Я не участвую в войне...

Вдох. Долгий, тяжелый и мучительный, от которого легкие давно должны были превратиться в кровавую кашу и вытечь на выдохе из всех естественных и неестественных отверстий. Выдох. Прерывистый и болезненный. Пока они петляли по вентиляционным ходам и бесконечным коридорам в атмосфере, для дыхания едва ли пригодной, дважды ее вывернуло кровью, хотя тело давно казалось выжатым досуха и абсолютно пустым. — Тебе с ним не справиться, — чужой голос прозвучал почти у самого уха, когда лейтенант в очередной раз ринулся удержать ее в стоячем положении. Звуки и передаваемый через них смысл пробивались сквозь гремящий набат неохотно, нудно и так раздражающе, что невыносимо хотелось заткнуть его, приложив о ближайшую подходящую плоскость. — Даже знай ты теперь, что он не Капитан, ты не в том состоянии, чтобы справится с ним в одиночку! — Я не… — она сморгнула мрак в глазах и, отвергнув поддержку, тяжело привалилась к параллельной ходу движения стене, пережидая головокружение. — Я не выйду отсюда, зная, что убийца моего отца жив и выглядит, как Стивен Роджерс. Я не выйду отсюда живой, зная, что создала заразу, способную навсегда изменить облик земного шара и при этом не сделала ничего, чтобы помешать ее распространению. Я не выйду отсюда ни с чем. Это ясно?! — резко вскинув руку, Хартманн сжала немеющие пальцы у Смирнова на горле и, по-прежнему используя стену за опору, перекатилась по ней, зажимая лейтенанта между своим телом и вертикальной плоскостью. — Тебе ясно или нет?! Смирнов выжидающе смотрел на нее, глаза в глаза, и не предпринимал никаких попыток освободиться. Выдыхаемый воздух клубился между ними, взаимно согревая обмороженные лица. Стремительно теряя собственные резервы выносливости, Хартманн наметанным глазом примерно просчитала его потенциал. Он был сильнее обычного человека, с повышенными способностями к выживанию — определенно. Но Шмидту, в теле, генетически идентичном телу Капитана Америка, вероятно, получившему каким-то образом его боевой опыт через малоизученную, но доказано существующую и весьма емкую телесную память, этот мальчишка в подметки не годился. Череп порвет его, имени не спросив. — Если он заполучит Зимнего… — Смирнов осекся, резко предпочтя оставить окончание мысли при себе. — То я умру от его руки или рядом с ним. А Шмидту ничего не помешает выпустить Homo Superior, — ее голос больше не выражал даже слабого намека на эмоции, звучал на одной ноте, сухо и безучастно. — Если его озверевшую подтанцовку не унять, и они, совместно с вашими людьми, продолжат успешно громить здание, в самом ближайшем времени наружу вдогонку основной проблеме вылезет такое, в сравнении с чем воздушно-капельный ВИЧ покажется легкой простудой. Все, хранимое здесь под надежной защитой электроники и криогена, синтезировалось на протяжении десятилетий, еще пару лет мутировало в поле инопланетного реактора. В природе такого не существует, последствия утечки непредсказуемы. — Поэтому ты предпочитаешь смерть тому, что грядет? — он отвел до этого открытый взгляд, поморщился, мимикой демонстрируя смесь брезгливости с отвращением и впервые шевельнулся, пытаясь высвободиться из захвата, уйти от навязанного контакта. «Ты ходишь по лезвию ножа, мальчик…» — про себя заметила Хартманн, но хватку ослабила, отступила, увеличивая между ними расстояние и предпочитая не дожидаться, когда лейтенант проявит характер более явной борьбой за свободу. Она просто стояла с полминуты, проверяя равновесие и объем доступных движений, после чего осторожно отстегнула от пояса крохотный, емкостью на одну ампулу, термостат. — Вот. Это чистый образец. Его можно наработать в достаточном количестве доз, из него возможно изготовить потенциально любую вакцину, стабилизировать любую… Неважно, — она качнула головой, напоминая самой себе, что говорит не с Беннером и даже не со Старком. — Важно то, что я уже не смогу его отсюда вынести. А ты не одолеешь Шмидта. Зато я могу попытаться… побыть для него воскресшим призраком, давая тебе шанс уйти. Твоему отцу хватило ума и влияния столько лет оберегать семейные секреты. Надеюсь, хватит и на то, чтобы использовать это во благо, если самое страшное окажется неизбежным. Ну, чего ты стоишь?! — устав объяснять очевидное, Хартманн насильно всунула контейнер Смирнову в руки и выставила перед собой нож в угрожающем жесте. — Ноги в зубы, жопу в горсть, малыш, и выбирайся отсюда! Я дважды повторять не стану. Еще какое-то время он просто смотрел на нее, долго, с выражением немого разочарования, но на сближение не шел, прекрасно понимая, что его напористость сейчас прямо пропорциональна глубине, на которую в него войдет ампутационный тесак при любом неосторожном движении. — Если он выпустит HS… Хартманн развернулась, не дослушав, и по-прежнему нетвердой походкой стала отдаляться. Ей очень не хотелось в сложившихся условиях пытаться донести до этого мальчишки пугающую истину о том, что он как раз и есть тот самый Homo Superior. Не вирус, нет, не заразный носитель и не биооружие, требующее незамедлительной нейтрализации. Он таким родился. Незапланировано, вне рамок контролируемого эксперимента, проводимого в меркантильных целях. И если НS все же вырвется сегодня из пробирки, Смирнов младший станет одним из выживших. Хотя вряд ли окажется рад тому, во что превратится мир, в котором ему придется существовать. Избавившись от назойливого сопровождения, она снова осталась одна, хотя бы в этом не изменив своим принципам. Раз уж во всем остальном конкретно провалилась. Она ведь никогда не шла на дело, от которого сталь многое зависело, вот так, совершенно вслепую, без информации, без всестороннего доступа к источникам ее получения. Шмидт обрубил ей разом все, сперва вкатил коктейль, с которым даже ее организм справляться отказывался, после чего зашился где-то в своей непреступной норе, к которой не подползешь, не вмерзнув на подходе в криоген и не облучившись смертельными дозами. «Если он заполучит Зимнего…» Как будто еще оставались шансы, что он этого не сделает. Не сделал до сих пор. Будучи копией Роджерса, с целым списком претензий ничего не подозревающему Солдату, который последние десятилетия Шмидту даже не принадлежал. Когда бесчисленные, встроенные в стены динамики внутренней коммуникации наполнили пустые коридоры нечеловеческими воплями, Гидра окончательно осознала, что после их с Черепом аудиенции, после того укола она действительно умерла. Последующие события — лишь преддверие Ада, неизбежно уготованного ей за всё, свершенное при жизни, где ей предстояло вечность слушать крики единственного, кто ее любил и поэтому вынужден был разделить ее участь. — С возвращением в мир живых, фройляйн Эрскин! Не знаю и, честно, не хочу знать, как тебе это удалось… Задолго до того, как ее измученный мозг снова начал распознавать что-либо, помимо криков, живьем раздирающих тело на части, до того, как пришло смутное, интуитивное осознание, что Преисподняя для них двоих на самом деле разверзлась на Земле, она успела представить во всех красочных подробностях, как, капля за каплей, она выпустит из ненавистного тела, на кого бы оно ни было похоже, всю кровь. Затем срежет кожу лоскутами и прежде, чем за свое возьмется регенерация, голыми руками вытащит все жилы, выдернет все вены и на волокна разберет все мышцы. И если после этого краденая сыворотка еще будет действовать, если он еще будет жив, она с упоением понаблюдает за восстановлением, после чего заново повторит все этапы. А затем еще раз. И снова. И опять. Как остались позади все ловушки лабиринта, вместе с минимально пригодными условиями атмосферы, как из недр вечной мерзлоты прямо перед ней восстал радиоактивный монстр, Гидра не смогла ни заметить, ни почувствовать. Ее тело умерло давно, еще в Ваканде, и только оказавшаяся бессмертной голова все еще жила, пытаясь ужалить обидчиков как можно больнее. — Не могу гарантировать… — выброс излучения проглотил окончание фразы, превратив в бессмысленный хрип. — Не загнется… — снова хрип. — Даже его бездыханное тело тебе будет охота… Диалог Шмидта с кем-то, кому внезапно пришлась впору ее змеиная шкура, был доступен ей в одностороннем формате, обрывками фраз, местами лишенных контекста, на которых глупо было строить предположения. Но абстрагироваться не получалось. Нужная информация маячила на задворках сознания блеклыми вспышками, утягивая в бездонный омут нетленной памяти Гидры. В конце 2012-го, одновременно с новым источником энергии в Кронос, в саму структуру здания были внедрены нано-частицы, вследствие чего планировка стала изменчивой, буквально напоминающей живой лабиринт, где по щелчку стены восставали из праха и обращались в него же, где особо-охраняемые помещения не имели ни дверей, ни замков, не впуская и не выпуская ничего и никого, кто не обладал допуском — строго индивидуальной генетической комбинацией, позволяющей управлять плотностью материи и буквально ходить сквозь стены. Череп стер доступ Гидры к системе с помощью кольца. Хартманн прикрыла глаза, но тут же в ужасе их распахнула, боясь отключиться. Воздуха для дыхания не хватало, тело все очевиднее отказывалось бороться, вынуждая ее в очередной раз привалиться к стене, гладкой и отшлифованной, как монолитный кусок льда, по которому онемевшие ладони скользили, не встречая препятствий. Стереть ее генетический маркер он мог, лишь остановив ток крови в ее венах. Стена распалась в белесый туман, прошла дымкой сквозь пальцы и мгновение спустя осыпалась пылью к ногам. Лишившись опоры, она едва устояла. Также бесшумно и незаметно стена восстала из пыли, стоило ей пересилить себя и шагнуть внутрь, куда так манил пригодный для дыхания воздух. — Ты все слышал, не так ли? — Шмидт стоял спиной к основному пространству, поэтому на вторжение никак не отреагировал, подпитывая ее призрачную надежду не выдать себя слишком громким дыханием или лишним движением. Над консолями левитировали бесплотные голограммы, которым он уделял львиную долю внимания, потому что с них на него смотрели… призраки людей, которых он ненавидел больше всего, кого более всего на свете мечтал иметь или своими единомышленниками, или трупами. Если бы все не было так, если бы в ногах у этой твари безвольной марионеткой не лежал Солдат, если бы ослепленная яростью Гидра еще могла видеть что-то, кроме светловолосого затылка, за мгновение ставшего мишенью, она бы испытала облегчение или даже мимолетную радость. От того, что там стоял он. Живой и настоящий Стив Роджерс, эмоции на изможденном, осунувшемся лице которого служили лучшим доказательством личности. Его взгляд пылал ненавистью, руки сжимались в кулаки и дрожали, что было заметно даже сквозь разделяющее их пространство, призму камер и искажение проекции. И она была там, плечом к плечу с Капитаном — ЛжеГидра, которая, кем бы на деле ни оказалась, обеспечивала настоящую Гидру столь необходимым фактором внезапности, о котором еще пару мгновений назад она и не мечтала. Не отдавая себе отчета в том, что эта мимолетная слабость, этот миг промедления мог обернуться роковым, она все равно опустилась взглядом сверху вниз по мощному телу, намечая уязвимые точки… и отвлеклась. На окровавленный профиль Солдата, на совершенно открытую, уязвимую позу, на рефлекторную дрожь разбитых напряжением мышц. — Прекрати! — динамики огласили ее же голосом единственную человеческую мысль, оставшуюся в угасающем рассудке, которой она бы ни за что не позволила прорваться сквозь зубы отчаянной мольбой. Подстегнутая этим криком, Хартманн сильнее сжала пальцы на рукояти ножа, заставив себя оторвать взгляд от Солдата и вернуть его намеченной цели — обросшему чужой плотью черепу. — Прекрати это, и я сделаю все, что прикажешь! Продуманные, правильные, красивые слова, озвученные с идеально соответствующей ситуации эмоциональной окраской, услышать которые из ее уст Шмидту всегда хотелось. В них не было слышно подвоха, они звучали искренне, и Хартманн с трудом могла себе представить, какова же была мотивация ее идеального двойника разбрасываться подобными обещаниями, раз это не ее мужчина, не взращенный ядом Гидры и ей же преданный Солдат лежал сейчас там, один, брошенный, за свою верность в очередной раз расплатившийся болью. — Стану, кем захочешь! «Кем ты всегда хотел, чтобы я стала? Тебе не понравится это чудовище, поверь. Оно не добудет тебе власть, оно пожрет тебя и будет править единолично». В попытке найти свое успокоение… или силы на борьбу с внутренними демонами, вот-вот готовыми обрести контроль, она снова посмотрела на Барнса. Тонкие, ветвящиеся и отбрасывающие влажные блики ручейки сукровицы, пота и слез… если это вообще были слезы, и осознание предательства сразу с обеих сторон, громогласного краха разом и любви, и дружбы не выжгло их насухо и насовсем. Баки больше не кричал и даже не стонал. Он вообще не издавал звуков, лежал ничком, и только на виске, который был доступен ее обзору, часто-часто, ударов под двести в минуту, пульсировала набухшая багровая жилка. «Оно заставит тебя заплатить». — Ты этого хотел?! — голос из динамиков выгодно перекрыл звук ее крадущихся шагов. — Многоликую Гидру с тысячей обличий, свернувшуюся клубком у твоих ног и плюющую ядом в каждого, кто посмеет угрожать твоему господству? Или Вдову… — дальше на месте слов — набат в ушах и расплывающаяся, стремительно теряющая четкость картинка перед глазами. Тело Баки прошило очередным разрядом, но ни крика, ни стона так и не прозвучало, он лишь извернулся в сторону звучащего голоса и запрокинул голову, сильно прогнувшись в спине. Не издав ни звука. — Гидра многоглава… Успев подобраться вплотную, она резко сгребла в горсть светлые пряди, притянула голову к себе для опоры и прижала лезвие к горлу. Собственная же рефлекторная попытка Шмидта избежать захвата заставила его напрячься и дернуться по инерции вперед. Лезвие с готовностью вгрызлось в мягкую плоть, но быстро уперлось в кадык, и завершить режущее движение, рванув руку в сторону, она не успела. Шмидт мертвой хваткой сжал свои пальцы поверх ее на рукояти, мешая протащить лезвие. Кости фаланг захрустели, вырывая из ее глотки позорный вопль ярости, с которым она в отчаянии пытаясь завершить атаку, пока он медленно доставал надежно зафиксированный нож из вспоротого горла. Прежде чем кровь начала бить толчками из открывшейся раны, он, той же рукой, которой удерживал нож, швырнул ее сзади наперед, как ничего не весившую набивную куклу. Солдат в этот момент сдавил голову руками, беспомощно скребя по виску бионическими пальцами в попытке найти и содрать электрод. И захрипел отрицательное: «Нееет!», давясь вспененной слюной. Он кричал. Кричал, когда не оставалось сил терпеть боль, когда она сжигала без остатка всякое мужество, всякий контроль. Кричал, когда было страшно. Кричал в сознании и в беспамятстве, до онемения, до стойкого привкуса каленого металла в сорванной, кровоточащей глотке. Он кричал, падая в пропасть. Его легкие разрывало этим отчаянным криком и еще не пришедшим до конца осознанием неизбежного. Стиву, который не дотянулся, не удержал, не сорвался следом, драло в клочья душу и сердце. Слишком поздно до него дошло, что в погоне за собственными превознесенными до небес целями, за благими намерениями и юношескими грезами новоиспеченный Капитан Америка, окрыленный, чего уж там, первыми легкими победами, предпочел не заметить или… даже не так, он предпочел сознательно проигнорировать очевидное. Что его друга пытали нацисты, что над ним ставили бесчеловечные эксперименты и что после всего этого он совершенно не был готов к маршброску по захлебнувшейся войной Европе. В конце концов, Роджерс, весьма удачно для всех своих врагов, которых за короткое время успел нажить, по неопытности ли или глупости, так и не понял тогда, кому пришлось оплатить натурой доставшийся ему обманчиво безвозмездно билет в новую, полную возможностей жизнь. — Им нужен был я, — без выражения озвучил Стив, зомбированным, отсутствующим взглядом глядя вниз, в ту самую бездну ледяного ущелья, на бешеной скорости проносящуюся мимо. Снова, снова и снова, в намертво зацикленном фрагменте памяти, вбитом сывороткой глубоко в подкорку. — Первенец новой породы людей, успевший проявить себя, показать себя, разжечь в них желание обладать, — нехотя и очень медленно Роджерс поднял взгляд и повернулся к молчаливой спутнице справа от себя, вгляделся в ее лицо, считывая преломленное призмой чужой внешности отражение собственных эмоций, затем снова опустил взгляд на их руки, все также сцепленные в плотный замок. — На его месте изначально должен был быть я, Ванда. Им совершенно не сдался какой-то там сержант Барнс. Им нужен был суперсолдат. Но я им не достался, и тогда они сполна отыгрались на Баки. Сжимая девичью руку в мощной хватке, Стив в тысячный, кажется, раз сделал тот самый, заветный шаг. И в тысяча первый раз он остался… висеть над пропастью на раскуроченном вагоне. Стоять на крыше поезда, в закольцованном фрагменте прошлого, из которого его необратимо измененный сывороткой мозг смог сотворить ловушку на двоих. Сперва он, по привычке, успевшей за время общения со Шмидтом выработаться и надежно закрепиться, пробовал сопротивляться, потом просил и даже умолял Ванду прекратить игры разума по-хорошему, но быстро осознал, что их понятия хорошего в данный момент разнились непозволительно сильно. Стряхнуть внушение он не мог, но он все еще чувствовал в себе достаточно сил, чтобы навязать свои правила игры. — Прекрати, Стив! — прежде мягкий, увещевающий голос Ванды теперь звенел напряжением. В тысяча первый раз в этой переломанной псевдореальности Баки срывался и кричал, и обреченно протягивал Стиву руку сквозь пустоту пространства, неумолимо увеличивающегося со скоростью свободного падения. В тысяча первый раз боль утраты и бессилия замыкала смертельный капкан в истерзанном, наизнанку вывернутом подсознании так и не состоявшегося солдата, который некогда оказался слишком трусливым, чтобы разжать собственные руки и просто сорваться следом. А сейчас — ненавидящим себя достаточно, чтобы остервенело бороться за ясность подорванного рассудка даже с телепатом уровня Алой Ведьмы. — Остановись. Ты не изменишь того, что тогда случилось. — Я не могу изменить прошлое и ту действительность, которую оно определило, — уже давно не пытаясь разорвать связь, наоборот, лишь крепче переплетая их руки, Роджерс снова взглянул вниз. — Однако с собственными воспоминаниями в собственной голове я волен делать, что хочу. Он не видел, потому что больше не смотрел в ее направлении, если общепринятое понятие направлений вообще существовало в этом иллюзорном мире их слитых сознаний, но через связь явственно ощутил ее предчувствие неизбежного, панический ужас. — После его падения я снова и снова проживал эту реальность на протяжении нескольких месяцев в своем веке. И живу в ней, развернутой и дополненной разными источниками, с момента пробуждения в 21-м. Теперь я знаю, — Стив легко кивнул в пропасть, небрежно чиркнув мыском ботинка по скользкой, настывшей крыше мчащегося, грохочущего вагона — крохотные льдинки улетели вниз, сопровождаемые все тем же, ни на миг не утихающим криком. — Знаю, каково там… внизу. Когда волоком тащат по льду, и тело — лишь мешок переломанных костей, обескровленное, разбито настолько, что никакие истязания, никакие эксперименты и мучения не равноценны этой боли. — Но это даже не… твоё… — медленно проникаясь масштабом безумия, Ванда замотала головой, отчаянно пытаясь вырвать руку из сцепки, да только поздно — теперь Стив вел. — Мое, Ванда. Это наказание, которое я установил для себя сам. Пусть это всего лишь мое воображение, зато оно мне подвластно в любой момент времени, в нем я могу быть так жесток к самому себе или кому бы то ни было, как ни один из слепо верящих в святого Капитана не сможет себе представить, даже если я заживо освежую президента на лужайке Белого дома, — Стив поднял их руки до уровня лиц, не разжимая побелевших, обледенелых на ветру пальцев. — Тебе, правда, не стоило забираться так глубоко, Ванда. Это моя преисподняя, я ее заслужил и не собирался ни с кем ее делить. Но ты не оставила мне выбора. В навечно зацикленном воспоминании фоном звучал надсадный крик ужаса, проглатываемый голодным ветром снова и снова, чтобы никогда не стихать. Колеса поезда грохотали о рельсы бесконечного моста над таким же бесконечным ущельем. Всеобъемлющий холод, как часть незабытого прошлого, в котором настоящими казались все ощущения, продирал до костей. Снег путался в волосах и не таял. Когда-то все было проще. Стив, чаще во снах-кошмарах, разжимал руки, падал следом, а боль слишком сложно было вообразить так, чтобы она оказалась хоть самую малость правдоподобной, поэтому падением все обычно заканчивалось — он разбивался. Позже Стив узнал, что ничего… абсолютно не-че-рта не закончилось тогда простым падением, которое так походило на избавление. Бурному художественному воображению капитана открылись новые горизонты. Затем еще, после прочтения дела №17, и еще, после кровавого блокнота, и еще… Стив сделал шаг, с легкостью ломая защитные барьеры чужого разума, потянул Ванду за собой, и на этот раз все снова ограничилось только лишь падением. Он даже не кричал, резко придя в себя, вскинувшись в сидячее положение и жадно вглядываясь в замкнутый полумрак джета ищущими глазами. Ванда рядом осталась лежать, тихо всхлипывая на вдохах и, осознанно или нет, пытаясь свернуться в плотный комок. Стив отстранено подумал, что такова, вероятно, вполне обычная физиологическая реакция и что, если бы в теле Баки после падения остались целые кости, он бы, наверное, тоже свернулся, вот точно также, прижав колени к груди, защищаясь, закрываясь. Если бы Стив, с уже наработанной сывороткой, упал тогда следом… если бы он только оказался там, рядом с другом… — Мне, правда, жаль, — он заставил себя сказать. Голос поддавался по-прежнему с трудом, звучал хрипло, с отвычки грубо и неуверенно, хотя как раз неуверенности в нем сейчас было меньше, чем когда-либо. Хотелось не впустую языком трепать, а как сказал однажды полковник Филлипс: «Оторвать задницу от почвы и стать в строй». — Я не хотел, чтобы это была ты, — Роджерс все-таки протянул руку к дрожащей фигуре, желая коснуться, тактильно убедиться в реальности происходящего, или попытаться успокоить, как-то сгладить пугающее впечатление, но остановился, так и не завершив движения. — Прости. В горле драло от переизбытка слов, легкие плавились, словно в них кто-то сжигал кислород, непривычно ныли обычно не знающие усталости мышцы, а покрывающая их кожа зудела, то ли от жажды действия, то ли из-за успевшей уже начаться ломки по препаратам, которые в него вливали галлонами. А может, причина в худшем, ведь ему на лоб никто не приклеил сопроводительный лист, детально повествующий о том, что вытворяли с его телом, пока его сознание блуждало в лабиринтах своих и чужих воспоминаний, превратив его в безоружного, беспомощного пай-мальчика, чахнущего от собственных ошибок и вины за них. Что ж, похоже, во льдах он проспал не только открытие холодного ядерного синтеза и вакцины от Полиомиелита, но и целый век эволюции пыток. Тлеющая в нем ненависть стремительно разгоралась в негаснущее вечное пламя, буквально на глазах покрывая зудящую кожу липкой испариной. Несколько долгих секунд потребовалось, чтобы удостовериться: визуально он не истекал кровью, его тело с большего в габаритах не изменилось, а значит, волшебный эффект сыворотки никто не обернул вспять и регенерация по-прежнему работала. Это все, что ему требовалось от понимания происходящего, чтобы больше не тратить ни секунды времени сверх того, которое и так было потрачено впустую. Проанализировав очередное, возможно, фатальное упущение, Стив до хруста сжал кулаки и стиснул челюсти. В который раз окинув цепким, недоверчивым взглядом знакомое пространство, он запретил себе стопориться на ложном чувстве спокойствия и безопасности, к которому по умолчанию стекались ощущения от всех его сенсорных анализаторов. Обстановка была узнаваема вплоть до ориентации на ощупь, предметы — знакомы. Роджерс мог с большой долей вероятности угадать, где хранились личные вещи, оружие, боеприпасы, где вода и еда, укладка первой медицинской. Одно напрочь выбивалось из общей картины, и теперь, при более детальном, изучающем осмотре списать это на видение, галлюцинацию бунтующего без химии сознания при всем желании не получалось. Объяснить логически — тем более, примерно также, как присутствие Тони и почти всей команды в прежнем составе, как если бы они весьма убедительно не пытались друг друга убить, а те печальные события — лишь игра отравленного воображения. В этом случае Ванда права, у кэпа в черепной коробке сплошное безумие, на душе тлен, и с таким анамнезом только в гроб. Заманчиво, но рано. Тем более, что однажды он уже пытался. Выбивалась из общей картины его капитанская форма, которой, по-хорошему, не должно было оказаться на борту принадлежащего Старку джета ни в каком виде, а уж тем более — в виде бесформенной, явно снятой с чьего-то плеча прямо на ходу кучи тряпья, венчаемой шлемом и щитом, с до сих пор нанесенной символикой Солдата — алой пятиконечной звездой. В качестве совершенно лишнего напоминание о том, ради кого. Кому и чему вопреки. — Людям нужен был Символ, — осмелилась подать голос Ванда, проследив его взгляд, хотя Стив ни слова не спросил вслух. — Им нужен был Капитан. Ему пришлось… Информации о происходящем и, в большей степени, о произошедшем за время его отсутствия отчаянно не хватало, ее вообще почти не было, но Стив упрямо не задавал вопросов, краем сознания понимая, что не готов получать ответы. Вместо этого он молча потянулся за формой, отказываясь считаться с деревянными мышцами и напрочь игнорируя все сигналы мозгу о неидеальном физическом состоянии. Материал под обмороженными, частично лишенными чувствительности подушечками пальцев ощущался грубым, давно успевшим остыть и принять температуру среды. В любой другой ситуации Стив бы усомнился в собственном здравомыслии, как следствие — безопасности для окружающих, но сейчас ему было плевать, поэтому он рывком подтянул к себе куртку за воротник, сгреб, смял в кулаке и уткнулся носом в ткань, со свистом втягивая запах. Которого могло вовсе не остаться, который он мог не почувствовать, не узнать, ведь не смотря на все его запредельно обостренные чувства, он все еще был человеком, а не зверем, готовым пуститься по следу. О чем сейчас очень сильно жалел. Максимофф больше не навязывала объяснений и не пыталась препятствовать, за что Роджерс по умолчанию остался ей благодарен. А куртка все же пахла знакомо. Стиву было совершенно плевать, в какой части его мозга хранилась информация об отдельных составляющих парфюмерной химии и индивидуальном запахе человеческой кожи, при каких условиях и когда такая информация могла быть получена, каким образом осела в памяти, чтобы в нужный момент быть проанализированной и воспроизведенной. Людям снова понадобился Капитан. Закономерно. Ожидаемо. Как и то, что именно Баки пришлось надеть этот чертов костюм и поднять его щит, когда сам Стив не смог. И вот теперь, когда Роджерс снова облачался в символику сам, наспех, как было, наголо, не удосуживаясь поисками нательного тряпья для смягчения трения кевлара, ему одно покоя не давало: какого дьявола Баки ее снял и бросил тут? Хорошо технически проработанную, проверенную в полевых условиях, доказавшую свою эффективность в защите экипировку. В недрах искалеченного воображения Стив уже успел отдать Баки и форму, и все, что к ней прилагалось, включая сомнительный титул Капитана. Он все бы отдал, взамен желая лишь увидеть друга живым и невредимым. В противном случае, он ляжет трупом на горе из трупов, но не успокоится, пока не перевернет вверх дном каждый квадратный дюйм этого адского места в поисках Баки живым или мертвым, пока не вытрясет душу из каждого нелюдя, прямо или косвенно виновного в произошедшем. Сжав кулак и на костяшках до треска натянув задубевшую кожу перчаток, Стив недолго мучился сомнениями, прежде чем порядком забытым жестом активировать встроенные магниты, заставив щит со звуком глухого удара впечататься в предплечье, норовя свалить с ног. Стив устоял. По исколотым венам мощнейшим обезболивающим разливалась почти физически ощутимая ярость. На месте еще совсем недавно абсолютного хаоса мыслей образовалась выжженная пустыня, в которой в один момент не осталось ничего, кроме нестерпимой жажды отмщения. Брезгливо кинув взгляд на шлем с заглавной «А», Роджерс отфутболил его прочь и уверенной, тяжелой походкой двинулся к выходу, на звуки все более явной внешней активности. Мир вне Иллюзии, снаружи защитной скорлупы квинджета полыхал. Стив бы и бровью теперь не повел, если бы ему кто сказал, что весь целиком, а не локализовано, здесь и сейчас, в поднятом по тревоге, разворошенном и кишащем логове бессмертной ГИДРы, которую сколько не трави — только хуже. — Какого лысого хера?.. — с чувством начал заводиться Старк, которому сверху всегда было виднее, но прикусил язык, вынужденный принять одновременно две истины. Во-первых, с упрямым, как тысяча чертей и ровно в той же мере злым (если б только злым) Роджерсом, с которого не убудет ради дружка со смертного одра сбежать освежеванным, сейчас не рискнул бы договариваться сам Сатана. Во-вторых, без коммуникатора, а уж какой там коммуникатор, до него, все одно, не доораться. — Столько лет спустя, Капитан… все еще понятия не имеешь, когда пора сдаваться, — прогремело с плоскости небоскреба, на что Старк даже позволил себе отвлечься от анализа льющихся рекой данных, чтобы самому себе в костюм присвистнуть: «Поди, Сатана таки замахнулся на переговоры. Ну-ну…» Медленно, словно кто-то остановил чертово время, чтобы Стив опять и снова гарантированно не успел ничего изменить, к нему обернулись с немой, зависшей в воздухе претензией Бартон и еще несколько абсолютно незнакомых лиц, каждое со своей позиции. Ни на миг не отрывая взгляда глаза в глаза своей идентичной, с поправкой на физическое состояние, копии, Роджерс просчитал, как устранит каждого, пытающегося встать у него на пути. И он не станет объяснять, кто есть кто. Мир вне Иллюзии полыхал. Но ровно также, как в Иллюзии, он полнился криком, хрипами и мольбой. Стив сомневался, что если… Не если, а когда они выберутся отсюда, он когда-нибудь сможет смотреть на Баки и видеть его целым. При разговоре слышать его голос, а не бессвязный агонический крик, разрывающий барабанные перепонки, крик, которого у людей в общем-то не бывает. Такие уровни боли в сознании не переносят, от нее… умирают, и пожалуй, он был бы даже не против, если бы Баки… только бы не страдал. — Ты все слышал, не так ли? — Шмидт поинтересовался с явным удовольствием, и ускользающим рассудком Роджерс успел пообещать себе впредь никогда не смотреться в зеркало. — У тебя в подкорку забит крик дружка в абсолютно всех степенях интенсивности от едва уловимого даже улучшенным слухом причитания, до ора на максимуме децибел… Речевых навыков разумного человека как не бывало. Дико, бессмысленно, под стать зверю, ввергнутому в слепую первобытную ярость, Стиву самому хотелось орать. До немоты и глухоты. — Прекрати! — крик, бледная тень того, который рвался из его груди, раздалась совсем рядом, но Роджерс остался глух. Наташа по-прежнему смотрела только на Шмидта, сопротивляясь рефлексу отвлечься вслед за остальными и обернуться. В отличие от остальных, ей не требовалось подтверждение, она знала Роджерса достаточно хорошо, достаточно близко, чтобы понимать — сидеть на заднице ровно он не будет, даже лишенный рук и ног. При этом, у нее был веский повод сомневаться, что Стив, тот Стив, который стоял сейчас за ее спиной, адекватен достаточно, чтобы не вытворить какое-нибудь абсолютно безрассудное безумство. «Прекрати терзать их…» — Прекрати это, и я сделаю все, что прикажешь! — собственное безумие Романовой нагнетало огненным валом откуда-то изнутри. Всё лишнее — лица, голоса, абстрактные звуки — неуловимо растворилось где-то за гранью восприятия. Наташа ощущала только собственное бешено колотящееся сердце, захлебывающееся в адреналине, видела в фокусе плоскость громадной проекции, триумфально взирающее с нее лицо и пыталась не пропустить ни малейшего изменения в изображении, которые она имела преимущество оценить также, как Шмидт оценивал происходящее у нее за спиной. — Стану, кем захочешь! В какой-то момент, который не был ознаменован абсолютно ничем, кроме замершего сердца, мир схлопнулся до размеров расстояния от ее зрачков до проекции, Наташе очень хотелось верить, в реальном времени с минимально возможной погрешностью. И не осталось ничего и никого во всей Вселенной, кроме… них троих — короля, ферзя и пешки на громадной шахматной доске. За столько времени, потраченного ею на изучение той, чью судьбу когда-то ей напророчили повторить, Романовой так и не удалось выяснить, что связывало когда-то этих двоих, и почему безумный нацист до сих пор одержим идеей ее преданности настолько, что стоит кинуть ему кость — и он моментально теряет бдительность. Впрочем, важно ли? Это работает. Должно сработать, ведь это, вероятно, единственный их шанс. И если эта падаль рода человеческого однажды построила рабочую модель глобальной диктатуры на символизме едином, если на нем он помешался и ему так отчаянно нужен символ… Что ж, он получит его. Ощущение чужих рук, сжимающихся кольцом где-то под грудью, вторглось в резко ограниченное мироощущение Романовой дулом пистолета, прижатого к виску. Судя по силе, с которой ее сжимали, пытаясь удержать вертикально, по ширине и твердости груди, к которой норовили прижать, об ее чести пекся явно не Бартон. Роджерсу же нестерпимо хотелось дать с локтя в нос или ребра, или хоть куда-нибудь, потому что нельзя… нельзя ей было терять концентрацию, ни на миг, ни на долю мгновения. Каждый из них сейчас играл роль, которую репетировал годами, каждый, как никогда прежде, был близок или к равнозначному смерти провалу, или триумфу победы… Однажды Наталье Ульяновне Романовой, выпускнице закрытой Академии «Красная Комната» дали первое в ее жизни кодовое имя — Черная Вдова. Далеко не последнее и уж точно не самое буквально отражающее суть ее работы. Но именно оно обеспечило ей мрачную славу в кругах посвященных. И лишь спустя столько лет, после всего совершенного, после стольких сторон, которые она успела сменить, безуспешно пытаясь найти свое место в мире, она, наконец, узнала, чьим кровавым именем ее нарекли и замену кому в ней прочили видеть. Что ж… Пожалуй, у них все получилось. И Наталья Романова, в конце концов, по собственной воле приложила руку к тому, чтобы всесторонне вжиться в уготованный образ. Дай Бог, чтобы не зря. Все еще глядя на Шмидта, максимально абстрагируясь от внешности человека, который был ей небезразличен, Наташа мягко отстранила чужие руки. — Не смей! — властным голосом Капитана Америка предостерег Стив, но физически препятствовать больше не пытался. Наташа медленно опустилась на колени, вздернув подбородок, чтобы ни в коем случае не разрывать зрительного контакта и не терять нить происходящего. — Ты этого хотел?! — вызывающе спросила Наташа на русском, и ей казалось, что каждым словом она пытается перекричать собственное сердцебиение, громкое настолько, что за ним она не слышала собственного голоса. — Многоликую Гидру с тысячей обличий, свернувшуюся клубком у твоих ног и плюющую ядом в каждого, кто посмеет угрожать твоему господству? Или Вдову, у которой сам же ты все и отобрал в надежде, что, лишившись всего, она останется преданна только тебе? — Романова покачала головой, впервые позволив себе скупую полуулыбку, адресованную между строк отнюдь не Красному Черепу. — Вы запутались в собственной мифологии, герр Шмидт. Гидра многоглава… — она подняла правую руку до уровня лица и прокрутила большим пальцем кольцо на безымянном, чтобы дать ему соскользнуть сперва на среднюю фалангу, запустив по всему телу волну обновления визуализации, обнажающей слой проекционной сети; затем и наземь, со звонким ударом металла о покрытый ледяной коркой асфальт. Все это время Романова отвлекала его внимание, тянула время, как могла, и этот промежуток между впервые промелькнувшей позади Шмидта размытой тенью и моментом, когда эта тень обрела резкость и персонализированные очертания, показался Наташе вечностью. Толчок в спину резко шатнул Шмидта вперед, ближе к камере. В его горящих триумфом глазах впервые отразилась тень сомнения, а возникший в кадре смазанный металлический блик вонзился в выгнувшуюся шею. Все это произошло до такой степени стремительно, что по-прежнему сидящая на коленях Наташа смогла разобрать лишь отдельные вспышки происходящего, незаметно перерастающего в обезличенную борьбу на немыслимых скоростях, с хрипами и влажным булькающим звуком, криками, ударами, звоном бьющегося стекла… И все это по другую, недоступную для них сторону экрана, который транслировал реальность, формирующуюся в реальном времени. — Наташа… — голос Стива рядом прозвучал ужасающе нейтрально, на контрасте с идентичным тембром Шмидта едва ли узнаваемо, не вопросом, но и не утверждением. Он послал ей не читаемый, совершенно черный взгляд из ввалившихся глазниц и ломанулся в здание, которое, как в какой-нибудь жуткой русской сказке, продолжало издавать страшные звуки. Где-то внутри громыхнуло что-то, похожее на взрыв. Сразу несколько секторов остекления, на котором проецировалось изображение, покрывшись паутиной трещин и обвалилось стеклянным крошевом. Оставшиеся на их месте дыры окрасились глухим черным. — Таша?! — в отличие от Стива Клинт изъяснился четко поставленным вопросом, глядя на нее глазами, полными такого замешательства, словно впервые видел. Вдох-выдох, вдох-выдох. — Долго рассказывать, — без особых стараний попытавшись сгладить момент, Романова дрожащими пальцами коснувшись наушника и прохрипела наконец-то родным голосом. — Старк! — кашлянула, пытаясь четче поставить речь. — Старк! Уилсон! Кто-нибудь, кто на подхвате и с реактивным движком, подстрахуйте Кэпа… Мы не угонимся. Молчание. «Паучок?! — одиночный возглас и снова тишина. — Ты-то здесь откуда?!» Романова закатила глаза. Вдалеке раздался еще один взрыв. — Нет времени, Тони, — Наташа оглянулась проверить, не падает ли небоскреб. — Хартманн и Барнс внутри под зданием. Если продолжатся взрывы — рухнет к чертям. «Под зданием источник энергии инопланетного происхождения. И ящик нашей змееглавой Пандоры. Если рухнет, боюсь, даже черти будут не рады! Пятница, дай скан нижних уровней!» — Нам-то что делать? — нетерпеливо перебил Бартон, пока Старк не сунулся назад в мертвую зону и еще была связь. На том конце вместо ответа зазвучала роботизированная тарабарщина для Клинта и: «Тушите все, что горит!» — голосом Пятницы по-русски для Наташи и, в большей степени, для всех тех, чьи действия Старк пытался координировать. «Стреляйте во все, что движется», — этот приказ Соколиный глаз с готовностью принял на свой счет.