Маги: эльфийские и тевинтерские. Хроники странной дружбы.

Пожалуй, Дориан не стал бы ничего менять — ну мечется эта самоназванная — хорошо-хорошо, назвали другие, она просто активно игнорирует все попытки поговорить о её божественном предназначении и подкрепляет слухи своими порой до идиотизма, а добрыми поступками — Вестница во сне, ну бормочет что-то невнятно, ну сжимает одеяло так, что кажется — сейчас треснут пальцы и из разрывов смуглой кожи покажутся окрашенные в алый, но всё же пугающе-белесые обломки кости, ну просыпается с такими тёмными кругами под глазами, что её охотней за некроманта принимают, чем самого Павуса. Вот только это коснулось лично его, когда Лавеллан начала во сне творить магию. Что за демоны её искушали? С кем боролась она? Что ей снилось? Дориан не знал, хорошо? Да и знать не хотел. Он, пробужденный всплеском силы, думал, что уснуть ему, может, и удастся, но кто сказал, что он не проснётся снова через пять минут или пятнадцать? Определённо, эта ночь должна была войти в список худших ночей Дориана. Так он думал, поднимаясь и направлясь в палатку Лавеллан. Она спала, разметавшись, без того сонного спокойствия, что сопровождает большинство снов, вцепившись одной ладонью в одеяло и прижимая к груди вторую — сияющую из-за смеси молнии и магии завесы. Сине-зеленые всполохи плясали на смуглой коже, выхватывали узоры валласлина, путались с темными тенями, творя из искажённого смесью страха, боли и горечи лица маску хищного демона — не виданного Дорианом раньше, не узнаваемого, но демонически-опасного. Приоткрытые губы казались оскаленной пастью, а вместо глаз были тёмные, пугающие своей пустотой провалы. Запавшие из-за их странствий щеки были словно прорваны, и светлые на смуглой коже узоры валласлина на миг показались видневшимися в прогнивших прорехах белоснежными зубами. Уши в неверных всполохах высветились рогами, а тяжелый выдох послышался зарождащимся рыком. Больше всего хотелось запустить в неведомую тварь файерболом, а после уже разбираться — причудилось или нет. И Дориан осторожно зажег на ладони огненный шар, но не бросил его, нет. Мягко приземлился на колени рядом с Вестницей, осветил её лицо, выступавшую на лбу испарину, дрожащие ресницы, приоткрытые в отчаянном вдохе тонкие губы. Нет никакого демона. Нет. Есть измученная кошмарами маленькая долийка. Огненный шар потушить легко — достаточно лишить его топлива, и он гаснет медленно на ладони мага. Лавеллан вздохнула легче, словно чуть успокоенная. Конечно. Он же чувствует магию, почему она, идущая по тому же пути, не может? Павус накрыл ладонью сжатую в кулак руку, огладил мягко, на секунду замерев от того, что эта маленькая ручка почти целиком помещается в его руке. Долийка никогда не казалась ему ребенком — озорство её и насмешки были тщательно выверены и никогда не переходили одной Лавеллан ясной грани. На неё никогда не обижались, а если и обижались, то она с лёгкостью предоставляла возможность для мести. Она словно проверяла границы дозволенного и охотно устраивалась в них, время от времени расшатывая и понемногу расширяя. Но сейчас перед Дорианом не было юной, но понимающей, что она творит долийки, был испуганный и измученный ребёнок. Кулак сдался под мягким поглаживанием пальцев, и ладонь разжалась, постепенно, словно нехотя. Было так просто окунуться в её магию, почувствовать, как колет тысячей едва заметных ударов молния, а завесная магия гудит, добираясь до самой кости и пытаясь забраться ещё глубже. Дориан перебирал тонкие пальцы, гладил ладонь, а после поймал себя на том, что шепчет что-то успокаивающее. И стоило ему замолчать, Лавеллан застонала тихо, поддалась к нему, вцепляясь сильными пальцами в его ладонь. И Дориан вновь заговорил. Он не помнил колыбельных, а может, не знал их никогда, и Лавеллан было суждено спать под цитирование недавно прочитанного и врезавшегося в память древнего трактата о магии. Найрин спала, всё ещё цепляясь за его ладонь, а лицо её теперь тонуло во мраке палатки, более не освящённое магией, и можно было отобрать свою руку, можно было разбудить её, вот только жалко было. И Дориан, вздохнув, осторожно, чтобы не потревожить неверный сон, укладывается рядом. Лежать было довольно неудобно, а одеяло эльфийки было тоньше его собственного и становилось понятно, почему её так переклинило на этой медвежьей шкуре. Павус продолжал почти машинально говорить, но были это не угнездившиеся в его памяти тезисы и доказательства, а бессвязные фразы, оброненные слова, что тонули в сопении Лавеллан. Он почти заснул уже и даже перестал говорить, когда почувствовал, как долийка кладет голову на его плечо, прячет нос в вороте его рубашки и довольно выдыхает, согретая и успокоенная. Дориан просыпается рано, слишком рано для него. Осторожно перекладывает долийку со своего плеча, вытаскивает свою ладонь из сонно-раслабленных пальчиков и уходит, не тревожа хрупкий сон. Он почти знает, что завтра всё повторится, но милостиво позволяет себе не думать об этом. Просто он любит спать, а не вскакивать из-за всплесков магии каждые пять минут. Совершенно нормальное желание позаботиться о собственном комфорте. Да и новое одеяло Лавеллан намного теплей его собственного. …И не стоит думать, почему он не спорит, когда невозмутимый Солас вручает ему сборник с колыбельными, а открывет на заложенной вороньим пером странице…