Full lungs

— Ты, значит, с Ким Тэхёном общаешься? — интересуется Чимин, пока они на пару прогуливают физкультуру в кладовке уборщицы. Чонгук подтягивается на стуле повыше и закидывает ноги на полку с химией, всем своим видом показывая настроенность на разговоры. — А ты, значит, с Мин Юнги общаешься? — О-о, — кивает Чимин. — Один:один. Но это был не наезд, я просто спросил. — Ну, общаюсь, и что с того? Чимин качает головой и пинает стул, на котором Чонгук так удобно развалился. — Ты чего такой раздраженный? Мне просто интересно, правда ли то, что про него рассказывают одноклассницы? Он извращенец? Совратитель младенцев? Убил настоящих родителей в приступе безумия? Чонгук выгибает бровь так сильно, что она теряется в лохматой челке. — Что за?.. — Да брось, каждый знает, что он приемный. Так что? — Чушь все это, или я знаю его не настолько хорошо. Он нормальный, только странный слегка и зашуганный. Я просто думаю, что его ненавидят незаслуженно. Чимин задумчиво рассматривает стены с облупившейся на них краской. — А за репутацию ты не боишься? — Чего мне бояться? Она и всегда была не самой лучшей, и все было нормально. Все равно скоро выпускаемся из этого гадюшника, а там будь что будет. Все, хватит об этом, теперь твоя очередь. Расскажи об этом своем Юнги. Чимин прячет лицо в ладонях. — Комшар, мы будто школьницы, обсуждающие своих парней. Мы не общаемся, так что мне нечего рассказать. — Вот оно как, — Чонгук ухмыляется. Он не спрашивает, действительно ли Чимину Юнги так нравится — это заметно с первого раза. — Где Тэхён сейчас, кстати? — любопытствует Чимин, отводя тему. — Я бы с ним познакомился, раз ты его так расписываешь. — Он на уроке, я проверил. Пока учитель рядом, ему точно ничего не будет. Ну, по крайней мере, он на это надеялся. — Ты о нем так печешься? И да, кстати, учителя сегодня нет. По-моему, оставлять два проблемных класса наедине с самими собой — не самое разумное решение. Драки точно не избежать. Чонгук внутренне холодеет, хотя не должен вообще волноваться по этому поводу. — Думаю, стоит проверить, все ли в порядке, — он резко поднимается, хватает рюкзак со стула и спрашивает: — Идешь? — Да куда я денусь. Школьное поле с трибунами у Чонгука ассоциируется исключительно с бесконечными дисциплинарными линейками, на которых их распинали за драки, курение в туалетах и прогулы. Или с лекциями от служителей порядка, припугивающих их колонией для несовершеннолетних. Чонгук понимает, что все плохо, когда уже из-за угла слышит громкие возбужденные крики, смех и улюлюканье, а окончательно в этом убеждается, когда видит сгрудившихся на поле учеников. — Нет, — бормочет он и срывается на бег. — Только не это. Он расталкивает толпу, врезаясь в одноклассников, и заполучает, так сказать, место в первом ряду. С лучшим обзором. Как-то давно его пообещали выкинуть из школы при малейшей провинности, но это выветривается из головы начисто. Тэхён сгибается на жестком покрытии пополам и сплевывает кровь. Дышит тяжело и хрипло, поднимает на Чонгука светлые глаза, и того клинит. В его взгляде нет ничего, кроме молчаливого смирения; вот он я, берите и ломайте. Почему, ну почему ты не защищаешься? Под ребра Тэхёну врезается чья-то нога, и Чонгук разом плюет на все запреты. Чимин в совершенном недоумении оглядывает свои стесанные костяшки и до сих пор не может поверить в то, что произошло. Кровь из обеих ноздрей ровным ручейком стекает по губам, оставляя на них вкус ржавчины, и капает на белую рубашку. Пятно, которое наверняка будет сложно отстирать, его совсем не беспокоит. Скорее, другое. Он не помнит в особенности, что произошло после того, как Чонгук влез в самый эпицентр драки — только дичайшее месиво и крики со всех сторон, — но отчетливо помнит сочный хруст, когда его кулак врезался в чей-то нос. Правда, потом ему отплатили той же монетой, но это мелочи. Когда его оттаскивали, он заметил Юнги на трибунах. К его чести, он не стал наблюдать за избиением, но и вмешиваться тоже, предпочтя в стороне ото всех уделить внимание книге. Он смотрел прямо на Чимина — немигающе и задумчиво. Чимин только с этим взглядом опомнился. Оба старших класса теперь сидели на трибунах, не считая наиболее травмированных (включая Чонгука, Чимин успел заметить, как его волок на себе сторож в сторону школы), в ожидании директора. — Держи. Чимин вскидывает голову, с удивлением глядя на Юнги, но принимает из его ладони салфетку, прижимая ее к своему носу. В этом нет особенного толка, потому что крови на рубашку уже натекло достаточно. — Спасибо. Юнги опускается на сиденье рядом, в его взгляде читается что-то вроде уважения. — Ты добровольно в это ввязался или тебя втянули? — М-м… Я подумал, что бесчестно наблюдать в стороне за тем, как твоему другу набивают морду. — Похвально. Чимин прижимает салфетку к носу так, будто от этого зависит вся его жизнь. Непонятно, как ему на это реагировать, так что он рассматривает кеды Юнги и какую-то книгу в черной обложке в его руках. Пальцы у него длинные, аристократичные, бледные, такими либо душить, либо играть на клавишных. На ощупь они наверняка холодные, сухие и с грубоватой кожей. Чимин мысленно представляет, что ему будет, если он попытается их коснуться. Наверняка не поздоровится. — Ненавижу это стадо, — с внезапной злостью бросает Юнги, крепко сжимая пальцы на черном корешке. Чимин поднимает на него удивленный взгляд. — Что? — Этих вот, — он презрительно оглядывает скучковавшихся на первых рядах старшеклассников, ожидающих речи директора. — Все до одного такие из себя индивидуальности, хотя мыслят одинаково и действуют одинаково. Девушки думают только о высоте их каблуков на выпускной, а парни о том, как этим девушкам залезть в трусы. Чимин не успевает сказать ничего в ответ, потому что на поле выходит директор, и его слова, многократно усиливающиеся мегафоном, прокатываются над головами ропочущих подростков. Чимин не поднимает головы, молча выслушивая громогласные возмущенные реплики директора, и разглядывает собственные пальцы, нервно вцепившиеся в лямку рюкзака. Украдкой косится на ладонь Юнги; бледные пальцы — те самые, которыми либо душить, либо играть на клавишных, — выстукивают на ткани брюк неторопливый ритм. Наверное, он и действительно умеет играть на фортепиано или вроде этого, Чимину кажется, что с его образом это совсем не вяжется. Пальцы Юнги неожиданно сжимаются в кулак, сгребая ткань, и Чимин поднимает на него глаза. Юнги смотрит на него и говорит почти одними губами: «Этого старого ублюдка я тоже ненавижу». Его еле слышные слова тонут в «…беспрецедентный случай!..».

○○○

Больно. Чонгук обычно пытался не обращать на это внимания, но теперь было так больно, что хотелось плакать и жаловаться. — Ну же, — брюзжит медсестра Пак, агрессивно обрабатывая ему стесанную на челюсти кожу. — Я всегда думала, что тебе можно доверять, а ты вот так берешь и предаешь мое доверие. — Извините, — шипит сквозь зубы Чонгук. — Это было делом чести. — Я могу это понять, но ты мог просто рассказать учителям! Они бы разобрались без всей этой мешанины. «А как же, — думает Чонгук. — Только когда они бы пришли, на Тэхёне уже бы не осталось живого места». Перекись шипит и жжется, ребра ноют, будто бы по грудной клетке проехался асфальтоукладчик, а запястье опухло и не двигается. О, а в придачу к этому от удара по виску голова тяжелая и будто камнями набита. Давно такого не было. — Ну, что еще? — Запястье, ребра, наверное, и я подозреваю сотрясение. — Будешь знать, как лезть в гущу драки. Чонгук жалеет о своих словах, когда медсестра Пак начинает перевязывать его запястье. Сустав болит, будто его доламывают, и Чонгук тихо скулит сквозь зубы, а на глазах появляются непрошеные слезы. — Все, что я могла, я сделала. Обязательно зайди в больницу, без этого никак. Его отпускают домой на своих двоих, и это немного беспардонно — потому что он, кажется, и лодыжку каким-то чертом вывихнул. И он до сих пор не знает, что с Тэхёном и не схлопотал ли он чего серьезного. Медсестра Пак сказала, что его тут же увезли в больницу. Это беспокоит. К вечеру его рука уже загипсована, ребра на всякий случай проверены рентгеном, а подозрения на сотрясение развеяны. Родители на неделе должны зайти к директору, но тем не менее, он легко отделался. Чонгука гложет тревога, и как бы он не убеждает себя, что ему поровну, все равно к вечеру берется за телефон. Тэхён отвечает тогда, когда Чонгук уже хочет сбросить звонок. — Кто это? — интересуется он тут же замогильным голосом. — Чонгук. С другой стороны воцаряется молчание, а потом следует подозрительное: — Откуда у тебя мой номер? — Я в неплохих отношениях с медсестрой Пак, вот и уговорил ее дать твой домашний. — Ох. Вот оно как. Мне лестно. Чонгук усмехается, как ему кажется, немного нервно. — Что с тобой? — Ну-у… я всегда опасался, что мне могут повредить ребра, и вот вам. Трещина в правом шестом. — Больно? — Нет, приятно. — Раз язвишь, значит, все не так плохо, — он замолкает, кусая губы. — В общем, как ты? — А ты как думаешь? — интересуется Тэхён горько. — Никогда еще такого не было. Они особенно как-то озлобились. — Прости. — За что? В его голосе такое неподкупное удивление, что сразу понятно, что он об этом даже и не думал. — Я пообещал тебе, что… — За это? — немедленно прерывает его Тэхён. — Нет-нет, послушай, я должен быть благодарным за то, что ты для меня делаешь. Ты, кажется, единственный, кому на меня более менее не наплевать. И да, я еще помню четвертый совет, но спасибо тебе за это. Как ты сам, кстати? Чонгук барабанит кончиками пальцев по загипсованному запястью и раздумывает: преуменьшить или сказать, как есть. — Нормально. — Не лги. Я видел, как тебя уносили с поля. — М-м, окей, я сломал запястье, а еще выгляжу просто кошмарно. Мое лицо — какое-то месиво, честное слово. В зеркало смотреть боюсь. — Изви… — Четвертый совет! Не смей извиняться. Если бы мне было это не нужно, я не ввязался бы в драку. Тэхён вздыхает. — Совет, не совет, — бормочет он хрипло. — Отвратительно ощущать, что в этом виноват я. На улице уже давно стемнело — в воздухе витают такие густые сумерки, что пальцами будто можно потрогать. Чонгук распахивает окно, позволяя сгущающейся темноте заливаться в комнату и наполнять ее свежим запахом ранней весны. От его дома до дома Тэхёна пара кварталов всего. — Подожди. Он сбрасывает звонок, накидывает поверх футболки теплую куртку и выходит, с головой окунаясь в холодный вечер. Найти нужный дом не составляет труда, но Чонгук еще с минут пять слоняется у входной двери, придумывая то, что скажет его родителям на всякий случай. Заготовленный предлог так и не пригодился — Тэхён открывает дверь сам. На носу марлевая повязка, под глазом уже красуется кровоподтек, и на этом список обозримых повреждений заканчивается. Чонгук знает, что под футболкой его грудь туго перемотана бинтами, а торс щедро украшен расцветающими синяками — после ударов ногами в живот иначе быть не может. — Это было совсем необязательно, — вздыхает он, но все же выходит и аккуратно закрывает за собой дверь. Смотрит на него и морщится, заламывая брови. Чонгуку и самому известно, насколько ужасно он выглядит, хоть и постарался заклеить все страшные ссадины пластырем. — Не смотри на меня так, будто я чудовище какое-то. Тэхён растерянно молчит, поджимая дрожащие губы. — Не-ет, только не реви, ну же! Ты мужик или кто? — Хочу реветь и буду! — огрызается Тэхён, широко распахивая блестящие глаза и часто моргая. — Я же не выбирал, кем мне родиться. И в подтверждение своих слов крепко жмурится, сверкая слезинками на ресницах. — Ну… слушай, прекрати. И хуже было. Нет никаких причин на слезы. — Есть. Прости. Прости-прости-прости, пожалуйста, если я хоть как-то могу загладить свою вину, то… Чонгук не хочет упоминать четвертый совет снова, потому что, наверное, еще немного, и Тэхёна прорвет. — Все, хватит. — И не смей больше за меня заступаться, а то сплошные проблемы получаешь. — Я говорю, прекрати. Успокойся. У Чонгука голос насквозь пропитан отчаянием: он совершенно не привык к тому, чтобы кто-то показывал перед ним свою слабость, свои слезы. Разве что, пятилетняя племянница, успокаивать которую Чонгук совершенно не умел. Единственное, что ему приходит на ум, он исполняет сразу же, а именно — тянет его на себя и крепко обнимает. Это первый раз, когда они вот так прикасаются друг к другу, и это, признаться, значительно смущает. Тэхён утыкается лицом ему в плечо и обнимает в ответ, прерывисто дышит и комкает в руках ткань его футболки. — Ты как ребенок, честное слово, — усмехается Чонгук негромко, поглаживая его по торчащим лопаткам. — Я и есть ребенок, — глухо бормочет Тэхён. — Мне можно. Тэхён, кажется, старше его, но мировоззрение у него такое неувядшее, непорочное, ничем не омраченное, что Чонгук бы ему лет десять дал. Кто тут, спрашивается, старший? Потом Тэхён заходит внутрь, чтобы одеться потеплее, и они еще долго сидят на крыльце, устроившись на ступеньках — у Чонгука нет ни малейшего желания заходить к нему домой по приглашению. — Что с носом? — интересуется Чонгук негромко. Тэхён подцепляет кончиком пальца марлевую повязку и хмурится. — Всего лишь ушиб. Ничего серьезного, через полнедели все будет в порядке. Чонгук вздыхает: ему кажется, что даже будь у Тэхёна полноценный перелом носа с какими-нибудь осложнениями, он бы ничего ему не сказал. — Не сломали ничего? — Да вроде бы нет. Чонгук смотрит на него внимательно; в густых сумерках его кожа кажется практически белоснежной. Ненормально то, насколько он бледный — будто бы сто лет на свет не выходил. — У меня к тебе очень важный вопрос, — говорит он, привлекая его внимание. — Ты вампир? Тэхён теряется, а потом смешливо фырчит. — С чего вдруг такие выводы? — Ну, знаешь ли… Бледность, да еще и линзы твои — под ними у тебя глаза наверняка красные. А твой дом, — он указывает пальцем за спину, — натуральное вампирское жилище. — О, — хмыкает Тэхён. — Может, если я и вампир, то об этом не знаю. В зеркале вроде бы отражаюсь. — Тогда кто? М-м, мое познание в сверхъестественных существах не особо широкое. Может, альбинос? — Альбиносы — не сверхъестественные существа. — Но все же это звучит очень логично. — Да. То есть нет. А может и… нет, я не альбинос. Тэхён замолкает и задумчиво рассматривает собственные пальцы; на тыльной стороне ладони у него темнеет длинная затягивающаяся ссадина. Наверняка температура опустилась ниже десяти по Цельсию ближе к ночи; налетает порыв ледяного ветра, забирающийся под воротник куртки Чонгука и отправляющий по загривку стадо мурашек. — Тебе не холодно? — спрашивает он, пряча руки в карманах поглубже. — Да не очень, на самом деле. Я к холоду не особо чувствителен. — Признавайся, — смеется он, захватывая Тэхёна за шею и делая вид, что выискивает у него заостренные клыки. — Ты точно вампир. Иначе быть не может. Вампирских клыков он не находит, но одна деталь немедленно заставляет его улыбку потухнуть. — Ким Тэхён, — говорит он внезапно севшим голосом. — Что… что это такое? Его шею по диагонали пересекал длинный тонкий шрам, какие бывают от порезов чем-то очень острым. Чонгук не особенно разбирался в анатомии, но с точностью мог утверждать, что сонную артерию шрам пересекал точно. Он бы его и не заметил, но в сумеречном полумраке контраст между бледной полоской и остальной кожей был поразительно отчетливым. Тэхён отцепляет от своего предплечья его крепко сжавшиеся пальцы и вздыхает как-то устало, втягивая голову в плечи: — Ничего. — Не очень-то и похоже на «ничего». Откуда это? — Ну, так сказать, неудачно упал, — криво усмехается Тэхён, а потом, заметив выражение лица Чонгука, спешно заверяет. — Может, я как-нибудь расскажу тебе, но не сейчас, хорошо? Это не попытка суицида, не подумай. Это Чонгука не очень-то и успокаивает, потому что если не суицид — то что тогда? Как тогда такой шрам можно получить?