Ты вспоминаешь, как ты был совсем недавно рядом с ней, Боль пронзает твое сердце, мозг немеет от мыслей, Ты захотел ее обнять и прикоснуться к ней рукой, Но лишь упал. Упал. И ты никто, и ты ничто. ©
Барнс медленно брел по припорошенному снегом, идеальному газону, между идеально ровными, словно под линейку вымеренными рядами мемориальных плит. Таких же стерильно белых на общем фоне, как сыплющий с неба равномерной стеной снег. Обычно захоронение тел не входило в список служебных обязанностей Солдата, хотя вырыть могилу в промерзлой земле у него в две руки получилось бы быстрее, чем у целой группы могильщиков. Но копать мог любой, а он считался элитной боевой единицей, единственным в своем роде оружием, которое не приводили в боевую готовность по столь незначительным причинам. Обычно. Но не всегда все шло гладко, по шаблонному плану кураторов, случалось всякое. Случались форс-мажоры, случались исключения. Солдату довелось бывать на русских кладбищах. В отличие от американских, являющих собой истинный рай перфекциониста, они гораздо лучше отражали не только свое прямое предназначение, но и менталитет людей. Барнс, несомненно, имел возможность сравнивать. У американцев всегда и везде так было — красиво, чисто, на публику. Смотрите, как мы — Оплот Демократии и капитализма, чтим своих падших героев! Выделяем для них целые кладбища, по которым любо дорого гулять в любое время года, при любой погоде. Люди смотрят и видят это — красивую картинку, слушают красивые речи с высоких трибун. О героизме, чести и долге. Автоматная очередь во славу павших довершает дело, ведь в ней люди, не будучи вырожденными уродами с суперслухом, ни за что не расслышат правду. А правда такова, что это всего-навсего кладбище, а в земле под слоем вечно зеленой и вечно подстриженной травы — пустые ящики, ящики с трупами, гниющая плоть, тлеющие кости. Спрятанные в землю результаты чьи-то ошибок, неверно принятых решений и… грехов. Правда такова, что настоящих героев, оказавшихся слишком удачливыми, чтобы гнить в земле, продают живьем, как породистых бойцовских псов, делая из этого зрелище для народа. У русских, во всяком случае, во времена Советов, всегда и везде было… как было, никто не воздвигал заградительных ширм, которые красиво бы смотрелись сквозь призмы телекамер. Героев хоронили на обычных кладбищах, рядом со злодеями, а иногда и вовсе — в братской могиле, скидывая один труп на другой. Могилы порастали травой, надгробья крошились от времени, над всем этим скрежетали ветвями разросшиеся на удобрениях из человечины деревья, кричало воронье. А зимой заваливало снегом по пояс, так, что и на бульдозере не подъедешь, не то что дойдешь вразвалочку пешком, ботинки даже не запачкав. Нет, русские тоже зарывали в землю цинковые гробы с камнями вместо людей. И тоже выпускали автоматную очередь в воздух. С той лишь разницей, что никто не пытался превращать могильники в национальные достояния и места туристических маршрутов, известные на весь мир. Барнс гуглил. Арлингтонское национальное кладбище теперь можно было найти в топе всемирно знаменитых. Здесь, так же, как и семьдесят лет назад, захоранивали участников воин, Президентов. После начала космической эры — астронавтов. Одним словом, национальных героев. Баки долго и не без причин сомневался, поэтому полез гуглить и уточнять. Все было бы проще, если бы ответом на его запрос стал Грин-Вуд в шаговой доступности от Башни. Это было близко, это было логично. Но, очевидно, не для того, кто носил фамилию Старк. Барнс приехал в ДиСи рано утром и долго бродил между стройными рядами могил здесь, в Арлингтоне, протаптывая ровные дорожки следов на снегу. Он никуда не торопился и мог себе позволить потратить время на самостоятельные поиски, не уточняя заранее ни номер, ни местоположение могил.Говард Энтони Уолтер Старк 15 августа 1917 — 16 декабря 1991
Длинно. Солдат, вероятно, знал все эти вторые-третьи имена, выучил биографию цели до десятого колена. Баки понятия не имел. Оказывается, они даже родились в один год.Мария Коллинс Карбонелл 2 мая 1918 — 16 декабря 1991
Говард не был ни военным, ни президентом, ни астронавтом, но он сделал для военной промышленности Соединенных Штатов, Пентагона и каждого отдельного солдата, идущего в бой с оружием, носящим его имя, более чем достаточно, чтобы заслужить статус, по меньшей мере, национального героя. Мария… Она ведь, наверняка, не разделяла ни заслуг мужа, ни его почестей. Но они умерли в один день, вместе, поэтому стоило ли удивляться, что для жены короля оружейной империи смогли найти причину быть похороненной рядом с мужем. Здесь, в Арлингтоне. Барнс долго стоял над могилами и долго всматривался в надписи на белых мраморных плитах, пытаясь придумать сносное оправдание тому, какое право он имел прийти сюда. Старки далеко не первые и не последние жертвы, чьи имена он помнил, погибшие не в самых худших обстоятельствах из возможных. Не самые невинные из всех. Старк уж точно. При этом ничьей другой могилы Баки не посетил и посещать намерен не был. Так что же он тогда забыл здесь? «Помогите ей… моя жена… Помогите моей жене», — Говард просил за нее перед смертью. «Да плевать… — голос младшего Старка звенел настойчивым эхом. — Он убил мою маму». Не «убил родителей», не «убил отца». Даже не «убил мать». Он предъявил ему обвинения еще тогда. Ты. Убил. Мою. Маму. Поэтому-то Старк до сих пор не успокоился. Не простил даже, нет, Барнс и не просил никогда, чтобы его прощали. Старк — сын, которому так мало времени уделял вечно занятой отец, не мог не пытаться отомстить бездушному исполнителю за убийство матери, в конкретных обстоятельствах той роковой ночи оказавшейся всего лишь свидетелем. Лично она ничего ГИДРе не сделала, лично от нее ГИДРе ничего нужно не было. Но Солдат холоднокровно ее убил. А ее сын до сих вынужден мириться со знанием имени убийцы, который все еще дышал, дружил, любил — имел все средства к безбедному существованию в этом мире. У Баки не было слез. Их быть уже не могло. Он выплакал все до последней капли, так, что сухие глаза жгло на морозе, моргать приходилось чаще. Он долго бесцельно смотрел на гравировку имени на могильном камне… и все пытался придумать то самое, позорное оправдание, которое он бы озвучил, окажись Старк сейчас здесь. Имел ли он право сюда приходить? Тони размозжил бы его голову об этот самый камень, если бы узнал, что он здесь. И Баки даже не стал бы сопротивляться. Ему незачем было. Он этого хотел. Чтобы все, наконец, прекратилось. Чтобы желанная столь многими справедливость, наконец, восторжествовала. Баки помнил, что русские пили за своих покойников, не чокаясь, и приносили на могилы четное количество цветов — чаще красных гвоздик. Если бы здесь Баки накрыл поляну в стиле русских поминок, его бы поняли еще меньше, чем флорист, который всеми правдами и неправдами пытался всунуть еще один, нечетный цветок в купленный букет. Не то чтобы Барнс видел много смысла приносить цветы, которые он то и живым забыл, когда в последний раз дарил, но… почему-то сегодня Баки показалось это правильным. Гвоздик не было, а красные розы, как и все красное, он ненавидел, особенно на контрасте со снежной белизной. Он не смоет кровь со своих рук уже никогда, но ему ужасно надоело пачкать ею все вокруг, оставляя следы на всем, чего бы он ни коснулся. Поэтому в цветочном, неподалеку от кладбища, где редко кто покупал цветы по какому-либо иному поводу, Баки скупил все имеющиеся белые розы. Окончательный букет — не уместившаяся в одну руку охапка зеленых стеблей, густо усеянных обнаженными шипами (Барнс отказался как-либо их упаковывать) — оказался все равно меньше, чем могло бы лежать на могиле матери миллиардера. Но больше не было ни роз в магазине, ни наличных денег. Сгущались ранние зимние сумерки. Долго молча простояв перед могилами, Баки, в конце концов, медленно опустился на колени рядом с одной из них и осторожно рассыпал у подножья цветы — белые на белое. Он ни за что не пришел бы вот так к собственной матери, отцу или сестре. Для них всех Джеймс Бьюкенен Барнс умер героем, и Баки ни за что не допустит, чтобы было иначе. Своим присутствием он их могилы не осквернит. Он не придет плакаться к своему или Стива надгробью, зная, что гробы пусты. Очень нескоро, а может быть и никогда он не придет на настоящую могилу Эсмы Эрскин, которую никогда не подпишут этим именем и в которую никогда не положат ее тело. Он не дарил ей цветов при жизни. Не станет делать этого и после смерти. Баки коснулся живой рукой обледенелого камня, проследил онемевшими кончиками пальцев рельефные надписи. По сути, это была единственная могила, к которой он мог себе позволить прийти. — Не за прощением, — прошептал Баки, глядя перед собой слепыми глазами и уже не видя ни мраморной плиты, ни гнетущей атмосферы кладбища. Лишь черное дорожное полотно, которое выхватывал из мрака прожектор его мотоцикла, и автомобиль впереди. — Не за раскаянием. Я просто хотел сказать… — Барнс моргнул, силясь заставить сопротивляющееся сознание заново проиграть момент: дать ему почувствовать на губах последний поцелуй, как ментальную иллюстрацию тому, о чем он собирался сообщить: — Я заплатил. За то, что сделал. Это было… несправедливо, что у меня оставался кто-то… кем я мог дорожить, — Баки до боли прикусил изнутри губу. — Но теперь все в порядке. Все так, как должно быть. Барнс больше не видел для себя никаких перспектив и никаких причин продолжать выгрызать зубами право на жалкое, никому не нужное существование. Если подумать, со смертью Шмидта у него ведь даже этой причины не осталось — соскребать себя с постели каждое утро ради простого и понятного желания отомстить, ради войны, которая слилась с ним в вечном симбиозе, как рука и навыки стрельбы, как принадлежность воли кому-то другому. Вот только Шмидт сдох. Сдохли Карпов, Пирс, Рамлоу и все те, кому мстить у Барнса была причина. Пали ЩИТ и Кронос. Была убита… сама Гидра, причем, не его, Солдата, рукой. Ему оставили лишь воспоминания и кучи остывающего пепла. — Это все? — девочка за кассой в ночном супермаркете мило улыбнулась ему, и Баки не стал ее пугать, скорчив подобие дружелюбия в ответ. — Да, это… — он хотел сказать «все», как ему на глаза весьма удачно попалась цветастая упаковка «Venus». У них с Ди даже в самые спартанские времена водилась парочка таких, в комплекте с зубными щетками, куском мыла и зубной пастой. — Один станок, будьте добры, — Баки указал пальцем на стойку за прилавком. Сегодня у Баки снова не осталось ничего, кроме надетых на нем вещей, одолженных у Стива на бессрочный срок. Неделю назад или около того — Барнс потерял счет времени — наступил 2018-й год, четвертый на его памяти, идущий в точном хронологическом порядке, который, скорее всего, ему не повезет пропустить. Зима в этом году была к нему милосердна в той же степени, что и крио. Особенно, на восточном побережье. Темнело рано, среднесуточная температура не поднималась выше — 15 по Цельсию, позволяя ему без особых ухищрений сливаться с толпой, скрывая заживающие раны и свежие шрамы в слоях одежды, бионику — в перчатке, залысины в местах выпавших волос — под шапкой и капюшоном. Применительно к редеющим к ночи толпам на улицах Вашингтона, к людям в очередях он был нормальным, не выделялся. Этого было достаточно. Баки тщательно отряхнул заснеженные ботинки у входа в Apple Store на Висконсин-авеню, попутно кидая незаметные взгляды по углам в поисках камер, определяя их расположение и вероятный радиус обзора, который каждая могла давать. Осторожно, чтобы не задеть шапку, стянул капюшон. И перчатку с правой руки, левую спрятав в карман. — Добрый вечер. Вам что-нибудь подсказать? От помощи консультанта Барнс вежливо, ну, или ему так только показалось, отказался. Через витринный MacBook он прошелся по заранее составленному списку сайтов, находя и запоминая интересующую информацию, заказал билет на еще один транзитный рейс. Осознав вдруг, что так и не оставил никакой записки, он завис неоправданно надолго перед девайсом, который заведомо не собирался приобретать. Не то, чтобы он был поклонником интернет-переписки и не был уверен, что читается и просматривается абсолютно все, попадающее в сеть. Тем не менее, шанс черкануть пару слов от руки он проморгал, и это была единственная, последняя возможность дать Стиву знать. Хотя бы таким ненадежным способом. Стив заслуживал знать. Как никто заслуживал. Хотя бы… полуправду. «Обещаю не творить глупостей, которые угрожали бы безопасности окружающих…» — перечитав вторично глазами фразу, Барнс взвесил все риски и шансы сболтнуть лишнее, и, стерев последнее слово, заменил его на: — гражданских». Он не стал подписывать сообщение и адрес одноразовой почты удалил сразу после подтверждения отправки, как и историю браузера. Баки не сильно ударялся в шифровку и ему было не принципиально совсем не оставлять следов, он прекрасно понимал, что рано или поздно сюда, к этому самому компьютеру подойдет кто-то, ищущий следы его нынешнего присутствия. И несомненно, найдет их где-то среди нулей и единиц программного кода. Хорошо, если этот кто-то из Мстителей, плохо, если из правительственных агентов. Для них же и плохо, хотя это произойдет явно не прямо сейчас, остальной отрезок времени Барнса совершенно не волновал. Как и то, что Стив, если получит сообщение, вывернет, перевернет и переиначит каждое слово в нем. Вот только… нечего переиначивать, двойного дна нет. Баки сказал абсолютно все, что хотел сказать, теми словами, которыми мог. На окраине ДиСи, поближе к аэропорту, Барнс буквально на пару часов снял себе комнату. Большую часть этого времени он провел в тесной ванной, разглядывая призрак в покрытом мыльными разводами зеркале и чутко вслушиваясь в интонации фантомных фраз, звучащих эхом воспоминаний, таких же безнадежно далеких, как тонкий женский смех сквозь разгулявшуюся к ночи вьюгу… Эмоции давно перегорели дотла. Память же осталась нетронутой. Вплоть до незамеченных прежде мелочей, полувзглядов, запахов и ассоциаций. Дежавю пропадут нескоро, Баки это знал, и прямо сейчас они были еще яркими, они били ключом в ответ буквально на все, что он видел, слышал, осязал. — Баки, ай! Щекотно… Прекрати… На плите свистел закипающий чайник. Она смеялась, извиваясь у него под руками, так естественно и звонко, что Баки с непривычки даже немного побаивался такой… нестандартной реакции на свои действия. Он дичился чужого, шумного и живого присутствия рядом… Оказалось, что она просто боялась щекотки. И Баки должен был об этом помнить, но… он и не подозревал тогда, что память об этом ему когда-нибудь пригодится. А еще оказалось, что даже в бегах на вечных чемоданах и с выучкой не нуждаться вообще ни в каких благах, ей почему-то было совершенно не все равно, чем они питались, имелась ли горячая вода, были ли в сумке зубные щетки, сменная одежда и… даже бритвенные станки! Не говоря уже о модифицированной укладке первой медицинской, с которая она была также неразлучна, как Барнс — с винтовкой. Баки прижался грудью к гибкому телу, уложив подбородок ей на плечо… В зеркале отразились их наслоенные друг на друга фигуры, зубная щетка во рту и бионика, поблескивающая прямо поперек обнаженной упругой груди в попытке закрыть, создать хотя бы иллюзию пристойности, потому что… Ну в самом деле? — Прекрати, — промямлил он шутливо и абсолютно неразборчиво. — Диша… — он выплюнул щетку. — Что ты… делаешь? Полным мятной пены ртом, по-прежнему пытаясь сделать фотографию их отражений в зеркале, которой не суждено будет просуществовать в памяти телефона дольше пары минут, она пробубнила что-то, переводящееся как: «Баки, чайник!» — Баки, чайник!.. Прозвучало так отчетливо, так реально, что Баки рывком оглянулся на приоткрытую дверь, чтобы лишь через несколько мучительно долгих мгновений мутного взгляда в несуществующую больше реальность, с запоздалым сожалением осознать: никакого чайника он не кипятил. — Поможешь мне? — она обольстительно улыбнулась, прильнула к его уху и обожгла кожу дыханием, игриво вертя в руке ярко-розовый «Venus» с тремя лезвиями и «гелевой полоской для лучшего скольжения». — А потом я — тебе… Баки резко распахнул глаза, прерывая поток реалистичных воспоминаний, когда понял, что раковина под его пальцами уже дала трещину. — Блядь! — он выругался в сердцах, зло схватил кусок мыла и, сгорбившись в дугу, сунул голову под маленький, кривой кран. В таком положении было неудобно, дискомфортно, по индивидуальной шкале оценки — больно. Объем движений и гибкость, позволяющие ему ужом свиться в любую позу и доставать хоть даже собственный зад, восстановились не до конца. Проблемой было не то, что зад достать, но банально вывернуть руку, бионику особенно, под удобным для бритья углом. Но когда неудобство его останавливало? Барнс яростно намылил голову, зубами разодрал упаковку станка и принялся уверенными, длинными движениями в направлении ото лба к затылку сбривать плешивые остатки волос. Пару раз, не учтя или… сознательно не желая учитывать тонкости анатомического строения черепа со всеми его буграми, выпуклостями и швами, он порезался. Ошметки пены с волосами падали в раковину, подкрашенные кровяными прожилками. В тишине вибрация от звонка на номер-однодневку, который утонет в водах Потомака на пути в Даллас, раздавалась особенно громко и нудно. Баки, вытирающий бритую голову, сдвинул полотенце с лица ровно настолько, чтобы видеть хотя бы одним глазом, и кинул секундный взгляд на подсвечивающийся экран. Номер не определялся. Вопросы с документами он решал лично. Все валютные операции по переводу и обналичиванию денег совершал через всемогущую сеть, сводя к нулю контакты с банковскими служащими. Умозаключения об этом промелькнули в его мыслях за одно движение век. Не торопясь, Баки терпеливо выждал еще пятнадцать секунд, сплюнул в раковину, прочищая горло, и принял вызов. Лишь после того, как на другом конце обозначили себя, Барнс позволил себе бегло ответить на арабском. В запотевшем зеркале напротив отражалась лишь нечеткая тень. Баки предполагал, что, если все срастется, в следующий раз он посмотрит на свое отражение очень-очень нескоро. Это был его последний шанс отвязать от себя… своего белокурого призрака. Широким жестом раскрытой ладони Барнс прочертил полосу на запотевшем стекле, стирая конденсат. Вместо нечеткой тени на него красноречиво уставилось собственное бритоголовое, зато с запущенной, криво отросшей бородой, отражение. Баки ему оскалился. — Ты уверен, что хочешь именно этого? — она спросила, сидя прямо на кухонном столе, увлеченно жуя протеиновый батончик и непринужденно болтая в воздухе босыми ногами. Баки подчас ввергала в ступор эта ее двуличность: умение выглядеть беззащитной и домашней, резко не сочетающееся с их готовностью сорваться с места в любой момент. Он кивнул в ответ: — Уверен, что это единственная безопасная точка приложения силы для меня. — Джеймс… — она сокрушенно покачала головой. — Крадешь идеи. А дурной пример, как известно, заразителен. Прежде чем уйти на рынок, чтобы купить фруктов, Барнс тогда украл у нее не только идею, но и кусочек батончика. Прямо изо рта. И поцелуй. И если бы только его… Он все еще ощущал то горько-сладкое послевкусие. Даже сейчас, вечность спустя, даже сквозь литры крови, перебывавшие во рту и безнадежно извратившие вкусовосприятие. Прикрыв глаза и закусив посильнее губы, изнывающие от тотального несоответствия воображаемых ощущений с действительными, Баки обнаружил себя сидящим над раскрытой полупустой сумкой. Он достал из потайного кармана паспорт, равнодушно его пролистал. Фальшивка была новой, но за ту сумму, которую Барнс отстегнул дельцу поддельных ксив, таковой она не выглядела. Добротно состаренные страницы не пустовали, полнившись штампами. Цветные бумажки… деньги, билет на ближайший рейс, липовая страховка и контракт, два помятых флайера. Барнс долго на них смотрел, не видя изображений и не вчитываясь в написанное. Ему не нужно было. Он помнил наизусть. «Sans Frontières…» Когда-то они почти сделали это. Когда-то они… почти успели исчезнуть, растворившись каждый в своем предназначении, вместе. Мстительный заковианец спутал им карты в последний момент. — Без границ, — прошептал Баки, коснувшись металлическими пальцами губ, пылающих в костре из воспоминаний. — Без страны. Без флага, — это не должно было стать для него одиночным плаваньем, но она не оставила ему выбора. — Никогда не оставляла, Mein genialer Arzt.