И знамя его надо мною — любовь

Едва открыв глаза, Гарри понял, что его ждет исключительно удачный день: раскидистое яблочное дерево отбрасывало тень на лицо — верный признак того, что уже около девяти утра — снизу доносились размеренные звуки местной радиоволны, что-то отдаленное напоминающее легкий джаз, приятно поднимающий настроение, а еще он чувствовал дразнящий, сладковатый запах свежей выпечки и сахарной пудры. «Бисквитные розочки, не иначе», – подумал Гарри, с удовольствием нежась в кровати. Он отлично выспался, впервые за долгое время встал не спозаранку, но все равно не хотел покидать уютную постель. Повалявшись еще немного и поразмышляв о каких-то сторонних вещах, Гарри внезапно вспомнил, что месса уже началась, и сексуальный сын пастыря прямо сейчас на ней — помогает с брошюрками и всем улыбается, вызывая у парней вроде Стайлса ощутимое, болезненное возбуждение. Вот и сейчас, подумав о Найле, Гарри невольно потер вставший член рукой, чтобы немного облегчить напряжение. Идти на мессу Гарри не собирался, поэтому даже не потрудился завести будильник накануне вечером. В душе наскреблось что-то похожее на желание услышать пение Найла — он помнил, как красиво и чисто это звучало, когда сын пастыря напел ему несколько псалмов по телефону — но Гарри уверил себя, что стоны у Хорана будут не менее музыкальными. Просиживание штанов в церкви с утра пораньше — пустая трата времени. Лучше сразу перейти к горячему. Тем более, Гарри уже давно успел рассмотреть все, что есть в меню, и знал, что именно закажет на сладкое. На стуле с позавчерашнего вечера лежала отглаженная белая рубашка с темными пуговицами и приличные, строгие брюки темно-серого цвета — Гарри специально выбирал их для церкви, и мысль о том, что сын пастыря ввел его в заблуждение, сильно разочаровывала, даже несмотря на то, что Гарри по-прежнему жаждал раскатать Найла на ближайшей ровной поверхности. Впрочем, отмечал про себя Гарри, хватило бы и укромного уголка, а там бы он спокойно прижал Найла к стенке и сотворил бы с ним такое, что жители Содома сгорели бы от стыда. Стайлсу было стыдно признать, что ему искренне нравились их занятия, кропотливое изучение Библии, обсуждение каждой прочитанной главы, и даже аскетичная церковь перестала пугать так сильно, как раньше. И сама религия уже не казалась такой уж пустой тратой времени — по крайней мере, она успокаивала и дарила какую-то странную, волнующую душу надежду. Контраст волнения и успокоения потрясал Гарри до глубины души. Он никогда раньше не задумывался о том, что у него в принципе есть душа. Первое, что его волновало — исполнение естественных потребностей, а уже потом все остальное. Естественной потребностью по большей части был секс — с ним у Гарри проблем никогда не было. Он и подумать не мог, что будет названивать кому-то по телефону, чтобы просто пообщаться, зная при этом, что ему ничего не перепадет (разве что во влажных мечтах, изводящих своими подробностями). И, вместе с тем, Гарри не мог сказать, что ему не интересно слушать, как Найл рассказывает про первых людей, про бога, про веру, в начале крошечную, как горчичное зернышко, а потом огромную, словно раскидистое, плодовитое древо познания. Он не мог сказать, что не чувствует любовь, которую люди вкладывали в Библию, пока писали её. Гарри даже перечитывал по вечерам Священное писание — не только главы, которые Хоран просил повторить, чтобы лучше понять их смысл — а то, что они уже давно прочитали, с самого начала, просто потому что ему становилось как-то легко и спокойно, когда он погружался в смысл писания и полностью увлекался сюжетами. У них дома было свое Пятикнижие, но Найл все равно подарил ему свою первую настоящую Библию, предварительно подчеркнув для Гарри самые интересные места. Информацию для себя Найл ранее выделял синим карандашиком, а места, которые по идее должны были заинтересовать Гарри, — красным. Гарри нравилось сверять эти пометки и находить места, которые были актуальны для них обоих. Впрочем, заикнись он об этом, лицемерный сын пастыря посмеялся бы над его наивностью. Он и так знатно повеселился во время их занятий, пока Гарри пускал слюну и оттягивал штаны, пытаясь сосредоточиться, и Стайлс решил, что настала его очередь развлекаться. Ни васильковые глаза, отражающие в своей синеве целый мир, ни волосы, развевающиеся на ветерке, как спелая пшеница, больше не введут его в заблуждение, не заставят грезить наяву. Найл сколько угодно может смеяться своим маковым голосом, запрокидывая голову назад, вызывая тревожащие ассоциации, невесомо касаться его руки, вынуждая хотеть большего, мечтательно рассматривать цветы... Гарри узнал достаточно, чтобы позволять и дальше искушать себя подобным способом. Это было не правильно. Он трахнул бы его за одни только узкие брюки, подчеркивающие сочную задницу. И Стайлс справедливо рассудил, что сегодняшний секс не стоит того, чтобы одеваться так, будто его принимала в своей летней резиденции сама королева Англии. Если бы Найл был таким, каким он его себе представлял, возможно, стоило бы потрудиться, чтобы сделать этот момент особенным и показать, что этот секс что-то для него значит. Но Хоран спит со всеми, значит, его не особенно волнуют красивые жесты и прелюдии — его вообще ничего не волнует (прямо, как Гарри раньше). А если Хоран любит по-жестче, ему это даже на руку. В конце-концов, Стайлсу и самому было тошно, что он распустился и стал мечтать о милых прогулках под луной, как какой-то розовощекий педик. Быстро заскочив в ванную, Гарри вышел оттуда довольным. Прохладная вода немного уравновесила его мысли, и он почти выгнал из головы навязчивый образ Найла, сидящего на скамейке с умиротворенным видом. С одной стороны, он испытывал облегчение — если Найл такой же, как все, то залезть к нему в штаны не так уж и сложно. С другой... ему на самом деле нравился Найл, которого он выдумал. Вовсе не этот лицемерный парень, который трахается с кем попало прямо в кладовке божьего дома. Гарри хотел секса с Найлом. Пожалуй, даже с раскрепощенным Найлом, готовым на некоторые авантюры. Но в его воображении Хоран спал только с ним, а не подставлялся под каждого парня с заправки, стоило только пальцем поманить. Резкие хлопки по щекам тоже слегка привели мысли в порядок. Гарри взглянул на себя в зеркало, не узнавая свое неожиданно задумчивое лицо. Он упорно пытался относиться к сегодняшнему дню так, будто ничего не произошло, но все равно несколько минут проторчал у шкафа, не зная, что ему надеть. С одной стороны, Стайлсу не хотелось, чтобы маленький обманщик подумал, будто он как-то готовился к этому дню, с другой — ему хотелось выглядеть сексуально, чтобы Хоран сам поведал ему о своих намерениях. Сначала поведал, а потом сам же претворил бы их в жизнь. Гарри даже позволил бы себя соблазнить. Только без всяких уловок с Библией. Это было бы низко. Разозлившись на себя за бабское поведение, Гарри схватил первую попавшуюся футболку, не замечая, что напевает псалом для успокоения, и бесцеремонно напялил её прямо на влажный торс. Кажется, она даже немного села, потому что была слишком в обтяжку, особенно для выхода на улицу, но Гарри уже настроился на секс, на Найла, на выяснение правды — это все смешалось в одно желание, которое он даже не мог четко сформулировать. Едва его мысли вернулись к Хорану, как ему захотелось вернуться в ванную и кончить, пару раз проведя рукой по члену, но Гарри запретил себе это делать. Сын пастыря должен знать, до чего довел его. И поплатиться за свой обман. Чтобы не столкнуться с матерью, которую наверняка заинтересует его неподобающий внешний вид, Гарри осторожно вылез на улицу через окно, постоянно оглядываясь. В последнее время у них наладились отношения, но мама все равно могла невольно сбить весь настрой, а Гарри сейчас это нужно было меньше всего. Найл. Секс. Выяснение отношений. В таком порядке. Впрочем, Гарри был согласен послушать объяснения и во время секса, если у Хорана получится членораздельно разговаривать, пока он будет трахать его, как ему вздумается. Почти задыхаясь от жары, Гарри триста раз пожалел, что не взял машину. Ему уже было все равно, что на улице терпко пахнет грушами, чуть кисловатыми, пока еще неспелыми ягодами, подсыхающей на солнце травой, высаженными вдоль дороги цветами... Он чувствовал только, как тяжелая пыль кружится в воздухе и, оседая, липнет к его влажной коже. А уже подходя к церкви, Гарри поймал себя на мысли, что ему интересно знать, что случилось после смерти Иосифа. Что ж, при всем лицемерии Хоран, похоже, отлично ориентировался в Библии, раз уж сумел так его заинтересовать своими рассказами. Или же в самой Библии было что-то особенное, помимо того, что Найл не выпускал эту книгу из рук. Заходя в церковный двор, Гарри столкнулся с довольными и немного усталыми прихожанами, покидающими мессу нестройными рядами. Многие из них улыбались ему и приветливо махали руками — помнили, как он заходил с брошюрами, приносил подарки старикам и даже несколько раз довольно вежливо вклинивался в беседу, если речь шла о починке двигателя старого автомобиля или о футбольных матчах в этом сезоне. Гарри ни к чему было портить отношения еще и с ними, но он постарался скорее прошмыгнуть в церковный сад, раньше, чем кто-то успел завязать с ним светскую беседу. Не сейчас, когда он настроен на хорошую еблю где-нибудь на скамейке. Проходя по знакомой тропинке мимо ароматного и по-прежнему пышного рододендронового куста, Гарри заметил, что из заднего выхода неторопливо показался Хоран — немного взволнованный, рубашка в тон глазам аккуратно заправлена, в руках молитвенник в черной обложке, из которого тут и там торчат разноцветные закладки. Ни дать, ни взять — пай-мальчик. Увидев Гарри, он на мгновение замер, широко улыбнулся, обнажая зубы цвета молока, и побежал навстречу, приветливо размахивая рукой. Кричать в церковном саду он, видимо, не решился. Гарри почти сразу обдало жаром, и сердце начало колотиться с невероятной скоростью, похоже, устремляясь навстречу Найлу, несмотря на то, что он все время держал в голове тревожную мысль: Хоран, которого он знает, и настоящий Хоран — два разных человека, один из которых просто образ для привлечения внимания. – Привет! А я тебя так ждал! – с облегчением проговорил Найл, останавливаясь рядом. Пожалуй, даже ближе, чем обычно. От него пахло воском и ладаном, запах, к которому Гарри неосознанно привык, потому что невольно потянулся к нему, чтобы вдохнуть этот аромат поглубже. Найл не заметил этого, невесомо дотронувшись до его плеча, чего обычно не делал без надобности. Гарри почти физически ощущал, как у него что-то кипит в голове — дыхание стало тяжелым, горячим и прерывистым. – Отец даже рассердился немного, что я бегаю туда-сюда вместо того, чтобы встать вместе с хором в амвоне. Говорит, храм — не место для игр, – Найл безмятежно улыбнулся, всем своим видом показывая, что это для него не новость. Стайлс еле подавил утробное рычание, свойственное обычно только животным. Сдерживать себя становилось все труднее, а Найл совсем не содействовал спокойствию. Сквозь древесные нотки упрямо пробивался его естественных запах, волнующий Гарри до одури, а Хоран еще и поддразнивал его, столь легкомысленно касаясь. Если бы Найл знал, как это действует на Гарри, он бы точно не стал так его провоцировать. В его голове он уже был без одежды, влажный, откинувший назад голову, беспрерывно стонущий и вскрикивающий, зовущий его по имени своим греховодным голосом. Слишком рано. Слегка качнув головой, Гарри набрал в легкие побольше воздуха. Вместе с цветочным запахом до него снова долетели чарующие нотки древесной коры, впитавшейся в кожу Хорана, и Стайлс немного отстранился, чувствуя, что голова закружилась, а член затвердел настолько сильно, что игнорировать боль уже невозможно. – Скучал? – невинно спросил он, замечая, что в голос пробирается хрипотца. Он знал, что похож на хищника, который поджидает в кустах газель. Найл всегда напоминал ему газель своими стройными ногами и какой-то природной грациозностью, несвойственной парням его возраста. В нем всегда было что-то изящное, настолько, что Гарри иногда терял нить разговора, засматриваясь, пытаясь поймать каждое его движение. Он выглядел искренним, привычно спокойным и непринужденно радостным, как если бы от чистого сердца говорил, что волновался, потому что Гарри не пришел на мессу. Как если бы ему в глубине души не было плевать на мессу, церковь и бога, которого он обычно с трепетом воспевал. – Конечно, – просто ответил Найл. – Ты же мой лучший друг. Даже зная, что Хоран говорит неправду, Гарри все равно почудилось, что его уносит куда-то наверх, где есть райский сад, бескрайний и зеленый, наполненный плодовыми деревьями и безграничным, безмятежным счастьем, искрящимся в воздухе, как ночные светлячки. Он раздражал своей гнусной, неоправданной ложью настолько сильно, что хотелось стереть его в порошок и развеять по ветру, и вместе с тем Гарри казалось — еще немного, и член отвалится. Это было удивительно, Найл лгал и все равно выглядел потрясающе невинно, как херувим. Но и у Люцифера не всегда были рога и копыта. – Я очень волновался, – продолжил Найл. Он слегка залился краской, и еще у него чуть-чуть подрагивала рука. Гарри это показалось бы очаровательным, если бы он не знал, что Найл давно отыгрывает роль невинного мальчишки, чтобы набить себе цену. Эмоции на его лице менялись одна за другой. – Ты проспал? – обеспокоившись, уточнил Хоран, не замечая, что Гарри жадно разглядывает его тело, лицо, даже волосы. – Почему не позвонил? – Решил сделать сюрприз, – протянул Гарри, наконец, не выдерживая и оказываясь прямо напротив Найла, очень удобно располагая руку на его талии. Она идеально подходила ему — он мог управлять, мог наслаждаться теплом и гибкостью этого тела. Он слишком долго ждал, чтобы вести игру дальше, слишком сильно хотел его, чтобы ждать, пока маленький искуситель наиграется сам. – Я тоже скучал по тебе, – жарко шепнул он Найлу на ухо, почти касаясь его губами, и отстранился, чтобы увидеть реакцию. Найл вспыхнул до корней волос. На мгновение в его ясных, словно чистое, безоблачное небо, глазах промелькнул испуг, наивный, практически детский, но все-таки он преданно покосился Гарри в лицо, с какой-то странной доверчивостью не пытаясь его отстранить, хотя тело — Стайлс чувствовал — ощутимо напряглось из-за его прикосновения. «Тоже хочет», – фыркнул про себя Стайлс, скользнув рукой с талии на бедро. Ему показалось, Найл попытался увильнуть от его руки, но Гарри не позволил, продолжая крепко его стискивать. Эта ангельская задница оказалась, еще лучше, чем он думал. Он никогда не трахал настолько сочных парней. – Это не смешно, – почти заикаясь, сказал Найл, все же нервно хихикнув. Гарри улыбнулся, продолжая прощупывать будущий полигон, и слегка толкнул его бедрами. – Гарри, – сын пастыря попытался отстраниться, но кудрявый не позволил ему. – Я не шучу, – мягко заметил Гарри, обнимая его второй рукой, и коснулся губами горячей, покрасневшей от волнения шеи. Не только пахнет, как воск, но и горячий на столько же. Можно делать все, что угодно. Трогать, мять, лепить, как только вздумается. Гарри скользнул носом за ухо, зарылся лицом в мягкие волосы, впитавшие в себя запах яблок и цветов, нотки свежести и еще чего-то волнующего. Он прижался к нему почти всем телом, снова толкнул бедрами, на этот раз сильнее, почти вжимаясь в него, и Хоран издал какой-то странный звук, чувствуя его напряжение. – Останемся здесь или уединимся в кладовой, тебе как больше нравится? – спросил Гарри, продолжая вжимать его в себя. Ему хотелось услышать этот полустон-полувздох снова. – Отпусти, пожалуйста, – Найл слабо толкнул его в грудь, но был ощутимо слабее, потому что Гарри почти ничего не почувствовал. Он, наконец, дал волю обеим рукам, сжимая Найла чуть пониже спины. Ему хотелось развести Найлу ноги и закинуть на себя, но он лишь целовал за ухом, спускаясь к мягкой горящей шее, и дыхание Найла стало таким же тяжелым и прерывистым, как у него самого. – Не надо, перестань, – прошептал сын пастыря. Он чуть не плакал, продолжая извиваться. И красное личико так пылало, как если бы его на самом деле кто-то поджег. Он явно заигрался, но Гарри не хотелось принуждать, даже если Хоран слишком увлекся своим образом. Ему хотелось чувствовать, что Найл хочет этого так же сильно, ему хотелось, чтобы Хоран сломался и ответил. – Ну все, хватит, – Гарри снова поддразнил его за ухом кончиком носа и, мягко скользнув губами по горячей щеке, оказался прямо напротив раскрытых от волнения губ. От поцелуя его отделяли несколько миллиметров, прерывистое яблочное дыхание и взгляд, смешавший в себе страх и мольбу. – Можешь больше не притворяться. Я хорошо трахаюсь, тебе понравится. Найл зажмурился. Его трясло так сильно, будто ему предстояло оказаться на собственной казни. – Должно быть, дьявол испытывает меня, – отстраненно проговорил он покорным до боли голосом. – Но бог не оставит, если попросить. Или мне предстоит вынести эту муку за все мои грехи, – еле слышно добавил Хоран, не открывая глаза, и тяжело выдохнул, как если бы в горле застрял камень, проникновенно шепча молитву. В голове загудел неприятный колокольчик, почти гудок парохода предчувствия. Гарри чуть-чуть откинул голову назад, чтобы разглядеть лицо Хорана. Его губы упорно шевелились, нашептывая уже знакомую Стайлсу молитву, которую они разучивали вместе, и он как-то странно обмяк, как опадают осенью высохшие былинки. Гарри невольно отстранился, опустил руки, и Найл тяжело шмякнулся на колени, продолжая шептать заветные слова, покорно склонив голову. Стайлс с тревогой взглянул на него сверху вниз: на трясущееся тело, на закрытые в страхе глаза, влажные и тяжелые от выступивших слез ресницы, дрожащие губы, побелевшие от напряжения пальцы, крепко сжимающие молитвенник, крест, беззащитно выскользнувший из-за ворота рубашки, и сердце неприятно сжалось, будто кто-то схватил его когтистой лапой. Если бы Хоран действительно спал со всеми, разве стал бы отпираться так рьяно от такого парня, как он, так испуганно шептать молитву, сидеть в пыли, прямо на земле, боясь шевельнуться? Вряд ли. Паника, страх, гнев, злость и даже отчаянье накатили сметающей волной шестибалльного цунами и жестоким потоком захлестнули Гарри с головой, не хуже, чем снежная лавина. Возбужденное тело бросало то в жар, то в холод. Как он мог так скомпрометировать себя? Как ему только в голову пришла идея начать приставать да еще таким скотским образом, словно безмозглое животное, обезумевшее во время гона? Неужели он на самом деле сказал сыну пастыря: «Я хорошо трахаюсь, тебе понравится»? Теперь его передернуло не хуже, чем Найла несколько секунд назад. Липкое, как утренний пот, осознание ливнем окатило тело. Какая мерзость! Он же всегда делал именно так и никак иначе. Легкомысленных парней всегда было предостаточно, ему никто не отказывал. Ни разу. Но в этот раз он приставал не к кому-то. Он приставал к Найлу, тому самому, который трепетно ждал, пока птичка сядет ему на палец, который останавливался на полпути, чтобы посмотреть на цветы, который чистосердечно закрывал глаза на его невежество, который несколько минут назад назвал его лучшим другом. Да он чуть в штаны к нему не влез! Прямо стояком прижался. Он сказал, что трахнет его. Стайлс испытал справедливое желание ударить себя по лицу. А потом узнать у Луи и Лиама, кто конкретно, помимо Эша, распространяет ложные сведения о Хоране, и по цепочке переломать этим умникам все конечности, стрясти в мусорный бак и скатить на ближайшую свалку. А потом скатить туда же себя, потому что, черт возьми, это меньшее, что он заслуживал за свою глупость. – Успокойся, пожалуйста, – относительно спокойным голосом произнес Гарри, не зная, куда деть себя от позора. Стыд заметно пощипывал скулы, глаза пекло изнутри, будто кто-то промазал ему веки молотым перцем. – Я больше не пристаю. Найл замер, дочитывая молитву до конца. Теперь его лицо было красным местами, будто кто-то размашисто провел вишневой краской по выбеленному полотну, лоб выглядел мокрым, как после дождя, руки подрагивали. Он открыл сначала один глаз, напоминающий глубокое озеро, затем другой, полностью идентичный первому, глядя на Гарри с нескрываемым испугом, и даже изящный рот, по-прежнему прекрасный, был искривлен гримасой страха. Стайлс подался вперед и наклонился, чтобы помочь Найлу встать, но Хоран, еле слышно выдохнув, отшатнулся, неуклюже шлепнувшись назад, поднимая в воздух клубы песчаной пыли. Даже в это мгновение он не выронил Священное писание, не позволил ему даже краешком обложки коснуться земли. Гарри закусил губу и, отстранившись, поднял руки. Теперь ему и в самом деле хотелось оказаться хищником, в сезон охоты, чтобы кто-нибудь пристрелил его из ружья. – Я не дотрагиваюсь, – повторил он, через силу дыша. Во рту застыла горечь, как будто он только что облизнул грифель карандаша. – Можешь встать с земли. Найл одной рукой прижал к груди книгу и, испуганно покосившись на Гарри, все-таки встал с дорожки. Его брюки были перепачканы мелкой песчаной пылью и гравием, крест по-прежнему покачивался, выбившись из под рубашки, а губы дрожали так, словно он вот-вот заплачет. Встретив неспокойный, как море во время шторма, взгляд, наполненный болью предательства, Гарри от всей души пожелал, чтобы ад существовал, и высшие силы отправили его туда немедленно, будь то бог или сатана — не имело значения. – Почему? – слабым голосом произнес Найл, и этот голос был хуже всего. В нем не было ни укора, ни обвинения, лишь какая-то терпеливая покорность, поражающая своей незамысловатой силой. – Зачем ты сделал это? Гарри устало потер виски. Сердце по-прежнему мешало ему. Оно колотилось везде: в висках, в горле, в ушах, в груди, в пятках, а жилы натягивало, словно тетиву лука. Липкий страх по-прежнему струился по телу, перехватывая дыхание. Найл больше не смотрел на него, повернув свое лицо к низенькому розовому кусту, но взгляд скользил мимо зелени, узорчатых листьев, не фокусируясь ни на чем. – Я... я просто был вчера на заправке. И там... про тебя рассказали всякое, как будто ты... и я решил... – Гарри не смог закончить. Как он мог поверить в эти глупости? Ничего не сделал, чтобы проверить информацию, просто взял и позволил ярости и какой-то дьявольской животной страсти завладеть им. Наверное, в глубине души все-таки хотел, чтобы Найл оказался легкомысленным и легко отдался ему, чтобы не нужно было прилагать усилий, чтобы можно было распустить руки, язык, губы и член. Никогда в жизни Гарри не хотел так сильно, чтобы ему набили морду, чтобы кто-то, наконец, преподал ему урок. Если бог есть, он отомстит за Найла и свергнет его в пучину ада. Хоран быстро посмотрел на его лицо, не повернувшись даже, а мельком скосив глаза, и прижал Священное писание к груди так сильно, словно хотел слиться с ним. Вид у него был совсем удрученным и потерянным. – И ты решил проверить меня, я понял, – сказал Найл, опуская глаза. – Я, наверное, дал повод плохо думать обо мне, если ты... поверил в клевету... – уязвлено пробормотал он. Казалось, он задет до глубины души даже не самим фактом приставания, а тем, что Гарри так легко поверил в его распутство, не поставив это под сомнение. Он казался побитым градом цветком, белой лилией, которой дорожил даже Иисус. И, Гарри подумал, что из любви никогда не сорвешь цветок. Из любви дашь ему цвести. А он потоптался по нему, втирая в землю. – Нет, – быстро ответил Гарри, убирая назад влажные от пота и жары кудри. – Я не знаю, почему поверил в это. Просто это сказали мои друзья, а моим друзьям другие... кхм... люди, которым я... доверял. Раньше, – добавил он, скрипнув зубами, и неуверенно приблизился к Найлу. – Прости меня. Хоран не отстранился. – Я не сердился, – ответил Найл. Он дышал легче, с привычной легкой прохладой. Не отстраняющей, а освежающие в жаркие дни, как этот. – Совсем не сердился, – повторил сын пастыря. – Я сам виноват. – Ни в чем ты не виноват, – с жаром воскликнул Гарри, и Найл, наконец, повернулся к нему. Гарри попытался найти на его лице золотые лучи солнца, но увидел лишь болезненную осеннюю тень, умирающие желтые листья. – Я просто дурачок, который верит всему, что скажут. Слабая улыбка дернула краешек губ Найла, но Гарри не посмел себя обнадежить. Он не заслуживал ни легкой тени улыбки, как крыло пролетающей мимо бабочки, ни взгляда, прохладно-сладкого, как мороженое, которым мама кормила их с сестрой, когда они были совсем маленькими. Он не заслуживал даже этот голос, солнечно шуршащий головками одуванчиков. Найл как-то сказал ему, что для дерева всегда есть надежда, будто бы оно будет цвести, даже если обрубить ему ветки. Но Гарри виделся себе камнем, огромным валуном с щербатыми краями, посреди засушливой пустыни, по которому даже мох не пустит свои короткие щупальца. Он не заслуживал светлых мыслей Найла в свой адрес, равно как и прощения, пусть Хоран и говорил, что каждый может его заслужить. – Ты совсем не дурачок, Гарри, – проговорил он ласково. И Гарри, раньше чутко реагирующий на свое имя, теперь не хотел его слышать. Как будто оно могло опорочить эти святые губы, как будто оно могло белладонной отравить его голос. – Нет, я... я повел себя неправильно в прошлый раз, – пояснил сын пастыря. Стайлс взглянул на него с удивлением, не имея возможности припомнить даже единичный случай неправильного поведения Найла. Он всегда провоцировал его, но это было лишь его естество. Красота и невинность всегда сильнее всего влекут лишь жадных и алчных. Гарри счел бы привлекательным все, даже легкий взмах его ресниц. Даже то, как Найл перелистывает страницы. Даже то, как он сгибает колени, когда садится на скамейку, и то, как он ведет подбородком, когда о чем-то задумывается. В этом влечении никогда не было его вины, ведь нельзя осуждать родник за чистую воду, снежинки за изящество линий, лес за таинственную, чарующую прохладу, цветы за аромат, солнце за тепло и свет. И Найла нельзя было осуждать за то, что он просто родился прекрасным, прекраснее всех, кого Гарри знал в своей жизни. – Когда я звал тебя на мессу, я очень развеселился, – признался Найл, и румянец снова распустился на щеках маковым цветом. – Мне было хорошо, и я тоже попытался пошутить, как ты обычно шутишь. Шутить почти тоже самое, что играть, – проговорил он медленно, и Гарри показалось, будто Найл оттягивает болезненный для себя момент. – А играть — почти то же самое, что заигрывать, – со стыдом произнес Найл. – Наверное, это и выглядело так. Будто я заигрываю, – уточнил он, быстро посмотрев Гарри в глаза. Найл был с ним честен. И у Гарри была возможность ответить ему тем же, сделать хоть что-то правильное в этот день. Он мог бы поступить, как надо. Надеть рубашку и строгие брюки, прийти в церковь, переброситься парой слов с кем-то их прихожан, послушать, как Найл поет, в глубине души осознавая, что он старается для него, потом выйти в сад, искренне нахваливая любимый голос, звучащий красивее, чем у любой певчей пташки, сесть на скамейку и, вдыхая почти родной запах, наконец, узнать, что случилось после смерти Иосифа. – Это была просто шутка, я не принял её всерьез, – соврал Гарри, представляя озеро с серой и огнем. – Прости, что напугал тебя. – Я в порядке, – Найл неожиданно неуклюже поправил волосы. – Впредь буду вести себя осмотрительней, чтобы не давать людям повод думать обо мне плохо. Гарри мучительно выдохнул. Меньше всего ему хотелось, чтобы Найл винил во всем именно себя, хотя извращенцем, испортившим их дружбу, был именно он. Гарри вполне четко осознавал: будучи виноватым по-настоящему, каждый день воображая Найла в таких позах, о которых Хоран даже не слышал, ему никогда не будет так стыдно, как Найлу, который корит себя за то, чего не совершал. Найл строг с собой, но бесконечно добр со всяким отребьем вроде него, у него честное, открытое сердце — так велел ему бог, и Найл никогда не ослушается, потому что его вера уже не горчичное зерно, а настоящее дерево. И Найл говорил, что у дерева с обрубленными ветвями есть шанс, но Гарри не был валуном, он выбрал быть валуном, хотя мог пойти по-другому пути. – Мне очень жаль, – честно сказал Стайлс. – И мне на самом деле было приятно изучать с тобой Библию. Спасибо, что уделил мне свое время, – искренне поблагодарил он. Найл покачал головой, но Гарри не дал ему ничего сказать. – Я постараюсь заниматься самостоятельно. Может, со сто первого раза смогу разобраться со всем писанием. Еще раз прошу прощения, – Гарри опустил глаза и повернулся в сторону калитки, когда Найл схватил его за локоть. – Чего же ты сразу так? – грустно спросил он. – Я не сержусь на тебя, Гарри, совершенно не сержусь, – печальным голосом проговорил сын пастыря. Гарри покачал головой, так и не решаясь взглянуть на Найла, чья рука по-прежнему сжимала его локоть. – Ты правильно поступил, когда решил увериться в моей честности и вывести меня на чистую воду. Гораздо лучше обличить, нежели сердиться тайно; и обличаемый наедине предостережется от вреда. Я всего лишь человек, в отличие от Всевышнего, меня необязательно воспринимать на веру, – объяснил он спокойно и терпеливо. – Если тебя беспокоило, искренний ли я с тобой, у тебя было право сомневаться. Расспроси друга твоего, может быть, не сделал он того; и если сделал, то пусть вперед не делает. Расспроси друга, ибо часто бывает клевета. Не всякому слову верь. Понимаешь? – уточнил Найл. – Ты моему слову верить совсем не обязан. Гарри скрипнул зубами. О, как ему хотелось развернуться, поцеловать этот трепетный рот, произносящий такие болезненно-добрые слова. Как бы он хотел расцеловать всего Найла, каждый дюйм его тела, последовательно, с макушки до кончиков пальцев. Попробовать его целиком, такого же сладкого на вкус, как он себе и представлял. И в эту самую минуту Найл показывал ему, как сильно дорожит их общением, дружеской связью, а он, нечестивец, продолжает помышлять о его теле, о греховодных поцелуях, о, черт возьми, Найле на своем члене и о его голосе в это мгновение. И до сих пор задней мыслью надеется, что Хоран скажет: «Хочу, чтобы взял меня здесь и сейчас, я весь твой, только твой, пожалуйста, сделай меня своим по-настоящему». Разум уже привычно наполнился тяжестью, дыхание сорвалось, и воздух катастрофически ускользал, как ускользало понимание всего. Может, лукавый искушал его? Может, Найл специально создан таким, чтобы причинять ему боль? – Я и их словам не должен был верить, а для себя сам решить, – неожиданно резко проговорил Гарри. – И сейчас ты все решил, правда? – мягко спросил Хоран. – Ты больше во мне не сомневаешься? – Гарри промолчал, не зная, как толком объяснить, что сомневается вовсе не в нем. Найл отпустил его рукав. – Я тебя все утро ждал. На самом деле еще вчера: что ты позвонишь, и мы будем говорить, как обычно, – проговорил Найл медленно. И Гарри снова подумал, как сильно он напоминает ему сейчас умирающую осень, болезненно расстающуюся с солнечным светом, зеленью, бабочками... И что это он — ветер, холод и стужа, он причина этих перемен. – Я расстроился вечером очень сильно, но подумал, что утром, после мессы, мы обязательно прогуляемся и поговорим. А тебя все не было и не было, я все время отвлекался, и хор сбивался из-за меня, – и снова никакого укора. Просто честность, выворачивающая наизнанку душу. Найл не хотел обвинять его, не хотел, чтобы Гарри чувствовал себя неловко, но не мог быть не искренним и не мог утаить от него своих мыслей, ведь связаны они были именно с ним. – Я думал, если ты все же придешь, то мы поговорим, когда будем кататься. И я узнаю, почему ты не позвонил и не пришел. Теперь я понимаю, что тебе было противно, потому что тебе рассказали про меня эти сплетни, – с болью добавил Найл. И Гарри внезапно понял: он знает, что про него говорят. Знает все, не только то, что ему рассказали друзья вчера. Может быть, кто-то из его знакомых уже не раз приходил в церковь в воскресенье, чтобы откровенно попялиться, посвистеть Найлу вслед, походя шлепнуть по заднице, шепча на ухо вещи, много хуже тех, что Гарри сказал ему сегодня. Может быть, Найл потому сам всегда открывает ящичек для пожертвований, потому что знает, что там могут быть грязные записки, и не хочет расстраивать отца. – Ты больше не хочешь прокатиться на церковном фургоне, да? – обреченно спросил Хоран, шмыгнув носом. – Я специально убрал вещи с пассажирского кресла... Гарри не выдержал, повернулся и крепко стиснул Найла в объятиях. Ему было больно и хорошо одновременно. Ему было холодно, несмотря на то, что жаркое, почти летнее солнце заливало весь церковный сад, каждый листик и их с Хораном в том числе. И как-то горестно на душе, несмотря на то, что Найл сказал ему, что не сердится. Как будто от его доброты становилось только хуже. Только Найл вызывал у него двоякие чувства. И еще вера, о которой сын пастыря рассказывал так естественно и правильно, будто она всегда была его частью, и они неделимы, как говорится в послании к римлянам. Умиротворение и волнение снова сосуществовали вместе. Теперь Гарри на самом деле мог понять, почему его мать и другие прихожане сидят на мессе, слушают проповеди, читают писание — это чувство необъяснимо. И прекрасно в своей простой духовности. Только Найл, кого бы он ни полюбил в своей жизни, всегда будет ставить бога на первое место, потому что для него это правильно, и он не сможет по-другому. А Гарри, в свою очередь, никогда не сможет возвести бога на пьедестал, потому что для этого пришлось бы попросить Хорана слезть оттуда, а этого Стайлс никогда не смог бы сделать в здравом уме. И не захотел бы. – Ты мне сердце разрываешь, – прошептал Гарри ему в плечо. Он хотел коснуться его плеча губами и, возможно, Найл бы этого сейчас не заметил, но Стайлс больше не мог так с ним поступать. Хватало и того, что он не мог перестать думать о нем и постоянно лгал, скрывая свои истинные намерения. Свои желания. Свои чувства. Может, это была любовь. Такая калеченная и ненормальная, как и он сам, потому что, хотя Найл никогда этого не говорил, Гарри чувствовал, что сотворил со своей душой что-то мерзкое и богопротивное. – Прости, пожалуйста, – Найл похлопал его по спине одной рукой. Это прикосновение было таким же невесомым и чистым, как снежинки, падающие на плечи. За эту схожесть, Гарри готов был полюбить и сами снежинки, и иней, и щекочущий нос мороз. Тем более Найл как-то сказал, что снег следует благословлять, как и другие дела Господни, когда Гарри пожаловался на слишком затянувшуюся в прошлом году зиму. «Исаия сказал, что снег и дождь поят землю одинаково, чтобы она давала нам хлеб», – объяснил он тогда Гарри, силясь вспомнить цитату, и Стайлсу пришлось уступить. Он просто не мог усомниться в его словах, даже несмотря на то, что Найл не смог процитировать пророка по-точнее. – В самом хорошем смысле, – сказал Гарри, отстраняясь. И осенние листья на лице Найла снова превратились в солнечные лучи. У него были такие глаза, будто он только что плакал. Гарри тут же вспомнил, как болезненно всхлипнул Найл, когда он начал к нему приставать, тяжелые влажные ресницы, когда Хоран упал на землю, и его чуть не передернуло от отвращения к себе. Как он мог его напугать? Полный придурок. – Люблю ездить на развалюхах, – поспешно проговорил Стайлс, пытаясь разрядить обстановку. – Но разве не надо сначала прочитать две главы Исхода? Он был готов прочитать четыре главы, или восемь глав, или двенадцать, лишь бы только этот случай поскорее забылся. Нет, теперь Гарри никогда не забыл бы запах и мягкость невесомо качающихся на ветерке волос, тепло и вкус его нежной шеи, но ему искренне хотелось, чтобы этого инцидента не было. Чтобы Найл не боялся оставаться с ним наедине, чтобы Найл не боялся его. – В саду теперь жарко, – объяснил Найл, окинув сад любовным взглядом. У него все еще слегка подрагивали плечи, но голос звучал безмятежно, будто в душе он уже совсем успокоился. – Это сильно отвлекает. Мы можем заниматься у меня дома, – сказал Хоран, и это прозвучало очень просто, ничего не подразумевая под собой. – Если ты хочешь. «Тебя хочу, сильно хочу, до сих пор, и мне стыдно за это», – подумал Стайлс, снова убирая волосы назад. – Я хочу, – быстро сказал Гарри, толком не зная, что имеет в виду на самом деле, и Найл поманил его за собой. Они пошли по дорожке к воротам, так близко, будто было бы уместно взяться за руки, слегка касаясь локтями. – Дашь мне сесть за руль? – спросил Стайлс. – Ни разу в жизни не нарушал правила дорожного движения на церковном фургоне! – Как тебе не стыдно? – внезапно засмеялся Найл, и его улыбка снова стала умиротворенной, а красные щеки постепенно сменили свой цвет на розоватый. – Может быть, если ты будешь себя хорошо вести и обещаешь не нарушать правила дорожного движения на церковном фургоне. Облегчение обдало Гарри легким бризом. В его жизни было много ошибок, сотни раз он боялся получить нагоняй от матери, письма от представителей закона, жалобы от соседей, но на этот раз ему было на самом деле страшно, что Найл может его не простить, и очень стыдно. Это было совсем не тоже самое, что влезть на чужое дерево за грушами или швырнуть в проезжающую мимо машину пустую бутылку. Это не тоже самое, что уединиться с кем-то в общественном туалете, игнорируя назойливый стук в дверь. Это не тоже самое, что врать матери о своем местонахождении: «Да-да, мы сидим у Зейна», когда на самом деле были в баре. Как будто все предыдущие случаи были проступками. А сегодняшний — преступлением. – Ну, не знаю... – протянул Гарри, немного успокаиваясь. – А у тебя дома есть те пирожные, покрытые глазурью? – спросил он, наконец, вспоминая, что уже давно ничего не ел. Конечно, он же не позавтракал, чтобы не пересекаться с матерью. Гарри не хотелось думать о том, что мама, вполне вероятно, натолкнула бы его на правильные мысли, и инцидента бы не произошло, но мысль волей-неволей прокралась в сознание и настойчиво постучала в лоб изнутри. – Они для стариков! – воскликнул Найл. Его изумление было настолько искренним, что Гарри чуть не подпрыгнул. Ему не казалось, что местные старики сильно голодают. Да, многие из них достаточно ветхие, чтобы двигаться с большой ловкостью, но те, что живут в доме престарелых, получают достойный уход, а другие, все еще живущие в своих частных домах, вполне могли позаботиться о себе сами или нанять сиделок. – И чем я хуже стариков? – спросил Гарри недовольно. – Ничем, – ответил Найл, дружелюбно похлопав его по плечу. Легкие Гарри мгновенно расплавились и стекли в желудок. Люцифер продолжал искушать его. – Но ты сам себе можешь такие испечь, – миролюбиво добавил сын пастыря. – Я ужасен в этом, – заметил Гарри, пытаясь вспомнить все свои тщетные попытки что-то испечь. Кажется, это было давно, и мама потом очень долго отмывала кухню, а потом и вовсе запретила появляться там. Найл остановился, и они чуть не столкнулись друг с другом. Гарри машинально протянул руку, но тут же одернул, увидев, как расширились глаза Хорана. Стайлсу стало мучительно больно, заслуженно больно, но он все-таки попытался рассеянно улыбнуться, словно не заметил, что Найл все-таки побаивается его теперь. Наверное, фальшивая улыбка тоже считается ложью, подумалось ему. – Правда? – спросил Найл, игнорируя эту заминку. – Я могу тебя научить. Гарри чуть не присвистнул. Найл в его глазах внезапно стал еще прекрасней. Все, что ему нравилось, включало в себя созидание. Он сажал растения, готовил еду, приумножал знания таких безнадежных, как Гарри, будучи при этом бесконечно добрым и терпеливым, и ему это искренне нравилось. Про себя Гарри не мог сказать того же самого — соседи часто жаловались миссис Стайлс на деструктивное поведение её сына. И он был доволен своей жизнью до недавнего времени. – То есть это ты испек те пирожные? – изумленно протянул Гарри. – Они же потрясающе вкусные, – недоверчиво проговорил он, вспоминая, как чуть слезу не пустил, смакуя сладость на языке. Особенно хорошо получилось глазурь — следовало заподозрить в этом божественное вмешательство. – Как у тебя получилось? – Я точно следовал рецепту из книги, только и всего, – беззаботно ответил Найл и вдруг прищурился. – Подожди, как ты узнал, что они вкусные? Под желудком неприятно кольнуло, и Гарри неловко переступил с ноги на ногу. – Возможно, когда мы ходили по домам, я случайно взял одно из корзины, пока ты звонил в дверь. Или не одно. Несколько, – уклончиво пробормотал Гарри, склонив голову на бок, и неловко почесав затылок. Найл строго взглянул на него, и Гарри изо всех сил старался не думать о том, как хотел бы увидеть этот взгляд в более интимной обстановке. После того, как он чуть не совершил роковую ошибку, думать об этом было опасно. Но все равно он не смог проигнорировать этот возбуждающий до чертиков образ Найла, который уже не просит, а приказывает. Который заставляет его взять в рот свой член и управляет его головой, запустив пальцы в волосы. – Ты раскаиваешься в своем поступке? – спросил Найл. «Нет, я очень плохой мальчик, покажи мне, как ты недоволен моим поведением», – невольно подумал Гарри, и все началось сначала. Хоран смотрел на него выжидающе, и, наконец, Стайлс моргнул, стряхивая наваждение. Джинсы снова стали ему тесноваты. – Да, – выдохнул он через силу. – Но все-таки нехорошо искушать голодного человека пирожными, прими это к сведению. «Но ты можешь искушать меня, как хочешь, потому что я по-прежнему выебал бы тебя, только намекни», – добавил Гарри про себя. – Приму, – ответил Найл, не замечая, что глаза у Гарри снова осоловели. – Я просто не знал, что ты голодный. Они подошли к церковному фургону, который оказался не такой уж развалюхой, приятно-желтого цвета, и Найл ловко открыл перед ним дверь, пропуская на пассажирское сиденье. В нем хорошо пахло обычным ароматизатором-елочкой, но Гарри все равно казалось, что это очаровательно. Маленький плюшевый медведь с бантиком на приборной панели также показался Гарри очень милым. Ему и в голову не приходило, что Найлу могут нравиться мягкие игрушки. Пока Найл обходил фургон, он успел склониться к водительскому креслу и открыть для него дверь. У него было так много фантазий с участием фургона, где он трахал Найла и сзади, и спереди, и даже на капоте, но самое лучшее из всего этого — открыть для него дверь. Как и все парни, проводящие большую часть времени, гоняя по кругу бутылку пива в гараже, Гарри считал все, о чем говорится в «Бронксской повести», чистейшей правдой. Найл, чья рука уже метнулась к ручке, удивленно улыбнулся, мягко сказал: «Спасибо» и, осторожно поместив Библию на приборную панель рядом с медведем, сел за руль, аккуратно пристегиваясь. У Гарри перехватило дыхание. Хоран выглядел очень красиво, когда заводил двигатель (и не только двигатель) и сосредоточенно стартовал. Стайлс откинулся назад, внезапно вспоминая, что сам забыл пристегнуться. Он сомневался, что Найл со всего размаху въедет в столб, подвергнув их жизнь опасности, но все-таки решил, что закрепить ремень безопасности будет правильным поступком. – А что еще есть у тебя дома? – наконец, спросил Гарри, когда они отъехали от церкви достаточно далеко. До этого Найл делился с ним болезненными воспоминаниями о посещении зоопарка и очень жалел, что проспонсировал это жестокое место, купив входной билет. Стайлс дальновидно помалкивал о том, что ему и в голову не приходили такие вещи, как различия зоопарка и заповедника, позволяя Найлу довольно мирно негодовать. – Помимо пирожных, – добавил Гарри осторожно, отвлекаясь от мыслей о зоопарке и страдающих животных, в частности. Местами дорога была немного неровной, и они весело подпрыгивали на кочках. Сзади что-то забавно звенело, и Гарри думал, что, возможно, там лежат птичьи клетки, хотя для чего их хранить в церковном фургоне, ему было не понятно. Может быть, там просто остались инструменты — иногда отец Найла помогал немощным старикам чинить самые разнообразные предметы быта. Найл вел машину уверенно. Как только они сели в фургон, он сразу сообщил Гарри, что на самом деле относительно давно выучил правила дорожного движения и достаточно попрактиковался для сдачи экзамена, но все время боялся и откладывал знаменательную дату, чтобы лишний раз перечитать учебники по вождению. Ему не хотелось облить кого-нибудь водой из лужи или, не дай боже, спровоцировать аварию, поэтом он тянул и тянул. Но Гарри, по его словам, вселил в него уверенность для сдачи экзамена. Это заставило Гарри мгновенно забыть о своем промахе. – Все то же, что и у тебя, – Хоран солнечно улыбнулся, но все-таки не смог отвести взгляд от дороги. – Почему ты спрашиваешь? – Я никогда не был в доме у пастыря, – ответил Гарри, поежившись. – У Вас ведь, наверное, всякие библейские сюжеты на стенах... Найл засмеялся, и Гарри чуть не застонал, прикрыв глаза. Снова этот маковый смех, заставляющий мурашки пробежать по коже. Снова искрящийся голос, сладкий, как цветочный нектар, тягучий, словно послеобеденный сон. Снова мысли, одна-две-три в секунду, настолько дразнящие, что хочется накинуть на шею удавку и покончить с этими мучениями раз и навсегда. – Нет, ничего такого у нас нет, не бойся, – мягко заверил его Найл. – И у меня простая комната. Уверен, что такая же, как у тебя, – поразмышляв пару томительных секунд, добавил Хоран. – Думаю, тебе там покажется уютно. «Это не намек, – напомнил себе Гарри, игнорируя жаркую волну в штанах. – Это не намек на секс, тупое ты животное».