И знамя его надо мною — любовь

Подъезжая к дому пастыря, Гарри весь извелся. По мере приближения полудня в фургоне становилось все жарче и жарче: грелась крыша, приборная панель обжигала, стоило невзначай её коснуться, а еще самую малость пахло жженым пластиком, но причина, по которой Гарри чувствовал себя неуютно, была вовсе не в этом. И даже не в Найле, чья нежная шея волей-неволей привлекала его внимание и распаляла больное воображение. Просто Гарри и думать забыл, что одет сегодня в обычную футболку с короткими рукавами, и все татуировки, которые он обычно скрывал под рубашкой, теперь на виду. Конечно, пока он думал, что у них с Найлом будет секс прямо на улице, разодеться так казалось ему хорошей идеей. Самому себе он виделся довольно сексуальным в черной футболке с коротким рукавом, и в воображении Стайлса Найл падал к его ногам, попутно стягивая с себя одежду, стоило ему увидеть корабль или розу. Но реальность оказалась куда прозаичней, хотя Гарри не мог не радоваться, что Найл оказался лучше, чем он считал последние два дня. Он снова обрел тот самый ореол чудесности, который Гарри никак не мог понять. Вообще-то Найл его и не терял, даже когда Гарри позволил ввести себя в заблуждение, но сейчас он казался еще лучше. Как мученик. Как Иисус. Который вдруг сказал, что относится к нему, как прежде, даже несмотря на то, что Гарри поступил еще хуже, чем Иуда. Что ж, по крайней мере, «поцелуя Иуды» не было, пусть Стайлс и позволил себе обслюнявить его ухо и прижаться к нему своим стояком. Правда, Гарри не знал, радует его это или расстраивает. С одной стороны, возможно, Найл бы его никогда не простил, посмей он влезть к нему в рот. С другой... умереть, так и не вкусив эти яблочные губы, казалось Гарри жестоким насмехательством со стороны судьбы или того же самого Всевышнего. Возможно, так Он показывал Гарри, какими бывают Чудеса Господни, но быть так близко и не иметь возможности хотя бы подержать Найла за руку — сущее мучение. Пока они весело болтали, Гарри было вполне комфортно, — он даже смог отвлечься от своего гнусного поступка — но как только беленький дом пастыря показался у поворота, Стайлс сразу занервничал и принялся дергать себя за рукава, но добился лишь того, что футболка измялась и стала походить на жеваную неопрятную тряпку, и он бросил это занятие, скрестив руки на груди, чтобы было видно как можно меньше татуировок. От Найла это не укрылось. – Моего отца нет дома, можешь перестать пытаться скрыть свои тату, – непринужденно сказал он, с безмятежным спокойствием следя за дорогой. Один раз им пришлось пропускать зайца. Гарри даже не смог пошутить, хотя на языке вертелось несколько грязных острот. В другой ситуации он обязательно сказал бы что-то вроде: «Оу, так значит, папочки нет дома, и ты решил привести к себе мальчика», а сейчас ему казалось, что его с минуты на минуту вывернет наизнанку. – Извини, я просто нервничаю, – неуверенно проговорил Гарри, стараясь дышать носом. – Я чувствую себя куском оплавленной шины в идеально убранной гостиной. Собственные слова прозвучали глупо и по-детски, и Гарри прикусил язык. В конце концов, Найл его не знакомиться с отцом приводил. Во-первых, отец Хоран прекрасно знал, кто такой Гарри Стайлс, и от его матери, и от злых на язык людей, которым он успел насолить. Во-вторых, отцу Хорану наверняка все равно, потому что Найл приведет его в качестве приятеля, а не в качестве своего парня. Но все равно ему не хотелось производить плохое впечатление на членов семьи Найла. – Никто не станет порицать тебя у меня дома, – Найл остановил фургон и, заглушив двигатель, повернулся к нему лицом. – Я точно не стану. Гарри почувствовал, что пылает изнутри, будто его легкие лижут языки адского огня. Он различал в глазах Хорана каждый оттенок голубого, и, как всегда убедившись, что они такие же ясные, выдохнул. Лицо Найла было очень близко — Гарри почти чувствовал его дыхание. Он поймал этот воздух губами, незаметно ласкаясь его теплом. На мгновение ему показалось, что Найл его поцелует, но он просто поправил «елочку» и взял с приборной панели Библию. Они как-то одновременно отодвинулись друг от друга, зачем-то посмотрев в разные стороны, и вышли из фургона. Найл включил сигнализацию. У Хоранов был красивый дворик. Чудесная песчаная дорожка, а вместо бордюра — мелкая галька разных оттенков. У самого дома росли яблоневые деревья — не очень много, просто чтобы солнечный свет рассеивался, как можно меньше попадая в жилые помещения, и в доме было не очень жарко. Цветов с этой стороны участка не росло — похоже, Найлу хватало их с лихвой в церковном саду; но газон, зеленый и пышный, вольно разрастался, и был подстрижен только рядом с низким декоративным заборчиком, чтобы не мешать людям ходить. Найл открыл дверь своим ключом и красноречиво распахнул перед Гарри, пропуская его внутрь. Помедлив, Гарри все-таки проскочил внутрь и осмотрелся, с облегчением понимая, что у Найла обычный дом, и никаких библейских сюжетов на стенах, никакой аскетичности церкви, ничего такого, что могло бы его напугать. Он-то ожидал огромное распятие на всю стену, а увидел лишь небольшую картину, на которой были изображены скачущие лошади. Даже запах был вполне домашним — ни свечей, ни ладана Гарри не почувствовал. Пожалуй, дома у Найла было даже очень мило, стиль бы Гарри охарактеризовал, как «коттедж кантри». Хотя холл никак не отделялся от гостиной, а гостиная от кухни, выглядело вполне уютно и по-домашнему. Арки вполне уместно декорировались молдингом темного цвета, обои не рябили, мебель была простой и удобной. Узкий коридор вел к спальням, ванным и гостевой, но Гарри постарался не выкручивать шею так далеко. – Будь как дома, – приветливо сказал Найл, убирая Библию в специальный шкафчик в холле, где было еще несколько книг, и прошел дальше. Видимо, это были Писания «на вынос», а дома он пользовался другими книгами. Удобно. Найл прошел прямо на кухню, и Гарри поспешил за ним, продолжая на ходу оглядываться, чтобы запомнить каждую деталь интерьера. Он все еще думал, что увидит церковный декор, но по дому нельзя было сказать, что в нем живет пастырь или кто-то даже близко набожный. Некоторые прихожане их церкви любили выпячивать свою религию, прибивая на видное место резные кресты — наверное, чтобы впечатлить отца Хорана. Возможно, если бы они побывали в его доме, то поняли бы, что на этом религия не заканчивается. Что главное, быть набожным внутри, а не снаружи. Как Найл, например. Гарри почувствовал, что волна напряжения сходит с его тела. Если дом Найла выглядит так, то его вполне можно пригласить в ответ, не боясь, что он как-то его осудит. Мама делает все, чтобы на первом этаже было уютно и мило, а также удобно для приема гостей. А уж свою комнату, если Найл вдруг захочет её увидеть, можно просто прибрать. Правда, у Гарри была небольшая коллекция некоторых интересных журналов, но вряд ли Найл будет шарить по его полкам. Найл остановился у раковины и капнул на руки немного средства для мытья посуды. Так обычно делала Энн, так что Гарри это не показалось странным. – То есть можно без конца хлопать дверцей холодильника, залезать с ногами на диван и накалывать всякую всячину на иголки кактуса? – осведомился он, наблюдая, как Хоран намыливает руки до локтя. Он даже руки мыл как-то по-особенному — пена невесомо скользила между его пальцами, и Гарри вообразил их в душе — он прижимает Хорана к стене душевой кабины, намыливает все его тело, водит мыльными руками по члену и, черт возьми, трахает прямо под водой, заставляя Найла тяжело дышать в стекло. Найл бархатно засмеялся, отвлекая его от приятных мыслей. На секунду Гарри показалось, что он кинет в него мыльной пеной, но Найл просто засунул руки под воду, после чего сдержанно брызнул ему в лицо. Гарри захотелось плюнуть на все, прижать его к кухонной тумбе, заставить его пожалеть об этом поступке. Пожалеть, в самом лучшем смысле этого слова: развести ему ноги, сделать с его членом такое, что, Стайлс готов был поспорить, еще никто не делал с этим хорошим мальчиком. Несколько секунд они снова смотрели друг другу в глаза, и Гарри почудилось, Найл прекрасно знает, о чем он думает, потому что Хоран совершенно внезапно покраснел и с его губ сорвался напряженный вздох. Они снова совершенно синхронно отвели друг от друга глаза, Найл сдвинулся в сторону, освобождая место около раковины. – У нас нет кактуса, а все остальное можешь делать сколько заблагорассудится, – разрешил он. Его голос был по-прежнему мягким и спокойным, и Гарри подумал, что ему померещилось. Он быстро засунул руки под прохладную воду и, немного поводив ими туда-сюда, зачерпнул воды и умыл разгоряченное лицо, после чего довольно зафыркал. Ему стало намного лучше. Во всяком случае, он больше не представлял, как раскладывает Найла на столе, хотя тело по-прежнему было немного напряженным и требовало, чтобы Гарри отпросился в ванную и быстро подрочил. Стараясь не думать о дрочке, Гарри небрежно окинул небольшую кухню взглядом. Ему понравились милые безделушки, расставленные тут и там, особенно декоративное панно, изображающее завтрак, и Стайлс сразу заподозрил, кто является его автором. Желудок немного урчал, но Гарри постарался игнорировать и его тоже, чтобы не попасть в неловкую ситуацию. Однако Найл все же услышал его и разрядил обстановку, красноречиво махнув в сторону холодильника. – Отлично. Умираю с голода, – заявил Гарри, направляясь к холодильнику, но остановился у стола, где под вафельной салфеткой топорщилось что-то смутно знакомое. Этот аромат он узнал бы из тысячи. – Это они! Мои любимые! – заталкивая пирожные в рот, воскликнул Стайлс. Найл еле слышно засмеялся. Самому себе Гарри напомнил жадного хомяка, собирающего запасы на трудные времена. Но пирожные были действительно вкусными. А уж после того, как он обрел знания, что их испек сам Найл, они имели в его глазах двойную ценность. У него было несколько фантазий, связанных с Найлом и кремом, Найлом и сиропом, Найлом и шоколадом и даже Найлом и медом, но сейчас он мог сосредоточиться только на потрясающем вкусе. – Не говори с набитым ртом, – с улыбкой проговорил Найл, проходя мимо него, чтобы взять лимонад. – И жуй. – Да я сто раз... кх-х... кх-х... – Гарри закашлялся, и Найлу пришлось остановиться и похлопать его по спине. Его рука оказалась неожиданно сильной. Все-таки Найл — парень, и у него были довольно сильные руки. Впрочем, будь он женственным, Гарри вряд ли бы запал на него. Он был милым и очень красивым, и бесспорно добрым, но в нем не было ничего от женщины. И у Гарри сильно сдавило в штанах, когда почувствовал, что Найл задержал руку на его спине, вместо того, чтобы сразу одернуть. – Пожалуйста, прислушивайся к тому, что я говорю, – попросил Найл, наблюдая за тем, как Гарри вытирает выступившие слезы. – Клянусь, такого раньше не было, – пожаловался он. Гарри физически чувствовал, что у него пылают щеки: «Кто бы мог подумать, что есть пирожные — опасно для жизни». Ему не нравилось, что он ведет себя, как ребенок — это сильно дискредитировало его в глазах Хорана, которому он хотел показаться сексуальным и взрослым, опытным (каким он и был), чтобы Найл не боялся доверить себя ему. Ему хотелось, чтобы Найл видел в нем мужчину и хотел его, как мужчину. Так всегда было, и Гарри не понимал, в чем проблема сейчас. – Я охотно верю, – кивнул Найл. Он не звучал надменно. У него вообще как-то по-особенному получалось поучать, совершенно не раздражая при этом. Будто он делился знанием, а не наслаждался тем, что ему известно больше, чем другим людям. – Но тебе стоит быть аккуратнее. Хорошо? Гарри скорчил жуткую мину, но жевать стал осторожнее. Не то чтобы пирожные его мамы были хуже — они просто были другими. Гарри привык к ним и очень их любил, а еще они несколько лет подряд занимали первое место на окружном конкурсе «лучший десерт», так что у Стайлса не было причин сомневаться в них. Со стряпней Найла было немного сложнее: Гарри со сто процентной уверенностью мог заявить, что ему нравится, но в обоих случаях он был очень голоден и поэтому не мог судить объективно. А тут еще Найл со своим мечтательным выражением лица, будто он головой где-то там, далеко, куда простым смертным и за сто лет не добраться. Наверное, в самом Раю, откуда он и упал когда-то. Иначе Гарри просто не мог объяснить его природу — Найл заключал в себе все самое нежное, самое приятное, самое славное и доброе. Он, словно далекое детство, был просто хорошим, потому что был, и все. И вместе с тем, была причина, по которой Найл казался ему удивительным. Будто пряталось что-то где-то внутри него, горящее, как звезда, возвестившая о рождении младенца Иисуса. – Пойдем, – Найл внезапно улыбнулся. – Покажу тебе свою комнату. «Это не намек на секс», – напомнил себе Гарри, хотя внутренний голос твердил об обратном. Его сознание разрывалось на части, одна из которых считала, что они сейчас непременно будут трахаться, вторая упрямо говорила, что Найл не может подразумевать такие вещи, просто потому что он выше всего этого. Но даже в том, что Найл повернулся к нему спиной, он углядел намек. «Не иначе, хочет, чтобы я его вот прям так выебал», – подумал Стайлс, прежде чем одернул себя. Его только простили, а он прямо у него в доме помышляет о сексе. Гарри поспешно доел пирожные и, наскоро запив водой, пристроился следом, потому что Найл уже шел по коридору, видимо, подразумевая, что Гарри должен идти за ним. На полочке в коридоре Стайлс увидел фотографию. Хорошее семейное фото в простой деревянной рамочке, обклеенной ракушками. Значит, Найл бывал на море. На теплом море, где есть красивые ракушки, маленькие крабики, комки водорослей и почти белый песок. Почему-то это успокоило Гарри лучше, чем спор с самим собой. Он мог представить Найла на море. Нет, не в плавках, которые Гарри все равно бы стянул, если бы они оказались на диком пляже, а вокруг не было бы ни души, а в свободных шортах по колено из льна песочного цвета, в белоснежном поло, расстегнутом наверху. Гарри почти видел, как Найл сидит на берегу, зарывшись босыми ногами в песок, и читает книгу — наверняка Священное писание — а на лице его обычная, безмятежная улыбка, намного лучше, чем развязная улыбка любого парня в баре. Взгляд умиротворенный, а глаза еще более голубые, чем обычно. Лучше моря. И неба. Лучше всего, что есть на свете, потому что они любящие и честные. Невольно забилось сердце. Так зашлось, что на несколько секунд стало больно. Найл выглядел таким счастливым на фотографии — он стоял не один. Рядом с ним был отец и еще один человек, слишком молодой для дяди и слишком похожий на отца Хорана, чтобы не быть членом семьи. Похожий на Найла и не похожий одновременно. – Тут еще один парень, – сказал Гарри, с интересом разглядывая фото. – В светло-бежевой рубашке. – Это мой старший брат, – ответил Найл и остановился перед дверью, терпеливо дожидаясь Гарри. – Сейчас он в Далласе, работает в штаб-квартире Texas Instruments, – Гарри присвистнул. Он почему-то думал, что в семье Найла все должны быть как-то причастны к религии и к их пастве непосредственно. – Ну, вот и все, – как-то обреченно проговорил Хоран, положив руку на ручку двери. – Сейчас ты кое-что увидишь. Одна бровь Гарри уверенно поползла наверх, а вторая осталась нахмуренной, и он так и замер, с непередаваемым выражением лица, которое обычно не очень нравилось его матери, потому что казалось ей глуповатым. Найл даже не засмеялся, а Гарри вдруг заметил, что он значительно шире в плечах, чем Хоран. Почему-то это немного успокоило. – Что там у тебя такое? – спросил Стайлс, замечая в своем голосе острожные нотки подозрения. У Найла было взволнованное лицо. Несколько секунд он будто бы сомневался, но внезапно выдохнул и решительно распахнул дверь, пропуская Гарри внутрь. Даже будучи встревоженным Гарри не мог не заметить, что у Найла есть забавная привычка пропускать людей вперед себя. Довольно мило и вежливо с его стороны, но только не в такие важные моменты, когда от страха у Гарри сердце было не на месте. Стайлс осторожно просунул голову в комнату, как будто дверной косяк мог быть импровизированной гильотиной, и осмотрелся. Хороший письменный стол у стены, кажется, из вишневого дерева, низенькая полутороспальная кровать, аккуратно заправленная однотонным покрывалом, узкий книжный стеллаж, небольшой комод темного цвета, еле выдерживающий массивный музыкальный центр, а по стенам... – Ты..? – изумленно спросил Гарри, во все глаза разглядывая в основном черно-белые постеры с мужчинами и женщинами, играющими на музыкальных инструментах. Зрелище потрясло его до глубины души. Он никогда не видел столько плакатов, ни у кого, даже когда учился в колледже, и у него была прорва разных знакомых. Даже у своих друзей, некоторые из которых с ума сходили по музыке. Тот же самый Луи из сезона в сезон смотрел все музыкальные передачи, даже детские, слушал все диски, какие были у них в соседстве, регулярно заказывал новые, мог назвать любую рок-группу по первым нескольким аккордам, покупал подписные издания о музыке, расклеивал по комнате своих кумиров, но даже у него не было так много постеров. Особенно таких. – Обожаю джаз, – благоговейно кивнул Найл, неожиданно взял его за руку и подвел к самому большому плакату, на котором был изображен мужчина, воодушевленно играющий на контрабасе. Он был само вдохновение, словно держал в руках не контрабас, а любимую женщину. – Чарльз Мингус, – почтительно представил Найл, как если бы живой музыкант был прямо перед ним. – Я могу слушать его вечно: все, что он написал. А это Трейн, – он указал свободной рукой на соседний постер. – Я в полном восторге от его игры, он виртуоз, настоящий виртуоз. Особенно мне нравится «Lush life». Вот Бенни Гудмен, – Найл чуть-чуть подтолкнул Гарри в сторону и с каким-то блаженным видом выдохнул рядом с черно-белым куском бумаги. – Он играл на кларнете. И как играл! Эта музыка... она очень много для меня значит, – сказал Найл каким-то странным голосом и нерешительно взглянул на Гарри, пытаясь понять, что он думает по этому поводу. Гарри не мог отвести глаз от постеров. – Это не просто плакаты. Я так всем этим увлекся в колледже, что даже бросил учебу. – Ты что сделал? Бросил учебу? – удивленно выпалил Гарри, наконец, отрываясь от созерцания легенд джаза. Сначала ему показалось, что он ослышался, потому что Гарри никогда бы не подумал, что Найл — тот самый Найл, с которым он сидел в саду и слушал хор, поющий в церкви, разбирал Библию построчно, посещал прихожан и помогал старикам — мог бросить колледж. Потом Гарри решил, что Найл шутит. Но Найл не был похож на человека, который мог бы пошутить подобным образом. И врать он, конечно, не мог. Но у него слегка порозовели щеки. – Да, – Найл смущенно улыбнулся. – Я был так вдохновлен. Страстно захотел играть в джазовом биг бенде, в ритм-секции, – объяснил он тем же смущенным голосом. Гарри понравилось, как звучит слово «страстно», когда его произносил Найл. – У меня было несколько приятелей, которые тоже увлекались музыкой. Мы какое-то время крутились по близлежащим городам... – Ты крутился по близлежащим городам? – перебил Гарри неверящим голосом. Он даже странно возвысился. Найл снова окинул плакаты мечтательным взглядом, тем самым, каким он обычно смотрел на небо, будто видел на нем что-то, чего не видят другие. Его рука по-прежнему сжимала ладонь Гарри, и Стайлс не знал, на чем ему сосредоточиться, на словах Найла или на сводящем с ума прикосновении. Потому что Найл взял его за руку, хотя Гарри думал, что такого никогда-никогда не будет. Даже Иисус никогда не творил таких чудес. – Все было вполне культурно, – спокойно ответил Найл, хотя Гарри впервые в жизни не подразумевал ничего подобного. – Просто хотелось немного музыки. Настоящей музыки, понимаешь? – спросил он каким-то другим, не свойственным ему голосом. – Играть на гитаре, чувствовать ритм. Мы все отлично повеселились, пока исполняли музыку. Найл замолчал. У него был красивый профиль. И, хотя он опустил глаза, Гарри все равно чувствовал всю теплоту, с которой он говорил о джазе, о музыке, о том, каково играть и чувствовать себя внутри сыгранной мелодии. Ему не нужно было читать что-то во взгляде, когда они держались за руки. Это было странно, необычно, но очень правильно. Гарри никогда не хотелось держаться за руки. Ему казалось глупым тратить время на подобные вещи, когда можно просто переспать — жестко потрахаться, кончить несколько раз за ночь и навсегда распрощаться. Одно дело прелюдия, когда вы пытаетесь завести друг друга поцелуями или легким петтингом, но прикосновение рук или, не дай боже, объятия виделись Гарри откровенной чушью. И вот дошло до того, что он держит парня за руку, как какой-то сопляк, и слушает про его увлечения, и ему, черт возьми, на самом деле интересно. – И что случилось потом? – подтолкнул его Гарри осторожно. Большой палец Найла медленно гладил тыльную сторону его ладони, а Хоран будто и не замечал, что дразнит его своей же рукой. – Ничего, – Найл повернулся к нему лицом. Никогда он не выглядел таким умиротворенным и чувственным одновременно. – Просто Бога я люблю больше, чем играть на гитаре, – с нежностью проговорил Хоран. Гарри странно кольнуло между ребер, и он сильнее схватил теплеющую в его ладони руку, будто Хоран мог в любой момент раствориться. Он и так был для него невесомо воздушным, не достигаемым, как Райский сад для грешника (кем он и был). Найл не выдернул ладонь, но Гарри все равно подумал с горечью: «Никогда. Никогда и никого он не полюбит также сильно, как Бога», и ему стало еще больнее. Если бы он только мог запасть на кого попроще. Кого-то, кто хотя бы смог полюбить его так же сильно, но Найл во всем ускользал от него. Солнечный луч на воде. Поднимающийся к небу дым. Эхо, звучащее под церковными сводами. Больше, чем красивый парень с сексуальными ногами, что так удобно было бы закинуть на плечи. Больше, чем любой парень, с которым он спал. Больше, чем чувство. – Решил закончить богословный колледж — нас даже не отчислили за те несколько месяцев, что мы не появлялись на занятиях, – продолжил Найл, не замечая внутренних терзаний Гарри. – Наверное, потому что до «казуса» мы довольно примерно себя вели. А после учебы я вернулся домой. Не сразу, – Найл в очередной раз подарил ему улыбку и снова лукавые смешинки забегали у него в глазах. – По пути домой увлекся верховой ездой. Гарри совсем опешил. Теперь ему еще больше казалось, что Найл решил его разыграть. – Чего-чего? – Верховой ездой, – повторил Найл, продолжая улыбаться. Кажется, ему понравилось произведенное впечатление. – У меня неплохо получается, хотя до профессионала, конечно, далеко. На самом деле я хорошо проводил время, мог ездить с утра до вечера, но мне все время хотелось домой, в церковь, – каким-то пронзительно нежным голосом произнес Найл, прикрыв на мгновение глаза, и засмеялся своим мыслям. Так нежно, как смеются только младенцы. – Здесь я чувствую себя счастливым. Мне просто... очень нравится чувствовать себя так, – объяснил он, ища в глазах Гарри понимание. Что ж, если Найл так чувствует себя в церкви, как он чувствовал себя, занимаясь с ним в церковном саду, то Гарри вполне мог это понять. Это чувство он бы ни на что не променял. – Мне нравится петь в хоре. Но раз в сезон я выбираюсь из города покататься на лошадях, – добавил он весело. – И бываю на всех джаз концертах в округе. И, если отцу не нужна помощь с приходом, езжу в города покрупнее на большие джазовые концерты. Гарри озадаченно махнул головой, складывая в голове очередной кусочек пазла, зовущийся Найлом Хораном. Сначала ему казалось, что Найл простой. Простой, как вера. Когда просто веришь, и этим все заканчивается. Но Найл оказался сложным, как вера, когда углубляешься в писание и понимаешь, что это не только следование заповедям от случаю к случаю. И Найл стал еще ярче, еще удивительнее, даже еще красивее, чем раньше. Как будто красивым его делала даже не ангельская внешность. И даже на маковый голос. И Стайлсу было приятно, что Найл рассказал ему об этом и дал ему возможность... полюбить? Да, полюбить его еще сильнее. Не за любовь к лошадям или музыкальному направлению, а просто полюбить, вместив себя больше восхитительно-ярких граней, понять, что Найл нечто большее, чем сын пастыря... Да, именно так. И не просто игрушка Бога, которой Всевышний хвалился, как и всеми своими чудесами. Нет, теперь ясно, что он все-таки человек, прекрасный именно поэтому. Улыбка сама появилась на лице. – И ты вроде как слушаешь джаз с помощью этого музыкального центра? – спросил он, кивнув на акустическую систему. – Вообще, с него еще можно слушать литургию по радио, – ответил Хоран, хотя в его глазах на мгновение промелькнуло что-то лукавое. – Но иногда я проигрываю свои любимые композиции. Это была вроде как моя тайна, – сказал Найл, несильно пожимая его руку и, наконец, отпуская. Ладони Гарри стало непривычно холодно, и он даже потянулся за его рукой, но вовремя остановил себя и сжал руку в кулак. – Отец не очень любит мои плакаты, считает это фанатизмом, а Бог, как ты знаешь, этого не любит. Но мне просто нравится джаз. Он какой-то... раскованный и свободный. Не натужный, – легко выдохнул Хоран. Его ресницы красиво опустились и снова поднялись. – Теперь твоя очередь, – Найл тепло улыбнулся. – Что любишь? Чем обычно занимаешься на досуге? Гарри открыл рот и неуверенно зачерпнул им воздух. Кислорода стало категорически не хватать, и легкие испуганно сжались, как две высохшие морские губки, выброшенные на пляж волной. Он не ожидал, что ему внезапно зададут такой вопрос. Вопрос, к которому он точно не готовился. Раньше он думал, будь у Найла какое-нибудь человеческое хобби, они бы сошлись, но он опять облажался. Как найти с Найлом хотя бы точку соприкосновения? Он ни черта не смыслит в джазе. И даже не видел живую лошадь в своей жизни ни разу — разве что пони, когда мама водила его на ярмарку. А Найл ждал ответа. Ждал, будто был уверен, что Гарри лучше, чем есть на самом деле. Будто у него есть, чем поделиться. Если он так думал, возможно, и у Гарри были основания для того, чтобы считать также. Он заглянул внутрь себя — но внутри оказалось пусто. Про что рассказать? Про пивные посиделки с друзьями? Про дрочку? Про шлюховатых парней, с которыми он спал? Про музыку, которой он не увлекался даже вполовину так сильно, как Найл? Пауза слишком затянулась. «Ты ему не подходишь, – подумал Гарри. – Посмотри на него, он чудесный. А ты просто оборванец, предел которого — найти работу на каком-нибудь предприятии и пить пиво каждый вечер, ругаясь на профсоюз». – Это что-то очень личное? – спросил Найл уступчивым голосом. – Извини, если вмешиваюсь не в свое дело. Мне просто любопытно, – добавил он покорно. Это прозвучало кротко и мягко, но Гарри почувствовал, что обидел его. Стайлс так хотел сказать Найлу, что, если бы у него было хоть какое-то хобби, он обязательно бы ему рассказал. Но это было бы слишком стыдно. – Игры! – нашелся Гарри, вспоминая бесславные вечера, проведенные в попытке убить время, пока не откроется бар. – На досуге я просто играю. Это не очень интересно — просто часами сижу за компьютером, – добавил он как бы между прочим. Пусть так. Лучше пусть Найл думает, что Гарри просто тихо деградирует у себя в комнате, часами не вылезая из виртуальной реальности. Все лучше, чем рассказать, в каких количествах он может употреблять пиво и дешевый виски, как много сигарет покупает на неделю и сколько парней перетрахал за последние несколько месяцев. – Хорошо получается? – уточнил Найл. Ни порицания, ни осуждения в его голосе, как всегда это странное, нежно-трогательное тепло, на этот раз выбивающее из колеи. – На харде проходишь? – Не с первого раза, – вяло отозвался Гарри. Ложь тянула вниз камнем. Гарри тоже хотел не врать, как Найл. Не только потому что повторял за ним неосознанно — ему очень хотелось стать хоть немного достойным человеком. Чтобы иметь хотя бы мизерный шанс, но обманываться было незачем. – Прости. Прости меня, Найл, – попросил он, упавшим голосом. Найл удивленно посмотрел на него. Конечно, этому ангелу и в голову не могло прийти, что Стайлс не стоит даже секунды его времени. Он же, как солнце, которое светит всем, даже жалким неудачникам, даже тем, кто попусту прожигает свою жизнь. Найл ведь даже не сказал: «есть проходимцы, которые распускают про меня сплетни». Он просто сказал: «есть сплетни». Будто они возникли из воздуха, а не придуманы людьми, которые еще смеют появляться в церкви. – За что ты извиняешься? – спросил он. – У меня нет крутых хобби, – ответил Гарри, опустив голову. – Я ничего не делаю на досуге. Мне кажется, я вообще ничем не занимаюсь, – признался Стайлс, и стало немного легче. Что ж, Найл, наверное, поймет, что ошибся в нем, и они никогда не будут друзьями. Какая дружба может быть у такого парня, как он, и такого неудачника, как Гарри? Он, может, даже мягко попросит его заниматься с кем-то другим, потому что, в отличие от своего отца, Найл не должен помогать всем подряд. Раньше Стайлсу казалось, что это он выиграл билет в жизнь. У него была внешность — красавчиком Гарри себя не считал, но, чтобы подцепить кого-то на ночь, обаяния хватало да и трахался он, как бог, и о нем по городу ходили легенды. В играх ему тоже везло — в карты без денег к нему даже не подсаживались, если ставил на тотализатор, срабатывало почти всегда. Учебу закончил не особенно успешно, зато отлично повеселился в колледже, нашел много друзей. Жил бесплатно у матери. И физической силы — хоть отбавляй. Если что, всегда можно найти себе тяжелую работу. На той же заправке, где они с друзьями обычно пили пиво. Но теперь план казался Гарри просто ужасным. Это все, понимал Стайлс, путь в никуда, на свалку, к отбросам — несчастное, убогое существование, вызывающее только насмешку у других людей да жалость у таких, как Найл. Если у него даже хобби приличного нет, то что уже говорить обо всем остальном? Неужели он, правда, казался себе счастливчиком, если не сделал в своей жизни ничего стоящего? Какое убожество... Найл внезапно коснулся его волос и как-то по-детски оттянул прядь, словно пружинку, со странной улыбкой наблюдая, как она возвращается на место. Почему-то это немного успокоило Гарри. – Так не бывает, – спокойно проговорил Найл. – Просто ты сам не знаешь. Не будь так строг к себе, хорошо? – Гарри неуверенно кивнул. Найл удовлетворенно улыбнулся. – Хочешь послушать немного свободной музыки? – спросил Хоран по-доброму. Гарри кивнул второй раз. – Устраивайся. Я найду что-то особенное специально для тебя. Гарри на всякий случай повертел головой. Устраиваться было негде, кроме как на кровати, и он позволил себе опуститься на нее, напоминая себе, что Найл, когда они пришли, сказал: «Чувствуй себя как дома». Найл никогда не врал, и если бы он захотел, то мог бы сказать: «Не чувствуй себя, как дома», даже если бы это прозвучало несколько невежливо. Найл подошел к комоду, на котором стоял музыкальный центр, и открыл верхний ящик. Гарри думал, он хранит там одежду, но он оказался забит дисками под завязку. Их было почти столько же, сколько у Луи (может, лишь на пару десятков меньше), но Гарри уже впечатлился этой коллекцией. Несколько секунд Найл задумчиво водил пальцем по коробочкам, пока не вытащил то, что искал. Издали она казалась однотонной, но Гарри успел заметить силуэт с саксофоном. Вставив диск, Найл уверенно направился к кровати и легко опустился рядом с ним, придвигаясь ближе. Гарри чувствовал его всем своим боком. Голова Найла совершенно неожиданно легла на его плечо, слишком близко к его голове, Гарри почувствовал древесный запах его волос, который так часто мерещился ему, когда он кончал в свою руку с именем Найла на губах. У него начало колотиться сердце. Мелодия заиграла, и Найл как-то блаженно выдохнул, наслаждаясь свободной музыкой. Гарри попытался закрыть глаза и абстрагироваться от всего, сосредоточиться на саксофоне и фортепиано, предаться мягким звукам джаза, но Найл был слишком близко. Музыка укачивала его, не рассеивала грезы, а наоборот усугубляла желание. Она была слишком романтичной, чтобы отвлечься от Найла, чья рука внезапно оказалась у него на животе. Спокойствие. Спокойствие. Спокойствие. Гарри открыл глаза и повернул голову. Он думал, что Найл смотрит в потолок, но его лицо снова было слишком близко, еще ближе, чем в машине. Вот теперь он действительно чувствовал, что Найл дышит очень сладко — наверное, таким на вкус и был запретный плод. Тогда понятно, почему Адам и Ева все-таки поддались искушению. Тут и змея было не нужно. Солист мягко вступил, и Гарри подумал, сейчас станет легче, но легче не стало, потому что песня, которую запел музыкант, была едва ли не самой романтичной, что ему доводилось слышать. «А он ведь сказал, что это специально для меня», – подумал Гарри, почти не замечая, что откровенно пялится. Найл дышал слишком шумно, слишком сладко, слишком нежно, чтобы он мог устоять перед искушением. Когда Гарри услышал, как солист пропел, «моя единственная любовь», он уже не мог себя контролировать и накрыл губы Найла своими губами. Совершенно неожиданно он не встретил препятствия. Рот Найла приоткрылся, впуская его внутрь. Он почувствовал, что рука Найла покинула его живот и переместилась на шею, язык шевельнулся навстречу, мягко сплетаясь с его собственным. Гарри обнял его за талию, крепко прижимая к себе. Чуть-чуть отстраняясь, он ловил его сладкое дыхание, но не мог до конца отпустить его губы, нежно посасывая то одну, то другую, возвращаясь к языку, который совсем не препятствовал ласке. Ему не хотелось останавливаться, слишком сильно это походило на сон. Найл придвигал его голову еще ближе, нежно ласкал шею бархатными пальчиками, пробегаясь по волосам. Так приятно не было никогда. Ни с кем. Ни разу. Краем сознания Гарри услышал, что солист завершил свое пение, и понял, что надо остановиться, хотя наваждение не спало, хотелось большего, намного большего. Он в последний раз прикоснулся к его губам и осторожно отстранился, разглядывая порозовевшее личико. Никогда, никогда в жизни Гарри не думал, что ему будет так легко и радостно из-за поцелуя, но это было какое-то новое чувство. Душа ликовала, хотелось подпрыгнуть, сделать какое-то глупое танцевальное движение, закричать не своим голосом... он ответил. Ответил на его поцелуй. Не раздумывая. Несколько секунд Найл будто не видел ничего перед собой, даже губы остались приоткрытыми, после чего его рука соскользнула с шеи Стайлса, но он не отодвинулся назад. Лишь взглянул на Гарри удивленно, будто видел впервые, и покраснел еще сильнее, как багряный закат. – Мы не должны были, – тихо проговорил Найл, и его голос упал еще ниже. – Нам не следовало. Он звучал удивленно, как если бы сам не понимал, почему это произошло. И, вместе с тем, Гарри отчетливо видел: Найл прекрасно осознавал, почему все вышло именно так. Ведь он сам включил эту романтическую музыку, устроился на кровати рядом с ним, положил руку на его живот, голову — на плечо и придвинулся так близко. И — сердце Гарри снова сделало сальто — он ответил на его поцелуй. – Почему? – спросил Гарри. У него по-прежнему постукивало в ушах, и он не мог выровнять дыхание. – Мы оба хотели этого. Это было классно! Ты меня гладил по шее, – Гарри коснулся её рукой, все еще чувствуя фантомное прикосновение Хорана. Сын пастыря стал еще краснее. Он, наверное, махнул бы на него руками, если бы мог отнять их от своих пылающих щек. Очаровательный. Маковый цвет — не только голос, но и его лицо прямо сейчас. Даже так соблазнительный, даже так желанный, даже так волнует до дрожи — Гарри не мог на него не смотреть. Ему хотелось запомнить этот момент навсегда — лицо Найла после их первого поцелуя. И, теперь он был уверен, не последнего. – Нет, не нужно было, – Найл закрыл глаза и глубоко вздохнул. – Мы плохо поступили, мы не должны были. Это все дьявол, он внушает нечестивые мысли, – жалобно произнес он. – Нечестивые мысли? – спросил Гарри, рывком принимая сидячее положение, и с интересом уставился на Найла. – И какого толка нечестивые мысли тебе внушает дьявол? Несколько секунд Найл молчал, не решаясь взглянуть на Гарри. Стайлс видел, ему жутко стыдно, даже больно в каком-то смысле, но он хотел услышать. И утешить, если Найла это действительно беспокоит. – Разные нечестивые мысли, – наконец, проговорил Найл. Каждое слово давалось ему с трудом, будто он карабкался в гору с огромным рюкзаком за спиной, а внутри рюкзака — камни. – О тебе, о... таких вещах... Наверное, если бы он думал о сексе, о полноценном половом акте, то не смог бы произнести даже фразу «такие вещи», рассудил Гарри про себя. Но ему все равно стало хорошо, хотя казалось, что лучше уже быть не может. Это как увидеть, что какой-то оттенок играет на снегу, а потом вдруг заметить на нем целую радугу. – Так ты часто думаешь об этом? – не удержался Гарри. – Да, и мне очень стыдно за это, – быстро произнес Найл. – Я не знаю почему, но не могу остановиться. Мне тяжело, – признался Хоран, и Стайлсу стало искренне жаль его. Потому что Найл на самом деле чувствовал себя неловко из-за своих мыслей и произошедшего. – Я раскаиваюсь, я молюсь, но все равно думаю о... тебе, – наверное, Найл хотел, чтобы это прозвучало по-другому, потому что он раскаивался, искренне, но Гарри услышал самый прекрасный комплимент в своей жизни. – Дьявол дразнит меня, дразнит тобой, мне очень стыдно, прости меня, Гарри. Прости, – повторил он шепотом. Гарри коснулся его руки и поднес ее к своим губам. Найл не смог воспротивиться — больше нет — кажется, они сломали какой-то барьер, который сдерживал их друг от друга. Казалось, еще чуть-чуть, и он заплачет, потому что не может сказать: «нет», но и «да» тоже произнести не может. – Это не дьявол, – сказал Гарри, целуя костяшки его пальцев. – Это мы с тобой. Я тоже думаю о тебе, постоянно, – признался он, крепко сжимая его пальцы. Лицо Найла снова исказило страдание: никогда Гарри не видел его таким расстроенным, таким виноватым и смущенным. Гарри чувствовал, что внутри Найла что-то трепыхается — навстречу ему и обратно, и только сейчас понял, что с самого начала ощущал это в его взгляде, в его улыбке, в его невесомых касаниях. Как будто Найл пытался как-то показать свою симпатию и тут же корил себя за слабость. За чувства? – Это неправильно, – повторил Найл обреченно. – Это грех. Не хочу, чтобы и ты... из-за меня... – И почему Бог считает, что любовь это грех? – перебил Гарри почти с негодованием. – Я люблю тебя. Я люблю тебя, понимаешь? – еще громче добавил он. Найл решительно помотал головой. – Что плохого в том, что я люблю тебя? Найл снова закрыл глаза, будто не слышал или не хотел слышать его слова. Гарри чуть не встряхнул его, но не мог причинить ему вред даже таким способом. Только не после того, что случилось утром. – Это не любовь, – наконец, ответил Найл. – То, что внушает нам дьявол, любовью быть не может. От ярости Гарри чуть не зарычал. Он впервые в жизни был уверен. Он впервые в жизни полюбил, вкусил самое лучшее чувство в своей жизни с самым лучшим человеком — не просто в его жизни, а вообще во всем мире — а Найл так легко сказал, что это не любовь. Что его чувство даже не может быть любовью. Нет, конечно, не со зла. Найл и зло — не сочетаемые вещи. Но Хоран все-таки сказал то, что сказал, и Гарри стало почти также больно, как в тот момент, когда он понял — Бог всегда будет для Найла на первом месте. Это даже было справедливо: кто он такой, чтобы его любить? Даже вполовину не такой особенный, как сын пастыря, прячущий в своем голосе нежность ветра, шелест листвы, пение птиц, шум капель дождя. – Черт возьми, – выругался Гарри и резко встал с кровати. Его немного трясло. – То есть ты не веришь мне? – Ты просто сам не знаешь, что говоришь, – сказал Найл. Его доводы звучали настолько разумно, что Гарри захотелось что-нибудь сломать. Он был уверен, что сейчас Найл не прав, несмотря на то, что обычно он всегда прав. Просто, наверное, Найл понимает в чувствах еще меньше, чем сам Гарри. – Я, черт возьми, знаю, что говорю, – ответил Гарри, раздраженно прохаживаясь туда-сюда, чтобы выпустить пар. Найл неуверенно следил за его перемещениями, но не рискнул подняться и остановить его. – Я никогда не любил никого, ни секунды в своей жизни. Но ты — это совсем другое. Да, я часто думаю о сексе, – Найл вспыхнул, но не сказал: «Гарри!» возмущенно-смущенным голосом. – Да почти все время с тех пор, как мы начали общаться. Знаешь, что я представлял с самой первой минуты нашего знакомства? – Найл помотал головой, заставляя Гарри ехидно усмехнуться. – О, тебе лучше этого никогда не узнать. И я бы трахнул тебя прямо сейчас, я бы не спросил у тебя разрешения. И единственная причина, по которой я до сих пор не кончил в тебя и не заставил тебя кончить раз десять подряд, заключается в том, что я люблю тебя. Гарри сел обратно на кровать и закрыл лицо руками, замечая, что дыхание стало тяжелым, как у быка. Сказал все-таки. Все-таки признался в том, что так старательно утаивал от Найла все это время. Почему-то не стало легче. Теперь Найл будет видеть в нем похотливое чудовище и уже никогда не подпустит к себе. И это будет правильно. Если Гарри не мог сдержаться утром, нет никаких гарантий, что в будущем он сможет также держать себя в руках. Внезапно он ощутил робкое прикосновение к своему плечу. Нежное, почти невесомое, но такое знакомо-теплое, что Гарри сразу обернулся. Найл смотрел на него прежними глазами, без отвращения или презрения. Пожалуй, даже тепло. – Я очень ценю это, Гарри, – тихо сказал он, улыбнувшись только уголками губ. – Я понимаю, как тяжело это сдерживать. Пусть и не так сильно, но я понимаю, – участливо заметил Найл. Гарри внезапно захотелось броситься в колодец с камнем, привязанным к шее. – Ты не любишь меня, – медленно проговорил Стайлс, внезапно успокоившись. – Ты любишь Его. – Нет, я... – Найл глубоко вздохнул и снова покрылся красными пятнами. – Я не знаю, что больший грех, – с болью произнес он. – Солгать, что я не люблю тебя, или признаться в том, что я люблю мужчину. Люблю мужчину больше, чем Всевышнего. Несколько секунд Гарри переваривал услышанное, прежде чем подался навстречу, но все-таки замер, не решаясь поцеловать снова. Руки скользнули по щекам: горячим, пылающим, таким родным и приятным. И Найл совершенно невероятным образом накрыл его руки своими, заставляя сжать свое лицо сильнее. – Найл, – Гарри потрепал его светлые волосы. – Почему Он считает, что это плохо? – Он просто сказал, значит, так есть, – ответил Хоран. Гарри стало не по себе. Ему казалось неправильным и даже обидным, что Кто-то, кто есть Все, ненавидит его только за то, что он существует. Порицает отношения, которые наверняка даже не может понять. И еще хуже, что Найл верит этому Кому-то, кто есть Все, больше, чем ему. – Но мы никому не мешаем, – возмущенно заметил Гарри. – Кому мы вредим своей любовью? Кто-то умрет от того, что я люблю тебя? – уточнил Стайлс. – Или заболеет? Или как-то пострадает? Найл посмотрел на него с непередаваемой болью. Так, понял Гарри, смотрят обычно только смертельно раненые животные, лежащие у обочины, и Стайлс даже удивился тому, откуда он это знает. Он никогда не обижал животных. Наверное, это было его единственным хорошим качеством. – Нет, но... думаю, это потому что от таких браков не рождаются дети, – печально произнес Хоран. – У некоторых гетеросексуальных пар тоже не может быть детей, и что, им теперь не жениться? – осведомился Стайлс. Найл вздохнул. – Я не знаю, Гарри, – Найл облизал пересохшие губы. – Я многого не знаю. Его пути неисповедимы. Гарри вздохнул и внезапно опустился головой на его колени. Дом. Сразу показалось, что дом. Он и раньше думал, что обязательно почувствует себя как дома, когда они окажутся так близко. Но вышло еще лучше. И никогда еще так хорошо не было. – Я докажу тебе, что Бог не может быть против нашей любви, – сказал Гарри. Хоран ничего не ответил, самозабвенно зарываясь пальцами в его кудри и внезапно осознавая, что это успокаивает даже больше, чем чтение Библии. Найл боялся, что придет отец, и он не сможет объяснить, чем они занимаются, но не смог заставить себя одернуть руки от мягких, шелковистых волос Гарри. Джон Колтрейн продолжал играть на саксофоне.