И знамя его надо мною — любовь

На обратном пути Найл, как и обещал, позволил Гарри сесть за руль церковного фургона, напомнив, что следует сверяться с указателями, иначе они могут свернуть в соседний городишко и надолго там застрять. У него был задумчивый вид, и обыкновенно кроткие глаза казались сухими и растерянными, словно он застыл посреди песчаных дюн и барханов в огромной, бескрайней пустыне. Простая человеческая злость, понял Гарри, иногда всё же сбивает его с толку, и сын пастыря пока не так мастерски умеет с ней справляться, воспринимая иногда очень близко к сердцу. Найл, божеское создание, конечно, снова думает, что это испытание его веры, иначе он, как и все смертные, позволил бы себе отчаяться. Но он был непривычно тих, очень задумчив и, когда Гарри включил радио, лишь еле заметно кивнул головой, позволяя наполнить салон бессловесной музыкой. Гарри был в бешенстве. Ему хотелось пуститься по следам проходимцев и заставить их стереть дрянное слово с фургона своей кровью. Он в красках представил, как заставит их опуститься на колени и пройти все круги ада вокруг церковной машины. Фургон был нужен для важных дел: на нем привозили необходимые вещи малоимущим, помогали добираться пожилым до тех мест в городе, куда они сами не могли дойти, его одалживали многодетным семьям для поездок. Фургон был местом святости на колесах, он возил с собой мудрость и успокоение — даже сейчас в нем можно было найти брошюры, которые следовало развести на днях. Но похотливых мстительных ублюдков это не интересовало. Для них не было ничего святого, чистого и неприкосновенного. Они не уважали величие и святость церкви, не ценили доброту сына пастыря, ведь он мог покончить с ними в любой момент, обратившись в полицию. Но Гарри почти слышал его бархатистый маковый голос у себя в голове, и неясные слова о том, что бог будет сам судить всех по правоте. По крайней мере, у Стайлса было впечатление, что он слышал у Найла что-то подобное во время одной из бесед. Сын пастыря всегда мог найти точную мудрую цитату, которая бы помогла найти выход. Ночь мягко опускалась, бережно лаская дорогу и бескрайнюю сухую землю, редко балующую плодовыми деревьями и мелкими кустарниками. По обочинам дороги постепенно зажглись фонари, и Гарри вцепился в руль еще крепче, чем прежде. Он обещал маленькому святому, что не будет нарушать правила дорожного движения на церковном фургоне и не собирался забирать слово назад только потому, что его прежние дружки решили выставить напоказ дурное воспитание. Найл немного успокоился, потому что его рука легла на переключатель, и радио выключилось. Теперь в салоне было тихо — лишь слабое дыхание Найла, как дрожащее пламя церковной свечи, и его, порывистое, как ритуальный костер. В это мгновение Гарри почувствовал, что их связь куда крепче, чем кажется на первый взгляд. Впервые в жизни Стайлс чувствовал надобность что-то сказать. В его компании не было принято поддерживать и подбадривать по-человечески — одно дело передать пиво, с размаху хлопнуть по плечу, сказать «да херня всё это», чтобы потом всю ночь выпивать в баре и вымещать грусть и злость на тех, кто в этом совсем не виноват, совсем другое — по-настоящему вмешаться. У его друзей никогда не было нравственных проблем, никто не причинял им вред, кроме них самих. Пьяная потасовка в баре была последствием их ошибок, и Гарри не считал нужным как-то улаживать ситуацию — разве что вмешаться и помахать кулаками вместе со всеми. Возможно, в качестве развлечения, чтобы адреналин хорошенько разгулялся в крови. – Человек похож на траву, – наконец, медленно произнес Гарри, чувствуя, как спотыкается его язык на каждом слове, словно он совсем разучился говорить. – Его легко можно сдуть ветром. Найл повернул голову, несколько секунд внимательно рассматривая его предательски покрасневшее лицо, словно впервые в жизни увидел Стайлса, и ему совсем не ясно, что он позабыл в его машине. Хотя Гарри отчетливо помнил его первый взгляд — о, он бы его никогда не забыл, даже если бы Господь захотел испытать Стайлса потерей памяти. Прохладно-весенний, нежный, дарящий свежесть. В его взгляде тогда было всё на свете, каждое чудо рождения, каждое искушение, каждое священное таинство. Сейчас в нем было больше ноток удивления. Брови Хорана надломленно дрогнули, и его звенящий смех вдруг наполнил салон. – Прости меня, прости, – его плечи всё еще дрожали, словно металлические тарелочки бубна. Гарри слабо улыбнулся, с облегчением понимая, что его глупость сослужила на этот раз хорошую службу — вот и Найл повеселел, услышав, что за ерунду он нагородил. – Дни человека — как трава, как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место уже не узнает его, – проговорил он осторожно, словно невесомо ступал по хрупкой кромке льда на замерзшем ранней осенью озере. – Ты это хотел сказать? – Наверное, – пробурчал Гарри, продолжая стискивать руль вспотевшими руками. – В общем, я возьму фургон на пару дней, – проговорил он так, словно они беседовали о чем-то будничном. – Подкрашу его и привезу к церкви или к твоему дому. Знаю, ты не хочешь, чтобы твой отец видел его сейчас. – Не стоит, Гарри, – быстро сказал Найл. – Я сам разберусь. Невыносимо. Гарри заерзал в кресле, пытаясь сосредоточиться на вождении, но рядом с Найлом всегда хотелось размышлять лишь о нем. Он был рядом, заставлял сердце дрожать бесноватым язычком пламени от присутствия его ясного лика. Он всегда пытается взвалить на себя больше, чем может вынести. Стайлс понял это в тот момент, когда глаза цвета смирения и благочестия с ужасом рассматривали оскверненный фургон. Дело было не грязном слове, означающем на самом деле вязанку дров, что была ближе к писанию, чем каждая из матерей, воспитавших Эштона, Калума, Люка и Майкла. Вся суть заключалась в том, что когда они подняли руку на чужое имущество, не написав даже буквы, они уже надругались над ним. – Сам ты сделаешь только хуже, – резонно возразил Гарри. – Слушай, мне это не в тягость. Я умею обращаться с железками, пусть и весьма примитивно, – сознался он. Хотелось выглядеть перед Хораном эдаким умельцем, но по части ремонта машин многие ребята давали ему фору. – Мои друзья за бутылку пива не откажутся прошерстить со мной машинку, а я и сам давно ищу повод встретиться с ребятами. Заодно выясню, почему в салоне пахнет жженной резиной. – Но что я скажу папе? – Найл всё еще пытался взять дело в свои руки, но Гарри уже чувствовал, что сражение выиграно. Так странно было ощущать, что невинный цветок лилии не противится прикосновению его мохнатых рук. – Правду. В салоне воняет резиной или пластиком — так прямо и не скажешь, нужно смотреть. Если не хочешь, чтобы следующая поездка стариков в театр стала для них последней, лучше дай мне с этим разобраться, – со знанием дела добавил Гарри, лихо сворачивая у знака. – Если хочешь, можешь сказать и про перекраску. У нас так жарко, лучше сделать фургон по-светлее. Как-то это связано с физикой и солнечными лучами... – Стайлс бестолково задумался. Он никогда не был слишком хорошим учеником. Найл прислонился щекой к спинке кресла, неотрывно глядя на Гарри. Казалось, так можно смотреть лишь на что-то красивое, чистое и светлое — никак не на парня, что проводил большую часть времени, болтаясь с друзьями, точно бестолочь. Наверху, над крышей фургона, были тысячи звезд и кто-то, чей взгляд проникал в каждый уголок вселенной, а в машине были только они — молчащее радио и кричащие мысли. И жар, что не покидал Гарри ни на минуту, когда Найл находился на расстоянии вытянутой руки. – Наверное, я сделал что-то хорошее, раз меня решили так вознаградить, – полнота его голоса не спала, но сейчас он звучал куда тоньше, чем обычно. И Стайлс почти не думал о том, как бы он звучал, находясь с ним в одной постели. Найл протянул к нему руку, она сжалась рядом с его щекой, не касаясь. Можно было ощутить чуть солоноватый запах его кожи, но древесные нотки слишком сильно пропитали его тело, чтобы выветриться даже после такого насыщенного дня. – Ты особенный, Гарри. Я рад, что мы встретились. Гарри покраснел. Напряжение в штанах не утихло за время их поездки, Стайлсу снова стало больно, и даже скорая мысль о горячей ванной не помогла. Жить, балансируя на границах желания, увлечения и внезапного умиротворения, было практически невозможно. Испытания веры всегда ужасно тяжелы. – Я тоже рад, – согласился он, останавливаясь у обочины. В доме Найла гостеприимно горел свет — должно быть, пастырь с нетерпением ждал сына. – Вот и приехали. В фургоне есть что-то, что понадобится тебе ближайшие два дня? – Да, – кивнул Найл, отстегивая ремень безопасности и приближаясь к щеке Гарри губами. Сердце пропустило удар, когда бархатистая рука коснулась его шеи. Он долго не отстранялся, нежась губами о его кожу, и Гарри еле держал себя в руках, чтобы не отстегнуть свой ремень и не придавить Хорана к его креслу. – Но, к сожалению, забрать тебя не получится. – Волк в овечьей шкуре, – тяжело выдохнул Гарри. Его глаза лихорадочно блестели, и это, к внезапному удивлению Стайлса, заставило Хорана улыбнуться. – Знаешь, откуда это выражение? – непринужденно поинтересовался он, бросив взгляд на приборную панель. – Так сказал Иисус: Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. Нет, на хищного волка он совсем не походил. Скорее на ускользающий солнечный луч, что так хочется схватить пальцами и вплести в свои волосы. И снова до глубины глупая мысль — ну, когда Гарри Стайлс хотел вплести кого-то в свои волосы? – Беру свои слова назад, – вздохнул Гарри, облизывая губы, словно это могло как-то помочь успокоить взметнувшуюся в возбужденном вздохе грудь. – Просто, если бы ты знал, что со мной делают твои поцелуи, то ни за что бы не стал целовать. Найл скромно опустил глаза. На его тонкие ресницы можно было надеть снежинки, и тогда каждый подъем его ярко-очерченных век дарил бы людям Рождество. Гарри чувствовал, где-то там, за пеленой прохладно-весеннего взгляда Найл хранит в себе каждое событие, описанное в Священном писании. И его можно прочитать не глазами, а сердцем. – На самом деле я много об этом думал, и... это одна из причин, по которой я позвал тебя сегодня покататься, – неуверенно пробормотал Найл. Гарри стало очень душно, и каждая попытка зачерпнуть ртом воздух заканчивалась почти дьявольской мукой. – Я всегда знал, где мне нужно искать ответы на все вопросы, но сейчас я в смятении. Бог никогда не учил меня ненависти, однако... – Найл замолчал. Его губы на мгновение сжались в тонкую линию, но этого было достаточно, чтобы Гарри заметил чью-то могучую руку, запечатавшую его мятежный рот. Откинувшись назад в кресле, Гарри посмотрел на дорогу. Он чувствовал, что в голове у Найла раз за разом проносится: «Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники». Казалось, вот-вот его рот приоткроется, и нежные губы цвета мака произнесут роковые слова. – В бардачке есть немного денег, их должно хватить на ремонт, – зачем-то сказал Найл. Ему так не шло говорить подобные глупости, словно он грешил против бога. – Брось, – отмахнулся Гарри, постучав пальцами по рулю. – Мне будет приятно сделать это для тебя и отца Хорана. – Спасибо тебе, Гарри, – сказал Найл, выскальзывая из фургона неуклюжей глиняной птичкой-свистулькой. Гарри с радостью приложился бы к нему губами. – Ты прав, мы грешим, даже когда просто смотрим друг на друга. Гарри слабо улыбнулся, но этого будто хватило с лихвой, чтобы лицо Найла озарилось ярким солнечным светом. Лукавить Хоран совсем не умел, все его эмоции были яркими картинами на лице. Возможно, это было единственное искусство, которое Гарри понимал целиком и полностью. Дождавшись, пока Стайлс закроет за ним дверь фургона, сын священника еще несколько секунд стоял у обочины и провожал его взглядом. Его взгляд не угасал в ночи, отражая каждую звезду и каждый луч искусственного света, делая его настоящим. Многострадальный фургон Гарри оставил за домом, чтобы мама даже случайно не зацепила ужасную надпись взглядом — ему не хотелось объяснять, что произошло и почему так важно исправить ситуацию. Некоторые тайны его матери всё-таки было знать не обязательно. Всю дорогу он думал, как часто его просили, почти умоляли перезвонить те, кого он слышать совсем не хотел. Как часто ему хотели, едва ли не жаждали позвонить те, с кем и говорить было не о чем. Но Найл не просил, хотя Гарри очень хотел бы его услышать. Они созванивались, и в этом не было сакрального смысла — просто хотелось услышать голоса друг друга. Но это было что-то более интимное, чем грязный телефонный разговор. Миновав скрипучую лестницу, Гарри, наконец, оказался у себя в комнате. День принес ему смутную, полу-приятную усталость, что всегда сопровождает деятельных людей. Если бы не подонки, испортившие фургон... ну, с ними он еще разберется, да так, что они обязательно пожалеют о каждом божьем дне, включая воскресный. Горячая вода немного взбодрила, и Стайлс окончательно уверился в том, что у него еще куча дел — прежде всего починка пострадавшего фургона и вдумчивое чтение Священного Писания. Вспомнив, что у Найла по-прежнему были осенне-грустные глаза, когда они прощались, Стайлс решил позвонить Хорану, несмотря на то, что час уже был поздний (Гарри провел в ванной достаточно много времени, чтобы хорошенько себя успокоить). У него было предчувствие, что прекрасный солнечный мальчик еще не спит, возможно, листая Писание в поисках ответов. Гарри попытался представить, что случилось бы с ним самим, если бы книга, раз за разом дававшая ему ответы, на этот раз отказалась бы это сделать, но его душа по настоящему болела, тряслась и раскалывалась, когда он думал, что сейчас переживает Найл. Он не стал просить сына пастыря спеть, как это бывало обыкновенно, решил спеть ему сам, правда, вышло кривовато, и местами Гарри забывал слова, заменяя их на едва различимое мурчание. Найл некоторое время благодарно дышал в трубку, а потом вдруг притих, никак не отзываясь на его пение. Так Гарри понял, что он уснул. Проснувшись рано утром, Гарри первым делом позвонил Зейну, чтобы узнать, свободна ли мастерская его отца, где они обычно проводили время, если на заправке было слишком жарко, а бар с паршивой выпивкой был еще закрыт. Она, разумеется, пустовала — разве что Луи и Лиам, как обычно, гоняли по кругу пивную бутылку, спасаясь от палящего зноя в гостеприимных недрах старой мастерской. Так что Стайлс после легкого душа и быстрого завтрака, состоящего из пары булочек и стакана сока, поехал в мастерскую, предупредив друзей, что ему понадобится помощь. Настоящей работы, приносящей деньги, ни у кого не было. Иногда Зейн был на подхвате у отца, Лиам развозил дурацкие посылки вместо своего дяди-почтальона, но это было всё не то. Луи находил подработку время от времени, когда с деньгами было совсем туго, а Гарри даже и не помнил, когда в последний раз имел дело с настоящей работой. Вспоминая Эштона, Люка или Калума, Стайлс не мог сказать, было ли у этих ребят стоящее занятие. Они виделись в баре, и ни у кого никогда не возникало вопросов, откуда взялись наличные. А уж когда какой-нибудь сопляк уводил Стайлса в туалет, думать и вовсе не хотелось. В мастерской ничего не изменилось, как будто Гарри покинул её только вчера. В ноздри ударили знакомые запахи машинного масла, моющего средства, бензина, так не похожие на яблочно-вишневые ароматы сада, но Гарри не скривился. К этому месту он, пожалуй, питал довольно нежные чувства — ему нравилось иногда копаться в развалюхах и чувствовать, что он хоть что-то понимает в этой жизни. Не то чтобы у него отлично получалось... просто кроме этого Стайлсу действительно нечем было гордиться. Кроме огромного послужного списка скользких парней, в разное время уделивших неподдельное внимание его члену, но это сейчас казалось Гарри совсем уж сомнительным. На горизонте не оказалось никого из посторонних, привычно завывал старый радиоприемник, выкрученный на полную громкость. Он не раз падал на пол, поэтому сейчас был примотан к стулу клейкой лентой. Гарри услышал приятный женский голос, напевающий старую песню. Всё, как в старые времена, даже полуобветшалый плакат-календарь за 98-ой год с симпатичной полураздетой девушкой, нарисованной в стиле пин-ап, так и висел на двери, обтрепанный ветром и временем. Зейн часто говорил, что отец скорее вышвырнет из дома его, своего сына, чем снимет этот шедевр со стены. Плакат был почти его ровесником, и отец требовал проявлять к нему уважение. – Многострадальная машинка, – с сочувствием протянул Зейн, внимательно осмотрев подъехавший к его мастерской фургон. Его рука почти нежно прошлась по отвратительной надписи, очерчивая каждую букву. – Это кто так над ней надругался? – Тут и думать не надо, – фыркнул Луи, сидящий в тени на перевернутом ящике. – Эштон даже подписался. Я бы, правда, на его месте написал «мудак», но так тоже хорошо. Просто и без вкуса. По чему Гарри точно не скучал, так это по его чувству юмора. Каждый взгляд на фургон воскрешал в нем страдающие глаза Найла, от того ему было не до смеха. Прежний Гарри наверняка назвал бы его сейчас занудой и сказал бы, что ему просто нужна хорошая попойка, но Стайлс не чувствовал, что это нужно ему прямо сейчас. Его трезвая голова цеплялась за каждую деталь окружающего мира, и даже потрепанный плакат и нелепое радио, приклеенное к стулу прозрачной клейкой лентой, сейчас казались чем-то особенным. – Очень смешно, – сказал Гарри, пожевывая нижнюю губу. – Поймаю гада — все кости ему переломаю. Это фургон хороших людей, – проговорил он, испытывая надобность объяснить это друзьям. – На нем возят еду для бедных, вещи для малоимущих, престарелых в театр. Как будто у Эша нет старых родственников или он сам старым никогда не будет... – У него такое странное лицо, когда он пытается думать, – проговорил Зейн, с любопытством взглянув на Гарри. – Даже страшно становится. О, а вот и тот самый запах, о котором ты говорил! – внезапно оживился Малик. – Но, Гарри, он не из фургона... Это же твои мозги плавятся! Лиам и Луи, не выдержав, рассмеялись, проливая драгоценные капли пива на пыльную землю. Веселье у них всегда было громким и искренним. Если радоваться, то расплескивать эмоции вокруг. Если грустить, то разбивать бутылки, носы и столы в баре. Знакомый, булькающий смех заставил Гарри по-доброму закатить глаза. – Ой, да пошли вы, – с видимой досадой проговорил Стайлс и повернулся к юному дарованию. – Что с фургоном, Зейн? – Такой развалюхи я давно не видел, – констатировал Малик, закончив обходить фургон по-кругу и рассматривать, словно экспонат в музее. – Издалека он, конечно, ничего, сохранился прилично. Неплохо подкрашен, колесики вроде новенькие. А подойдешь ближе... тут скол, там скол, здесь пара вмятин, трещина размером с мой... – Зейн заметно скривился, так и не окончив шутку, однако Луи снова залился так, словно услышал какой-то крайне остроумный стэнд ап, и даже Лиам хихикнул. Гарри слабо улыбнулся. – Похоже, фургону несколько раз крупно досталось, а потом его чинил какой-то весьма криворукий болван. Узнаю работу этих проходимцев из «Пятого колеса», они там в своей мастерской совсем скурвились. Смотри, – Малик со скрипом присел и поманил Стайлса пальцем. Пришлось опуститься рядом и послушно проследить за движением его руки. – Ржавчина, – с отвращением проговорил Зейн, как будто она была его личным врагом. – Эти типы просто покрыли её сверху краской, толком не счистив. Насчет запаха пока не знаю. Сейчас проверю, но мне кажется, либо горят тормоза, либо сцепление. – При торможении вроде не вибрирует, но ты у нас мастер, так что тебе и проверять, – кивнул Гарри. Перечень наружных проблем был довольно большим, и оставалось только догадываться, что происходило с машиной внутри. Найл был очень осторожным водителем, да и отец Хоран никогда не получал штрафов, однако фургон был не новым, достался церкви уже достаточно поддержанным, да и компашка Ирвина регулярно совершала на него набеги, которым позавидовали бы древние кочевые народы. Не удивительно, что под слоем краски обнаружились досадные дефекты. – Я вот что думаю, – вмешался Лиам, добродушно постучав по капоту широкой рукой. – Если пахнет именно в салоне, а не снаружи, сцепление точно износилось или начало проскальзывать. Давно фургон-то проверяли? – Боюсь, отец Хоран далек от механики, – сказал Гарри. Видимо, наличие старшего сына, работающего в штаб-квартире Texas Instruments, не делало его экспертом в области науки и техники. – Вполне возможно, он не знал, что с фургоном что-то не так. А в «Пятом колесе» ему не потрудились сказать. – Но, конечно, содрали круглую сумму за ремонт, – с пониманием фыркнул Зейн и повернулся к друзьям. – Чего расселись? Я один должен здесь ковыряться? Это оказалось совсем нелегко, и Гарри, помогая другу с работой, живо и просто осознал, почему на седьмой день даже бог решил отдохнуть. Ему было не совладать с обыкновенным фургоном, а уж создать целый мир с нуля Стайлсу и вовсе казалось невозможным. Гарри уже давно не работал, особенно физически, и каждый раз, когда его тело затекало, он испытывал какое-то злорадное удовлетворение, будто ему доставалось за все совершенные прегрешения. Несмотря на то, что почти всю работу делал Зейн, им всем пришлось хорошенько попотеть, потому что фургон открывал всё новые и новые горизонты для работы. Сцепление всё-таки пришлось сменить. Разумеется, Лиам оказался прав, хотя Зейн все равно проверил температуру дисков, заставив Луи навернуть несколько кругов вокруг мастерской, и колодки, прокрутив колесо, пока фургон был приподнят. Ему не хотелось, чтобы прогорели тормозные шланги, подвергнув всех, кто находится в фургоне, опасности. Да и Гарри очень просил друзей позаботиться о фургоне, как о своей машине. Когда работа с внутренней частью фургона была окончена, ребята, наконец, приступили к покраске. Сначала они удалили дорожную грязь, потом по очереди демонтировали все съемные части. Они оказались ужасно грязными, как будто их не протирали годами. Было заметно, что снаружи за ними пытались ухаживать, но труднодоступные места явно находились вне зоны досягаемости. Местами за них взялась ржавчина, и Гарри искренне удивился, как не заметил раньше, в каком ужасном состоянии находится несчастный фургон. Зейн показал ему несколько плохо заделанных вмятин, явно нанесенных тяжелыми, тупыми предметами наотмашь и с большой силой. – Бита у Худа была, я помню, – сказал Луи, у которого голова была вместительной, словно тыква. – Но, может, это кто-то другой. – Тут член мелкий нацарапан гвоздем на диске, – сказал Лиам, с интересом рассматривая заднее колесо. – Без лупы не рассмотришь, меньше дюйма. – Как у Эша, – гыкнул Томлинсон и внезапно посерьезнел. – Позвоню-ка я матушке. Это надолго. Работа и правда затянулась на целый день. Зачищали дефекты все вместе, вместе же их потом шпатлевали. Зейн взял мелкозернистую шпатлевку, поэтому шлифовка пошла хорошо. Перед этим, конечно, устроили получасовой перекур, пока шпатлевка застывала. Гарри чуть всё не испортил, когда захотел смочить поверхность водой. Благо, Зейн вовремя двинул его гаечным ключом — несильно, но ощутимо, чтобы не вздумал вмешиваться в работу мастера. В мастерской ему нравилось, но только когда отца не было — он слишком сильно напрягал своими советами. Зато Гарри снова поучаствовал в зачистке, а также заклеивании мест, не подлежащих окраске, старыми газетами. Эта часть работы ему очень нравилась, и он сделал всё тщательно, как и подобает хорошему работнику. Правда, Стайлс давно не пользовался покрасочным пистолетом, но Малик все равно собирался наносить второй слой самостоятельно, поэтому он позволил друзьям попробовать. В мастерской было всего три респиратора, так что Зейн обмотал себе лицо какой-то паршивой тряпкой, пока Лиам, Луи и Гарри пробовали себя в покраске. А когда дело дошло до финальной части, Луи великодушно отдал ему свой респиратор. Сами ребята курили снаружи — дымить в самой мастерской Зейн строго-настрого запретил. По друзьям Гарри очень-очень скучал. Ему не хватало их совместных приключений, даже сомнительных шуточек, какими они обычно перебрасывались за бутылкой пива, однако мысль о баре казалась Стайлсу крайне паршивой, а когда он вспоминал про то, как они мелко пакостили, и вовсе хотелось взять мочалку из нержавеющей стали и отодрать от себя все позорные моменты вместе с кожей. Наверное, Найлу эта мысль не понравилась бы, уж очень от неё веяло самобичеванием, однако Гарри искренне раскаивался в содеянном. Он понимал, почему прихожане раньше смотрели на него с неодобрением и кривили губы, когда Стайлс проходил рядом. – Ну всё, – с облегчением сказал Зейн, опускаясь рядом с друзьями и стаскивая респиратор с усталого лица. Сидел он прямо на земле, не боясь испачкать штаны. – Через тридцать шесть часов забирай своего красавчика. – Спасибо Вам, ребята. Тебе особенно, Малик, – проговорил Гарри, благодарно взглянув на друзей. Разумеется, они уже привычно отмахнулись, но он не мог не поблагодарить. Последняя фраза Найла врезалась в голову, и Стайлс внезапно понял, что не сможет оставить их без вознаграждения. – Это... только у меня денег нет. Я как найду, принесу обязательно. – Где ты их найдешь? – живенько спросил Луи, как всегда показывая свою удивительную осведомленность. – Ты же не работаешь. У мамы попросишь? В который раз стрясти деньги с матери казалось Гарри крайне паршивой затеей, не достойной порядочного человека. Конечно, Энн была бы рада узнать, что её сынишка захотел починить церковный фургон после нападение хулиганов и, возможно, с долей оптимизма пожертвовала бы деньги на это благое, угодное богу дело, но просить её о помощи в такой ситуации было бы совсем низко, учитывая, как много она работала. К тому же Энн Стайлс и так достаточно делала для прихода, чтобы втягивать её в их личные дела, связанные по большей части не с самим богом, а с бывшими приятелями её сына. Не говоря уже о том, что Гарри по-прежнему жил в её доме, не вкладывая в это даже ломанный пенни, за обе щеки уплетал её еду, как голодный вепрь, и она всё еще гладила его рубашки. Чувство неловкости за свое поведение было сравнительно новым. Не то чтобы Гарри не знал, что нужно почитать родителей — об этом ему в разное время кто только не говорил. Просто до определенного момента парень как-то не задумывался, что деньги на пиво растут не на деревьях. Они просто оказывались в его кармане в нужное время, как по волшебству, и Стайлсу было не до размышлений и моральных дилемм. Сейчас, подкрепленная изучением Священного Писания, у Гарри, похоже, просыпалась совесть, дремлющая еще с допубертатного периода. – Может, работу найду, – протянул Гарри, нехотя отрываясь от своих мыслей. – Как-то неловко всё с нее деньги трясти. Не двенадцать же лет. – Надо же, как запел, – с насмешкой заметил Зейн, хотя улыбка его казалась относительно доброй. – А на пиво брать не стеснялся. За муфту и краску только заплати, как будут деньги, а за работу не надо, – великодушно разрешил он. – Я бы, конечно, и вовсе с тебя ничего не взял, но отец заметит — убьет. Малик не стал упоминать, что отец недавно хорошенько взгрел его за без спроса проданные запчасти — Зейну срочно нужны были деньги, чтобы поехать в Лондон на масштабный концерт современной этнической музыки, и продажа никому ненужного, давно забытого хлама показалась ему отличной идеей — однако все синхронно об этом вспомнили и обменялись многозначительными понимающими улыбками. – Выручил, как всегда, – благодарно кивнул Гарри, прикидывая, что на это даже его скромных сбережений должно хватить. – Завтра принесу, что-то у меня там лежало под матрасом. – Помимо носка и интересных журнальчиков? – невинно уточнил Луи. Гарри красноречиво закатил глаза, однако замечание Луи невольно напомнило ему о недавней уборке. Тем вечером во время привычного телефонного звонка он дальновидно не сказал Найлу, что починка почти окончена, и осталось только дождаться, пока фургон высохнет — Зейн не стал скупиться и выбрал хорошую краску, которой нужно было время, чтобы закрепиться, как следует. В таком деле лучше было сделать всё качественно и наверняка. Стайлсу хотелось приехать внезапно и показать сыну пастыря, как хорошо теперь выглядит фургон после того, как они облизали его чуть ли не десять раз. И Гарри точно не собирался рассказывать Найлу, что теперь прекрасно знает о предыдущих поломках фургона, хотя он сам выравнивал вмятины и сколы. – Думаю, проведу с ребятами еще пару дней, – уклончиво протянул Гарри, хотя собирался приехать в церковный сад уже послезавтра. От предвкушения его голос пропитывался воском. – Есть что обсудить, да и проверить кое-что надо... – Надеюсь, ты не забываешь читать Священное Писание, – сказал Найл. В его голосе не было укоризны или порицания, просто чистое напоминание, мягко откладывающееся в самых отдаленных уголках памяти. Гарри не мог не думать в такие моменты, как тяжело было жить раньше, когда у него не было чистых звуков ангельского голоса, оттененных сочной хрипотцой; глубоких голубых глаз, что таили в себе секрет сотворения мира; бархатистых рук, совершавших чудеса одним касанием. Гарри имел дело с лучшим творением Господа. Вообразить кого-то прекраснее казалось невозможным. – Не забываю, – ответил Гарри раньше, чем осмыслил сказанное. Ложь теперь неприятно царапала язык, почти покалывая, словно терновник. – Вернее, я забыл, но я прочту перед сном, – признался Стайлс. – Если слишком хочешь спать и очень устал, лучше не надо. Помыслы должны быть чистыми, и тебя ничего не должно отвлекать, – нравоучительно заметил Найл, и Гарри заерзал на постели, ужасно скучая по каждому слову своего юного наставника. Телефонная связь давала ужасный мизер. – Я скоро тебя увижу? – внезапно спросил он. Его голос прозвучал так остро, что им легко можно было вырезать каждую песчинку на берегу моря. Стайлс невольно представил пляж, как на той фотографии, увиденной у Найла дома, и ему захотелось посмотреть на Хорана, гуляющего вдоль берега. Не касаться. Просто взглянуть, как сын священника исследует влажный берег, и мокрый песок застревает между его пальцами. И вроде слишком сахарная мысль для такого парня, как он, но Гарри не хотелось представлять что-то другое. Так ли стыдно мечтать о кусочке счастья, даже если оно такое сладкое, будто сделанное из нежного теста, не для настоящих пацанов, что могут выпить несколько бутылок пива подряд, не поморщившись? – Конечно, – Гарри почувствовал, как по телу заструилось тепло. – Я тоже хочу тебя увидеть. У меня для тебя новая композиция, – поделился он, прислоняясь ближе к телефону, как будто это могло помочь ему услышать каждый шорох в комнате сына пастыря. – Услышал сегодня по радио. – Христианский рок? – полюбопытствовал Найл. В его голосе проскользнуло что-то игривое, но совсем невинное, как шальной котенок, запутавшийся в клубке. – Не угадал, – улыбнулся Гарри, на мгновение прикрыв глаза. – «From a distance» и «Heaven in your eyes» Бетт Мидлер. Когда я услышал строчку «Бог смотрит на нас издалека», сразу подумал о тебе. Сладкий голос певицы даже погрузил его в размышления, благо, тогда у них как раз был перерыв, — высыхала шпатлевка — и никто не пострадал из-за его рассеянности. Голова Гарри была непривычно заполнена, парень думал о многом. О том, как он буквально погружался в лазурь небес, когда Найл смотрел на него своими райскими глазами. О том, какой свободной становилась его душа рядом с Хораном, хотя сын пастыря добровольно погружал себя в ограничения. Рядом с ним хотелось дышать, и в воздухе было больше бога, чем в Вестминстерском Кафедральном Соборе. – Ты теперь обращаешь внимание на такие вещи, правда? – было слышно, что Найл улыбается. Гарри точно не знал, как именно он это узнает — просто понимал, что сейчас на лице у Хорана красиво нарисовалась улыбка. И она согревала своим непорочным теплом. – И правда, – согласился Гарри, почти физически ощущая, как по телу струится что-то нежное и ласковое, как прикосновение первых солнечных лучей. – Я сегодня о многом думал. Но лучше расскажу при встрече. Спой мне псалом, пожалуйста, так намного лучше спится. Разумеется, Найл спел ему сразу три псалма. На следующий день Гарри первым делом рассчитался с Зейном, решив про себя, что долгов с него точно хватит. Фургон подсыхал там же, где они его и оставили, но до полной готовности оставалось подождать еще часов двадцать. Стайлс пообещал друзьям забрать его рано утром — ему хотелось скорее заехать в церковь и показать Найлу плод их совместного труда, да и места он занимал прилично. К счастью, клиентов пока не было, так что Малик готов был держать его у себя хоть неделю. Выглядел фургон теперь великолепно, поблескивая крашенным боком, и Гарри подумал, что сможет заниматься подобным, конечно, по началу под чьим-то чутким руководством. С собой Стайлс принес журналы для Томлинсона и ящик пива для ребят в качестве благодарности за помощь. Говорить друзьям, что он вышел в ноль, Гарри не стал — они бы просто не взяли пиво или потребовали бы разделить на четверых, а Стайлсу очень хотелось показать им, как сильно он благодарен. Несколько минут Луи смеялся над ним и его внезапно появившейся сентиментальностью, но журналы всё-таки забрал, предварительно обернув их пленкой, чтобы не испачкать краской или машинным маслом. – А кто вчера поставил эту радиостанцию? – спросил Гарри, услышав, как радиоприемник, поскрипывая, транслирует песню «The Rose» знакомым голосом почтенной дамы. – Это Лиам, – мгновенно отозвался Луи, продолжая заботливо перебирать журналы. – У него дома она круглыми сутками играет. – И всё-то он знает, – фыркнул Лиам, впрочем, не отнекиваясь. – Я спросил у его мамы, когда заходил за меренгой, – просто ответил Луи. Теперь от журналов его могли оторвать лишь Всадники Апокалипсиса. В мастерской было уютно, и друзья казались прежними, словно были нарисованы на знакомых стенах. Быт легко отпечатался на их лицах, но Гарри бы соврал, если бы сказал, что не скучал. Однако он уже сильно тосковал по Найлу, поэтому остался лишь для того, чтобы скоротать время до вечера. На пиво решил не налегать, хотя и не отказался от прохладной бутылки, предложенной друзьями. Теперь у них был небольшой запас. Они весело подтрунивали над ним весь день. Над темной рубашкой, над выглаженными брюками, над тем, как он стал изъясняться, пока они разговаривали. В речи нет-нет, да проскальзывали какие-то фразы, мельком подслушанные у Найла, и Гарри очень нравилось, как это звучит. Он совсем не замечал, что изменился, что говорит теперь отлично от других, и ведет себя на порядок сдержанней даже в привычной среде. Он не стал походить на Найла, но в его беспокойном взгляде появилось что-то мирное. И это было естественно, как восход, а не как криво налепленная газетная картинка. А уже следующим утром Гарри, наконец, забрал фургон из мастерской. Он блестел в лучах раннего солнца и разъезжал по улице, словно колесница фараона. В салоне больше не пахло ничем жженным. Ход был мягким и плавным. Стайлс предвкушал, как обрадуется Найл, когда увидит фургон, выглядящий теперь, как рождественская игрушечка. Он, конечно, уже был в церкви: Хоран почти никогда не пропускал утреннюю мессу, и Стайлс решил подвести фургон поближе к Божьему Дому. Люди уже выходили со службы — значит, Найла вполне можно было найти в саду, где он обычно отдыхал после мессы или проверял растения. Гарри поздоровался с несколькими прихожанами, махнул рукой отцу Хорану, который вел за руку какую-то пожилую леди. В этом месте хотелось дышать полной грудью, собирая мир и спокойствие вместе с воздухом. Церковный сад был знакомым, словно Гарри посещал его с детства, исследуя каждый уголок, любуясь каждым неприхотливым растением. Все эти фиалки, незабудки и маргаритки помнили нежность рук Хорана, ведь именно он посадил их в плодородную почву с искренней улыбкой на лице. Стайлсу безумно нравилось брести по тропинке, прислушиваться к райским звукам, что издавали птицы, как те, что покинули ковчег. Журчал знакомый фонтан, даря невесомое чувство прохлады. Посторонние звуки Стайлс тоже уловил сразу и, не медля, сорвался с места, будто за ним гнались разбойники. Чужие голоса в этом славном месте резали его слух, точно копье. Казалось, минута промедления может обернуться чем-то непоправимым, страшным, ужасающим. Земля тряслась под его ногами, словно свершилось Великое Землетрясение, и Гарри боялся лишь одного — не успеть. – Да не вопи ты, – раздался голос Эша совсем близко, и злость узнавания заставила Гарри вскипеть. В груди всё клокотало, точно вырывающийся из под трясущейся крышки водяной пар. – Стайлс всё равно не придет — чинит Вашу развалюху в прогнившей мастерской и знать не знает, какие тут страсти творятся. – Не надо, пожалуйста, это не только я делал, – услышал Гарри болезненный голос Найла. Когда его голос звучал так надломленно и разбито, точно упавшая на пол хрустальная чаша, Гарри искренне хотелось лишь две вещи — разорвать свою грудь на части, лишь бы не испытывать больше этой гнетущей боли, и уничтожить гнусных обидчиков любыми доступными способами, чтобы они больше никогда не смогли ни словом, ни делом побеспокоить сына пастыря. Послышался какой-то странный грохот, и Найл вскрикнул, точно раненная птица. – Об этом надо было раньше думать, – прозвучал голос Майкла. В нем звучали ноты злорадства и самолюбования. Последний куст остался позади, Гарри, наконец, выбежал к знакомой развилке и от злости на мгновение даже потерял дар речи. Всё происходящее напоминало кошмарный сон, пугающий своим мерзостным правдоподобием. Первым Гарри заметил Люка. Он топтал прекрасные, высаженные рядом цветы, и незабудки, маргаритки, фиалки, календулы и ромашки оказались втерты в землю, словно их никогда и не было. Эш и Майкл не отставали, точно животные, ломая ветви кустарников и разбрасывая их по саду, как конфети, а Калум — мелкий ублюдок — лупил битой прекрасный фонтанчик. От него уже отлетело несколько крупных кусков, и с минуты на минуту вода грозилась брызнуть в разные стороны. Великий потоп приближался. Найл был здесь же — метался от одного места разрушения к другому, и не знал, как спасти свой садик. Он пытался вмешаться, но его уже несколько раз грубо оттолкнули прямо на землю — это Гарри видел по пятнам травы и земли на обычно чистенькой одежде. По его щекам беспрерывным ручьем бежали слезы отчаянья и невыносимой боли. Увидев Гарри, он замер, его голова беспомощно качнулась, и очередные горючие дорожки слез окропили покрасневшие щеки. Грудь сына пастыря сотрясалась от беззвучных рыданий. – Я предупреждал, – прорычал Стайлс, глядя застывшему Эшу в глаза. Он явно не ожидал, что Гарри появится так скоро и разрушит его планы — по сведениям Ирвина он еще день или два должен был провести в мастерской Зейна Малика. – Ты сказал убрать от него руки — я не трогаю, – елейным голоском напомнил Ирвин, явно наслаждаясь ситуацией. – Насчет этого милого сада мы не договаривались. Не думай, что ты лучше нас, – напомнил Эштон, расплываясь в такой улыбке, что становилось не по себе. – Мы все прекрасно помним, как ты сломал Джонсонам почтовый ящик. Ты разворотил забор Уинманов, проколол шину Харрисонов. О, и как же я мог забыть! Это ведь ты плюнул в ящик с пожертвованиями? – невинно поинтересовался он. Стайлс покраснел от злости, и его желудок скрутило в двойной узел. Дышать становилось всё труднее и труднее, как будто кто-то затолкал в его глотку увесистый камень, и каждая попытка вдохнуть хоть немного воздуха превращалась в настоящее испытание, какое и не снилось Самсону. Не то чтобы Найл не знал, какие он раньше совершал проступки — сами прихожане часто шутили над этим, вгоняя Гарри в краску, когда они появлялись на пороге их домов с брошюрами, но всё-таки Стайлсу не хотелось, чтобы Хоран услышал об этом снова. Тем более, он совсем ничего не знал про ящик для пожертвований, а сознаться в этом было не так просто. – Гарри раскаялся в своих грехах и встал на путь исправления, – робко сказал Найл, вытирая слезы с щек дрожащими пальцами. Было заметно, что он со всей искренностью пытается успокоить себя, но один взгляд на разоренный сад, и слезы снова с обидой прорывались из под ресниц, обжигая чувствительные щеки. Наверное, сыну священника было бы намного проще снести удары, чем издевательство над милым, почти родным церковным садом. Можно было только представить, как много времени заняло его обустройство. И сколько прихожан участвовали в его создании. – Так ли раскаялся? – фыркнул Майкл, еще раз пнув куст — ветви жалобно качнулись, не заслуживая такого обращения. – У Стайлса всегда одно на уме. Верно? – Не твое дело, – резко сказал Гарри, искренне желая втереть лицо Клиффа в грязь. Терпения у него и так было немного, а в эту минуту казалось, будто чашу разом переполнили. – А теперь убира... – Гарри, сзади! – внезапно крикнул Найл, и Гарри по инерции увернулся. Развернувшись в одно мгновение, он увидел Худа, что бежал на него с бейсбольной битой в руках. Той самой, что оставила на боку фургона несколько ощутимых вмятин и разрушила часть садового фонтана, радующего прихожан, птиц и, главное, сына пастыря. Это разозлило Гарри еще сильнее, и он с ревом ринулся на Калума, пропуская выпрыгнувшего из кустов Люка. Нужно было действовать незамедлительно — еще секунда, и Майкл с Эштоном подключатся к драке, и тогда ему придется тяжеловато. Времени придумывать стратегию не было совсем. Пришлось импульсивно поставить Люку ногу, рискуя нанести ему серьезное увечье, и резким толчком отправить его в кусты; неожиданным движением сшибить Калума с ног и после череды упорных пинков вырвать из его цепких рук биту. Когда Эштон и Майкл подоспели на помощь друзьям, бита уже была в руках Гарри и выглядела весьма устрашающе. Стайлс выглядел внушительно даже без оружия. Подогретый яростью Клифф попытался подлезть к нему с боку, неистово размахивая руками, но получил прицельный тычок в солнечное сплетение противоположным концом биты, а после улетел на поляну резвым ударом кулака. Эштон, что решил подкрасться, пока Гарри был занят Майклом, отправился в полет ударом ноги в крепкую брюшную часть и неловко бултыхнулся в воздухе, точно мешок картошки. Рука у Гарри была тяжелой — Люк до сих пор стонал в кустах. – Хорошо, – выплюнул Эштон вместе с кровью — после приземления на твердую землю у него была разбита губа. – Твоя взяла. Решил строить из себя героя — пожалуйста. Только ты этим никого не обманешь, – предупредил он. – Стайлс перетрахал полгорода, и это весьма-весьма скромный подсчет его достижений, – произнес Ирвин, быстро взглянув на Хорана. Сердце Гарри камнем упало в желудок, но всё еще продолжало стучать, да так громко, словно он находился внутри колоколов Собора Парижской Богоматери. Ярость почти ослепила. Во всяком случае, у Гарри перед глазами плясали белые вспышки. Ему захотелось придушить Эштона голыми руками, несмотря на то, что он признал поражение, но Найл, будто чувствуя намерение Гарри, встал у него на пути, предостерегающе качнув головой. У него был поникший взгляд, пронзивший Гарри куда-то между ребер, и удивительно сухие щеки. Когда парни покинули развороченный сад, сын священника, наконец, глубоко вздохнул и слабо качнулся на ногах. Столько боли, скорби и печали Гарри никогда не слышал, а ведь он так часто расстраивал мать своими выходками, что не раз наблюдал схожие эмоции на её страдающем, раскрасневшемся от стыда лице. Стайлс привык приносить разочарование, привык, что его презирают люди, которым он причинил вред, но сейчас всё было иначе. Найл виделся ему самым безгреховным и чистым созданием. Его нельзя было расстраивать. – Ты всё-таки подрался, – тихо проговорил Найл, взглянув Гарри в лицо. И вновь не укор в его глазах, а осенняя грусть-прохлада с капельками дождя и нотками ветра, что всегда направлена во внутрь. Смесь жалкого облечения скользнула по телу Гарри и сразу за ней между ребер кольнула мука совести. – Ты ведь помнишь, Иисус просил молиться за обижающих нас, ненавидящих, проклинающих... – По крайней мере, я раскаиваюсь, – сказал Гарри, брезгливо отшвырнув биту Калума на раскуроченный газон. – Я знаю, что должен был предложить мир. Но Калум начал первый и мир мне не предлагал, – добавил Стайлс, чувствуя, что жалуется. – И вообще они «испортили деревья от которых можно питаться» и «опустошили окрестности», так что я не мог остаться в стороне. – Это Богу решать, не тебе, – мягко напомнил Найл, опустив кроткие глаза. Смотреть, как он прячет от него свой чистый взгляд, было невыносимо. – Спасибо, – неожиданно проговорил он, и маковый румянец снова тронул его щеки, хотя они едва-едва начали бледнеть. – Я знаю, что ты это сделал для меня, хотя и знал, что нельзя. У тебя рука в крови, – Хоран осторожно взял его за локоть, как если бы Стайлса коснулась бабочка. – Пойдем, в церковной кладовой есть бинты и антисептик. Стайлс попытался возразить, но слова застряли в горле плохо пережеванным хлебом. Найл будто не слышал гнусные, но честные слова Эштона, обратил внимание совсем на другое, что повело его по ложному следу. На его руку. И его душу, что пострадала в «сражении» куда больше, чем тело. И в этом был весь Найл, он искренне готов был видеть в людях хорошее и бесконечно верить даже тем, кто этого совсем не заслуживал. Если бы он только знал, что Гарри с самого первого дня не заслуживал его дружбы, симпатии и привязанности! Сердце описало трусливый кульбит. У порога Гарри на мгновение остановился, словно неведомая сила велела ему замереть трусливым зверьком — он давно не был в церкви, и сейчас каждый внутренний орган пережимался от страха, точно морская губка. Кажется, уже в двенадцать-тринадцать Гарри не очень хотел сидеть на мессе, и мама начала оставлять его дома, чтобы он не позорил её перед другими прихожанами своими выходками. О, тогда они с Лиамом, Луи и Зейном были теми еще сорванцами и доставляли очень много хлопот. Внутри всё было так, как он запомнил, будто слабая, детская память не подвела. Таинственная прохлада аскетичного помещение, трепетное дрожание ярких огоньков свечей. Найл отпустил его руку всего на мгновение, чтобы совершить крестное знамение, окунув пальцы в чашу со освященной водой. Он почтительно поклонился распятию, и Гарри внезапно вспомнил, почему так сильно противился посещению мессы. В детстве его ужасно пугала большая статуя Иисуса, распятого на кресте. Сын божий выглядел слишком натуралистично, а в тени дрожащих огоньков свечей казался живым, но измученным, страдающим, терзаемым. Каждый посторонний звук тогда мерещился Стайлсу стонами его боли, и он едва мог досидеть до конца, подпрыгивая на лавке, как заведенный. Иисус смотрел на него из под полуприкрытых глаз, как ему тогда казалось, с осуждением. Найл еле заметно кивнул ему на лавку и отлучился в подсобное помещение, оставляя Гарри наедине со статуей Иисуса. Гарри медленно оглянулся, стараясь не привлекать внимания — никого больше не было. Только свечи догорали в специальном подсвечнике. Пахло благовониями, приятно и умиротворяюще. Стайлс почувствовал приятное успокоение. Иисус больше не казался страшным. Гарри понимал, почему он распят на кресте, зачем нужен терновый венок. Прикрыв глаза, Стайлс попытался произнести молитву. Он не знал, зачем, просто чувствовал острую надобность произнести слова, которым его некогда обучил Найл. Обычно ему становилось легче, когда он заканчивал, словно невидимая рука забирала тяжелую ношу с его плеч. Сын священника появился почти минуту спустя, держа в руках бинты, медицинскую клейкую ленту и антисептик. В церкви, должно быть, всегда находится все необходимое, чтобы оказать первую помощь. Гарри покорно протянул руку, позволяя Хорану заняться своей ранкой. Сам бы он её даже промывать не стал, но Найлу это казалось чем-то серьезным, стоящим его внимания и медицинского вмешательства. Он бережно обработал ранку полупрозрачной мазью, почти невесомо касаясь его кожи, заботливо обмотал руку и стал отрывать клейкую ленту, чтобы закрепить бинты. Найл заботился о нем, как и всегда, а Гарри этого совсем не заслуживал. Он всё еще грешил каждый день своей жизни. – Знаешь, ты можешь не волноваться, – чистосердечно проговорил Найл, наклеив первую полоску поверх бинта. Гарри приподнял брови в легком изумлении. – Я не поверил ему. В то, что Эштон сказал про тебя перед тем, как ушел, – уточнил сын священника, заметив легкое замешательство на лице Стайлса. Застучало сердце, как обыкновенно стучали лишь жернова. Иисус, как показалось Гарри, снова взглянул на него с укоризной, как никогда не смотрел сын священника Найл Хоран. Он мучился за их грехи, переживал ужасную агонию на кресте с молитвой на губах. Не для того, чтобы Стайлс лгал снова, снова и снова. – Вообще-то, – Гарри глубоко выдохнул, и почувствовал, что язык неприятно пощипывает. Щеки покалывало изнутри, и ладони стали противно-липкими. – Вообще-то Эштон не совсем соврал. Вернее, он не соврал, – выпалил Стайлс, облизнув вспухшим языком пересохшие губы. – Возможно, даже приуменьшил. Умеющие всё руки Найла неловко замерли, как если бы его сухожилия внезапно стянула резкая, нестерпимая боль. Гарри ничего не слышал, только отбойный молоток, что по глупости нарекли сердцем и заставили колотиться в груди глупой игрушкой. Между ними пролегло что-то, неприятно-зыбкое, чему было не место под сводами цервки, Стайлс чувствовал это своей кожей. Сын пастыря глубоко вздохнул, почти со свистом, после чего перевел на Гарри медленный, внимательный взгляд. В его глазах можно было рассмотреть повисшую на ветке паутину, сорванную с куста безжалостным ветром. И, хотя мысль была кощунственной, Стайлс всего на миг подумал, что его глаза были теплее и нежнее, когда он переживал муки, связанные с разорением прекрасного церковного сада. – Пожалуйста, – выдохнул Найл, наконец, и его голос прозвучал удивительно сухо. – Больше ни слова, пока мы не выйдем. Всего мгновение назад Гарри казалось, будто его сердце физически не может стучать быстрее. Однако оно сумело, и Стайлсу было так больно, что он едва двигал руками и ногами. Впервые в жизни ему не хотелось покидать церковь, что ранее казалась негостеприимным местом. Он был не из слабонервных, но за те секунды, что Найл приклеивал последний кусочек медицинской ленты на его руку, у него случилось полноценная паническая атака. По крайней мере, он готов был назвать так произошедший с ним испуг. Они снова оказались в саду, на открытом воздухе, прогретом безжалостным летним солнцем, и с непривычки Гарри даже ахнул. После нашествия Эштона казалось, словно прошел ураган. Прекрасные садовые цветы были вытоптаны, как будто по ним пробежались коровы или козы с крепкими копытами. Кусты с пышными бутонами и ягодками оказались разорены, ветви валялись по всему периметру, поломанные, оторванные и согнутые. Фонтан, который рабочие установили с большим искусством, пошел трещинами и теперь был щербатым, а его куски были разбросаны вокруг. Всё, что было посажено с таким трудом прихожанами, всё, за чем Найл так чутко присматривал, всё, что радовало глаз и слух, было безжалостно уничтожено мелкими завистливыми негодяями. Даже удобная скамейка в тени яблонь оказалась перевернута, а Гарри не обратил на это внимание, бросившись навстречу бывшим приятелям. Хорошо, что деревья почти не пострадали: местами только слетела кора да попадали плоды — видимо, Калум двинул их битой. – Я даже не знаю, что сказать, – прерывисто сказал Найл, ошеломленно взглянув на Гарри глазами, что сейчас походили лишь на мертвое январское небо. – Это не может быть правдой. Ты ведь... совсем другой. Отчаяние в его голосе звучало невыносимо, словно кто-то резко шаркнул иглой по любимой пластинке. В Найле было так много прекрасного: запах свежей выпечки, мягкий утренний свет, нежные звуки забытой колыбельной, росчерк линий на детской картине, шум прибоя, пение соловья, аромат ландышей, вкус яблока, звук отрывающегося календарного листа, дразнящие нотки чернил. Он действительно включал в себя всё, и всё это словно сжалось в комочек, что легко было поместить в игольное ушко. – Я не хочу лгать, я действительно много с кем спал, – выдавил из себя Гарри, и ему куда проще было бы отрубить себе руку, чем произнести это слово. – Но это было до того, как мы с тобой познакомились. Голова Найла горестно качнулась, будто слова Гарри врывались в неё ударами. Стайлс едва мог дышать и едва мог смотреть на самое прекрасное на свете лицо, что исказилось от печали и боли предательства. – И ты мне не сказал, – надломанным голосом проговорил Найл, кусая дрожащие губы. Он был так близок к тому, чтобы его ресницы снова потонули в соленых океанах. – Я ведь совершил даже больший грех чем ты, когда поцеловал блудника, – растерянно проговорил Хоран. – И сколько... сколько у тебя было... связей? – Да кто теперь поймет? – спросил Гарри, убирая волосы назад дрожащей рукой. Она была мокрой, и его лоб был мокрым, и его волосы тоже были мокрыми, потому что именно это и происходило с грешниками во время исповеди. – Много. – Много — это сколько? – спросил Найл, заглядывая его в лицо так, словно всё еще надеялся рассмотреть там что-то знакомое. – Десять? Двадцать? В этот момент Гарри мог лишь благодарить бога за то, что он никогда не вел никакие списки и точно не мог дать ответ ни на один вопрос Найла. Ему было страшно до дрожащих коленей. Ужасно осознавать, что в его жизни было слишком много случайных любовников, которых он даже не помнил. Если бы он сказал раньше... как бы отреагировал Найл? Что бы он на это сказал? Теперь думать об этом было бессмысленно. – Я не знаю, – ответил Гарри, наконец, пытаясь увлажнить высохшие губы. – Явно больше двадцати. Больше пятидесяти. Больше ста, я без понятия, сколько «связей» было точно. Звук, вырвавшийся из груди Найла, прозвучал задушено и жалко. – А я для тебя кто? – еле слышно спросил Найл, схватив себя за горло. – Очередной парень, с которым ты хочешь переспать? Гарри почувствовал, как круг сужается, и острые пики направлены на него со всех сторон. Он не мог взглянуть в глаза Найла сейчас, потому что знал, чувствовал — они потухли, в них совсем нет ничего лазурного, и это лишь его вина. Это он задушил солнце, сияющее на его лице, даже когда случалась беда. – Да, я хочу с тобой переспать, я уже говорил тебе, что часто об этом думаю, – сказал он. Найл будто задохнулся снова, и в этот раз казалось, будто треснули его ребра. – Но не надо думать, что ты очередной. Ты для меня чертовски особенный, Найл, – проговорил Гарри, наконец, набираясь смелости посмотреть в угасшие глаза. Он не видел в них даже своего разбитого отражения. – Я не хочу просто спать с тобой. – В чем разница? – спросил Хоран. Он смотрел на него и не видел перед собой ничего, Гарри понимал это по тому, как двигались его зрачки. – Неужели только в том, что пока ты еще не добился своего? – Ты для меня не трофей, – сказал Гарри. Ему хотелось приблизиться, сделать миллиард шагов вперед, нежно коснуться покрасневшего от боли и унижения лица, но рука замерла в воздухе, словно перехваченная невидимыми нитями. Хоран бы не позволил коснуться. Не позволил бы приблизиться. Не позволил бы даже импульсу направиться в его сторону. – Но я не вижу, кто я для тебя еще. И больше десяти, больше пятидесяти... Гарри... – Найл с шумом сглотнул слезы, навернувшиеся на глазах. Они явно не приносили облегчения, но их уже было не остановить. Голос прозвучал болезненно и мертво, рассыпаясь в прах. – Мне нужно... я хочу домой. – Я тебя отвезу, я привез фургон, – быстро сказал Гарри, пытаясь схватиться за последнюю соломинку, но она надломилась на ветру. Найл отступил на шаг назад. Слезы текли, не переставая, и его бедное дрожащее тело выглядело былинкой во время шторма. – Просто... оставь меня, ладно? – униженно попросил он, шмыгнув носом. – Я сам... дойду, мне не нужна... помощь. Глотая беспрерывно бегущие слезы, Найл ступил на тропинку и ускорил шаг, почти срываясь на бег. Его спина неловко и жалко тряслась. Гарри тяжело замер, глядя ему вслед. На душе скребли кошки, и это было самое мягкое определение.