Я не участвую в войне...

— Как ты себя чувствуешь, солдат? Первое, что он услышал, придя в сознание. Он не ответил, не зная, как реагировать: положено ли ему отвечать и как это делать, если все-таки положено. Он не помнил ни слов, ни даже звуков. Как новорожденный младенец, не знал, как двигать языком. В мыслях царила стерильная пустота. Он очнулся слепым, немым, с обнуленным чувственным диапазоном, о принципиальном существовании которого даже не подозревал. — Что-нибудь болит? Болит ли? Что такое — «б-о-л-и-т»? Каково это, когда болит? Он не ответил и на этот вопрос. Вращаясь, складываясь и разворачиваясь в причудливом калейдоскопе галлюцинаций, на него падали стены, потолок, предметы, размытые, человекоподобные существа с затертыми лицами. Или это он сам… падал в бесконечную, бездонную пропасть. — Солдат? Слышишь меня? Сожми мою руку, если сможешь. Что такое — «рука»? И как это — «сжать»? «Держись! — чужой голос ударил набатом в виски, заставляя неосознанно срываться на крик, хотя горло давно было содрано в кровь. Возможно, поэтому собственного крика он не слышал еще очень долго. Чего не мог сказать о криках фантомов в его голове. — Руку давай!» Лишь многим позже он понял: они извратили его сигнальные системы. Выдрали с корнем все правильное, что было в него заложено природой, пропустили через мясорубку и получившейся на выходе кровавой смесью заполнили содранную, выпотрошенную шкуру, превратив человека в чучело. С тех пор он напрочь лишился способности адекватно оценивать свое физическое состояние и всегда искренне не понимал, что отвечать на бессмысленные вопросы о самочувствии, которыми сыпали и сыпали, как солью на открытые раны, неизвестные люди со стертыми лицами, которые исчезали из его памяти также стремительно, как и возникали в ней. «Wounds? Wunden? Раны? Что это такое? — И тогда внизу раны откуда-то хлынула темная кровь и мгновенно залила всю рану и потекла по шее… Он тайком наблюдал, как где-то сверху над ним размеренно двигались женские губы, пока доктор в белом халате читала вслух на чужом, незнакомом языке. Он старался не выдать себя, но она все равно заметила его взгляд и, оторвавшись от книги, посмотрела на него сверху вниз. Ее губы снова задвигались, произнося тихое: — Доброе утро, солдат. »…мгновенно залила всю рану и потекла по шее…» Выкрученный до хруста в костях, наизнанку вывернутый спазмами судорог, Солдат беспомощно наблюдал, как становятся реальностью вырванные из контекста цитаты давно забытого, выжженного из его памяти текста. Как раскрываются края раны, как они пульсируют, наполняемые кровью, которая течет… течет вниз, заливаясь за край бронежилета. По оголенным, освежеванным электричеством нервным волокнам сенсорных анализаторов информация текла, как концентрированная кислота, выжигая глаза, заливая уши, разъедая кожу. — Стииив… У него совершенно отсутствовал голос, челюсти выламывало, и если бы это имело сейчас хотя бы минимальное значение, он бы предположил, что лишился большей части зубов, что они выкрошились и высыпались. Но значения это не имело, и отклика на свою откровенно бессмысленную попытку зацепиться хотя бы за имя он не ждал. В ответ звучали лишь захлебывающееся рычание, крики, смазанные движения мечущихся, борющихся друг с другом тел, высокий звон бьющихся предметов и глухой, тяжелый удар. Знакомый. Такой бывает, когда тело швыряют с высоты роста на бетонный пол. Солдат поморщился от вспыхивающих белесыми пятнами ассоциаций-образов, тошнотворного привкуса звуков и кроваво-красного запаха в усеянном миллиардами миллиардов микроскопических иголок пространстве. Таким его сделали. Научили ощущать звуки на вкус, видеть цвет запахов, осязать неосязаемое… отключаться от боли. — С… Стив… — Солдат снова попытался позвать, и невнятный звук вернулся ему бумерангом, в обход слухового анализатора — насыщенным привкусом крови. Стив (ведь так его звали?) все-таки к нему обернулся, но с задержкой, разбалансированным, крутым рывком, от которого его занесло влево. Окровавленный, с безумием в глазах и гримасой ярости, он всем своим видом давал понять, насколько далек от властного спокойствия и абсолютного контроля, свойственных каждому куратору, всем, кто обнулял Солдата и кому в последующем он неизбежно присягал на верность. Никакого вербального комментария не последовало. Лишь долгий, нечитаемый, бетонной плитой давящий взгляд сверху вниз. Алая полоса на вспоротом горле пульсировала при каждом сокращении мышц, малейшем движении, даже дыхании. Кровь текла, но пены не было. Влажный капающий звук. Громкий вдох. Тяжелый шаг. Капающий звук. Вдох. Шаг… Солдат покорно наблюдал со своего положения лежа и не шевелился. За тем, как Стив медленно, но неотвратимо приближался. Капающий звук. На слуху — громче выстрела. — Бакииии! — внезапный крик женским голосом резко оборвал выверенный такт, и вдох прозвучал с опозданием — Стив в поле его зрения резко качнулся, неуклюже пригибаясь к полу в попытке увернуться от удара по голове. Это совпало с моментом, когда Солдату наконец-то удалось содрать с виска электрод и раздавить его в бионическом кулаке. Он резко сел, без интереса осмотрел кровавый ошметок с длинными тонкими щупальцами, затем с максимально доступной скоростью поднялся на ноги, ведомый внутренней директивой — защищать. Куратора? Стива? Сбитый с толку, дезориентированный, в конце концов, он просто застыл, пошатываясь в нестабильном пространстве на некрепких ногах и не имея ни малейшего понятия, как функционировать без приказа. — Я жду приказаний, — запрограммировано выхрепел он, совершенно не вникая в смысл фразы. Включались в работу чистые рефлексы, отточенные боевыми навыками и закаленные неизбежным наказанием за неподчинение. Несмотря на кажущееся серьезным повреждение, Стив ушел от атаки со спины достаточно уверено. Сжимая одной рукой поврежденное горло, он развернулся, занося нож в свободной левой на широкий замах для контрудара. Даже такой, спонтанный, непродуманный, с оружием не в ведущей руке, его удар стал бы успешным, потому что единственное, на что хватило сил его стоящей на коленях противнице — это выставить перед собой скрещенные предплечья, не отражая атаку и не пытаясь ее избежать, а лишь выражая очевидную готовность пожертвовать руками, чтобы защитить более жизненно важные места. Кэп мог бы, ему запросто хватило бы сил… но он внезапно остановил лезвие в считанных дюймах, ловким движением прокрутил его в противоположную сторону и резко обернулся лицом к Солдату. — Нет! — Хартманн рванулась вперед, отчаянно хватаясь за руку с ножом и почти повисая на ней, из последних сил, весом собственного непослушного тела притягивая Шмидта к себе, вынуждая его обернуться. «Сделай это!» — она успела лишь качнуть головой в беззвучной мольбе, прежде чем горящие безумием глаза вспыхнули еще сильнее в предвкушении. — Сам? — умело читая по губам, он с насмешкой выплюнул ей в лицо ее же собственное слово и с размаху ударил в висок тяжелой рукоятью ножа. Когда она рухнула на пол, больше инстинктивно, нежели осознанно группируясь в ожидании неизбежных ударов ногами, их не последовало. Шмидт брезгливо отступил от нее, отвернулся и рявкнул в сторону: — Солдат! — Нееет! — она попыталась снова, приподнимаясь на локте и снова заваливаясь на бок вместе с неумолимо вращающимся по спирали пространством. В глазах двоилось, зрение не фокусировалось, перевернутая действительность дрожала, раздваивая, растраивая предметы и фигуры. Краем сознания понимая, но упрямо отказываясь признавать, что на достойную борьбу у нее уже не осталось сил, что в горле клокочет кровь, которая не помещается во рту, она закашлялась, интуитивно перекатившись на бок и подтянув ноги к животу, чтобы облегчить боль от кашлевых спазмов. Неопределенное время спустя первое, что ей удалось разглядеть достаточно четко в перевернутом верх тормашками варианте, это как окровавленная рука вложила нож в бионическую ладонь, как с готовностью, с роботизированным стремлением, не застыв и не дрогнув ни на мгновение, гибкие металлические пальцы обхватили рукоять, сделав ее идеальным продолжением бионики. — Прикончи ее, Солдат, — голос Шмидта звучал по-прежнему хрипло, но четко, в нем не возможно было не уловить давящую власть приказа. И Солдат откликнулся на нее моментально, как сторожевой пес на команду: «Охранять!». Перебросив нож на обратный хват, в более выгодное для убийства одним ударом положение, он оценивающе взглянул на свою цель и сделал первый уверенный шаг в ее направлении. Она смотрела на него, оставаясь лежать в беззащитной позе, видела его неотвратимое приближение и не шевелилась: не пыталась ни подняться и убежать, ни уползти, ни даже принять более достойное положение, как если бы последним ударом Стив ее парализовал. Она смотрела без страха, без дикой, животной ярости, с которой еще совсем недавно она, будучи очевидно слабее, пыталась атаковать Стива, выкрикивая бессмысленные для Солдата отрицания с интонацией, прочесть которую он не умел. На Стива, на жизнь которого покушалась, она смотрела с ненавистью. И пусть Солдат не знал, откуда помнил, как должна выглядеть ненависть на человеческом лице, именно ее он видел в этих отстраненно чужих и одновременно таких пугающе знакомых глазах. Он смотрел в лицо своей цели, как зомбированный и обращал внимание на то, на что не должен был: на слезы, бликующие в свете диодов. Но были это слезы не страха и боли, не мольбы о пощаде, а слезы сожаления и вины. — Я сказал, прикончи эту тварь! — с нажимом, безуспешно пытаясь кричать поврежденным горлом, выхрипел Стив, вынуждая Солдата поднять взгляд и посмотреть перед собой, точно на него, стоящего поодаль. — Сколько боли ты испытал… из-за нее? Пока был ее лабораторной крысой. Вспомни же, сколько?! Солдат вздрогнул от повелительных интонаций и закусил губу, пытаясь не взвыть совсем уж позорно от боли, с которой меткие слова возрождали, буквально вырывали из недр его памяти стертые, уничтоженные, казалось бы, воспоминания. — Больно. Я знаю. Потерпи. — Оцени боль по шкале от одного до десяти, солдат. — Терпи, солдат! Где-то на стыке воспоминаний с реальностью Стив улыбнулся ему самым краешком меловых губ. Благосклонно улыбнулся. Поощрительно. Мол: «Все верно, придурь, она самая настоящая тварь, не дрейфь». Капитан давил на память, вынуждал вспоминать, и под властью его авторитета, его одобрительного взгляда мозг Солдата выдавал запрашиваемую информацию чересчур форсировано. Солдат помнил, мышечной памятью, как при каждом приступе кашля у него ломались ребра. Он бредил о том, как они трещали внутри, сдвигались под нарочито острыми углами, впивались в легкие — и он выплевывал кровавые ошметки на стерильно белую плитку под ноги смотрителям. На самом же деле уже тогда в его ребра был закачен металл, и они утратили свойство ломаться. Зато приобрели другое — токсичность. Он помнил, как об этом говорила женщина-доктор в белом халате, с чертами лица точь-в-точь такими же, как у его нынешней цели. Как этими же глазами, в которых сейчас стояли слезы, она спокойно наблюдала за его агонией. Как из-за завесы свалявшихся колтунами, тяжелых и мокрых волос он немо умолял ее: «Прекрати. Ну, пожалуйста, прекрати это…» Помнил, как без сил утыкался ей в грудь, в руки, в живот — куда доставал — раскалывающейся головой и просто длинно, на одной ноте выл, как животное, потому что не умел сказать, не знал таких слов, которыми возможно было описать. Кроме одного: — Бооольно. А в ответ получал лишь хлесткое, как пощечина от смотрителей: — Терпи, солдат! Сморгнув навязчивые, топкие и цепкие, как болотная трясина, воспоминания, Солдат уязвлённо зарычал, подступил еще на шаг ближе и в предвкушении перебросил нож из бионики в живую руку. Если сперва он просто хотел как можно быстрее выполнить приказ, без лишней крови и возни, то теперь он полагал, что Стив окажется абсолютно не против, если Солдат пренебрежет деликатностью в пользу более извращенного способа убийства, которого его нынешняя цель сполна заслужила. Он обхватил ее горло бионикой и одним слитным движением вздернул вверх, не давая касаться пола даже мысками ботинок. Он ожидал, что она начнет дергаться и извиваться. В понимании Солдата как поступил бы любой — здоровый и сильный, раненый и слабый — в продиктованной древними рефлексами борьбе за выживание. Он ждал, что она попытается разжать его хватку, отодрать бионические пальцы от своей шеи, но… Она просто повисла в его захвате тряпичной куклой, и даже ее руки, в которых, он был уверен, еще осталось достаточно сил на сопротивление, плетьми болтались вдоль тела. Солдат угрожающе занес нож, и от того, чтобы вбить клинок по самую рукоять в пятое межреберье слева, его отделяло всего ничего, лишь ничтожная доля секунды. Но даже тогда она не потянулась ни к ножу, чтобы удержать, ни к горлу, чтобы ослабить смертельную хватку. Она медленно подняла одну руку и коснулась его лица. Сначала самыми кончиками ледяных пальцев, затем и всей ладонью, не давая ему отвернуться, фиксируя шокированный взгляд. На своих широких, сделавших глаза почти черными, зрачках, на синюшном оттенке кожи и перекошенном удушьем выражении лица. В котором по-прежнему не было ни страха, ни мольбы, ни осуждения. Солдат не заметил, как сам ослабил давление, подавшись прикосновению ладони к щеке. На его памяти, так не поступала ни одна его цель. — Доброе утро, солдат. Он прочел по окровавленным, синим губам и был совершенно не уверен, что это не де жа вю, и голос не прозвучал только лишь у него в голове, будучи всего лишь частью воспоминания… О том, как этими же самыми руками, что касались сейчас его лица, она убирала в стороны спутанные волосы, мыла их и расчесывала, когда сам он от выкручивающей боли не мог пошевелить и пальцем. Она массировала ему затылок, виски, лоб — и боль ослабевала, на время даже делалась терпимой. — Ты сильный, солдатик. Ты сможешь, я верю. Это пройдет, я тебе обещаю. Станет легче. Просто еще чуть-чуть потерпи, — сквозь бред и галлюцинации, неотделимо от них, Солдату видилось, как она рыдает у его постели, чтобы, едва он разлепит в очередной раз опухшие глаза, сказать ему со спокойной, приветственной полуулыбкой, в которой всегда он находил то, чего не было у десятков других людей со стертыми лицами, которых он видел с аналогичной позиции лежа — сочувствие: — Доброе утро, солдат. Баки. Он помнил это «Баки» на месте абстрактного «солдата». Вкус молока, подслащенного глюкозой. Помнил про попытки оценки боли по шкале, которая оказалась безнадежно чужда его исковерканной ноцицептивной системе, поэтому доктор придумала для него индивидуальную шкалу. Где десяткой всегда было… падение в пропасть и ожидание там, внизу, на самом дне. Двух вещей, которые никогда с ним не произойдут. Он все еще сжимал на беззащитной шее руку, как делал это множество раз прежде, стоило ему усомниться, что: «Терпи, Солдат!» — это не лучшая и не самая действенная мотивация, ведущая, в конце концов, к избавлению от мучений, которого ему не дали ни отчаянные мольбы, ни глупые надежды. Когда боль превращала его в неспособного мыслить зверя, она была с ним рядом. Когда он затихал — она не исчезала. — Я не твой друг. Я не Стив. Прости. В отличие от Стива, она всегда была настоящей. «Прости», — последнее, что он прочел по губам, прежде чем ее глаза закатились, а рука безвольно соскользнула с его щеки. — Диша?.. — звучание имени собственным голосом, ужас осознания прошили его тело двойным фантомным разрядом. Где-то на заднем фоне, напоминая о себе, от ярости разочарования взревел Роджерс. И вот тут-то Солдат вспомнил и о том, почему нельзя давать кураторам знать, что он помнит, выставлять напоказ столь очевидным образом сам факт существования у него привязанностей. Это всегда оборачивалось для него грубейшей, фатальной ошибкой. За которую, впрочем, как и за множество других, Солдат был готов понести наказание. Едва успев отшвырнуть ее в сторону, он шагнул вперед раскрытым корпусом, с готовностью встречая предназначенную ей пулю. Пулю, подло выпущенную ей в спину и доставшуюся Солдату в прикрытый бронежилетом живот. Его отбросило ударной волной на шаг назад и согнуло пополам. Но его обучали не выпускать противника из вида, не растрачивать время, поэтому в следующее мгновение, с трудом удерживая за зубами яростное рычание, он одним резким движением оказался в зоне прямого контакта, норовя свалить Капитана с ног. — Сколько боли, — Солдат проскрежетал зубами, хватаясь бионикой за пистолетное дуло, чтобы очередная пуля взорвала ствол изнутри, — я испытать, — от предвкушения нечаянного возмездия у него мелко дрожали челюсти, русскую речь искажал жуткий акцент. — Из-за тебя?! — перехватив попытку замаха на удар, он переместил левую руку на поврежденное горло, не вымеряя силу, усиливая захват сразу и на полную. И нет, столь легкой смерти для него Солдат не желал, но и позволить темному стремлению продлять его агонию, рискуя подарить ему шанс избежать расправы… при всем желании не мог. Слишком долго существовал с навязанной, внушенной установкой, что этот момент торжества справедливости никогда не наступит. — Это ты не удержал! — Солдат встряхнул его, пользуясь эффектом внезапности и мощью бионики, слегка приподнял, чтобы скорректировать разницу между ними в росте, и ударил лбом в нос. — Это ты не искал! — он позволил застарелой боли, казалось, уже давно переплавленной и сожженной, заполнить его до краев и выплеснуться наружу небывалой по отношению к куратору агрессией. — А он тебя ждал! — Солдат поставил блок ногой, чтобы минимизировать движения и с чувством небывалого личного удовлетворения засадил нож перпендикулярно в бедро, прямо в недавно затянувшуюся рану. Шмидт изначально предполагал, что у Солдата в подкорку мог быть вшит блок на причинение вреда той, которая подбирала ему слюни. Предполагал, что он мог даже оказаться первичнее программного кода, обеспечивающего по умолчанию протекцию кураторов. Чего он точно предположить никак не мог, так это что его сорвет с цепи на Святая святых — Капитана Америка. Который, судя по предъявляемому списку, оказался не таким уж и святым. Нож вонзился в плоть, Стив взревел от боли, припадочно содрогаясь в захвате бионики, а Солдат впился голодным взглядом в его искаженное агонией лицо, упиваясь тем, что видел. Ему был в деталях знаком весь процесс, поэтому дальше он замер, терпеливо выжидая наиболее подходящий момент, когда утихнет крик и к жертве снова вернется способность ощущать реальность. Солдат по собственному опыту знал, что для того, чтобы снова начать воспринимать мир сквозь собственные крики, требуется время. Даже тем, кто… не совсем человек, даже суперсолдатам. Вдох. Выдох. Секунда. Пять. Десять… — Он тебя звал. Там, в ущелье. Когда понял, что за ним не придет смерть. Он звал тебя. Пока они тащили его в свое логово. Пока вправляли каждую из двухсот семи переломанных костей, — чувствуя, что сопротивление растет, Солдат провернул нож внутри, затем вырвал его, продолжая давить хваткой и собственным весом, медленно перемещая их сцепленные тела к ближайшей опоре. Стив взревел уже совершенно нечеловеческим голосом, резко рванувшись вбок, чтобы повались их обоих, и ему это почти удалось. Солдат завалился на одно колено, пытаясь устоять. Рукоять ножа выскользнула из окровавленных живых пальцев, априори более слабых, чем бионические. — Баки… Я с тобой… до конца. — Ложь! — взревел Солдат и притянул лицо Роджерса совсем близко. Пластины бионики двигались, пытаясь перестроиться под новую позицию без ущерба силе. Но он все равно упустил тот момент перемены, когда Стив перестал пытаться отодрать его пальцы от своей шеи и использовал руки для удара в наиболее доступное и самое уязвимое место — висок. Уши заложило, как от взрыва шумовой, пространство неуловимо качнулось, сместившись за фокус и швыряя в горизонтальную плоскость их обоих. Они покатились по полу единым сплетением тел. Солдат ревел от боевой ярости, остервенело пытаясь вернуть себе утраченное преимущество, но Роджерс все еще был силен. Всегда был. Когда силы не хватало, сполна компенсировал упрямством. Вот только Роджерс, настоящий Стивен Роджерс, насколько помнил Солдат, вернее насколько мог Солдат доверять закромам памяти Барнса, с тем же упрямством, с которым дрался, умел признать и удержать за собой вину. Солдат всбрыкнул бедрами и сделал вращательное движение, не позволяя прижать себя к полу и оседлать. Но в один момент Стив все же оказался сверху… Удар. Еще и еще. Его пальцы шарили по лицу, словно пытались содрать кожу, Солдат извивался под ним, а когда почувствовал на шее удушливую хватку, с вызовом распахнул глаза, перехватывая крепче и надежно фиксируя его руки. Момент контакта зрачки в зрачки, глаза в глаза. Такие знакомые и безнадежно чужие. — Давай! — просипел Солдат. Проорал бы, будь у него в легких воздух. Он продумал для нее удар, обеспечив максимально легкий доступ и почти полное отсутствие сопротивления. Собрав волосы в горсть для лучшей фиксации, Хартманн во второй уже раз поднесла к горлу Шмидта клинок. И снова остановилась. Странно, несвоевременно и в высшей мере глупо было об этом спрашивать сейчас, когда работал принцип «или ты, или тебя», а расставленные шаткие приоритеты в многострадальном сознании Баки в любой момент могли измениться. Или… уже изменились. В конце концов, если черпать силу из родившейся однажды ненависти к лучшему другу за предательство было единственным вариантом для Солдата обойти приказ, если так сработал его мозг, в очередной раз побывавший в мясорубке… имела ли она право взывать к его человеческой части? Когда никто и никогда не обращался с ним по-человечески. — Баки… — она все-таки позвала. Одними губами, почти без голоса. — Ты понимаешь?.. «Что это не Стив. И что вовсе не Стив во всем виноват…» — озвучить это вслух ей все равно не хватило бы сил, поэтому она закончила так, молча, про себя, концентрируя остатки сомнительных сил на том, чтобы удержать припадочно вертящуюся голову. Солдат, багровея лицом, до хруста костей стиснул пальцы Шмидта в своих, чтобы не дать ему вырвать руки и ухватиться за нож. Сейчас или никогда! Она вонзила лезвие и на этот раз с зараждающимся где-то глубоко внутри маниакальным удовольствием протянула его на всю длину, послойно разрезая свежий рубец кожи, фасции, поверхностный, средний, глубокий мышечные слои, до тех пор, пока изрядно затупившаяся сталь не вгрызлась в хрящи. Резким рывком вверх Солдат сбросил с себя агонизирующее тело и одним сложным движением ног выкрутился из горизонтали в вертикаль. Уцепился бионическими пальцами за остатки изрядно поредевших волос, часть которых осталась в кулаке у Хартманн, обхватил тело поперек груди и поднял на ноги их обоих, развернув мощную и опасную на вид, теперь же совершенно непослушную и безвольную груду штампованных мышц спиной к своей груди. Голос, которым Солдат захрипел, приникнув к окровавленному уху того, кто выглядел один в один как его лучший друг, внушал ужас даже толстошкурой Гидре. — Когда бионику вдалбливали в тело… молотком и зубилом, и заливали в кости расплавленный металл… Где был… мой друг?! — растягивая, словно смакуя слова, Баки медленно гнул шейные позвонки, не давая тканям спадаться для регенерации. — На дне, — зловещий шепот и одновременное движение едва заметно на прогиб. — Океана, — и еще сильнее. — В твоем, — натужный скрежет костей. — Самолете! — хруст и рвущийся звук. Баки поскреб по скальпу пятерней, сгребая кожу для лучшей сцепки, и, гортанно рыкнув, сделал движение на отрыв. Обезглавленное тело, заливая кровью все вокруг, упало к ногам. Резко наступившая тишина и смутное пока еще осознание отсутствия угрозы были подобны вакуумному пузырю, внутри которого не работали привычные законы: не было давящей к полу гравитации, свет рассеивался и выцветал до космической черноты, разрывая пространство темными пятнами, чувствительность притупилась настолько, что Хартманн отстраненно казалось, будто она парит где-то между измерениями, уже не здесь, еще не там. Баки стоял перед ней, являясь олицетворением одновременно всех мыслимых и немыслимых ужасов коллективного бессознательного, которые когда-либо ассоциировались у толпы со словосочетанием «Зимний Солдат». Весь в крови, своей и чужой, которая на вид никак не различалась, он стоял в луже крови рядом с расчлененным телом и сжимал в бионической руке оторванную голову. Его взгляд — несмотря ни на что, взгляд по-прежнему человеческих глаз — но характерно опустошенный, как будто слепой, в нем не было ни ужаса, ни отвращения, ни сожаления. Но не было и триумфа победы. Никакого выражения. Пустота, какая бывает только у умерших с открытыми глазами трупов. Прямо сейчас ей бы стоило вспомнить о вирусе, о том, где его искать и как обезвредить. И что для этого, возможно, Шмидт нужен был им живым. Вместо этого она просто стояла, пошатываясь в вечной уже борьбе с равновесием, и не могла ни на секунду оторвать взгляд от… — Баки?.. — голос вышел не громче невнятного шепота. Но молчать сейчас она не смогла бы, даже лишенная языка. Ей так отчаянно необходим был отклик, хотя бы самая минимальная обратная связь. — Со… Солдат? Кто из них был сейчас у руля и кто был способен ответить на внешние раздражители, она могла лишь догадываться. Он отмер из состояния живой статуи и рванулся ей навстречу так внезапно, что заторможенная реакция не позволила ей даже рефлекторно отшатнуться в сторону. Схватив ее за руку, в которой до сих пор был зажат скользкий от крови, безнадежно затупившийся нож, Солдат поволок ее, как она сообразила уже по факту, к столам у дальней стены. Широким загребающим жестом, раньше, чем она успела подумать о том, чтобы его остановить, он смел все, что еще сохранило целостность: планшеты, пробирки, инструменты, оборудование. Все это тяжелыми ударами и звоном, резонирующим одновременно во всех костях, полетело на пол, брызгая осколками. На опустевшую столешницу Солдат с характерно глухим, чавкающим звуком швырнул голову, припечатав сверху бионикой, чтобы не каталась. Хартманн покачнулась, ухватившись рукой за край, чтобы устоять, и отвела взгляд, избегая смотреть. Тошнить давно было нечем, поэтому единственное, что ей оставалось выблевать на это кровавое месиво — это собственный давно отбитый желудок. И нет, на ее памяти это было не первое месиво и далеко не первая, полетевшая с плеч голова, вот только… — Режь! — пробасил чужой, как будто сроду незнакомый голос почти в самое ухо. Повелительные нотки в нем обрушились на нее бочкой ледяной воды. Вынырнув, наконец, из ступора, Хартманн уронила нож и резко развернулась, одной рукой хватаясь за живые, скользкие от крови пальцы, стискивая их в отчаянной хватке, другой, сжатой в кулак, упираясь ему в живот в попытке оттеснить назад. Заведомо бесплотной. — Он мертв! — кричать по-прежнему получалось плохо, голос срывался на неубедительный хрип. — Баки, — она отпустила его пальцы, пытаясь переместить руку ему на лицо, но он уклонился от прикосновения. — Умер и не воскреснет. Все закончилось. Вовсе не обязательно… — По-твоему необязательно? — Баки неожиданно всплеснул руками и оскалился в такой будоражащей душу, одновременно и кровавой и кровожадной усмешке, что по ее немеющему телу прокатилась волна ужаса, и она бы шарахнулась в сторону, если бы не была плотно зажата между Солдатом и столешницей. Он заметил ее реакцию, почуял страх, как зверь, но улыбаться не перестал, теперь еще вздрагивая от жуткого, кашляющего смеха. Только глаза не смеялись. Глаза — единственные на его обезображенном кровью и судорожной мимикой лице, были чисты ото всех эмоций. По-прежнему пусты. — Эй… — он резко выдохнул, как если бы до него только-только дошло, и моментально вскинул обе руки, сжимая ее голову в ладонях. Жест, который в любых других обстоятельствах мог бы являться проявлением нежности, сейчас гораздо больше походил на захват для отрывания головы. — Ба… Баки? Он потряс головой, не то отрицая навязчивое обращение, не то веля молчать. — По-твоему, он заслужил? — он развернул ее назад к столу, прилипнув сзади грудью к ее спине и нашептывая, как дьявол из религиозных трактатов, в самое ухо. — Выглядеть так? — свободной рукой он, как ни в чем не бывало, как самый посредственный предмет, поставил голову на рваный обрубок шеи и повернул обезображенным лицом в их сторону. Глотнув воздуха и распахнув глаза в совсем мутном пока понимании его намерений, Хартманн хотела обернуться к нему через плечо, но он жестко фиксировал ее движения, заставляя смотреть… на столешницу. Где-то внизу липкая сталь вновь коснулась ее правой руки, хотя она безнадежно упустила момент, когда Солдат успел поднять нож. — Ты знаешь, кто это? — она ответила вопросом на вопрос, и ее по обыкновению уверенно держащая инструмент рука дрогнула в ожидании его ответа. Он тяжело, прерывисто выдохнул ей куда-то в волосы. Настало тяжелое, давящее могильной плитой молчание. Пальцы поверх ее пальцев на рукояти разжались и соскользнули. От былого напора и жажды действия не осталось и следа. — Я не уверен… — в ее неидеальном боковом зрении Солдат поднял руку, и, судя по едва уловимому стону, знакомо прорвавшемуся сквозь стиснутые зубы, она могла догадаться, коснулся виска. Как часто делал, когда вспоминал. — Но я точно знаю, кем он не был, — он сказал как отрезал, и бионика молниеносно смазанным движением метнулась назад, от виска к столу и снова припечатала оторванную голову, выдавливая пузырями кровь вокруг отрубка шеи. — И я хочу… — он резко захватил ртом воздух, как утопающий перед очередным погружением в воду. Голос сорвался, а бионика только еще сильнее сдавила голову. — Хочу, чтобы он перестал быть похожим на того, кем не был! Прикусив губу, чтобы самой не потерять остатки рассудка, Хартманн положила ладонь поверх его ладони, на пробу пытаясь сдвинуть бионическую пятерню, заставить его ослабить давление и открыть поле для деятельности. Это было, пожалуй, самым жутким и аномально противоестественным вариантом того, чем они могли бы заниматься вместе, получая от этого равное и единое на двоих удовольствие, наркотиком разливающееся по венам и ударяющее в голову таким сносящим все барьеры экстазом, которого не могло бы обеспечить ни одно, введенное извне вещество. Он стоял у нее за плечом, прижавшись грудью к ее спине, снова обхватив живыми пальцами ее пальцы на рукояти. На этот раз умерив силу, не сжимая, чтобы не ограничивать движения и позволить ей направлять нож. Ощущая, как гремит в висках слепое безумие, как застилает глаза неописуемый, необъяснимый восторг предвкушения, Хартманн улыбнулась, с трудом гася в себе желание истерически расхохотаться. — Вот так… — она направляла их руки, вслух одобряя каждое их совместное движение. — Так. Теперь самым кончиком лезвия. Разрез в коронарной плоскости, от одного уха… — она поменяла расположение их рук, указательным пальцем намечая точку слева и зеркаля аналогичную справа, — до другого. Вертикально… отсюда, — она вновь указала пальцем, плавным движением острия вычерчивая по коже красную полосу, — до наружного затылочного выступа. Когда с хирургическими тонкостями скальпирования было покончено, сполна удовлетворенная результатом Гидра предоставила воображению Солдата полную свободу, и он содрал кожные лоскуты, обнажая оплетенный красными мышцами череп, с профессионализмом матерого патологоанатома. Или потрошителя. Но адреналиновый заряд — явление временное даже у суперсолдата. Он обернулся к ней, тяжело и загнанно дыша. Аналогичным образом она обернулась, чтобы обнаружить кругом них сломанное пространство, разбитые управляющие и проекционные консоли, кровь и ошметки плоти. Она не успела запретить Баки бить пробирки, не уверенная, что-то, что могло вырваться из них наружу, не запустило бы стартовый цикл. И это было глупо. Теперь, на более трезвую голову, она была почти уверена: что бы ни хранилось в этих стеклах — это даже и близко не HS. У них существовало неписаное правило: не помещать смертоносные субстанции в то, что легко разбить. Кроме того, Шмидт был помешан на идеологии и показушности, в конце концов, на упаковке. Этим объяснялись передовые технологии на всех этапах их развития, сверхсовременное оружие, нередко краденное, как сам Шмидт говорил, у высшего разума. И каким, в таком случае, могло быть хранилище, по совместительству — достойная упаковка субстанции вирусной природы, для которой подходящей для существования средой мог быть только… живой организм? Шмидт, при всем его сумасшествии и отчасти именно благодаря ему, когда-то был не прочь экспериментов на себе. Когда-то. Но только не теперь, когда он заполучил себе «костюм» мечты. Портить его он бы не стал. Баки?! Она вскинула взгляд, раздираемая подозрениями, но почти сразу же успокоилась. Шмидт всегда был сторонником того, чтобы вовлекать в эксперимент лучших из лучших. Солдата он таковым никогда не считал. Поэтому он пытал его и был готов убить, до последнего веря, что ему это легко удалось. Баки ценности не представлял. И ее он, вроде как, тоже пустил в расход. Но собирался ли он ее убить? Эту ли цель он преследовал, или… ее смерть была лишь кратковременным побочным эффектом, анафилактическим шоком в ответ на то, что было введено в ее тело? Если так, то все сходилось. Стива он выжал до суха ради клона и антивируса, а других живых инкубаторов с подходящими параметрами, тех, кого он посчитал бы не просто расходным материалом, а наилучшим образцом, в его распоряжении не было. Она медленно опустила взгляд, глядя на свои пальцы, молча сжала и разжала кулак. Для нее это открытие не стало шоком. Всего лишь закономерным итогом. — Нет! — резко и отрывисто выкрикнул Баки, по обыкновению слишком хорошо понимающий тайнояз ее тела. — НЕТ! — он потряс головой, как если бы достаточно рьяное отрицание решало проблему. — Он этого не… Это был далеко не первый взгляд, которым она вынуждена была обменяться с Солдатом, пытаясь при этом держать лицо и ни в коем случае не терять уверенности. Которую Солдат с самого первого дня их знакомства поглощал немерено, как заправский вампир — единственно приемлемый для него источник энергии. Она качнула головой, не удержавшись от того, чтобы прижать палец к губам и, глядя прямо в широко распахнутые глаза, прошептать успокаивающее: -Тшш… — как шептала всегда, пробуждая его от очередного кошмара. — Все хорошо, мы… Раньше, чем она успела доврать до конца, Солдат оказался рядом и схватил ее за руку, словно полминуты назад они не пришли к единому мнению о том, что она и есть та самая оболочка биологической бомбы с уже запущенным таймером. — …мы справимся, — он закончил за нее, в одной руке сжимая череп, как трофей, другой волоча ее к предполагаемому выходу, судя по бесцеремонности и напору, в любой момент готовый к сопротивлению. — Мы все решим. Хартманн лишь отстраненно кивнула. Ничего другого сейчас ей не оставалось, кроме как про себя перечислять все существующие механизмы передачи, длительность инкубации, список контактных и так далее по целому списку параметров, автором которых она сама и являлась. Как являлась и автором системы безопасности, призванной не допустить выход зараженных за периметр. Беспощадная, холоднокровная Гидра, однажды принявшая за принцип смотреть в глаза каждому, кого убивала, теперь не знала, хватит ли ей сил, физических и моральных, чтобы заглянуть в глаза человеку, которого она в очередной раз предала. Она, наверняка, иначе не умела. Природа сделала ее неспособной любить и при этом не жалить, не отравлять ядом. Даже самых близких, даже тех, за кого она готова была отдать жизнь. Ради того, чтобы жил он, даже при условии, что сам он этого не захочет. Она знала. И это знание раскаленными щипцами вытягивало из нее душу, а немой крик, которому она просто не могла дать сейчас волю, не позволял дышать. Она толкнула Баки в стену, вовлекая в поцелуй, они целовались, задыхаясь, долго, жадно, и ее сердце иступленно билось в западне грудной клетки, захлебываясь болью от осознания всей нечеловеческой жестокости, с которой она использовала его любовь и неспособность отказать. Даже в сложившихся обстоятельствах. Особенно в них. Слезы лились по лицу, въедаясь в раны, поцелуй делался соленым, и ее уже сломало изнутри от рефлекторных спазмов подступающих рыданий. Ей стоило хотя бы сейчас, в последний раз сказать: «Я тебя люблю!» — вот только это было ложью, ведь любящий никогда бы так не поступил. Потеряв контроль, она закричала — от разрывающей боли, страха, чувства вины, которую ей уже никогда не искупить, захлестывающего с головой сожаления и невозможности поступить иначе — и, вложив в удар все доступные силы, обеими руками оттолкнула его от себя. Прямо в призрачный проем в стене из нано-частиц, который обратился в прах и восстал из праха почти моментально, разделяя их непроницаемым барьером. В очередной, последний раз она отняла у него право выбора, прежде проявив небывалую по отношению к нему жестокость — пытку надеждой на то, что выбор у него был. Барьер изолировал звуки, и она уже не могла слышать происходящего по ту сторону замурованного саркофага, окончательно оглохнув, ослепнув, онемев от заменившего ей дыхание воя, с которым рвалась из нее наружу нечеловеческая, под стать ее природе боль. Конечно, она знала, что расплата однажды настанет. Но не могла себе даже представить, что она будет такой.