Я не участвую в войне...

Это свершилось. И пути к отступлению не было. Хотела она того или нет, а ей пришлось принять новую данность. У истоков настоящей ГИДРы единолично и неизменно на протяжении всех лет стояла всего одна личность — Красный Череп. Его куклой она была, его интересы воплощала в жизнь, ему преданно служила. И сегодня он заманил ее в ловушку, чтобы зачем-то открыть ей правду. Сегодня она оказалась заперта с ним в герметичной лаборатории, способной выдержать ядерную бомбардировку. Шмидт снова виртуозно распоряжался очередным не своим телом на манер единоличного хозяина: он легко двигался, свободно говорил, переключаясь с одного языка на другой, мимикой выражал целый спектр эмоций, и ни что из этого он не делал через силу, заметную со стороны борьбу или малейший намек на трудности контроля. Смотреть на это с каждой секундой становилось все невыносимее, но разве могла она позволить ему увидеть свое отчаяние? Как и он не позволял ей увидеть Стива в таком мучительно знакомом и одновременно абсолютно чужом облике. В этом они были квиты и оба мастерски держали лица. — Ты вернул мне кольцо и не стер мой доступ. Вместо этого ты окопался здесь и ждал меня, нацепив очередные по счету мясные доспехи. Зачем? — Мне казалось, мы с тобой о многом в свое время не успели поговорить, — внезапно перестав напирать, он остановился, качнулся на пятках и на полшага отступил назад, продемонстрировав поднятые раскрытыми ладонями вверх руки. — Я не трогаю тебя, видишь? И стою на месте. Так что можешь не пятиться. Успокойся. Там, — он скосил глаза куда-то ей за спину и туда же осторожно указал пальцем, по-прежнему не опуская рук, — есть спирт и салфетки. Можешь привести себя в порядок. Она проигнорировала предложение. — Уверена, у нас было время обсудить все и даже много больше, чем мне бы хотелось, хотя с моим мнением ты никогда не считался, предпочитая отдавать приказы. — Твое мнение всегда было ценным для меня. Но ты права, я вынуждено перестал с ним считаться, когда оно стало резко не совпадать с моим, — заметил Сти… Шмидт и при этом так знакомо сыграл мимикой, что ей стало тошно, она отвернулась, хотя до этого старалась не пропустить ни одной эмоции, ни одной малейшей перемены, могущей намекнуть, дать спасительную подсказку. — До того момента, помнится, между нами царило идеальное взаимопонимание. Пока твой отец, надо же, как неожиданно, не пришел к выводу, что я дурно на тебя влияю и не принял судьбоносное решение вовсе похоронить твой талант. Право, какое-то время я и впрямь верил, что он тебя прикончил, лишь бы ни с кем не делиться. — Так ты об этом решил вспомнить? — она вздернула брови, намерено не скрыв удивления, провоцируя на ответные эмоции. Неохотно, но смиренно принимая навязанные правила, Хартманн оглянулась через плечо в поисках спирта. Разговор обещал длиться до тех пор, пока он не выскажет ей все задуманное. А уж если ради этого ему понадобилось заманить ее сюда, двумя словами перекинуться не выйдет. — Выбора ты мне не предоставил, как всегда, так что дерзай, — облокотившись на стеллаж, она перекинула из руки в руку тяжелую пухлую бутыль. — Этанол? — Девяносто шесть процентов, — Шмидт охотно кивнул. — И я ведь настроен на серьезный разговор, так что не играй со мной. Не пытайся, это бесполезно. Кроме нас с тобой, здесь никого нет и быть не может. — Не верю, — Хартманн вскинула взгляд, спеша уловить вероятную перемену в ответ на провокацию. — Ты бы ни за что не вытравил Роджерса так просто… — окончание фразы прозвучало менее уверено, потому что, вопреки затаенным ожиданиям, она не уловила ровным счетом ничего: ни дрожи мимических мышц, ни скрытой в глазах паники, ни даже толики сомнения. Ее слова никого не задели, прошли насквозь и канули в небытие, поглощенные звуконепроницаемым холодом стен. — Не верь, твое право, вот только Роджерс вытравил сам себя. Самоедство, знаешь ли. Он это хорошо умел, ему было, за что себя точить изнутри. В итоге, Капитана утянули на дно его же собственные бесы. Ее сердце пропустило удар от того, как легко и стройно это прозвучало. Правдоподобно. Она открыла бутыль и сразу прильнула губами к стеклянному горлу, чтобы спирт сжег все эмоции на подходе, чтобы Шмидту не достались ни ее болезненный крик отрицания, ни ее слезы — лишь тошнотворная гримаса отвращения, как закономерная защитная реакция организма на спиртное. — Надеюсь, ты пьешь за упокой его души, — Шмидт поднял руку с импровизированным сосудом и сам же сыпровизировал символическое «чин-чин» бокала о бокал. — Присоединяюсь. — Как говорил булгаковский Воланд, — Хартманн на миг отняла бутыль от губ, лишь затем, чтобы поднять на него взгляд и выплюнуть с улыбкой цитату на русском: — Я пью ваше здоровье! — и приложилась обратно к бутыли, через силу и рвотный рефлекс сделав несколько максимально больших глотков. Он прикрыл лицо ладонью. Совсем как Стив, и от этого сносящего крышу сходства ей хотелось блевать сильнее, чем от разъедающего внутренности спирта. И выть белугой. — И все это из-за одной единственной недовыпотрошенной тушки… — он произнес из-под руки приглушенно и с явным сожалением, с такой досадой в голосе, словно он и впрямь был способен ощущать сожаление. — Никогда в это не верил и не поверю! — он резко отнял от лица руку, и впервые на знакомом лице отразилось что-то, абсолютно этой внешности несвойственное и неподходящее, чужое и страшное. Бешенство. Ярость. — Ты мечтала о большем! Ты могла достигнуть большего! И тебя невозможно было остановить на пути к поставленной цели. Еще мелюзгой, мусолившей плюшевого зайца, ты была как танк на Тессеракте! Необузданная мощь бесконечного потенциала. И что он сделал с тобой?! — Шмидт вскричал в абсолютном бешенстве и в одно мгновение подскочил к ней почти вплотную, схватил за плечи и встряхнул так, что в желудке всколыхнулся спирт, в венах — кровь, а в черепной коробке — мозг. — Что сотворил с тобой этот американский полуфабрикат?! Сдерживать рефлекторную рвоту у нее больше не было сил, поэтому она сплюнула то, что он из нее вытряс, ему прямо в лицо и следом попыталась ударить бутылью в висок, но он увернулся так ловко быстро, и сжал ее занесенную для удара руку в тисках такого захвата, что захрустели кости. На что она даже не поморщилась, сквозь звон осколков, в которые разлетелся упущенный сосуд, сквозь боль и мрак воспоминаний стараясь концентрироваться на поставленном вопросе: — Он на живом примере, — ее голос звучал твердо, — своем примере, объяснил мне то, что не успел отец до своей смерти. А ты сроду не пытался, продвигая только свою философию. Он мне ценность жизни показал. Он мне жизнь в руки отдал, — она подняла свободную от хватки руку до уровня их лиц и сложила чашечкой ладонь, как если бы на ней что-то было. Что-то бесценно хрупкое. — Не вынутое из груди бьющееся сердце, не свежеизвлеченный из черепа мозг, — она посмотрела на свою пустую ладонь и договорила с придыханием, едва ли не с обожанием. — Жизнь целиком. Душу свою вложил в мои щупальца. Хартманн сжала ладонь в кулак и подняла на Шмидта взгляд, стойко встретив равнодушную сталь. Она ждала расправы как минимум в ответ на плевок, а он лишь зашелся истерическим смехом. Даже выпустил ее из захвата и отступил на пару шагов. — То есть… То есть, он этим подкупил тебя? — отсмеявшись, Шмидт зазвучал так, словно речь шла о конфете из первой попавшейся кондитерской лавки, словно он мог сию минуту достать вагон таких, или даже купить фабрику, лишь бы дитё не плакало. Тошнотворно, омерзительно, жутко. В сочетании с воспоминаниями о близости с ним — невыносимо. Но бежать из этой пыточный ей было некуда. Капитан Америка был ей не по зубам во всех возможных смыслах, начиная с весовой категории, заканчивая статусом. У нее бы ни за что не хватило сил убить Стива, пусть даже от него осталось только тело. Красный Череп прекрасно об этом знал, на этом он и построил их аудиенцию, обеспечив себя всеми гарантиями. — Ладно… — Шмидт неожиданно глубоко втянул воздух носом и медленно выдохнул через рот. И так несколько раз подряд, успокаиваясь и еще сильнее отступая назад, вновь с демонстративно поднятыми руками. — Ладно, давай попробуем начать сначала. С самого начала. Ответь мне, чего ты хочешь? Кем ты видишь себя, Эсма? Эти же вопросы маленькой девочке когда-то задавал серьезный взрослый дядя в красивом белоснежном халате. Он был такой высокий, что приходилось сильно задирать голову вверх, а потом он привел ее в кабинет и посадил в большое кресло, в котором разрешалось сидеть только взрослым. А он посадил ее и сам присел на корточки напротив, разрешив ей потрогать все чужие вещи, что находились на столе. Микроскопы, стекла с препаратами, пробирки… Он спросил тогда маленькую девочку, кем она хочет стать, когда вырастет. Хартманн всматривалась прямо в бездну с отражением стали, бездна смотрела в ответ, и ее переполняла мучительная ненависть к происходящему. Право, было бы намного лучше, если бы он заживо ее освежевал. — Будем считать, исчерпывающий ответ я когда-то уже получил, и с тех пор он не изменился. Поэтому я задам следующий вопрос: что ты готова сделать, чтобы осуществить свою мечту? Маленькая Эсма, не колеблясь, ответила мне: «Все, что угодно!» Ты хотела спасать людей, чтобы они не болели и не умирали, как умерла твоя Mutter. Я всецело готов был тебе в этом помочь, у нас с тобой даже получалась неплохая совместная работа, и я ни разу не упрекнул тебя в том, что ты еще не доросла до окуляра микроскопа, что пешком заходила под секционный стол. Мы работали на равных. Но потом, когда ты почти доросла, вмешался твой lieber Vater. Вспомнил о твоем существовании. Ответь мне, он хоть раз сказал в твоем присутствии, тебе в лицо, какая гениальная у него дочь и как многого она может добиться? Хотя бы эту правду он тебе сказать соизволил?! Она промолчала, до скрипа стиснув зубы. Посмотрев на нее с абсолютно неуместным, инородным участием, Шмидт кивнул каким-то своим, не озвученным мыслям, а вслух продолжил: — Значит, будет монолог. Клянусь, я надеялся, мне никогда не придется тебе этого рассказывать. Думал, ты обо всем додумаешься сама, когда повзрослеешь, но… Ты никогда даже гипотетически не рассматривала подобный вариант, потому что Эрскин изначально задал тебе путь через тернии. Не оставил ни намеков, ни зацепок, тщательно все организовал и представил в свете, который считал единственно выгодным. Ты можешь сейчас мне не верить, злиться и думать, что так я лишь пытаюсь очернить его память, но я назову тебе факты, только факты и ничего кроме, возможно, задам по ходу несколько наводящих вопросов. После чего ты сама легко разгадаешь загадку. — Скажи мне готовый ответ, и мы не будем тратить время. — Это было бы слишком просто, — Шмидт гнул свое. Конечно, упрощать он не собирался, не здесь и не сейчас. — Да и потом, ты куда-то спешишь? «Куда вы так спешите, kleines Fräulein?» Хартманн подавила обреченный судорожный выдох, отчаянно пытаясь быть готовой, ведь в своей жизни она уже выдержала ни одну пытку, в том числе и моральную, в том числе и пытку правдой, когда красивые розовые очки разбивались стеклами в глаза. — Nein, — в очередной раз пересилив себя, она подняла на него взгляд и улыбнулась, как ни в чем не бывало, как улыбаются старому знакомому при внезапной встрече. — Я там, где мне и положено быть. Он благосклонно улыбнулся ей в ответ, улыбкой, так ему не свойственной, но так легко рисующейся чужими губами на чужом лице, что она покорно склонила голову, смиряясь с неизбежным. — Когда ты родилась, дети мерли как мухи, выкашиваемые инфекциями, о которых сейчас не вспоминают благодаря вакцинам. В 1918-м население Европы только и делало, что воевало, голодало, болело и умирало. В Аугсбурге в тот год, при населении больше ста сорока тысяч, на свет появилось всего пятьсот четыре ребенка. Из них около трёхсот умерло в возрасте до года. 13-го августа, в переполненном из-за пандемии Испанки городском гадюшнике, гордо именуемом больницей, на свет появилась девочка — дочь медсестры, которая работала в этом самом гадюшнике, и профессора Университета, который, только вернувшись с фронта, там же подрабатывал врачом из-за нехватки рук. Он специализировался на генетике и, в целом, был подающим надежды ученым медицинской направленности, который за войну столько раз посмотрел смерти в глаза, что научился воспринимать ее как должное. Как некий закономерный итог всему. И свою дочь потерять он был готов. Пока не стал замечать, что в абсолютно аналогичных условиях, в той же смертельной западне их гриппа, туберкулеза и полиомиелита, от которых тогда не было спасения, его дочь росла совершенно здоровой, не по годам развитой физически и умственно. Она играла с больными детьми и облизывала их игрушки, мочила ноги в лужах в непогоду и воротила нос от рыбьего жира — словом, была вполне обычным ребенком, которого растили отнюдь не в теплице. Однако, пока соседские дети умирали, по ним справляли панихиды убитые горем родители, к трехлетней Эсме не цеплялись ни детские инфекции, ни даже банальная простуда с соплями, она пела соловьем, лазила по деревьям, читала книжки, которые тут же выучивала наизусть. Естественно, у счастливого папочки, не знающего горести утраты ребенка, но похоронившего жену и видящего творящуюся кругом мясорубку, в конце концов, проснулся профессиональный интерес к вопросу. Он стал наблюдал за тобой уже не просто с умилением родителя. Со свойственной мужам науки въедливостью он отслеживал все изменения, сравнивал их с нормой, вел записи… Положить тебя на алтарь науки во имя блага большинства, ему, конечно же, хладнокровия недостало. Он продолжал эксперимент в исключительно естественных условиях, работая исключительно с твоей кровью, хотя тот же костный мозг или цереброспиналка были бы намного информативнее. Он делал все втайне. От тебя, ведь он ни разу не сказал тебе, зачем брал кровь, от коллег — ото всех. Хотя в какой-то момент ему отчаянно перестало хватать технической базы: оборудования, реактивов, банально методик, с помощью которых можно было бы продолжить поиск истины. Так мы впервые познакомились. И в 23-ем вместе расшифровали структуру человеческой ДНК. На тридцать лет раньше даты, вписанной в официально перевранную историю. Мы выделили гены, которых не нашли во множестве других, исследованных образцов. Ничего похожего ни в одном другом. Дрейф генов с образованием качественно новой комбинации, изменившей весь организм на таком уровне, когда это уже можно было назвать не просто случайной мутацией при удачном смешении родительских генов, а новым витком естественной эволюции человеческого вида. Это исторический момент, когда экспресс эволюции уже проехал станцию Homo Sapiens, но пока не доехал до следующей. Конечно, Эрскин мне не признался, чей образец мы исследовали, но я и не настаивал. По крайней мере, в начале. Был слишком ошеломлен результатами. На этой, очевидно, должной быть интригующей ноте Шмидт прервался в ожидании реакции, но она не собиралась оправдывать ожидания. А реакцию она еще для самой себя не определила, потому что для ее перекроенного мозга все сказанное прозвучало складной песней, спетой у погребального костра всему тому, во что она верила, во что по ныне свято верил остальной мир. В ту красивую, добрую сказочку про храброго мальчика, доброго доктора и волшебную сыворотку. — Я знал, что тебе хватит одной только подсказки… — он смотрел на нее, и выражение его лица медленно становилось триумфальным. — Прошу, заметь, я сейчас вовсе не претендую на право твоего отца называться великим гением, потому что всю свою невыдуманную гениальность, а впоследствии и жизнь он потратил на то, чтобы тщательно скрыть сам факт, что нечто подобное вообще могло произойти в естественных условиях. Как раз этого она не понимала. Все остальное уже выстроилось в строгую последовательность неотвратимо сменяющих друг друга фаз отрицания, гнева, торгов, депрессии и, наконец, принятия. Вся ее жизнь изначально была лишь умело поставленным спектаклем, где каждый персонаж играл строго отрепетированную роль. Она все никак не могла понять лишь причину, почему понадобилось все так усложнять, закручивая сюжет в спираль похуже ДНК. Любая ей теперь казалась иррационально глупой, потому что он не уберег ее, лекарство от всех болезней не создал, сломал множество судеб и вдобавок породил монстра. — Он не хотел тобой ни с кем делиться. Знал, как все обычно происходит, поэтому жалел тебя. Но и закрыть глаза на то, какой ты была в сравнении с другими, ему его ученая натура не позволяла, поэтому он выдумал идею привить твою особенность кому-нибудь посредственному, с кем его не связывали бы родственные узы и кого ему было бы чуть менее жалко, в случае удачи, разделать на секционном столе. Когда я окончательно убедился, что образцы твои, я предложил ему себя в качестве подопытного. Но уже тогда он окончательно определился, что ему нужен человеческий агнец вроде тех молочных ягнят, которых разводили в вивариях. Он не оставил мне шансов, поэтому я решил сделать все сам, уверенный, что для успеха нужно всего лишь свести к минимуму иммуногенность. Эритроциты и лейкоциты с антигенами, плазма… Я все почистил, оставив ту самую, тогда еще не нарицательную сыворотку твоей крови. К несчастью, я исходил из того, что уже было нам известно о свойствах и составе нормальной человеческой крови, опрометчиво забыв о подводной, неисследованной части айсберга. Твоя генетическая защита от внедрения всевозможных чужеродных комбинаций оказалась куда мощнее. Центрифугирование крови процессу очистки поспособствовало слабо. Результат оказался, что называется, на лицо, — Шмидт выдал кривую усмешку уголком рта. — Эрскин мою неудачу учел, когда отыскал, наконец, своего агнца аж на американском континенте. И ведь вместо того, чтобы соблюсти протокол и взять для эксперимента если не лучшую особь популяции, то хотя бы не самую худшую, он именно последнее и предпочел. Небезосновательно, и ты, наверняка, уже догадываешься, почему. Роджерсу он, конечно, красиво напел совсем другое, о чем со слов Капитана Америка потом в томах книг расписали и переписали, о чем говорили и продолжают говорить, переложив его вранье на бессмертные цитаты вроде: «Сыворотка хорошее делает великим, плохое — ужасным», или «Сильный человек, который обладал силой всю свою жизнь, теряет уважение к этому дару, а слабый…» бла-бла-бла. Но мы с тобой не пропагандисты и не философы, мы знаем, какова была реальная причина. Он выбрал его, потому что иммунная система этого хлюпика была не в состоянии справиться даже возбудителями ОРВИ, не говоря уже обо всем остальном. Кроме того, он применил Vita-лучи — радиацию по сути своей, которая выжгла остатки иммунитета испытуемого, исключив отторжение как таковое и, вполне вероятно, катализировала встраивание фрагментов генома в его ДНК, рост мышечной массы и все прочие изменения. В результате — единичный, но все-таки успех. Правда, насладиться им он не успел. Адресованная ей провокация чистой воды. Он ждал от нее… чего? Атаки в слепой ярости? Отрицания? Быть может, подтверждения? Или… продолжения истории? Потому что следующим в списке стоял успех, принадлежащий уже целиком и полностью ей — случайный, отчаянный и больше не повторившийся, потому что комбинация всего, что было тогда намешено, введено и адаптировано телом, оказалась воистину неповторима. Тогда еще она не знала, как ее отец сделал то, что он сделал, поэтому била наугад, имея на руках покойника, которого некому было оплакивать. — Над Барнсом сама судьба откровенно поиздевалась, раз из сотен вероятных претендентов жребий выпал именно ему. Знай я тогда его биографию, лично распылил бы на атомы, чтоб в будущем не иметь проблем. Но я не знал. Не подозревал и Зола, а выбор пал на него, потому что уже по Азанно он ошивался с пневмонией, а нам как раз нужно было воссоздать условия эксперимента Эрскина максимально близко к действительности. Пневмонию поэтому и не лечили, держали в холоде и сырости, кормили через раз, только с расчетом, чтобы не помер раньше срока. В общем, всеми силами искусственно понижали иммунитет. А дальше, прежде, чем я смог бы найти тебя, чтобы мы вместе продолжили дело, вмешался новоиспеченный Суперсолдат, чтоб его, и в моей дальнейшей осведомленности о происходящем с его подачи образовался зияющий пробел. Могу лишь с большой долей достоверности предположить, как все происходило. После его фееричного полета над альпийским ущельем, железной руки, электрошоковой терапии, криокамеры и, как следствие, кучи накопившихся смертельных повреждений. У такого экземпляра один за другим, а то и все разом должны были вырубаться органы: перегруженная токсинами печень, отбитые и отмороженные почки, изъеденные до дыр каким-нибудь пневмококком легкие… Сколько раз за все время у него что-то где-то ломалось и кровоточило? И сколько литров в общей сложности ты в него влила, пока в один критический момент запасы не иссякли, а доставку новых задерживала вьюга? По причине ли того, что ни у кого с ним не совпала группа, или ты вовсе не стала проверять на совместимость охрану, зная наверняка, что у тебя с ним — совпадала. И ты влила ему свою. Без задней мысли, ненамеренно, тогда лишь купируя жизнеугрожающее состояние… Теперь ее трясло, мелко колотило изнутри, потому что именно так все когда-то и произошло. Солдату тогда впервые стало легче, а она подумала, что наконец-то попала в десятку со своей версией… «сыворотки». Слезы, бессмысленные и никому ненужные, текли по лицу, застилая обзор. Где-то в периферическом зрении мощное тело снова пришло в движение. Шаг, еще один… Он протянул к ней раскрытую ладонь. Для удара или прикосновения, она не разбирала, увернувшись от контакта. Бить вслепую было нельзя. Сквозь слезы на эмоциях — нельзя! В конце концов, ведь это же Стив. Тот самый, на которого отец переписал ее возможную судьбу. Тот самый, кому досталась если не искренняя любовь великого доктора Эрскина, то хотя бы напутствие от него. Тот самый, который знал и уже сказал слишком многое из того, что настоящий Стив Роджерс знать никак не мог. О чем не смог бы говорить вот так легко, без кома в горле… Взревев на очередную попытку прикосновения, она оборонительно выставила перед собой широкое лезвие секционного ножа. — Не суйся! Шмидт послушно отпрянул и моментально убрал руки за спину. — Ты не станешь меня убивать. Я не хочу причинять вред тебе. Не ради этого все затевалось. У меня к тебе деловое предложение, Эсма. Прошу, опусти тесак.