Я не участвую в войне...

С солдатом тяжело было общаться. Если попытки контактировать с ним вообще подходили под какое-либо из определений «общение». Физически, морально, психологически – по-всякому тяжело, с какой стороны ни зайди. Общаться с Баки сразу после солдата было ничуть не легче. Скорее, наоборот. Баки ненавидел солдата всеми фибрами, у него имелась для этого тысяча причин, каждая из которых меркла перед одним лишь фактом: он и Солдат – одно и то же лицо. Ненавидя его, Баки ненавидел себя, и это было… Убийственно тяжело. Невыносимо было наблюдать этот раскол со стороны, видеть каждый проводимый рядом день, как человек, роднее которого нет на всей земле, буквально заживо распадается на части, медленно и неотвратимо, сжигая самого себя в бушующем огне ненависти к самому себе. Адски мучительно. Совсем как в ГИДРе. А впрочем… почему как? Для них обоих ГИДРА никогда не заканчивалась: ни смертью Шмидта, ни Золы, ни Пирса, ни Карпова, ни кого-либо еще. Общаться с Баки после солдата, не бередя свежих ран и не причиняя еще больше боли, возможно было лишь одним способом. Она никогда не причисляла эту свою привилегию к личным достижениям, заслуживающим хотя бы минимальную долю гордости, но факт оставался фактом – она была единственной, кто видел Баки во всех его состояниях. Его агонию, его ломки, его рваные раны, его грубые шрамы – все это видели-перевидели после нее десятки, если в общей сложности не сотни техников, медиков, солдат и черт знает, кого еще. Но ни один из них не видел и никогда уже не увидит, с чего все начиналось. Они могли пытать его, изменять его, на куски порвать, а затем с любознательностью школьников наблюдать, как все кусочки вновь срастаются воедино. Вены вновь наполняются кровью, а по испепеленной током нервной ткани вновь бегут импульсы, постепенно возвращая безжалостно отнятую память. В 46-ом они получили готового суперсолдата. Годом раньше ей достался мертвец, приговоренный всеми, от охраны у дверей камеры, до самого Господа Бога. Его раны не заживали сами собой, куски вырванной плоти не прирастали назад, выбитые зубы не вырастали заново, а холод криогена поддерживал в нем жизнь лишь путем замедленного во много раз умирания – гниения заживо. В 45-ом у нее на руках хрипел и задыхался кровью обычный человек. И это именно она наблюдала, забывая дышать, скрестив пальцы и молясь всем известным богам, как проба за пробой, укол за уколом, доза за дозой, созданная ею сыворотка медленно исцеляла то, что справедливо считалось неизлечимым. Но даже тогда его раны не рубцевались за считаные часы, они гноились и кровоточили, чтобы лишь много дней спустя затянуться с образованием уродливых струпов и шрамов. Тогда все влитые в его вены химикаты не выводились в мгновение ока и без следа, они накапливались, травили и причиняли страдания. Сыворотка работала, меняла его, лечила, медленно иммунизировала организм, но одновременно с этим и мучила. Хотя где была грань, существовала ли вообще грань между муками от ран и действием сыворотки, она не знала ни тогда, не узнала и много лет спустя, пережив собственное же «перерождение». Слишком искусно люди Карпова тогда выбивали из нее признание и занимались подготовкой антуража, чтобы оставить ей шанс адекватно различить боль от действия сыворотки и боль от побоев. Слишком хорошо над ней поработал и сам Карпов, чтобы, в конце концов, она окончательно потерялась и упустила момент, когда именно дело отца стало для нее настолько глубоко личным, что за него она однажды уже отдала жизнь и, если понадобится, отдаст еще столько раз, на сколько хватит действия сыворотки в ее организме. Она не смогла понять этого десятилетия назад, не уверена, понимает ли сейчас: правильно ли тогда было – полюбить? Ее отец всегда любил свою работу, не жену и не дочь, которые с самого начала были отодвинуты на второй план. Он был слепо влюблен лишь в идею и предан лишь своей идее. Не семье. В итоге она вынуждена была похоронить их всех: мать, отца, саму себя. Не смогла лишь идею, нося ее в себе, как передающуюся по наследству болезнь. Теперь, спустя десятилетия, она не перестает спрашивать себя: где во всем этом случайность, а где умысел? И если есть таковой, то чей он? Работа, идея – уже давно ее собственные, не отцовские – ее преданность, ее (не)правильная любовь – все это воплотил в себе один единственный человек. - Баки. Пар клубился в ограниченном пространстве душевой, вода поливала сверху обильным дождем, струясь по массивной спине, лавируя отдельными каплями в идеальных изгибах позвоночника, стекая все ниже, ниже и ниже… Когда она осторожно коснулась ладонью литых мышц, он не вздрогнул, даже кожа не покрылась мурашками, поднимая в древней защитной реакции мельчайшие волоски. Обычно он терпеть не мог, когда к нему вот так приближались со спины, а сейчас словно ждал, словно все это время звал молчанием. - Баки… - с отчаянной мольбой она выстонала его имя и огладила мокрую спину увереннее, плавно смещая ладонь чуть левее, где мягкая кожа сначала переходила в грубые шрамы, а затем и вовсе в металлическую твердость. – Пожалуйста, родной, - она прильнула ближе, вплотную тело к телу, уводя ладонь на бионическое плечо и через него дальше, на грудь. – Пожалуйста, будь со мной. Здесь. Сейчас. Прошу, любимый. Он не ответил, боялся говорить. Потому что абсолютно любая тема ему была сейчас ненавистна, ему собственный голос был сейчас, что ладан черту, поэтому в ответ на прикосновения и мольбу он лишь едва слышно простонал. Потому что… да! Да, он хотел этого. Хотел быть с ней. Здесь и сейчас. Баки снова стонет-мычит в ответ на прикосновение, и ему откровенно плевать, что это больше походит на предсмертные хрипы, чем на выражение удовольствия – подтверждения того, что он хочет, ну или, по крайней мере, не против, чтобы это продолжалось. Те жалкие звуки, на которые он был способен, лишь бы не слышать свой и в то же время совершенно чужой голос, не сделали ее движения более уверенными. Баки нетерпеливо перехватил ее руку на своем плече. Вышло резче, чем он того хотел, но все же намного мягче, чем это было в драке со Стивом. Стива подобным выпадом он припечатал к полу. Ее он всего лишь прижал всем собой к запотевшей стене душевой, несколько долгих мгновений разглядывая сверху вниз, одновременно и изучающе, и умоляюще, и жадно. После бодрствования Солдата безопаснее всего у Баки получалось общаться только так. Теперь, когда Солдат пробил себе путь наружу в обход кода, Баки считал это едва ли не единственным для себя спасением от полного безумия. Солдат не умел любить, это чувство было ему чуждо примерно в той же степени, в которой рыбе – воздух. Баки же любил. Он ценил. Дорожил и боялся потерять. За каждую отметину, намеренно или нет, оставленную на ее теле Солдатом, Баки до красной пелены перед глазами хотел вспороть этому ублюдку брюшину кривым ржавым ножом и щедро присыпать раны солью. Потом очень некстати ему вспоминалось, что он то и есть Солдат, и карусель безумия уходила на новый круг. - Ты его великомученником клеймить собралась? – Барнс уже даже не кричал, говорил со спокойной отрешенностью. Злость давно закончилась: запал прогорел, она рванула, отгремела и прошла. Осталось разве что сплясать на костях погорельцев. – Он столько людей… - Баки сгримасничал, скрежетнув от бессилия зубами. – Я... - Он помнит меня, - она а который раз отрывисто кивнула на чудом уцелевший в их затянувшемся споре рисунок. – Меня из 45-го! После всего, что было, после стольких обнулений он называет мое имя и рисует мой портрет! Какие еще тебе нужны доказательства!? Баки устало склонил голову на бок, изобразив задумчивость. - Ладно. Но что, если дать ему приказ тебя убить? Или даже не так: позволить кому-то другому сперва прочесть код, а затем отдать ему этот же приказ? Он все еще будет помнить тебя? Эта его память тебя спасет? Или он просто перекинет инфу об успешном выполнении очередной миссии в наш общий буфер? - Баки грубо ткнул себя бионическим пальцем в висок. - Чтобы я позже обсмаковал процесс во всех подробностях? - Ну знаешь!.. – не выдержав, она подавилась воздухом, пытаясь справится с вышедшими из-под контроля эмоциями. Отдышавшись, отвернулась, набираясь смелости для предстоящего взгляда в глаза. – Я знала о коде! – вскинув подбородок, она неосознанно повторила манеру Солдата смотреть при разговоре мимо лица. – Пока была их Гидрой. Они дали мне знания о том, как создавали, закрепляли и тестировали его, снабдили меня подробной инструкцией к работе с тобой, но лишили самой возможности с тобой работать, а еще чувств и эмоций, которые подсказали бы мне, что это неправильно. Что в том, что я делаю для них, вообще есть что-то неправильное! Просто они хотели, чтобы файл с этими знаниями хранился где-то в моей памяти и чтобы, даже перестав быть их марионеткой, я хорошо понимала, что код убрать нельзя. Все время с тех пор, как я сбежала, я пыталась смириться с мыслью, что ничего исправить нельзя. Потом Земо запрограммировал тебя, и я вынуждена была смириться еще и с той мыслью, что код ушел в свободное плаванье. Затем из меня неожиданно успешно выкорчевали пущенные ГИДРой корни, и моей первой связной мыслью после операции стала: «Я свободна, а он нет». Эта мысль, словно забытая в теле пуля, адски болела и не давала жить, но я терпела. А потом тебе приснилась моя смерть, и проснулся Солдат. Без кода. Просто... раз, - она звучно щелкнула в воздухе пальцами, - и ты уже не ты! Потом ты представил себе мою смерть, и о-па, - новый щелчок, - Солдат тут как тут! Он зовет меня по имени и рисует мой портрет из сорок пятого! – откинувшись на спинку дивана, она грациозно, для тех, кто не слышал ее прежнего монолога на грани крика, даже соблазнительно слегка поджала под себя босые ноги, правой рукой незаметно скользнув в стык между сиденьем и спинкой. Ее пальцы быстро нащупали и обвили знакомую рельефную рукоять. При этом она продолжила говорить, но уже совершенно спокойно, с интонацией, которой любящие матери обычно рассказывают сказки на ночь своим детям. – Были небольшие промежутки времени перед первой заморозкой и позднее, при подготовке к установке чипов… Карпова прямо-таки прорывало на «поболтать». Я лежала под кайфом от «техасского коктейля», пристегнутая ремнями, а он говорил-говорил-говорил… Все про то, что именно я создала тебя для них. Не только сыворотку. Солдата и код для его пробуждения в том числе. Я научила тебя языку, на котором позже программировали Солдата. Я напомнила тебе, какого желать чего бы то ни было. Я показала тебе рассвет. Я дала тебе надежду на возвращение домой. Моей фальшивой смертью они заставили тебя поверить, что ты остался один. Карпов испытывал маниакальное удовольствие, давая мне все это понять. В процессе он, конечно, понял и свой просчет, но было уже поздно. Не менее грациозно, чем до этого расположилась на диване, она вытащила из тайника любимого Стечкина и раньше, чем Баки смог бы ее обезоружить, приставила черный ствол к собственному виску. Вроде бы тысячу раз видимая Барнсом картина, хорошо знакомая игра. Так поступали на его памяти загнанные в угол жертвы, клявшиеся умереть, но не выдать тайну. Солдат на такой их выпад всегда выдавал подобие неумелой улыбки, ворчал себе под нос, что цианид в войну работал куда эффективнее, а миг спустя, позабыв собственные же слова, уже тащил бедолагу в пыточную, где либо выдавали все как на духу, что случалось в преобладающем большинстве случаев, либо умирали раньше срока, за что потом крепко доставалось самому же Солдату. - Опусти его, - прохрипел Барнс на выдохе моментально севшим голосом, чувствуя, как по позвоночнику бежит липучий холод страха, которого, ему казалось, он начисто был лишен. Все почему-то шло не так, одно упорно не клеилось к другому, словно все происходящее было не более чем очередным плодом его двинутого воображения. Она ведь не была его жертвой. Уж точно не самоубийцей. Ну… во всяком случае, до этого момента имелось слишком много готовых шансов умереть иначе, чем с пулей в голове, слишком много куда более весомых причин лишить себя жизни, чем… А, собственно, в чем причина-то? - Что ты делаешь? – осознавая свою полную неготовность к подобному развитию событий, Баки, повинуясь инстинктивному порыву, поднял руки раскрытыми ладонями вверх. Словно вовсе он не был профессиональным киллером и вообще имел понятия об оружии и стрельбе из него на уровне школьника начальных классов. Тонкий палец, ставший еще более длинным из-за заметно отросших ногтей, меж тем, опасно двигался на курке. Не дрожал в неуверенности, а именно что двигался, туда-сюда, в ритм с сердцем Баки, гулко долбящимся о виски. - Хочу проверить одну теорию, - она ответила спокойно, живая мимика сдвинула тени на ее лице, ее висок двигался при разговоре, еще сильнее притираясь к прижатому вплотную дулу. Проникаясь смутным пониманием, Баки не нашел в себе сил ни на какую другую реакцию, кроме как оскалиться в полубезумной улыбке. - И что станешь делать? Надиктуешь код и прикажешь ему выстрелить? – судорожная гримаса сходила с его лица неохотно. – Я надеюсь, хотя бы не туда, куда целишься? Ты уже это пробовала, помнишь? В Сибири? Те пятеро умерли с пулями в головах! – голос Баки подвел, он сорвался на крик и в слепом порыве рванулся отобрать оружие, но получил ощутимый пинок с ноги в живот и с рыком ярости отлетел назад. - Я целюсь именно туда, куда сама же собираюсь выстрелить. Сидя на полу перед диваном в позе готового к атаке льва, Барнс вскинул на нее совершенно ошалевший взгляд, в ответ на который она лишь невозмутимо кивнула. На один ничтожно короткий миг Баки искренне захотелось рассмеяться в голос, кинуть в нее подушкой, стащить на пол и… Да только что-то подсказывало ему, что все это не глупый розыгрыш, что именно сегодня случилось то, чего в принципе стоило ожидать. Закономерный итог, которым оба они должны были закончить, на счет которого оба давали друг другу клятву. Только не думал он, что ему придется сдержать ее первым. Пересилив себя, Барнс выдавил улыбку, еще тая слабую надежду обратить все случившееся в глупую шутку двух жертв ПТСР, истосковавшихся по азарту войны. - Диш, заканчивай. Хорошо поиграли. Я встряхнулся и… - Думаешь, не выстрелю? – у нее все еще был шутливый, даже игривый тон, но, видит Бог, в эти игры Баки уже вдоволь наигрался. По гроб жизни хватит. – А что мне помешает? Баки, мы трупами ходим столько, сколько люди не живут. Нас посадили сюда, в очередную клетку с иллюзией свободы, заперли в очередной стране, руководители которой спят и видят, чтобы их армия стала несокрушимой, слепо и безропотно исполняющей волю демократичного Дяди Сэма. Они научились на ошибках, они больше не станут пытаться разделить нас: они прекрасно знают, что ты никуда не денешься без меня, а я… а я по-прежнему чувствую себя слишком обязанной, чтобы уйти. И все бы ладно, я бы стерпела, терпела не такое, но… Ее рука на курке опасно дрогнула в унисон с сердцем Баки. В унисон с ее собственным сердцем, сжимающимся тисками от тех непростительных слов, которые ей нужно было теперь сказать. Также, как тогда нужно было вколоть сыворотку, обещающую меньшими мучениями прекратить мучения большие. - Ты не принадлежишь себе, Баки, и это нельзя исправить. Как выяснилось, игнорировать тоже невозможно. Рано или поздно это пойму не только я. И когда поймут другие… - слезы отчаяния покатились по ее щекам. – Я не хочу начинать заново этот адов круг! Я больше не выдержу наблюдать, что делают с тобой по моей вине, зная, что бессильна что-либо исправить. Вот теперь что-то в Баки перевернулось, давая увидеть ситуацию в новых, контрастных предыдущим цветах преимущественно красного спектра. - Не нужно, - уже не отдавая себе в этом отчета, он взмолился по-русски, надломано и хрипло от эмоций, из-за чего акцент проявился особенно резко. – Не делай этого. Остановись. Не делай этого. НЕ СМЕЕЕЕЕЙ! Каждое свое отрицание Баки выкрикивал все громче, последнее растянув в вопле чистейшего отрицания, идущего из глубин груди. При этом он дергался и извивался, словно связанный в попытках вырваться из оков, которых на самом деле не существовало. Сначала он стоял на коленях, потом упал на руки, продолжив извиваться на полу – мучительно, неестественно, словно с каждой секундой его все сильнее ломало невидимой мощью, скручивало несуществующей болью. Одиночный выстрел прозвучал словно взрыв Вселенной, хотя ни одному из них и близко не было известно, как взрывается Вселенная. Наверное, как-то вот так. Или… нет. Определенно, именно так и взрывается! Пробив гипсокартонную стену, пуля исчезла, оставив за собой белесый смог и вонь пороховых газов, с привкусом горечи на языке. Вскинув голову на звук, абсолютно безумными и слепыми глазами с прожилками лопнувших капилляров в пространство уставилось нечто… антропоморфное, в позе готового к атаке зверя припавшее к полу. Выпустив из рук орудие их общей пытки, она бы кинулась к нему, зажала бы в объятиях и каталась бы вместе с ним по полу, как заведенная шепча: «Все хорошо, родной, все хорошо, все будет хорошо». Но это несколько секунд назад нужно было Баки, это то, что Баки хотел от нее услышать. До того, как прозвучал выстрел. Если… Если ее теория хотя бы частично верна, сидящий перед ней Баки уже не являлся. Дикий взгляд, затуманенный отголосками боли, стекленеющий на глазах. Дикая поза, спина выгнута к полу так неестественно, что не знай она пределов его пластики, уровня тренированности и степени регенерации, испугалась бы за позвоночник. - Доброе утро, солдатик, - поприветствовала она в меру громко и чуть заметно улыбнулась ему уголками губ, на силу сдерживая дрожь и слезы. - Я жду приказаний. - Вольно, - ее голос все же дрогнул, но она предпочла не обратить на это внимание. Подавшись ближе, дотронулась дрожащей ладонью до поблескивающей потом щеки, целиком и полностью фокусируя ощущения солдата и особенно его взгляд на себе. – Прости меня, любимый. Больно, я знаю. Мне тоже. Но если это твой единственный шанс… - пользуясь полнейшим замешательством и инертностью Солдата, она прильнула на миг к его искусанным в кровь губам и почти сразу же отстранилась. - Я использую его, чего бы это ни стоило. Еще какое-то время солдат тупо смотрел в одну точку, и наблюдать за изменяющимся выражением его глаз было завораживающе интересно. Сперва прострация, затем непонимание, наконец, страх… и лишь на самой глубине, там, куда даже у нее не всегда получалось заглянуть – узнавание. - Я… - голос хриплый от криков, солдат душит в груди сухой кашель. – Я тебя… знаю? Она осторожно встает, Солдат медленно поднимается на ноги следом за ней и бросает непривычно долгий взгляд на пистолет. Незаметно ведет правым плечом, как если бы ежился от холода или страха, но не делает и не спрашивает ничего лишнего. - Да, знаешь. - Ди… Диана? – Солдат запинается, но понять не возможно, то ли это неуверенность, то ли страх ошибиться, то ли просто два варианта одного и того же имени. - Все верно, - она улыбается, радуясь настолько, насколько позволяет ситуация и внутреннее состояние. Солдат помнил ее. Помнил всегда, стоило однажды увидеть. Солдат родился, если это можно так назвать, на идее ее смерти, у него в подкорку оказалось вшито существование кого-то, кто изначально был выше всех остальных. Кто был, а затем умер. Солдат просыпался под команду «один». Но слово – лишь якорь, лишь посыл в сознание, воспроизводящий определенную ситуацию, ссылка, кратчайший путь. Это легче, нежели каждый раз моделировать ситуацию заново. Гораздо проще создать закладку на уже существующую. Слово - шифр. Ситуация - ключ к шифру. Только если слов-якорей для активации потребовалось десять, то ситуации достаточно было одной. - Идем, солдат. Нас ждет насыщенный день.