что в ракитный ствол он все-таки попал, оставив зиять на нем дыру с намертво засевшей пулей. — Прекрасно, — услышал он над ухом громкий шепот, будто мужчина боялся говорить громче, и без того зная, что выстрел, вспугнувший где-то в листве птиц, пробудившихся, ругающихся и сетующих на безмозглых двуногих возмутителей, мог привлечь кого-нибудь из стражей порядка, если только те патрулируют ночами причал, и привести сюда пусть и не особо чем угрожающих — в конце концов, ничего противозаконного они с Уайтом ведь не делали, — а все-таки крайне нежелательных, докучливых и любопытных свидетелей. — Давай еще пару раз, чтобы руки запомнили. Подтолкнул легонько в лопатки, подбадривая мальчишку, и следующие несколько попаданий восторженного, на глазах смелеющего и почти что пьяного Уайта легли куда ровнее и кучнее друг к дружке, а высохшая ива всякий раз содрогалась, будто от пронизывающего морского ветра, роняя омертвевшую и постепенно отлетающую листву, держащуюся за безжизненные ветви крепче и надежнее, чем на уснувших деревцах по осени. — Ну, вот и превосходно, мой Ключик, — подвел итог сударь Шляпник, удовлетворившись достигнутым, все с теми же предосторожностями отбирая оружие и укладывая обратно в лакированный кейс. — Этого будет довольно, я искренне надеюсь, что отрабатывать новообретенного навыка на практике тебе не придется. Пойдем-ка отсюда поживее, пока на пристань не заявился какой-нибудь сторож с берданкой, страдающий бессонницей, и зачем-нибудь не снес нам с тобой, не мудрствуя лукаво, головы… — А ты?.. — глуповато спросил Кей, плохо ориентируясь после всего пережитого и в себе самом, и в окружающих его ландшафтах, и в том, что происходило с четырех окрестных сторон, но неотступно и торопливо шагая рядом с Лэндоном нога к ноге, побаиваясь отстать. — Я?.. — искренне изумился Лэндон и расхохотался. — Я умею, Кей. Мне эти тренировки ни к чему. — Откуда ты это умеешь? — с неподдельным непониманием переспросил мальчишка, глядя снизу вверх и ловя покровительственный взгляд. — Меня отец в детстве учил, — просто пояснил господин Валентайн. — «Какой ты мужчина, — говаривал он, — если не умеешь стрелять? И, тем паче, какой ты ирландец?». Стрельба и верховая езда были обязательными дисциплинами, так что, уж поверь, эти уроки я хорошо в свое время усвоил. Только вот не думал всерьез, что они мне когда-нибудь пригодятся… у меня не было врагов, я имею в виду, настоящих врагов, а в уличных драках я неплохо привык обходиться подручными средствами. Даже моего дядюшку я никогда не ненавидел настолько, чтобы возжелать намеренно лишить жизни. Одно дело — прикончить кого-нибудь по неосторожности, когда этот кто-то первым покусился на тебя, — продолжал он, сорвав пожелтевшую соломинку тростника и сунув ее в зубы вместо сигареты, видно, посчитав, что довольно будет на сегодня смогов и смол, — и совсем другое дело — преследовать человека умышленно. Тогда ты уже сам превращаешься во что-то нехорошее, не особенно заслуживающее того, чтобы жить. По крайней мере, так считаю я сам, ты же вправе согласиться со мной или же остаться при своем мнении. — Я думаю, что убивать кого-то всегда страшный грех, — промямлил Кей, не рассчитывая ни что его воспримут всерьез, ни что даже банально выслушают, — и вижу только одну ситуацию, когда убийство оправдано. — Да? — А ведь его слушали, да еще как: сударь Шляпник вывернул голову, вперил пристальный взгляд, прожигая интересом, и весь обратился во внимание. — И какую же? — Если кто-то угрожает дорогому тебе человеку, — нехотя признался Уайт, натасканным и обострившимся чутьем угадывая, что сейчас получит за этот ответ. — Тогда ты имеешь право убить… — Примерно таких бредней я от тебя и ожидал, — не давая договорить, с сильным недовольством перебил его Лэндон. Рывком ухватил за плечо и, останавливая, ткнул пальцем в кончик мокнущего носа, как следует его сплющивая: — Вот он, дорогой тебе человек, ясно? И не ври, будто бы это не так: жизнь свою ты любишь и терять ни в коем разе не хочешь! К тому же, знаешь ли, убеждения твои — чистейшей воды лицемерие и эгоизм! Ты по наивности своей полагаешь, что не подгадишь ничем этому близкому человеку, если добровольно позволишь прикончить себя, лишь бы только не марать грехом руки?! Так вот, заверяю тебя, что подгадишь, и еще как. Черту старому в жопу твою мораль, ясно?! С этого момента забудь о ней, если не хочешь меня огорчить — а ты ведь не хочешь, нет? советую тебе меня не огорчать, — и защищай себя так, будто ты и есть тот самый дорогой человек. Допусти, что ты дорог мне, малолетний идиотничающий моралист, и прекращай свои святошеские выкрутасы. У Кея, что ни странно, от его речи потеплело в груди, губы тронула воздушная блуждающая улыбка, и он, цепляясь господину Валентайну за руку, словно мурлычущий и ластящийся котенок, вдруг спросил, припомнив давний, не дающий покоя вопрос: — Лэн… Ты заговорил про отца, а я давно хотел спросить… мне за это немного стыдно, право, я не специально… и меня теперь постоянно гложет совесть. — О чем ты, Ключик? — не понимая, что творится с необъяснимо сконфузившимся и стыдливо мнущимся юнцом, рассеянно уточнил Лэндон, успокоившийся, остывший и понадеявшийся на то, что его пламенная речь возымела-таки результат на потенциальное будущее. — Тогда, в Ирландии, когда мы были в древесном домике, — отводя взгляд, проговорил Уайт, сознаваясь в своем нелепом и смешном преступлении, — я нашел шкатулку, где хранились твои письма к отцу, не удержался и прочел одно… — Вот оно как? — со смешком хмыкнул мужчина, снова залучившись любопытством. — И в чем же дело? — Я прочитал личное письмо! — повышая голос, как для тупых или тугих на ухо, выпалил Уайт. — Мне оно не предназначалось. — Ну и что? — все еще не понимая, в чем беда, подтолкнул его сударь Шляпник, все-таки не выдерживая, вышвыривая бесполезную и докучливую травинку и заменяя ее дышащей табачным листом сигаретой. — Прочитал — и прочитал. Что за письмо тебе, кстати, попалось? — То, в котором ты писал отцу из Белгрэйвии о… о своих уроках и о драке с кузеном, и где просил поскорее приезжать. — Помню такое, — кивнул мужчина, а глаза его ностальгически потеплели. — Ума не приложу, зачем ты извиняешься. Ты сейчас взбередил во мне приятные воспоминания, так что я даже благодарен тебе и жалею, что твоей неискушенной головке не достало ума прочесть их все. Так в чем же заключается вопрос? — Почему они хранятся в Домике-на-Дереве? — все равно уязвленный, будто пойманный с поличным, спросил Уайт. — Ведь это письмо было написано тобой, значит, и находиться оно должно у адресата. Я видел конверт с почтовыми марками, стало быть, он его получил… — А, вот что тебя смутило! — догадался Лэндон. — Все очень просто, малёк: уж больно мне не хотелось, чтобы в нашей личной переписке с отцом копался паршивец Уалтар. Как видишь, я отнюдь не всем с легкостью готов поверить свою душу, ты — исключение. Как только отца похоронили и нотариусы огласили, кому и что причитается по праву наследования, я наведался в отцовский кабинет, забрал оттуда все личные и сокровенные вещи и отнес в свой детский домик, справедливо рассудив, что там их искать не станут. Поэтому они до сих пор в нем и хранятся. Пока они болтали и шли, Уайт толком не понимал, куда пролегает их путь, но как только тот сделался подъемистым, холмистым и потянулся будто бы на взгорье — с запозданием осознал, что вместо того, чтобы ожидать у мостков очередной плавучий омнибус, едва ли явившийся бы за блудными пассажирами в столь поздний час, они лишь удалялись от воды в сторону северной части города. — Лэн, куда мы идем? — забеспокоился он. — Искать ночлег, конечно, — резонно пояснил мужчина. — Ты ведь не хочешь коротать ночь на холоде? — И, получив от посветлевшего, успокоенного, расслабившегося после нелегко ему давшегося урока стрельбы мальчишки быстрое мотание головой, повел его навстречу все таким же амстердамским, только лишенным разветвленной канальной сети улочкам. В столь поздний час гостей принимал один-единственный отелишко староособнячного вида, пыльный насквозь и ровно на пыли зиждущийся, с простой и неказистой стойкой, за которой клевал носом сонный хозяин-портье, заведующий ключами, почтой и всем вместе взятым гостиничным бытом. Вестибюль показался Уайту чрезмерно темным, с нуаром по непроглядным углам, под потолком коптила пара округлых газовых плафонов, да скакала огненной кобылицей опасная свеча, лишенная подсвечника и впаянная воском прямо в подкоптелую — видно, прецеденты уже бывали, — поверхность возле маленького круглого звоночка, призванного оповещать персонал о прибытии новых постояльцев. Ужина у них так и не случилось, желудок сосало режущей болью, ноги подкашивались от усталости, суставы ломило от холода, нос так и вовсе сочился на манер плохо прилаженного водопроводного крана, и сударь Шляпник, понимая шаткое состояние своего юного спутника, договорился с портье, выпросив у того не полагающиеся ко времени чай и буханку белого хлеба. Лестница, ведущая на верхние этажи и разнузданно скрипящая поношенными ступенями, непривычно широкими по амстердамским меркам и крытыми бордовым ковром с проплешинами, была еще темнее, чем вестибюль, и Кею, покуда они поднимались по ней вслед за их провожатым на свой этаж, четвертый по счету, сделалось не по себе: потянуло откуда-то гадливым поветрием призрачных за́мков и отданных в безраздельное властвование потусторонним тварям деревенских домов, нанесло стерильно-лепрозорным душком человеческой мрази, сопутствующей всяким ничейным и проходным местам, за какой-нибудь год успевающим принять на себя отпечатки сотен людских жизней, порой завершающихся в их стенах самым трагичным образом. Уайт где-то слышал и знал, что отельным служащим не единожды приходится отмывать комнаты от чьей-нибудь крови, в сопровождении полисменов выносить повешенных, сняв тех с аккуратно надрезанной петли, и разгребать последствия любовных треугольников и многогранников, поэтому заранее ничего хорошего от их случайного пристанища не ждал, еще на входе ощутив себя в мышеловке. Портье шел впереди, неся ключи и стакан чая в жестяном подстаканнике, другой чайный стакан держал господин Валентайн, закинув саквояж с деньгами на локоть, зажав под мышкой сверток с обновками и под шумок втихаря отгрызая от буханки поджаристую горбушку, а Кей замыкал процессию, попутно отбивая себе колени оружейным кейсом и напряженно таращась по сторонам, где на ополовиненных стенах, снизу подбитых рейками, а дальше вплоть до потолка оклеенных замшелыми обоями, через каждую пару ступеней попадалась бездарная репродукция того или иного знаменитого полотна — все больше встречался Рембрандт и Вермеер, отыскалась даже «Девушка с жемчужной сережкой», синюшно-зеленая, перекошенная как родная сестра Носферату, страшноватая и мало похожая на себя настоящую; у подступов ко второму этажу лестница расходилась на два крыла, обозначив перепутье, и они забрали левее, преодолевая оставшиеся марши, по паре на каждый ярус. Скудная подсветка, продолжая заданный сюжет, по мере приближения к конечному пункту продолжала убывать, уступая место сплошной темноте, и коридор, куда они вступили, не освещало уже в совершенстве ничто, кроме ненадежной свечи в руках предводителя их маленького отряда. Портье подвел гостей к одной из дверей, ничем не отличной ото всех прочих, кроме выхваченного сполохом пламени сорок седьмого номера, отпер ее скованно и сдержанно скрежетнувшим ключом, вручил его господину Валентайну и откланялся, оставляя постояльцам стакан чая и кромешный мрак. — Лэн, — решил честно признаться Уайт, втайне обдумывая уже и тот вариант, чтобы прошататься по окаянным улицам до самого рассвета, — мне здесь не нравится. — Да ну? — обернулся к нему сударь Шляпник, все это время щурящий глаза и безуспешно силящийся разглядеть обстановку доставшейся им конуры с единственной двуспальной кроватью, по-солдатски застеленной покрывалом и выданной отнюдь не из понимания природы связующих их порочных отношений, а просто потому, что никто не счел нужным озаботиться удобствами запоздалых клиентов, с узким угловым шкафчиком почти у самого выхода, письменным столом подле окна, задернутого глухой шторой, не пропускающей даже фонарные лучи, и крошечной дверкой, ведущей в ванную и туалет. Сунув нос за эту дверку и отнесшись к заявлению мальчика-ключика с напускным равнодушием, он подытожил: — По крайней мере, ты даже можешь умыться, Пьеро, так что хватит жаловаться. Это прекрасный номер за наши деньги и в это время. — Номер, может быть, и прекрасный, — согласился Кей, цепляясь взглядом за очередные репродукции, и здесь щедро раскиданные вкривь и вкось по стенам: им попались офорты Гойи из «Капричос», чудовища-филины, сфинксы-рыси, безмолвно застывшие в необъяснимых позах фигуры, готический монохром сухой иглы, и он мысленно взвыл, взывая к почившему разуму и как будто бы временно отказавшему чутью господина Валентайна. — Но само место ужасное! — Хватит! — пресек его жалобы Лэндон. Опустился за стол на шатко подкосившийся всеми ножками разом стул, стащил с головы звенящий механическими деталями цилиндр, поместил на столешницу, положил рядом с ним свою легкую, мягко шуршащую бумажной оберткой и бельем, ношу, неуютно повел плечами, будто скидывал с себя вылепленную из сажи обезьяну, сиганувшую прыжком с бесполезной декоративной люстры, где ни единый плафон за отсутствием в них газа не работал, сколько ни старайся разжечь, и, глядя сквозь полумрак нервозно заламывающему пальцы мальчишке прямо в глаза, ответил уже честнее: — Я понимаю, о чем ты пытаешься мне сказать, Ключик, и поверь, я повидал сотню похожих мест. Да, возможно, спать будет несколько… жутковато и… малоприятно, но ничего страшного с нами не произойдет. Могу даже допустить, что оно погремит чем-нибудь на чердаке — у нас ведь, кажется, последний этаж, дальше только крыша, — поскребется по углам да уйдет восвояси, едва начнет светать. — Издеваешься?! — взвыл Уайт, не ожидавший такого ответа и не предполагавший даже, что Лэндон воспримет его со всей серьезностью. — Хочешь сказать, ты понимаешь, что здесь водится какая-то… дрянь, приведение, полтергейст… что еще бывает?.. В любом случае, ты это понимаешь и собираешься в таком месте спать? — Где я, по твоему разумению, все свои семнадцать лет коротал те из ночей, что заставали меня врасплох? — закономерно отозвался сударь Шляпник, пытаясь размять затекшие плечи и снова выдавая суставами слаженную недоуменную волну. — Мне на моей памяти встречалось всякое. Ты, должно быть, знаком с таким понятием, как «сонный паралич»? Нет? Ну, так присядь, попьем чайку, погреемся, и я тебе о нем расскажу… все равно сейчас самое гадостное время, лучше лечь поближе к рассвету. Кей настороженно покосился по всем четырем темным закуткам, затянутым гобеленами из ночной пряжи и призрачной паутины, особым вниманием оделяя тесную прихожую, и нехотя присел на постель, тут же визгливо взвывшую парой пружин в продавленном матрасе и скрипнувшую расшатанным каркасом, поерзал, устраиваясь на колючем пледе, изъеденном молью, подобрал под себя с пола ноги, торопливо расшнуровывая обувь и скидывая ее на растерзание теневым человечкам, прячущимся под кроватью, и с благодарностью принял протянутый ему чай, обжигаясь быстро нагревающимся стальным узорным кожухом с ручкой. — Прости за такой скудный ужин, — сказал господин Валентайн, подавая ему половину не такой уж большой буханки, больше походящей на крупную булку. — Обещаю исправиться и обеспечить нам утром в компенсацию сытный завтрак. — Покосился куда-то на потолок, ровно надеялся отыскать там древние арамейские письмена, доподлинно и с подробным инструктажем повествующие о том, как правильно и безотказно призывать жабоголового Баала, вспомнил, с чего начал, встрепенулся и продолжил свой рассказ: — Так вот, сонный паралич или синдром старой ведьмы… ни разу не случалось с тобой такого, малёк, чтобы пробудиться средь ночи в ужасе и ощутить себя словно парализованным, связанным по рукам и ногам, не способным ни пошевелиться, ни выдавить и звука, с необъяснимой тяжестью, навалившейся на грудь, с удушьем и красочными видениями? — Заметив, как у Уайта в ужасе округлились глаза, догадливо и быстро ответил за него же: — Очевидно, не случалось, мой Ключик, иначе ты бы уже понял, о чем я пытаюсь тебе рассказать. Есть такое явление, никем особо не объясненное и наукой не изученное, и мне не раз доводилось переживать его на себе. Иные ученые доктора утверждают, что это некое странное свойство нашего мозга, играющего с нами дурные шутки, другие знахари с пеной у рта уверяют, будто всему виной проделки злобных духов и крепко обиженных чем-нибудь фейри; не берусь сказать, что из этого правдиво, однако… — Он сделал внушительную паузу, отпил большой глоток чая, согревая хрипнущее от хронического недуга горло, застуженное непредвиденно затянувшейся прогулкой, и огорошил без того уже до смерти перетрусившего юношу: — Однажды я испытал этот паршивый паралич еще до того, как уснул, и после этого у меня уже не поворачиваться язык назвать его «сонным». — Как это произошло? — сбивающимся голосом спросил его Кей, от заведенных жутких баек с каждой секундой все сильнее уверяясь в том, что заснуть здесь ни при каких условиях не сможет, но вместе с тем не желая их и прекращать: страшилки, рассказанные на ночь глядя, по-особенному будоражили и заставляли кровь бурлить. — Я уже почти позабыл подробности, — довольный тем, что ему внимают с неподдельным интересом, сударь Шляпник сквозь сумрачный флёр чуть подался вперед, уперев руки в горку из коленей, закинутых одно на другое, и повел дальше историю: — Дело, впрочем, было в местечке под названием Любек, это старейший город на севере Германии, в устье Траве, совсем недалеко от Балтийского моря, весьма своеобразный своими башенными шпилями, похожими на воздетые орудия германских пикинёров. Мое невезение заключалось в том, что я, прибыв в него к ночи и изрядно пошатавшись по опустелым улицам с наглухо задраенными ставнями, по случайности выбрал принимающий постояльцев домишко, примыкающий к Больнице Святого Духа — узнал я об этом, разумеется, только поутру. Сама больница выглядела вполне пристойно и даже внушала уважение: такой себе комплекс чопорных строеньиц из красного кирпича с треугольными крышами, высокими арочными витражами и окном-розой на главенствующем церковном здании, с морской зеленью головных уборов под крестами и флюгером и со старинными медными часами. Уж не знаю, обитал ли святой дух в лечебнице, но в доставшемся мне номере водились только черти, и признаюсь тебе, малёк: по сравнению с тем, что творилось там, здесь не хватает только аккомпанемента райских арф. Воздух был черным и липким, забивался в легкие и без посторонней помощи доводил до головокружения и удушья, кто-то постоянно смотрел тебе в спину — сам понимаешь, что никого и в помине не было, однако ощущение это неотступно сопровождало повсюду, — а из эмоций угадывалось только две: злость и отчаяние. Комната была тесной как келья, в ней имелась скромных размеров кровать, по ширине напоминающая истое прокрустово ложе, столик, кувшин для умывания, сундук и ничего более. Дверь походила на тюремную, с маленьким оконцем, забранным непроницаемым матовым стеклом, и за ней всю проклятую ночь стоял некто незримый. Я издыхал в этой клетке, я не мог в ней даже покурить, я мечтал выйти прочь, пронестись по коридорам, сбежать по лестнице и покинуть это место, но смутно чуял, что лучше бы мне не высовываться наружу, пока не начнет хотя бы светать, и, в общем, сидел, таращился в стену болящими от вынужденного бодрствования глазами, раскачивался и смотрел, как клубится у порога темнота. Потом я, не выдержав этой пытки и крайне от нее утомившись, решил все-таки прилечь, и вот тогда-то меня и подкараулил этот паралич. Я находился в сознании, я не успел сомкнуть и глаз, когда меня неожиданно швырнуло в полутранс. Дьявол знает, что это было, Ключик, людей посещают разные существа и образы: одни видят мелкого домового духа, проказничающего со скуки, другие — умершего в отрочестве ребенка, маленького зловредного гомункула, третьи — инкуба или суккуба, совершающего над ними сексуальное насилие, четвертые словно вылетают из самих себя и парят в сторонке, арабы созерцают джинна, баски — некоего демона Ингуму, а где-то в Мексике, я слышал, этого посетителя прозывают просто и ёмко: «мертвое тело, взобравшееся на меня»; так вот, мне и впрямь досталось чье-то мертвое тело, синее, с заплывшими глазищами и в белой ночной рубахе… Прервавшись ненадолго, Лэндон залпом допил остывающий чай, надеясь хоть так отогреть отказывающее в службе горло, постуженное Остердоком и переправой через Эй, стукнул подстаканником с пустым стаканом о стол, поднялся с места и пересел к необычайно осчастливленному в этот миг его близостью мальчишке, обнимая за плечи, подтаскивая к себе и попутно скидывая со ступней броги, цепляя их один за другой, задником о носок, неаккуратно стаскивая и отшвыривая прочь. — Я лицезрел это превосходно сохранившееся мертвое тело около минуты, если судить по моим субъективным ощущениям, безуспешно пытаясь скинуть нахального подселенца, а тот продолжал с восторгом ломать горло мне или моей духовной сущности, Ключик, — завершил он свой рассказ, стягивая с плеч пальто вместе с шерстистым оленьим свитером и принимаясь неторопливо расстегивать рубашечные пуговицы. — К счастью, мой не вполне сонный паралич закончился благополучно: все прекратилось так же внезапно, как и началось, оставив обманчивое ощущение дремоты… — Он избавился от рубашки и, обернувшись ко все еще волнующемуся каждый раз от их взаимной наготы юноше, добавил: — В том корпусе прежде содержали нищих, юродивых и душевнобольных, но в последние годы больница обнищала, и комнаты за весьма умеренную плату стали сдавать приезжим внаем. — Что, если бы это был инкуб или суккуб? — ревниво предположил Кей, не зная, куда деться от пусть и заволоченных сном, а все равно ненасытно его разглядывающих зеленых глаз, совсем не по-кошачьи потухших, фосфоресцирующих только когда попадали под разыгравшееся слепящее солнце. — Инкубов я не интересую, — усмехнулся Лэндон, — а на суккуба у меня бы не встал. Так что успокойся и спи, мальчик-ключик. Давай-ка, раздевайся и ложись… я буду рядом. Сказать было проще, чем сделать; Уайт, посматривая на господина Валентайна, полностью избавившегося от лишних вещей и побросавшего их куда попало — что долетело до спинки стула, то прикорнуло на ней, а чему долететь не повезло, то мягко спарашутило на пол и осталось там почивать до утра, собирая складки и затхлые отельные запашки, — проворно забирающегося под одеяло и основательно им укутывающегося от вездесущей хладной влаги, тоже стал медленно снимать с себя одежку, в противовес мужчине аккуратно ее укладывая стопочкой. Поднялся, сделал от кровати пару шагов, доверяя свой гардероб столешнице, и спешно вернулся обратно, ныряя в защитное тепло и чувствуя, как сердце, вроде бы еще мгновение назад спокойно и размеренно бившееся, срывается с места, подлетает к горлу и размашисто ухает у самых ключиц. Бояться было нечего: ни шорохов, ни стуков, ни иных примет постороннего и враждебного присутствия Кей не замечал, однако праздный треп сударя Шляпника дело свое сделал, превратив мальчишку в шуганного зверька, чурающегося собственных следов. Новоявленной привычкой подобравшись под бок к господину Валентайну и ощутив, как руки — тоже новым обычаем — обвивают и подтаскивают ближе к себе, обжигая телесным теплом, он рискнул все-таки уточнить, не понимая, сколько правды было в любекской истории: — Лэн, ты ведь все это придумал, да? Просто чтобы напугать?.. — Зачем бы мне врать и придумывать? — недоуменно переспросил, зевая и стремительно проваливаясь в сон, Лэндон. — Я сказал чистую правду. Спи, Ключик. Здесь совсем не страшно, уж поверь мне. Бывают места и похуже. Сообщив эту последнюю, добивающую новость, он преспокойно засопел, а Уайту, брошенному наедине со своими монстрами и никак не унимающейся сердечной пичугой, ничего иного не осталось, кроме как таращиться в черноту выцветших стен, приучая глазные хрусталики надсекать ночной мрак и видеть больше, а уши — улавливать неположенные человеку звуковые частоты. Поначалу он просто лежал, стискивая в пальцах кусачую жесткую шерсть, норовящую ужалить даже сквозь плотный одеяльный ситец, слушал дыхание господина Валентайна, уткнувшегося носом одновременно и в подушку, и ему в затылок, вычленял из еле различимого белого гула шумы прочих постояльцев, гладил пальцами теплую руку мужчины, перекинутую через поясницу и расслабленно опустившуюся на мальчишеский живот, изучал особенно густую темноту под столиком и почему-то очень боялся обернуться к двери, слишком поздно припомнив, что запереть ее ключом, кажется, они по безалаберной оплошности позабыли. Ему бы встать, взять рубленый и крупный ключ с длинной топорной бородкой, поблескивающий в отдаленном уличном свете, тянущемся от какого-нибудь бессонного фонаря, сделать шесть или семь шагов к прихожей, защитить их, и без того всегда под дулами ходящих, от непредвиденного нападения, но он так страшился высунуться из-под одеяла, по детской памяти кажущегося идеальным щитом и прибежищем от всех бед, что лишь свесился с постели, потянулся, подтащил поближе к себе револьверный кейс, отомкнул замок и откинул крышку. Оружие, свитое клубками глянцевых гадюк, уверенности не прибавило, только пуще напугав, ключ все еще подманивал к себе, предлагая самое разумное и простое решение, и Уайт, собравшись с духом, даже предпринял жалкую попытку: приподнялся, вытянул шею, заглянул в обозримый угол коридорчика… …И напоролся взглядом на черноту туалетной двери, прожорливой пастью приоткрывшейся навстречу. Чтобы добраться до выхода, требовалось сперва миновать эту ловушку, а для Кея после красочных сказаний о сонных — и бессонных тоже — параличах это было выше любых сил. Опасный футляр он все-таки закрыл, затолкав под кровать и пообещав себе мысленно, что будет слушать вполуха, что творится на этаже, не позволяя сну себя одолеть, а с этим решением, конечно, тут же и рухнул в беспробудную навь. Когда Уайт очнулся в следующий раз — неожиданно, толчком изнутри, волной адреналина, хлынувшей по венам от бьющейся на границе сознания мысли, что ведь зарекался здесь засыпать, что и копошащаяся по дымоходам и канализационным трубам неопознанная дрянь, и не задраенная по всем порядкам на ночь дверь, и эти омерзительные репродукции гравюр по стенам — все ведь кричало ему: «Не смей!». Распахнув глаза и захлебнувшись холодным ужасом, он подскочил на язвительно прохихикавшем матрасе, бешено озираясь по сторонам; грудь его часто вздымалась, лакая спертый воздух, за окном чадил все тот же отдаленный фонарь, а в комнате, к некоторому облегчению, было тихо, и по этажам царил тот особенный, зыбкий и жуткий предрассветный покой, какой приходит только в три глухих часа после полуночи, на подступах к заре. Гравюры прорезались контрастом азотной черноты, теряя границы, филины, сычи и нетопыри расползались по стенам, облепляли карнизы и плинтуса мотыльковыми личинками, копошащимися в неясном и мглистом придыхе; поначалу и правда было тихо, но Кей, отдавая себе отчет в том, что ведь была же причина его чуткого, надрессированного новым образом жизни, все больше проводимым в бегах, пробуждения, тщательно вслушивался в тишину и вдруг, не веря собственным ушам, услышал… как будто бы шаги, а как будто бы и нет: зачинались они в дальнем конце коридора, тянущегося вдоль номеров, и по мере приближения к их сорок седьмой двери стихали, позволяя выдохнуть и чуть расслабиться, чтобы тут же возобновиться уже у лестницы. Скрипы пробегали по дрожащему полу стариковским тремором, тренькали то там, то тут половицы, отель похрапывал вместе с жильцами или, может, всему виной были вездесущие мыши, но Уайта охватил такой необъяснимый и безотчетный ужас, что он в панике взвился, едва не сверзился, зацепившись за одеяло ногой, спрыгнул, все еще страшась ступить в этот кисель из вороньих глаз, но все-таки превозмог себя, сцапал со стола ключ, метнулся к двери и, лишь с третьей попытки попадая в замочную скважину трясущимися руками, запер ее на два оборота, ничуть не соображая, что этим звуком только привлекает внимание чужака. В ответ на его решительные меры скрипнуло уже не снаружи, а где-то в углу их собственной комнаты, и Кей, не зная, куда деваться от всего этого кошмара, и памятуя, что дверные переборки не спасают — приходят чумные доктора с акульей пилой, срезают замочные коробки, идут неотступно по следу, появляются им на смену кровожадные охотники с духовыми ружьями и продолжают травлю до последней точки, — сиганул обратно на постель, срикошетившую всеми своими пружинами, пробуждая созерцающего безмятежные сны Лэндона, теряя ключ и зарываясь обратно в «безопасное» пододеялье. Господин Валентайн, сквозь дрему почуяв эти прыжки, подскочил тоже, резко садясь на матрасе и обводя дикими и не вполне вменяемыми глазами окрестную темноту, выпростал руку, придавливая пятерней ерзающего рядом с ним мальчишку и, кое-как отдышавшись, надломленно спросил: — Кей… что произошло? Ты в порядке? Уайт долго молчал, сопя в тряпичной духоте, а потом отозвался слабым мычанием, ворочаясь, моментально успокаиваясь и высовывая наружу по-собачьи взлохмаченную голову. — Там кто-то ходит, — еле различимо вышептал он. — Или не ходит, я не разобрал. — И поэтому ты тут скачешь среди ночи? — недовольно уточнил сударь Шляпник, легким щипком прихватывая его щеку вместе с единственной длинной прядкой волос и понимая, что вот теперь уснуть будет далеко не так просто, как изначально. — Нет, — ворчливо отозвался мальчишка, сверкая зеркальными глазищами, расширенными от пережитых страстей. — Не поэтому. Потому что мы забыли закрыть дверь. Лэндон матерно выругался и помрачнел. Поднялся, крадучись прошелся по номеру, ощущая, как гуляют под стопами расхлябанные доски, поводил головой, что-то высматривая, и обнаружил искомое под кроватью прямо у Кея в изголовье. Вытащил оружейный кейс, доставая револьверы, выкатил в каждом из них барабан и заполнил пустующие каморы недостающими патронами. Прислушался, пытаясь угадать, что творилось за дверью, но шелесты, запугивавшие Уайта, пока тот бодрствовал в одиночку, предательски стихли, искусно притворяясь, что мальчик не в себе; господин Валентайн на это, впрочем, не купился, ибо точно так же давно уже ехал пошатнувшимися нервами и прохудившейся крышей. — Мы с тобой так скоро совсем психами станем, — признался он, облегченно выдыхая, тяжело усаживаясь обратно на кровать и опуская пистолет. — Ложись спать, мой Ключик, нельзя жить в постоянном страхе, это убьет тебя скорее и вернее. Он поместил оружие обратно в футляр и забрался на постель, подтаскивая отчаянно жмущегося к нему мальчишку, осыпая поцелуями припухшее от простудной сырости и нездорового полусна лицо, бережно обласкивая горячими ладонями худощавое тело, от их бродяжьей жизни не способное нарастить на себе хоть немного приятной на ощупь мягкой плоти, а Кей уткнулся лбом ему в грудь и, втягивая трепетными ноздрями запах суточного пота, тихо и обреченно прошептал: — Лэн, я хочу домой. — У нас нет дома, малёк, — напомнил ему господин Валентайн, оглаживая растрепанные шелковые волосы и аккуратно их укладывая. — Квартирка, что осталась по ту сторону Эй, ничем не отличается от этого места. — Я знаю, — вздохнул Уайт. — Знаю. Если бы не эти голуби… если бы только не эти проклятые голуби с проклятыми дырявыми монетами, мы бы с тобой, может, могли бы… ты ведь все равно бы познакомился со мной так или иначе, я это понимаю, а значит, мы в любом бы случае с тобой встретились, и у нас еще мог бы… случиться этот дом. У меня никогда в жизни не было дома, а я мечтал, что он однажды появится… Разве это так много, Лэн?.. Разве так много?.. Когда мне стукнуло семнадцать, я подумал, что ничего уже не изменится, и надо смириться, но потом встретил тебя… Я встретил тебя и только тогда начал жить, я это понял лишь теперь и снова вспомнил про дом. Бог, если только он есть, кажется, издевается надо мной; впрочем, я не жалуюсь, я знаю, что тысячи людей находятся в куда более худших условиях и влачат жалкое существование, и все-таки… Все-таки, разве я так много прошу?.. Я просто хочу спокойно просыпаться по утрам и не думать о том, что меня хотят убить. Я, правда, просто хочу жить… Сударь Шляпник еще долго с сочувственной печалью перебирал его пепельные пряди, запуская в них пальцы, мягко прихватывал ушные завитки и растирал подушечками кромку хрящиков, целовал грустящие глаза и только притискивал крепче к себе, обещая защитить и непременно что-нибудь придумать, но в то же время прекрасно понимая, что придумать и сделать не может в совершенстве ничего, что филины, сычи, сипухи, сфинксы, заунывные козодои и неприкаянные кукушки, жуки-скарабеи и черные вдовы, сползающиеся с гойевских «причуд» в последнем, предутреннем кьяроскуро светотеней, потешаются над ними, а безжалостные норны неотвратимо ткут свои красные нити, со смехом надрезая свитую веревку и пуская по веретену алую кровь.