Я не участвую в войне...

В хромированной обшивке стен отражался яркий свет хирургических ламп. Он отражался во влажных бликах кровавых луж, в полированной глади инструментов, в разбитых очках мертвого хирурга и даже в емкости с дезраствором, выпавшей из рук убитого ассистента. На столе, прямо под потоком направленного света лицом вниз лежало обездвиженное тело. Лежало мертвым грузом, совершенно неподготовленное ни к какому вмешательству, без подключенной аппаратуры и капельниц, ниже торса все еще одетое в вываленные в пыли армейские штаны и грязные ботинки. В основании шеи кроваво-красным зияла рана, из которой торчали расширители и целый ком пропитанных кровью салфеток. Лица оперируемого не было видно, но убедительным доказательством его личности получше лица служила левая рука, в хромированном металле которой тоже отражался свет. Она искала его. Едва узнала, что он жив, искала, выстилая дорогу трупами столь педантично, что современным немцам, с их автобанами, вылизанными до блеска кошачьих яиц, было очень до нее далеко. До того лоска свежей крови в ярком свете операционной, который умела навести лишь она. Она шла за ним одним, за своим единственным личным воспоминанием, но не могла ручаться, что найдет именно того, кого рассчитывала. Просто имя ей было знакомо. Просто память о нем даже спустя столько лет бередила внутренности. В следах остервенелой борьбы, в чужой крови и копоти взрывов, она стояла над столом, мертвой хваткой сжимая холодное правое запястье и слушая тишину. Бессвязный шепот срывался с губ, слова лились быстрым потоком, сливаясь в однообразную белиберду, до тех пор, пока не превратились в вопль отчаянной ярости. — БОРИСЬ! Слезы текли по лицу и расслаивали обзор, расслаивали окружающую реальность, делая происходящее отстраненно далеким и стремительно выцветающим, словно кто-то постепенно уменьшал насыщенность. Падала температура и чувствительность, словно кто-то вышиб ее прочь из собственного тела, превратив в бесплотный туман — конденсат на стекле криокамеры. Борись! Ну же! Борись за нас обоих. Потому что я сама не могу. Потому что твоих способностей к выживанию когда-то хватало нам на двоих. Борись, не смей сдаваться! Борись! Ведь он боролся. В хромированной обшивке стен отражался яркий свет хирургических ламп. Было светло до рези, до боли в глазах ярко, до наворачивающихся слез, которые замерзали прямо на лице, не успевая стечь по вискам. В окружающем воздухе холод ощущался как отдельная сущность. Первый же вдох обернулся пугающим свистом, воздух заклокотал внутри, не дойдя до легких, и ударил в грудь отчаянной нехваткой кислорода при полной невозможности дышать. Она беспомощно дернулась раз, другой… Тело онемело и не слушалось, и только грудь разрывали мучительные спазмы. Снова, снова… и снова. Пока из горла не брызнул фонтан, окропив белое освещение красным. Даже такое, окаменевшее, тяжелое и непослушное, тело было умнее и быстрее затуманенного сознания, мощным спазмом выкручивая ее в положения на бок, чтобы выплевывать внутренности стало легче. Алая кровь, черные свернувшейся сгустки, желчь… Кровь шла горлом, носом, из раны на шее — она смутно припоминала — от укола какой-то дряни. Кровь была везде, равномерно залила всю поверхность стола, хлюпала под ладонями, пропитала одежду, образовав вокруг нее лужу, масштабы которой были эквивалентны коллапсу всей Теории вероятностей, согласно которой живой организм, содержащий в норме от десяти до четырнадцати пинт крови, закономерно не мог потерять большую часть этого объема и все еще проявлять признаки жизни. После кровавой рвоты ком из груди ушел, дышать стало свободнее. Не проще, всего лишь чуть свободнее. Она попыталась приподняться на локте, но рука дрожала, отказываясь даже частично принимать вес, пространство немилосердно кружилось в сумасшедшем ритме, раз от раза проваливаясь во мрак и снова из него выныривая. Она перевалилась за борт стола и вниз достаточно сильно, чтобы притяжение сделало падение неизбежным. Тело было все еще слишком слабым и непослушным, расстояние до пола — слишком маленьким, чтобы она успела или хотя бы подумала о том, чтобы сгруппироваться. Пол встретил жестко, неизбежным ударом в лицо. Неопределенное время она просто лежала в неестественной позе, не шевелясь, слизывая идущую носом кровь — соленую и горькую одновременно, тошнотворно пахнущую железом и разжиженную настолько, как будто гомеостаз включаться вовсе не собирался. Ответ на вопрос, которым она даже не интересовалась, где-то на периферии шаткого сознания всплыл сам собой. Дрянь в том злополучном шприце — гемолизин, гемолизины или… какой-то кровяной яд на их основе. А может, это было что-то совершенно иное, и гемолиз с ДВСом — это всего лишь каскад физиологических защитных реакций ее организма в попытке элиминировать чужеродное вещество. Реакций, развившихся настолько стремительно и бурно, сделавшая ее смерть настолько правдоподобной, что не усомнился даже Шмидт. Иначе он бы не отстал от нее. Он слишком доходчиво изъяснился, что-либо она с ним, либо она — труп. И у него должны были иметься веские доказательства, чтобы не добить ее более надежными способами. У него должны быть достаточно остры тактильный и слуховой анализаторы, чтобы уловить даже самое слабое сердцебиение, ощутить дыхание. Он достаточно изучил наук о функционировании человеческий тел, как обычных, так и улучшенных, чтобы знать наизусть все результативные методы подтверждения смерти с полным исключением реанимации. Чтобы не прошить ей череп контрольной пулей, он должен был быть убежден… На смену окоченению очень скоро пришел колотящий озноб — естественная защита от холода, едва ли возможная при таком уровне кровопотери и критической брадикардии. С трудом приподнявшись от пола на дрожащих, слабых руках, она попыталась сфокусировать зрение. Гиблая затея, и если бы в лаборатории до сих пор кто-то был, ее бы добили абсолютно без попыток к сопротивлению. Сил едва ли хватало на то, чтобы оставаться в сознании, и это казалось так странно на фоне всегда здорового, крепкого, выносливого тела, которое никогда… почти никогда ее не предавало. Некстати вспомнилась Ваканда, операция, беспомощность, десятки лиц и руки… бессчетное количество чужих рук, касающихся безнаказанно, манипулирующих, насильно поддерживающих в ней жизнь. Зарычав, она сжала дрожащие ладони в кулаки и остервенело впечатала их в окровавленный пол, с усилием поднимая сперва лицо, следом, медленно, корпус тела. Она выжила. Она должна была умереть, но снова выжила! И даже если где-то в этом был подвох, даже если это всего-навсего отсрочка или предсмертная, самая последняя вспышка жизни, она шанса не упустит. Если она мертвец, как напророчил Шмидт, то его она заберет с собой, убедившись, что этот раз воистину станет последним. Для них обоих. Она должна! После всего, что он открыл ей, обещая скрыть от других и планируя прикрываться добродетелью Стива, его внешностью, продолжаясь в нем почти естественно, как если бы ничего не случилось. Для остальных ведь и не случилось пока. Для Баки, Солдату внутри которого и так было слишком нелегко принять за истину, что Стив друг. На эту простую, казалось бы, данность, понадобилось слишком много времени, им не довелось проверить и закрепить достигнутый результат, поэтому ей не хотелось даже воображать последствия встречи Баки с таким… Шмидтом. Которому достаточно всего лишь выглядеть как Стив, ведь Солдат полутонов не различает… Он ведь… Тело не предоставило ей шанса сей же миг сорваться с места. Даже злость и страх перестали быть достаточно эффективными мотиваторами к действию. Ноги ощущались ватными, дрожали и подгибались под весом, а при попытке сделать шаг наливались свинцом. Кровь все еще сочилась даже из самых незначительных повреждений, и профессионального расчета в ней еще было достаточно, чтобы дать своему состоянию адекватную оценку. Хваленая регенерация, которая по жизни воспринималась как должное и порой не замечалась, сейчас дала себя знать отсутствием. Ей вдруг подумалось, как часто на этом обжигался Баки. Он ведь всегда только на регенерацию и полагался, почти не признавая важность медикаментозной поддержки. Толку то, с ускоренным метаболизмом? Но этот самый толк сейчас мог выиграть ей время, которое уже не могло с прежней любезностью и бескорыстием предоставить тело. Мог бы выиграть. И не мог одновременно. Потому что необходимой химии в зоне шаговой доступности не оказалось. Ничего, что могло бы искусственно нормализовать гемостаз — ни препаратов, ни крови или ее компонентов. Стеллажи были до отказа забиты патологоанатомическими инструментами, сменными дисками разного диаметра для разрезающих кости пил, пустыми емкостями для сбора биоматериала, планшетами с эппендорфами… Она сметала все это с полок в поисках несуществующего нужного и ревела горлом от одолевающей ее ярости. Слабость, беспомощность, боль, страх — все слилось воедино, и резко стало невозможно думать, все мысли заняла лишь необходимость урвать у смерти еще чуть-чуть, хотя бы самую малость, потому что еще рано, еще не… Броня, не раз сегодня закрывшая ее сердце, теперь казалась невыносимо, неподъемо тяжелой, и она избавилась от нее, как от балласта, без которого ее шансы мизерны, но с которым их не было вообще. Вытянув широкий тканый ремень из петель на поясе брюк, она наподобие жгута перетянула им правое бедро, в нижней трети которого зияла неглубокая, но кровоточащая рана. Нос утерла тыльной стороной ладони, еще больше размазав кровь по лицу. Неважно. Все ее внимание было сосредоточенно на упрямом удержании тела вертикально и, в меньшей степени, на груде из металла, вываленной со стеллажей на пол. Скальпели, ланцеты, ножницы, зажимы, расширители, ножи… Был среди всей этой пестроты один занятный экземпляр, который она выцепила взглядом даже сквозь пляску мрака перед глазами, волны слабости и непрекращающуюся борьбу с равновесием за каждый новый шаг. Большой ампутационный нож, двадцать два сантиметра равномерной ширины лезвия лазерной заточки, с выгравированной разметкой сантиметровой линейки. Совместно с рукоятью — тридцать пять сантиметров хирургической стали. Руку Баки распиливали пилой, потому что у Золы и его сукиных детей кишка тонка была разрубить ножом… Гидра рубила, если уж приходилось, под ее рукой любые кости становились мягким маслом и, пожалуй, это доставляло ей удовольствие большее, чем обрывать жизнь простым нажатием на спусковой крючок. Улыбка тронула ее губы, и все, что она успела почувствовать, прежде, чем перестать чувствовать вовсе, словно ее свалили лошадиной дозой Фторотана, — это как в голову ударяет ледяное безумие — последний заградительный кордон, критическая мера организма, финальный рывок всех ее защитных механизмов. Трансформация боли и слабости в безумие, которое все затмит до поры до времени… Ампутационный тесак не влез в голенище ботинка, набедренных ножен к нему не полагалось, но ей нужны были свободными обе руки, поэтому она всунула нож горизонтально в петли от ремня на поясе. Без надежных креплений он держался там благодаря размеру, гравитации и двум плотным, но тонким полоскам ткани, которые клинок мог при случае перерезать, словно нитки. Вместе с ее поясницей при особенно неудачном движении. Но ей нужны были свободными руки. Для баланса, опоры и… манипуляций с системой. Выйдя за порог бокса, она герметично запечатала его снаружи, после чего ввела нужную комбинацию на панели блокировки. Какая бы чума, пробирочная или уже выпущенная на свободу вместе с кровью из ее ран, ни осталось по ту сторону — режим криодеструкции сотрет все следы. Со временем даже стены. Ей хотелось бежать, нужно было бежать, но приходилось идти, ведя рукой по стенам для подстраховки. Тишина стояла гробовая, отчасти в этом ей виделась заслуга архитектуры Кроноса, предусматривающей глухую изоляцию каждого сектора, но была и другая причина — войны не было внутри, потому что вся она сосредоточилась снаружи, откуда Мстители ломились внутрь, откуда шла угроза и где Эскадронов смерти была точка приложения силы. Сам Шмидт, более чем очевидно, наружу не торопился, а внутри он обеспечил себе лучшую из возможных защиту, примерив на себя внешность того, за кем пришли сюда Мстители. Звуки борьбы обрезали слух неожиданно, раздражая самим фактом, громкостью и эхом, витающим в стенах. Ей не было дела до того, кто с кем, кто победит, кто проиграет, но драка так символично развернулась прямо на пути, с которого ей опасно было сворачивать, на одной из тех немногих дорог лабиринта, которая вела к выходу, а не в тупик. Пистолет она подобрала рядом с телом отравленного бойца. Из него стреляли по ее же броне, опустошив обойму наполовину. Прямо на подходе к лестнице, соединяющей воедино гигантскую архитектурную головоломку, метались в пространстве трое. Все трое, очевидно, прокаченные, но третий, явно, меньше всех. Ему по признаку неравенства в униформе и силе, больше всего доставалось. Эти безумные игрища титанов она уже видела. Гидра успела побывать и их непосредственным организатором, и праздным наблюдателем, и судьей, и даже участницей. И сегодня у нее не было на это ни настроения, ни времени. Постояв какое-то время в стороне и понадеявшись, что в руках ее еще достаточно силы спустить курок и совладать при этом с отдачей, она попыталась прицелиться, но тела метались и не фокусировались. Третий, в форме, странно напоминающей официальный боевой прикид русских силовиков, отбивался все еще достаточно уверенно, сохраняя достаточную скорость схватки, хотя и видно, что из последних сил. Вот-вот его свалят лоу-киком или ударом в подколенную. Свалят и растерзают без промедления. — Хэй! — она окрикнула, привлекая внимание, вынуждая цели замереть. Голос вышел хриплым, неубедительным, но они все-таки обернулись, временно забыв о жертве, и этой секундной заминки ей было достаточно, чтобы выжать курок. Один раз — и точно в лоб. Отдача ощущалась сильнее, чем обычно, руки дрожали от запястий до плеч, суставы ломило. Противнику за глаза хватило бы времени нейтрализовать ее, как несостоявшуюся угрозу. Если бы ее кровавый авторитет не служил ей надежным щитом. До сих пор. Солдат замер почти потрясенно. Она выстрелила второй раз, и он дернулся, падая замертво. Сместив прицел, она обратила пистолетное дуло на оставшегося третьего. — Стой! — солдат вскинул руки раскрытыми ладонями вверх и замер. В глазах его не было безумия или слепой верности, губы не шептали ставшее ей проклятьем почтение, зато легко читались страх, неуверенность и… смятение? — Не стреляй! — Почему? — она спросила односложно, не желая попусту растрачивать силы и концентрацию. Снова настала тишина. Солдат не торопился с ответом, пожирая ее взглядом. Изучая. Что-то знакомое виделось ей в этих глазах: в их цвете, разрезе, в том, как именно он на нее смотрел. Отнюдь не так, как смотрели другие, осмысленно, без поволоки безумия и власти чужого приказа. — Почему?! — она повторила нетерпеливо. — Смирнов, — одно только слово без контекста, словно код или пароль доступа, словно гарантия неприкосновенности. Он был уверен, произнося свое единственное оправдание, а в ней закипающей лавой поднималась расчетливая решимость, к чертям стирая все сомнения. Надрывать память и грузить мозг причинно-следственными связями ей не хотелось, хотелось просто спустить курок и пойти дальше. — Я лейтенант Михаил Смирнов, нахожусь здесь в рамках спецоперации СВР. Приказ Главнокомандующего — обеспечить посильное содействие Мстителям в достижении их цели, — молодой офицер продекламировал как рапорт, четко и без запинок, послушно удерживая руки у затылка. — Смирнов? Он осторожно кивнул. — Я внук человека, которому в 45-м вы дали образец Сыворотки… — его лицо внезапно исказилось гримасой подозрения, глаза расширились, из уверенных и почти успокоившихся превратившись в панически ищущие. Выход из западни. — Но об этом с вами и Зимним Солдатом уже говорил мой отец… Баки? Ты видел Баки? Где он? Он в порядке? Он стабилен? Вопросы метались в ее голове, ударялись о кости, грозя расколоть череп, но губы оставались неподвижными, и голоса как не было. Двойник Капитана, теперь еще двойник Гидры… Троянские кони, о существовании которых не подозревают и которым достаточно лишь правдоподобно сыграть свои роли, чтобы определить исход в свою пользу. — Гидры размножаются почкованием, лейтенант Смирнов, плодя точные копии самих себя. Мне нет нужды доказывать вам свою идентичность. Ровно как и сохранять вам жизнь… — у нее был готовый десяток причин нажать на курок, не медля, не задавая больше ни одного вопроса. Союзником он был весьма-весьма сомнительным, а угрозой — более, чем реальной. Тела стелились вокруг и еще дальше, в холодном освещении коридора. Двое ею убитых и остальные… Пятеро в той же форме, что и лейтенант, без шевронов и знаков отличия. Еще четверо — гидровцы. Все смешались в единое, размазанное в пространстве кровавое месиво, кровь образовывала лужи, над трупами уже поднимался удушливый металлический смрад. — Термостаты в боксах четвертого уровня заставлены антидотом, его синтез продолжается даже сейчас. Мы шли за образцом, пока нас не перехватили. Наши шпионы не смогли получить доступ к информации по наработке вируса HS или хотя бы обнаружить, где именно в этой дыре окопался Шмидт. Предположительно, его скрывает от всех радаров излучение силового генератора. Но генератор, насколько нам известно, залегает под зданием, охлаждением ему служит жидкий азот, и это слишком экстремальные условия, чтобы посылать туда группу. Обогнув лейтенанта по широкой дуге, она направилась к лестнице. В здании функционировали лифты, до нулевого этажа. Все, что располагалось ниже, подразумевало особую планировку и особые условия, в которые не вписывались лифтовые шахты. Она не звала лейтенанта с собой, но знала, что его компании не избежать, поэтому спросила, не оборачиваясь, глухо и сосредоточенно, сконцентрированная намного больше на поддержании равновесия, чем на разговоре: — Где сейчас Зимний Солдат? — Я не знаю. Связи нет, коммуникаторы блокированы. Изначально план был разделиться: обеспечивать американцам поддержку, но под ногами не путаться. — Где Шмидт? — Я же сказал, он исчез с радаров. — Где Стив Роджерс? — Я не… — Вы бесполезны, — выплюнула она вместе с собравшейся во рту кровью. — И грош цена вашим информаторам. В крепчающий с каждым лестничным пролетом, вязкий и колкий холод они спускались молча. Молча шли по пустым коридорам, полнившимся паром от их пока еще горячего дыхания. Для чего за ней увязался этот солдатишка? Следить, как за потенциальной угрозой и пособницей Шмидта? Страховать и прикрывать, негласно расплачиваясь за спасенную жизнь? Неужели он настолько глуп, чтобы не понимать очевидного: он уже обречен на смерть. Просто теперь умрет в более удачный момент. Искусственный свет преломлялся в выдыхаемом аэрозоле. Микроскопические капли жидкости схватывались в сухом стерильном воздухе, кристаллизуясь прямо на глазах. Дышать становилось все тяжелее. Когда она воспользовалась кольцом, чтобы войти в бокс, система впервые ответила отказом. Очевидно, ее доступ исчез с ее смертью. Или сукин сын, наконец, озаботился его стереть. Пришлось стрелять в скрытую панель, копаться онемевшими пальцами в микросхемах и открывать вручную. Внутри находились люди в белых халатах и респираторах. Не солдаты — всего лишь ученые, а может, и того ниже, лаборанты, которым просто показали, какие кнопки нажимать и наказали следить за процессом. На них, на нее, в частности, обратились глаза всех присутствующих. Затянутые в латекс перчаток руки замерли в незавершенных действиях. Все смотрели на нее, а она — на голограммы, из них черпая все недостающие объяснения. — Сколько осталось до завершения текущего цикла? — она спросила спокойно и даже почти не требовательно, как спрашивала Гидра, уверенная, что незамедлительно получит ответ. Ее рука сжимала пистолет, опущенный дулом вниз. Она его не поднимала, медленными, крадущимися движениями продвигаясь вглубь бокса, к управляющей панели. Возражений и сопротивления не последовало — ее пропустили безоговорочно. Лейтенанту же просто хватило сообразительности и расторопности не отстать. — Пятнадцать минут семь секунд, — кто-то нашелся с ответом, но она не удостоила его взглядом. — Есть готовые образцы? — тренированным жестом свернув голограмму, отображающую ход процесса в реальном времени, она коснулась пальцем иконки черепа в окружении щупалец, запрашивая доступ в системное меню. Поймав боковым зрением взгляд, направленный куда-то за границу доступного ей обзора, она сочла ответ положительным. — Что с титром сывороточных антител в готовых образцах? Она могла бы открыть историю завершенных процессов и получить ответы одновременно на все свои вопросы. Но цель ее доступа к системе изначально была иной. Ей нужен был программный код, чтобы понять, так ли кардинально переписали протоколы внутренней безопасности. — Стабильно высокие, моя Госпожа. Все готово к последней фазе. Значит, все-таки не лаборанты. По крайней мере, один был рангом знатно выше. Она обернулась к нему и впилась взглядом в сосредоточенное бесстрастное лицо. — Я рада, — ее губы тронула скованная улыбка — засохшая в уголках кровь мешала проявлению эмоциий. — Вы проделали колоссальную работу, доктор. На голограмме высветился индикатор загрузки, из скрытых динамиков прозвучало механически ровное, бесстрастное извещение: «Внеочередная консервация бокса. Запущен режим полной нейтрализации». Аномальное доверие, спокойное выжидание и полная инертность на лицах присутствующих треснули вслед за первыми опрокинутыми на пол с подачи ее руки ампулами. Две секунды ушли на осознание, на движения — от одной до пяти секунд с поправкой на индивидуальную скорость реакции и расстояние до нее из разных точек. К седьмой секунде газ начал действовать, и вместо того, чтобы схватить ее, они схватились за свои шеи, задыхаясь, хрипя и содрогаясь от первых спазмов начинающихся судорог. При такой концентрации у нее самой могло бы быть около трех минут в запасе до появления первых симптомов. Сегодня не было и минуты. Смирнов смотрел на нее, молча, сохраняя воздух за плотно сжатыми губами, и глаза его медленно полнились ужасом осознания. Газ действовал на него заметно медленнее. Пока остальные на фоне корчились в агонии, он по-прежнему твердо стоял на ногах и по-прежнему на нее осмысленно смотрел… Наступая на ампулы и давя их весом, при этом предельно осторожно, без лишнего давления, двумя пальцами она извлекла из ячейки планшета единственный сохранённый в целостности образец — герметично запаянный стеклянный сосуд, заполненный прозрачной желтоватой субстанцией — чистой сывороткой. — Они умерли не за преданность, не за пособничество или веру в успех «Homo Superior», — она схватила лейтенанта за грудки, он перехвати ее запястья, рефлекторно пытаясь отстранить, и в глазах его плескалась паника. — Они знали. И за это знание расплатились, — резко, со всей доступной силой рванув мужчину на себя, она вжалась ртом в его рот, плотно обхватила губами, блокируя один из путей вдоха-выдоха. Обняла руками поперек, прижимая, толкая всей собой, направляя… Из бокса четвертого уровня, погруженного в режим консервации, выхода не было. Кроме змеиных нор внутри стен, продолжающихся в бесконечные лабиринты. Она знала, как все устроено, сама проектировала, под себя же, с учетом особенностей своего тела и пределов своей выносливости: по отношению к температурам, газовому составу воздуха, давлению и сильно ограниченному пространству. — Это самоубийство! — прошипел лейтенант, едва они расцепились, и он получил негласное позволение дышать. Вдохнул, идиот, глубоко, сразу на полный объем — и поперхнулся, задохнулся, схватившись ладонью за грудь. Воздух внутри вентиляционной сети был холоден, сух и колюч. Его состав варьировал. Обычному человеку в такой атмосфере давно бы разорвало легкие. Офицер перед ней черту «обычного» давно переступил. — Если не разденешься и не сбросишь… снаряжение — дальше не пролезешь… — говорить получалось плохо, с запинками, горло скребло. — Застрянешь или… замешкаешься — и следующий по расписанию поток криогена вморозит тебя в трубы, — распластавшись по изогнутой окружностью поверхности, пригнув голову и почти касаясь подбородком обледенелого металла, она поползла вперед, ничего больше не сказав. Раз функционирующий суперсолдат — сам и разберется. Ее мысли были заняты другими подсчетами. Согласно цифрам в базе данных, за шесть полных циклов было очищенно и подготовлено больше пятисот доз сыворотки, что эквивалентно объему втрое большему, чем в принципе возможно было получить от Стива, суммируя весь возможный донорский материал и даже сперму. Если только… Если только Шмидт не нарабатывал объемы постепенно, делая перерывы и давая телу время компенсировать повреждения. Чтобы все повторить снова, а затем снова. И снова. Он превратил Стива в биологическую фабрику, возобновляемый источник, из которого по мере производства черпал, черпал и черпал… Ее мышцы, с готовностью отзываясь на паралитическое действие стабильно низкой температуры и замкнутого пространства, каменели. Двигаться становилось все тяжелее. Поврежденное тело цепенело, медленно и неизбежно погружая само себя в защитный криостаз. — Это вас Череп отделал? Вы с ним пересеклись? Она заставила себя моргнуть, пытаясь сконцентрироваться на голосе. — Это тебе… от отца передалось? — она спросила вместо ответа, речь поддавалась с трудом. — Ты таким… родился? — Суперсолдатом? — Человеком, лей… Миша, — замах на «лейтенанта» оказался слишком непреодолимым, пришлось найти обращение попроще. — Знает кто? — Отец, — тяжелый шумный вдох носом. — Мать. — Отец еще жив? — ее надтреснутый хриплый голос эмоций не выражал, но она совершенно точно их испытывала, цеплялась за них, как за спасательный круг. Полноценного диалога все равно бы не вышло, возможные вопросы не укладывались в одно-два слова, а выговаривать за раз больше и не задыхаться не получалось. — Вы… — свист сквозь зубы. — Вы же с ним говорили. — Не я. Молчание. Ее мысли, ища маяк во тьме, сосредоточились на Баки. Смог ли он почувствовать подвох, и хватило ли ему внутренних сил обезглавить вторую Гидру, кем бы она ни была? Что, если нет? Если Шмидт в теле Роджерса уже напустил тумана, одурачил?