Я не участвую в войне...

Небо не прояснилось еще с ночи, сплошь затянутое свинцово-серыми тучами. Дождь с небольшими перерывами то мелко моросил, то лил как из ведра, способствуя превращению и без того отвратительных дорог в непреодолимые грязевые реки. Медицинский взвод майора Трэвиса, вернее, то, что осталось от такового после последней мясорубки, в которой побывал их батальон, и в лучшие времена не баловало вниманием командование. Теперь, похоже, их и вовсе списали как погибших или без вести пропавших. За ними не вернулись. Роджерсу и Хартманн, вернее лейтенанту Гранту (хорошо хоть не капитану) и доктору Аль-Кетби (ребята попались смышленые или… достаточно отчаявшиеся, чтобы лишнего насчет происхождения не выспрашивать) такой расклад был только на руку. Много времени не потребовалось, чтобы навязать американским солдатам компанию двух контрактников, тем более, что у них было, что предложить людям, у которых на исходе были абсолютно все припасы, без малейшего шанса связаться с кем-то из своих, запросить подкрепление или эвакуацию. Как раз за пополнением припасов Роджерс и ушел еще ночью, улучив момент затишья среди бури. Парни, в первую очередь, сам Трэвис, отборно поматерились (Стив сделал над собой усилие и ничего на это не сказал) из-за того, что ни зги не видно, что он — чертов самоубийца и… вообще: «Какого черта, ты что, бессмертный?!» Но одного его не отпустили и увязались за ним, само собой, балластом, избавляясь от которого, Стив рисковал раньше времени спровоцировать их на подозрения и лишние вопросы. Он не стал. Ни отваживать от себя внимание, ни слишком очевидно отпираться от сопровождения. В итоге, четверо уехали, а Хартманн осталась в полуразрушенном, покосившемся и большей частью пустом здании, некогда облюбованном американцами в качестве полевого госпиталя. В попытке провести ревизию и хоть как-то упорядочить, она перебирала жалкие остатки медикаментов, большая часть которых сгорела при бомбежке. Шерман и Дэвис, с рассветом отправившиеся в патруль, должны были вот-вот вернуться. Уловив вдалеке рев двигателя и характерный звук буксующих в грязи колес пикапа, Хартманн, совершенно подвоха не ожидая, спокойно продолжила нарезать ровные квадратики марли, которыми было бы намного экономичнее и удобнее обрабатывать мелкие травмы. Но раздавшиеся где-то снаружи крики и ругань, стремительно нарастающие по громкости, заставили ее отвлечься. Не успела она толком настроиться на звуки чужой речи, как нарушители спокойствия целой толпой вломились в хлипкую дверь, попутно перекрикиваясь, переругиваясь на своем, арабском, в то время как Шерман и Дэвис отрывисто выкрикивали приказы на английском, пытаясь или выставить чужаков прочь, или хотя бы призвать их к порядку, раз они все равно уже вломились. И все равно увидели неожиданно «пополнение» в рядах американцев. По лицам обоих взмыленных и промокших до последней нитки парней читалось, помимо того, что по-арабски они едва ли понимали что-то сложнее элементарных команд, разочарованное раскаяние, даже мелькал страх перед непредсказуемостью дальнейшего развития событий. — Врач! Ему нужен врач! — Помогите ему, иначе мы вас всех перестреляем! — орали на арабском двое, втащившие за собой перемазанного кровью третьего, умудряясь свободными руками параллельно направлять автоматы и отпускать угрозы. Завершал шествие еще один с автоматом, которого держал на ответной мушке растерянный, но от этого не менее злой Дэвис. Хартманн спокойно подняла руки, демонстрируя отсутствие угрозы и намерений сопротивляться. Взгляды присутствующих, а вместе с ними и стволы, все как один оказались направлены на нее. Резко наступила тишина, не нарушаемая даже стонами. Видимо, раненый был без сознания. Прежде, чем на крики сбежались бы остальные, и все бы окончательно вышло из-под контроля, с закономерной пальбой и кровью, Хартманн поспешила стянуть на себя еще больше внимания, обратившись к незваным гостям на их же языке. — Опустите оружие. Освободите проход, чтобы мы все смогли пройти в смотровую, где я смогу оценить состояние вашего человека и сказать, можно ли ему помочь. — Какого?!.. — Шерман попытался впечатлить ее ошарашенно-раздраженным выражением, должным заканчиваться вслух чем-то вроде: «Ты их что, понимаешь? Ты говоришь на их собачьем?» Хартманн обожгла его взглядом, веля держать язык за зубами. За это время один из арабов смерил ее долгим оценивающим взглядом, сделав в конце пренебрежительное движение уголком заросшего бородой рта. — Где хирург-американец? — он снова огляделся, хотя и так было очевидно, что в помещении Хартманн была одна. — Где Трэвис? — судя по персонализированной формулировке, сириец майора знал. Судя по ищущему взгляду, это был далеко не первый их визит сюда в охапку с чьим-то продырявленным телом и требованиями о помощи. Судя по удивлению, перерастающему в раздражение, увидеть женщину никто из них не ожидал. Впрочем, именно это неудивительно. Легко домысливалось и все остальное, сполна объясняющее всю ситуацию. Таким же придирчивым взглядом, с которым осмотрели ее, Хартманн, сквозь разделяющую их дистанцию осмотрела висящего на чужих плечах пострадавшего и успевшую натечь с него красную лужу. Ответ на заданный ей вопрос был очевиден: мужчин, способных что-то с этим сделать при помощи марли, трех оставшихся ампул антибиотика и блистера ибупрофена здесь не было. А Трэвис уехал со Стивом. Она посмотрела прямо в черные глаза стоящего напротив и уверено произнесла все на том же арабском: — Я могу помочь. Второй, поддерживающий раненого и явно теряющий терпение, выругался и угрожающим резким движение перенаправил автомат на Дэвиса. Тот и сам был вооружен, но безопаснее от этого ситуация не становилась, накаляясь к каждым мгновением все сильнее. — Где ваш командир?! — пробасил сириец. — Откуда взялась эта женщина?! — Я же сказала, что могу помочь! — настойчиво перебила Хартманн и сделала шаг на сближение, но ее тут же грубо отстранили назад дулом автомата. Ожидали, видимо, вовсе сбить с ног, но она устояла. — Прочь, женщина! Глядя в пол, Хартманн глубоко втянула носом воздух, успокаиваясь, но тут же ловя себя на ощущении духоты, запахе пота от чужого присутствия, страха и растущего напряжения. Ей только что буквально плюнули в лицо. Буквально красной тряпкой перед лицом помахали. Ей и без того тяжело давалось придерживаться принципа, что помочь можно не всем, что не всегда это нужно и что зачастую люди просто… должны умирать, равновесия ради. Но еще никогда вот так открыто ей не бросали вызов, лишая возможности кому-то помочь просто потому, что она… гендерно не вписывалась в чье-то виденье мира как полноценная и равноправная его часть. — Спокойно, парни. Не вмешивайтесь, — она бросила «своим» по-английски, после чего, как ни в чем не бывало, продолжила на арабском: — Он умрет, если ничего не сделать… — впрочем, стоило учитывать, насколько глупо пугать смертью тех, кто добровольно вешал на себя пояс Шахида. — Вы привели его сюда в надежде на помощь, значит, вам небезразлична его жизнь! Под напряженными взглядами всех и дулами направленных на нее автоматов она сделала еще пару осторожных шагов вперед, и остановилась, видя, что один из незваных гостей, самый нервный — она заподозрила его в кровном родстве с раненым — снова вернул ей внимание и какое-то время пристально на нее смотрел с расстояния вытянутой руки, словно взглядом пытаясь забраться поглубже, чтобы понять, кто перед ним на самом деле. В конце концов, он шагнул ей навстречу, уничтожая малейшее расстояние между ними и, резко вскинув руку, сорвал с ее головы бандану. Хартманн все еще не двинулась с места, продолжая битву взглядов и понимая, что он что-то заподозрил, но при этом и близко не уличил ее в маскараде, потому как под банданой у нее все еще был парик, тщательно загримированный по линии роста волос и наспех заплетенный в переброшенною через плечо небрежную косу. Учитывая историю своей жизни и привычное ей распределение ролей, Хартманн и не предполагала, что однажды наступит момент, когда ей придется в буквальном смысле отбивать свое право находиться там, где она находилась и делать то, что она умела делать лучше всего из длинного перечня умений, навыков и знаний, ею освоенных за столько прожитых лет. В этом ей не было равных, и обычно об этом знали по умолчанию, предпочитая бежать подальше с ее пути к… пациенту, на разных этапах могущему быть и испытуемым, и подопытным, и мертвым, и живым. — Назад! — за ее плечом выросли сразу двое — Дэвис и Шерман, направляя на араба два дула одновременно. — Отойди от нее! Она не обратила на эти разборки внимания, продолжая медленно, но верно гнуть свое. Сирийцы, в любом случае, пожалеют, что пришли сюда и, рано или поздно, отдадут ей истекающую кровью добычу, которую Хартманн, едва завидев на пороге, не собиралась отпускать. В этом был ее план, как выманить Баки, и пока что он складывался самопроизвольно, по мере закономерного течения событий, в которые она почти не вмешивалась. Она не собиралась садиться на хвост американцам, чтобы, в итоге, оказаться в этой богом забытой дыре, когда-то бывшей больницей. Тем более, она не звала моджахедов сюда, они сами вломились, с требованиями, угрозами, взведенными стволами и криками с пеной у рта: «Прочь, женщина!» А раз так, раз они напросились сами, то самое время для нее начать с нуля зарабатывать себе репутацию в стране, где анатомическому расположению половых органов позволено было решать вопросы жизни и смерти. Черта с два! — Сложите оружие и позвольте мне его осмотреть, — Хартманн все еще была полна решимости, ради общего блага, разрешить конфликт мирным путем, поэтому до последнего пыталась договориться на словах. — Пожалуйста. Третий из визитеров, стоящий все время позади двух других и раненого, вдруг вышел вперед и подошел к «командиру» — Хартманн приняла того, кто сорвал с нее бандану, за командира — и зашептал на своем, наивно полагая, что ни пониманию, ни уж тем более слуху женщины их приватный диалог доступен быть не мог. В чем его Хартманн поспешила разуверить: — Я согласна, — она кивнула в ответ на то, во что ее даже не сочли нужным посвятить, и отступила назад на полшага, обеспечивая себе необходимое пространство для движений. Один из сирийцев озлобленно рыкнул в ее направлении и обратил на нее мечущий молнии взгляд, после чего все же опустил свой автомат, дав тому, который поддерживал раненого, отмашку сделать то же самое. Третий их сопровождающий вовсе оружие снял, передав его командиру. И по этому движению Хартманн поняла, кто из троих станет ее противником. Внимательно наблюдая за всей стремительно разворачивающейся картиной целиком и пытаясь ничего не упустить, она осторожным жестом отведенной за спину ладони дала американцам знак отойти к стене и не вмешиваться. Они и так ходили по весьма непрочному льду, и ни одной из сторон ничто не мешало спустить курок. Хартманн начала приводить себя в форму лишь пару дней назад, а до этого не тренировалась и ни с кем не сражалась в рукопашную со времен бойни в Кроносе. Будь здесь Стив, он бы определенно наплевал на местные сексистские заскоки, а вместе с тем и на ее планы заработать себе репутацию. Он круто развернул бы всех незваных гостей еще с порога. Однако Стив весьма удачно отсутствовал, так что у нее был шанс заработать пару очков себе в копилку условно… честным путем. Противник явно не считал ее за угрозу, так что первый раунд ей повезло закончить, толком не начав. Он пошел в открытую атаку, рассчитывая просто снести ее весом и приложить головой о ближайшую плоскость. Она дала противнику приблизиться, перехватила предплечье руки, намеревающейся схватить ее за одежду, нанесла удар в голень, рывком выкрутив руку вовнутрь и, продолжая корпусом давить на локтевой сустав, перевела на болевой захват за спину. Под аккомпанемент чужого задушенного вопля в голове промелькнуло темное стремление ударить дополнительно в подколенную область, но ставить противника на колени в планы Хартманн не входило, ровно как и серьезно увечить. Она просто хотела показать, что с ней стоило считаться. Поэтому спустя буквально несколько секунд она разжала захват, проворно отскочив назад и этим очевидно намекая, что драться насмерть она не намерена. Ведь для нее это было просто попыткой, менее кровавой, чем можно было представить, добраться до раненого. Естественно, одним раундом все не закончилось, естественно, для ее противника, смотрящего с ненавистью, которая никак не могла перекрыть крайнюю степень удивления, это был бой отнюдь не за возможность отстоять собственную честь, хотя… черт знает, что было у него на уме. Он рассчитывал вырубить ее одним ударом, но встретил достойное сопротивление, и теперь в нем стремительно просыпалась первобытно-дикая, по обыкновению совершенно слепая ярость и жажда реванша. Взбешенно рыкнув своим, чтобы не вмешивались, он снова кинулся на нее, совершенно игнорируя ее попытку избежать кровопролития. Улучшенные рефлексы и скорость реакции обеспечивали Хартманн преимущество и помогали сравнять разницу весовых категорий, но это не продлилось долго, и скоро от простого изучения ее потенциала обезумевший противник перешел к методичным ударам по уязвимым точкам. Голова, грудь… живот. Даже без всякой подготовки и в отсутствии тренировок, она успевала уклониться, по большей части уходя в защиту, а не в нападение. Ей хватило прыти, гибкости позвоночника и… свободного пространства, чтобы сделать кувырок назад и чтобы вся сила направленного в живот удара рассеялась в воздухе. Но где-то там, в подкорке, на полуподсознательном уровне это было расценено как серьезное покушение, это было близко, так что ей захотелось как можно быстрее закончить незапланированно затянувшееся представление. Она намерено подпустила противника близко, намерено позволила наметить очередной удар, чтобы, используя его выброшенную вперед руку в качестве упора, заскочить ему на плечи и из такого положения резко выгнуться назад, так, чтобы они оба полетели на пол и в момент падения он непременно закрыл бы ее собой, став ее живым щитом. Перекрестив голени, она взбрыкнула бедрами, сильнее утапливая чужую голову у себя в паху и, несмотря на сопротивление, лишь плотнее смыкая удушающий треугольник. Где-то сверху, на уровне роста защелкали затворы автоматов. Привлеченные шумом и надолго затянувшимися разборками, кто-то вынужденно покинувший наблюдательный пост, кто-то разбуженный после бессонной ночи в карауле, даже не до конца оправившиеся ребята из лазарета постепенно стянулись к месту событий, так что у арабов, при любом раскладе, шансов не оставалось. Они… впрочем, как и вконец опешившие американцы во все глаза смотрели на развернувшееся действо и, казалось, не верили тому, что видели. Со стороны это казалось какой-то дурацкой постановкой, дешевой и несмешной шуткой. Они все замерли в напряженном ожидании закономерной развязки, когда матерый головорез прекратит играть в поддавки и расправится в тощей девчонкой. Казалось, сам головорез только этого ждал, уверенный, что ему вот-вот хватит сил избавится от захвата, что женщина физически не способна долго его удерживать. Самой Хартманн, по опыту предыдущих схваток, в том числе последней, с Черепом, сперва навязчиво казалось, что ее противник прикидывается, что по непонятной причине не сражается в полную силу, но потом она вспомнила, что в этот раз ее противник — обычный человек. Подавляя попытки вывернуться, она сжимала бедра вокруг его шеи, вынужденная дозировать силу, чтобы не переборщить и дождаться того самого, заветного жеста — похлопывания, любого знака, с которым он признал бы победу за ней и дал ей возможность не доводить до удушения, не завершать смертельный захват заветным хрустом. — Я не хочу тебя убивать! — она сказала на арабском, продолжая успешно гасить сопротивление и не позволяя противнику вертеться. — Слышишь?! — Хартманн в очередной раз взбрыкнула бедрами, вдавливаясь копчиком в голый бетон. — Я никого не хочу убивать! Сириец захрипел и из последних сил забился в захвате. Она чувствовала, умела высчитать, что времени, прежде чем он окончательно отрубится от циркуляторной гипоксии, оставалось всего ничего. Его затылок ощутимо давил ей на низ живота, и чем дольше это продолжалось, чем сильнее в ней было желание просто свернуть ему шею, чтобы все побыстрее закончилось. — Я не хочу тебя убивать! — Хартманн снова прокричала в отчаянии. В последний момент ей показалось, что судорожно сжатые пальцы все-таки поскребли ее по колену, и она, с долей сомнения в правильности интерпретации жеста, немного ослабила захват, давая противнику шанс на еще один лишний вдох, сделав который, он смог бы выдать более однозначную реакцию. Наконец, он осознанно сжал пальцы чуть ниже ее колена. — Прикажи своим людям убрать пушки! — желая заручиться страховкой, что ее не пристрелят, едва она его отпустит, потребовала Хартманн. — Ну!.. — она подстегнула его движением бедер, на миг снова сжав их. — Быстрее! Скажи, чтобы сложили оружие! Лишь после того, как он невнятно выхрипел приказ, дождавшись его беспрекословного исполнения, она разжала ноги и, резко столкнув с себя все еще придушенного, заторможенного противника, одним слитным движением выкрутилась из горизонтального захвата в вертикальное положение — в полуприсядь с упором на одно колено. В следующее мгновение она уже была на ногах, спеша оценить, в какую сторону изменилась ситуация. Всех троих, включая раненого, который изначально угрозы не представлял, держали на прицеле ошалевшие от всего происходящего американцы. Но даже при столь сильно переигранном раскладе расслабляться не стоило. — Вы покинете помещение и останетесь ждать снаружи, — Хартманн приказала на арабском и тут же, чуть повернув голову и смягчив тон, на английском. — Отнесите раненного в лазарет. — Чего?.. Мы же запросто их можем пристрелить и… Это неожиданно высказанное Дэвисом возмущение стало горсткой пыли, брошенной в глаза, отвлекающей вспышкой свето-шумовой, в которой их недремлющий враг увидел свой шанс. Один из поддерживающих раненого резко бросился вперед, прямо к ней, и у нее была всего доля секунды помолиться, чтобы парням за ее спиной хватило выдержки не спустить не вовремя курок. Однако, с их умением не к месту открывать рот и отвлекаться, уверенности у нее не могло быть никакой. Дрогни палец, хоть намерено, хоть совершенно случайно, пристрелить его они бы все равно не успели, а вот начать резню… Араб влепился в нее лоб в лоб, раздражая кожу лица жесткой бородой, а чувствительное обоняние — стойким запахом пота, грязи и отчаяния. Ей пришлось отставить одну ногу назад, балансируя под силой внезапного удара и тяжестью тела, перераспределяя нагрузку, чтобы устоять на ногах. Окружение замерло, весь мир замер, словно встав на паузу или… скорее на медленную перемотку, где все ощущения вяло, но неотвратимо стекались к мокрому, липкому жару, разливающемуся в районе живота, между их телами. На мгновение ее сковал ужас осознания, в глазах потемнело… Потенциальный убийца резко и громко выдохнул ей почти в самое ухо, как если бы одним ударом ему вышибло весь воздух из легких. Ее все-таки повело — от веса тяжелого тела, от ударившего в нос до боли знакомого запаха, от ощущения онемевшей рукой вязкого и горячего где-то там, между ними… Нападая, вряд ли он ожидал, что подобный поворот возможен. Хартманн и сама ни гроша не поставила бы на то, что нечто подобное практически исполнимо, будь у нее чуть больше времени поступить иначе, уйти с траектории, поставить блок, продумать контрудар… Но времени не было. За миг до того, как все случилось, в руке у нападавшего блеснула сталь — нож, выставленный кликом перпендикулярно. Она не думала, насколько это нереально сделать и что она могла не успеть, что могло банально не хватить расстояния… Перехватив его руку, она провернула ее, там же, внизу, на сто восемьдесят, кажется, даже уловив при этом хруст костей. Под напором продолжающегося по инерции движения навстречу клинок легко вошел в мягкую плоть… в живот нападавшего. Наблюдателям со стороны, тем, кто ничего о ней не знал, за пару прошедших мгновений вполне могло показаться, что убийца преуспел. Долю мгновения, пока не пришло запоздалое осознание, ему и самому могло так казаться… — Ты заплатил за его жизнь… своей, — Хартманн прошептала на чужом языке, достаточно громко, чтобы и все остальные услышали. Ее голос дрожал, обостряя нежелательный акцент, избежать которого мешала подкатывающая с каждым новым вдохом тошнота. — И я об этом не просила. Это твой выбор! — она плотнее обхватила рукоять прямо поверх чужих, скользких от крови пальцев и провернула нож под нужным углом, чтобы смерть была быстрой. — Твой выбор.

***

Роджерс… Вернее, лейтенант Роджер Грант, как он представился, позволив легенде буквально на ходу обрастать подробностями, основанными на предположениях тех, кто задавал ему вопросы, ушел в очередную самоволку, вынужденно прихватить с собой… прикрытие. Вполне оправданный ход вообще-то, со стороны тех, кто понятия не имел, что приблудный контрактник, явно за что-то попавший в немилость командования и за это распрощавшийся со службой и карьерой в официальных вооруженных силах, разбирается, помимо оружия и стратегии ведения войны, еще и в медицине. Поверхностнее, чем ему хотелось бы, но достаточно, чтобы достать медикам необходимое им оснащение, наравне с провизией и оружием. И даже чуть больше, если бы ему не дышали в затылок, грозя разоблачением. Стив все еще не привык рассчитывать время по местным ранним и быстрыми закатам, когда мрак сваливался с неба совершенно неожиданно, как враг, окутывал, окружал, сгущался, после чего раз — и наступала темень, хоть выколи глаз. Первые пару ночей Роджерс про себя недоумевал, как обычные люди, с их обычным зрением, далеко не всегда идеальным, вообще ориентировались в таких условиях без прибора ночного видения. Ему то в самый раз было и видеть без визера, и ночь в карауле отсидеть, не задремав ни на секунду, вот только обо всем этом была договоренность молчать и очевидных странностей, пусть даже самым краем выходящих за пределы среднестатистической физиологии, не демонстрировать. Пока удача благоволила, разрекламированный символ в нем в упор не признал никто из американских солдат, если не считать опасно близкой к правде подколки от Кларка Дэвиса насчет капитана. Правда, быстро выяснилось, что в виду имелся капитан Грант, из литературного произведения с соответствующим названием. Хартманн, что абсолютно неудивительно, быстро удалось правдоподобно, безо всяких подтверждающих документов выдать себя за медика, после чего оба они легко оказались допущенными в местный аналог полевого госпиталя. Точнее, руины от такового, оставшиеся после бомбежки, которые до разрушения служили пристанищем на одну ночь для тех, кто уже завтра мог вернуться в строй; и перевалочной базой для тех, кто получал повреждения серьезнее царапины и ожидал, как сами парни отшучивались с фальшивой бравадой, трансфера на «курорт поприличнее». Место было, по меркам отнюдь не избалованного комфортом современной жизни Стива, так себе. Мнение Хартманн на этот счет Роджерс узнавать вовсе не стал, прекрасно зная, что изменить они, в любом случае, мало что могли, а на больное давить ни себе, ни ей не хотелось. Они рандомным образом нашли себе место среди условно своих, для ночлега и не только, за которое платили каждый своей монетой. Стив дежурил ночами, а днем ходил в разведку, большей частью, с личными целями, но и игнорировать положение, в котором оказались американские солдаты, он не мог. По рассказам Трэвиса, его бросили на пепелище посреди проигранного боя, после того, как он отказался уходить, не выяснив судьбу своих людей, которых впоследствии сам живыми и мертвыми откапывал из-под завалов. Почти всё оружие и огневая мощь остались у других формирований батальона, отвечающих за боеспособность. Выживших военных медиков зажали в кольцо занявшие регион игиловцы, из личных меркантильных интересов придерживаясь международного принципа о не причинении вреда врачам и регулярно притаскивая им своих раненых. При этом, медикаментами, провизией и прочим необходимым, само собой, их не снабжали. Добывать самостоятельно не мешали, но и уйти дальше граничной зоны не позволяли. Также как пытаться связаться или пересечься с кем-то из своих. Майора вообще немало насторожил внезапно объявившийся «Хамви» с двумя пассажирами, затаренный под завязку оружием. Восточная внешность Эсмы, хоть и в корне расходилась с раскрепощенным стилем ее поведения, налаживанию доверия явно не способствовала, также как и поставленное Стивом условие, что они двое сами по себе и отчет ни перед кем держать не станут. Даже перед ИГИЛ, если те в очередной раз нагрянут. В конце концов, сами виноваты, что позволили двоим неизвестным легко попасть в капкан. Повидавший неприглядную изнанку этой войны майор Корпуса морской пехоты и по совместительству военный хирург Джек Трэвис, благоразумно предпочел с лейтенантом в дебаты не вступать. Какие у него на это были основания — нажитая мудрость или отчаянность положения, в котором оказался он сам и часть подчиненных ему людей — Стив предпочел специально не выяснять. Такие вещи по ходу простого человеческого взаимодействия сами собой открывались. Так или иначе, вне зависимости от причин, почему он здесь находился, поворачиваться к ситуации спиной Роджерс не собирался. Зная свои потребности… потребности их обоих, он не собирался сидеть ни на чьем иждивении. Тем более, не собирался прятаться где-то в брошенных домах-призраках или того экстримальнее — пещерах. Даже прекрасно понимая, что его участие в происходящем будет иметь последствия. Пусть так. Но он вдоль и поперек протопчет эти нехоженые тропы, раз от раза врезаясь в языковой и культурный барьер, он каждого встречного спросит лично и лично заглянет под каждый камень на этой земле, если понадобится, пока не отыщет Баки. До обещанного Диане заката вернуться не получилось. Зато до наступления темноты, пока местные гражданские, соблюдающие негласный комендантский час, не разбежались по домам и не закрылись на десять замков, Стив успел наведаться на рыночную площадь. Женщине в черном хиджабе (впрочем, этот критерий внешности был не очень информативен — здесь все местные представительницы прекрасного пола выглядели приблизительно одинаково), у которой купил пастилу и завалявшиеся на дне пустого ящика, помятые и потерявшие товарный вид, но все еще вполне пригодные в пищу финики, Стив заплатил сумму, намного превышающую стоимость покупки. Заплатил долларами, которые здесь охотно принимали, особенно от американских военных. Но совесть все равно съедала его поедом, когда О’Нилл угонял прямо из-под носа ее мужа (наверное, мужа, Роджерс был не силен в восточных родственных связях) допотопную легковушку с груженным прицепом. Впоследствии все съедобное они с Трэвисом и Фишером под покровом густых сумерек перегрузили в кузов пикапа, а легковушку с прицепом, проигнорировав всеобщий протест, Стив отогнал назад, на рыночную площадь. С какими-либо медформированиями и медобеспечением, в частности, в окру́ге оказалось совсем туго, если не сказать — плачевно. Видимо, поэтому майора и его людей прочно посадили на цепь, дальше длины которой не отпускали. За время вылазки Роджерс выведал у Трэвиса еще один печальный факт: под его началом, помимо всех парней, с которыми Стив уже познакомился, служили три медсестры. Молодые девушки, самой младшей из которых было двадцать пять. Она погибла при бомбежке, двух других расстреляли радикалы в наказание за попытку побега. Стив всеми силами попытался стереть эмоции с лица, чтобы не выдать ни ненависти, ни тревоги, больно кольнувшей под ребра, вслух объявив, что пора возвращаться. Вспомнив, что он не командир, исправил формулировку на более персонализированную и ни к чему не обязывающую остальных: «Я возвращаюсь». Вопрос с медикаментами по-прежнему был открыт, но Роджерс среди всех своих умозаключений решил, что день-два, а то и неделю-другую, если будут экономными и осторожными, они вполне смогут перекантоваться, пользуясь содержимым «тревожного чемоданчика». А дальше он что-нибудь придумает. Он вытащит ребят из этой богом забытой дыры или притащит обратно в дыру тот самый батальон, их бросивший, чтобы расточаемые дядюшкой Сэмом блага распространялись и на «мертвые души» тоже. Под завязку груженые, теперь имеющие еще больше шансов безнадежно увязнуть в вездесущей грязи, они не могли себе позволить выбирать обратную дорогу. Но Стиву все-таки удалось настоять на том, что возвращаться тем же путем, что и выезжали, опасно. В итоге, чутье осталось ему верно. Пусть и не в плане засады на обратном пути, но легче от этого никому не стало. Когда они, рискуя обозначить свое местоположение и освещая себе путь фарами, подъехали к погруженному во мрак, раскуроченному взрывами остову здания больницы, две фигуры — Шерман и Питерс — подпирали с двух сторон один из выбитых бетонных блоков и в долгий затяг курили одну на двоих сигарету, пуская в пространство дым, как два огнедышащих дракона. В воздухе витал раздражающе резкий запах дешевого табака и щелкало фантомными разрядами напряжение. Стив выпрыгнул из кузова и побежал в направлении входа еще до того, как сидевший за рулем Фишер начал тормозить. — Что случилось? И сам же не стал дожидаться ответа, перемахнул разом через все раскуроченные ступени крыльца и без всякого предупреждения вломился внутрь. Взгляды всех собравшихся моментально оказались направлены на него. Разом стихли все оживленные разговоры, в которых шло увлеченное обсуждение случившегося, на пару с попытками солдатских голосов перекричать и переспорить друг друга. Отголоски этих дебатов стали Стиву доступны еще снаружи. В режиме быстрого сканирования Роджерс осмотрел все небольшое помещение, выискивая угрозу или малейшие признаки опасности. Не найдя таковых, переключился с неодушевленного окружения на лица собравшихся. Дэвис сидел на полу поодаль от остальных, согнутый в три погибели и свесивший голову между широко разведенных колен. — Какого дьявола произошло?! — пророкотал Трэвис требовательным, командным тоном, вихрем влетев в распахнутую Роджерсом дверь. — У вас двоих глаза как у лабораторных крыс под барбитуратами, — рявкнул он плетущимся сзади Шерману с Питерсом. — Дэвис? Живо оторви задницу от пола! Смирно! Под покатившийся шелест смеха от сослуживцев, явно нехотя, но все же по крепко въевшейся в мышцы выучке подчиняться приказам старшего офицера, солдат подскочил на ноги и с едва уловимой заминкой вытянулся в стойку, фиксируя взгляд на командире. У него сильно распух нос, в месте сужения переносицы расчерченный красно-коричневым зигзагом, под глазами успела собраться характерная чернота, недвусмысленно намекающая, что с момента получения травмы прошло определенное время. — Докладывай! — велел майор. — Утром эти ублюдки притащили нам очередной мясной пазл на сборку, — Дэвис начал объясняться, сходу на повышенных тонах. Но из-за сильного отека его голос звучал, скорее, гнусаво, чем внушительно. — Вместо того, чтобы всех их перестрелять — а такая возможность внезапно представилась — Аль-Кетби сцепилась с этими шакалами за право лечить! Она… да она больная на всю голову и совершенно без тормозов! Двоих вообще восвояси отпустила! — Какая часть этой шутки-прибаутки объясняет твою разукрашенную физиономию?! — Трэвис продолжал допрос, с трудом игнорируя все более очевидные и абсолютно не вяжущиеся с ситуацией, на перспективу, катастрофической, смешки со всех сторон. — Вы, мать вашу, обкурились все, что ли?! А ну отставить лошадиный ржач! Солдаты притихли, и только тогда Дэвис продолжил. — Я сказал ей, что мы не станем эту псину выхаживать и… — И?! — рявкнул Трэвис, теряя терпение. — Сынок, сгреби в кулак свои яйца и будь любезен, закончи докладывать! — Я… его добить попытался, пока мы волокли тело в смотровую, — пауза, солдат мялся на месте, кусая нижнюю губу в заведомо бессмысленной попытке отсрочить неизбежное признание собственного позора. — Докторша… она мне нос за это расквасила и велела клятву Врача учить. А если я до завтра сам не управлюсь, то буду делать это под ее четким руководством, ныряя головой в ту… бочку на заднем дворе и выныривая оттуда лишь тогда, когда закончу пускать пузырики… Рокот смеха заполнил звуковой эфир. Вернув слух назад в тело, в пространственное его положение, Роджерс поспешил абстрагироваться от всего, происходящего вне помещения, куда пришел, оставив Трэвиса и его подтанцовку дальше решать проблемы субординации и толерантности, но уже без его присутствия. — Серьезно? — привалившись спиной к дверному косяку, осторожно, чтобы ненароком не проломить, Стив абстрактно указал рукой направление. Раздражение медленно поднималось в нем снизу вверх, как магма по жерлу пробуждающегося вулкана. — Я думал, мы договорились не… рисоваться и проблем намерено не искать! Но, похоже, что теперь каждый здесь в курсе, что ты легко можешь ушатать противника втрое крупнее себя! Когда Роджерс только появился на пороге, то застал Хартманн стоящей в планке посреди маленького помещения — тамбура при входе в лазарет, где был еще уцелевший стол, над которым висела тусклая желтая лампочка, вкрученная прямо в свисающий на скрутке проводов патрон. Прошло десять минут, Стив успел толкнуть речь, но она за это время так и не пошевелилась и не сказала в ответ ни слова оправдания. Тяжело вздохнув и этим давая понять, что он обо всем этом думает, Стив окончательно смирился, что объяснений не получит. — Ты что-нибудь съела за целый день? — он прошел от двери внутрь, обошел ее, преграждающую путь к столу и, повозившись недолго с застежками бесконечных карманов бронежилета, извлек из них наружу завернутый в слои пищевой пленки брусок пастилы, слегка подтаявший от тепла тела, и бумажный сверток с горсткой фиников. Вообще-то, в сегодняшнюю вылазку они раздобыли еду для всех, но ее еще предстояло разгружать, распределять на каждого по дням и нормам потребления, готовить, да и… по правде говоря, Стив не помнил, чтобы там было что-то действительно полезное, не из разряда баночных консервов и сублимированных порошков. В любом случае, ей требовалось больше, чем остальным, хотя бы по содержанию калорий, не говоря уже о витаминах, минералах и прочем необходимом, что проблематично было получать из протеиновых коктейлей, которыми им обоим приходилось питаться в довесок к стандартным порциям, съедаемым на глазах у всех. — Уверен, если поехать на рынок с утра, то можно застать неплохой выбор. Боюсь только, овощи и фрукты свежими я оттуда не довезу, так что, думаю, нам нужно съездить туда вместе. Как-нибудь на днях… — Ты прекрасно знаешь, что они с большего видят и оценивают лишь очевидные вещи, зацикливаются на чем-то конкретном, — плавным, текучим движением Хартманн вышла из планки в продольный шпагат, упираясь обеими ладонями в пол. Несмотря на самый разгар тренировки, голос у нее был ровный, спокойный, не дрожал ни от прилагаемых усилий, ни от сбитого дыхания. — Игиловцам нужен был Трэвис, и если бы я не отвлекла их внимание на себя, они бы снова кого-нибудь пристрелили в назидание за очередную попытку сорваться с крючка и посметь не оказаться на месте сию секунду, когда им это приспичило. — Ладно, допустим… — Роджерс кинул равнодушный взгляд на закрытую дверь, ведущую в смежную комнату. За ней, прислушиваясь, он улавливал тяжелое дыхание и замедленное, часто сбивающееся с ритма биение чужого сердца. — А раненого у них отбивать обязательно было? Она перекатилась на спину и села по-турецки, к Стиву лицом. — Намерено я себе рекламу не делаю и свои услуги первым встречным не предлагаю, но если ко мне кого-то притащили, то я, черт возьми, попытаюсь его спасти, будь он хоть инопланетянином! И никто не посмеет заявить мне, что если мои половые органы расположены внутри, а не снаружи, то я имею ровно столько же прав, сколько этот стол! Стив даже не стал интересоваться, в каком состоянии раненый, выживет тот или нет. Он был уверен, что с ее нынешним расположением духа у нее ожило и задышало бы даже что-нибудь априори неодушевленное. Роджерс долго молча на нее смотрел сверху вниз, прежде чем выдвинуть из-за стола табурет и, понадеявшись, что хрупкая фанера не треснет прямо под ним, осторожно присел. — Хорошо… — он окончательно решил пойти на попятную, поэтому развивать тему дальше не стал и просто кивнул на принесенную еду. — Ты пока перекуси, ополоснись… В бочку летнего душа налилось прилично дождевой воды. Я могу покараулить, чтобы… — вместо изначально запланированной фразы «чтобы никто не увидел тебя без грима», ему пришлось менять ход мыслей буквально на полуслове: — Я прослежу, чтобы твоего… пациента никто во сне не удушил подушкой. — Один из них проиграл мне в рукопашной. Другой напал на меня с ножом. Мне пришлось защищаться, и теперь он мертв. Двоих я отпустила живыми, чтобы они увезли труп, и не пришлось искать где-то здесь место для еще одной могилы. Это значит, что сегодня-завтра они пришлют по мою душу гораздо больше людей — вооруженных, злых и одержимых жаждой кровной мести. Стив оперся локтями на столешницу и прикрыл ладонями лицо, дав себе минуту проверить внутренние резервы. Сколько он не спал? Часов тридцать? И сколько еще у него оставалось в запасе, прежде чем недосып начнет сказываться на функциональности? Примерно сутки… Сутки у него были, чтобы договорится с вражеским лагерем. Плюс-минус пара часов. — Скажи… — он посмотрел на нее, по-прежнему сидящую на полу, отняв от лица одну ладонь. — Ты, правда, веришь, что так Баки можно выманить? — А разве тебе самому происходящее не кажется знакомым? — теперь Хартманн смотрела на него изучающе, как будто пыталась в выражении лица отыскать что-то определенное, подсказку ответа. — Разве в сорок третьем было не так? Ты дал второй шанс людям, которым собственная страна выписывала похоронки. Ты дал им цель, намного более великую и светлую, нежели бессмысленная война ради войны. Ты создал ударную команду, которая сражалась не за флаг, не за чьи-то переменчивые интересы, не государственный строй, политику или ресурсы… Коммандос сражались за людей, без оглядки на пол, расу и религию, за всех тех, кто устал быть пешками в чьих-то руках. Сумеем повторить это теперь, с людьми, изначально давшими клятву спасать жизни, а не отбирать их, превратим это место, ставшее могильником, в демаркационную зону — и, по меньшей мере, Баки заинтересуется происходящим. — Не только он. И на дворе давно уже не сорок третий, Эсма! — Ты прав, — она кивнула, легко поднявшись на ноги. — Только люди здесь устали от войны ничуть не меньше, чем семьдесят лет назад. Раненый в комнате за дверью застонал и забормотал что-то неразборчивое. Хартманн замерла, проглотив недосказанное, и предупреждающе выставила вперед указательный палец, чтобы Роджерс тоже смолк. — Shabh… Mariden… Mariden… Стив даже чистый арабский тяжело воспринимал на слух, что уж говорить о невнятном шепоте бредящего. У Хартманн на лице понимание отразилось прямым текстом. Роджерс сообразить ничего не успел, как она уже метнулась в другое помещение. — Что?.. — с разницей в несколько секунд Стив стоял у нее за спиной, автоматически анализируя степень вероятной опасности. — Что он говорит? Она не ответила, взявшись за приготовление какого-то раствора из содержимого колб, выставленных на полке в изголовье койки. В итоге Роджерс решил, что любопытство сейчас совершенно лишнее и отвлекать не стал. Спросил только, нужна ли помощь и, получив отрицательный ответ, вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Немного погодя, убедившись, что разбор полетов давно прошел, Роджерс вышел на поиски остальных. В иных условиях, если бы в одночасье все не зашло так далеко, Стив просто-напросто пообещал бы, что они тихо-мирно уедут, едва взойдет солнце. Вот только их отъезд уже ничего не решал и ситуацию в лучшую сторону не менял, совсем даже наоборот: если они останутся, то сумеют извлечь из сложившихся прескверных обстоятельств максимум пользы для всех, если уедут — взбешённые игиловцы просто-напросто проведут зачистку. И винить в этом Стиву будет некого, кроме самого себя. — Сэр, — негромко окликнул Роджерс во тьму ночи, осторожно приблизившись к мужской фигуре и встав по правую руку, намерено на шаг впереди, чтобы оказаться целиком в поле чужого зрения. Неспешно достал из кармана запечатанную пачку Мальборо, потянул за целлофановый ярлычок, вскрывая, большим пальцем сдвинул картонную крышку и обнажил ровный ряд сигарет с фильтром. Достал себе одну, остальные молча протянул майору. — Дэвис в порядке? — Клятву зубарит, — Трэвис покрутил в руке новехонькую пачку, ухмыльнулся себе под нос, делая какие-то одному ему известные выводы, и, как будто до последнего сражаясь с собой — с вредной ли привычкой, или гордостью — Стив выяснять не стал, но тихо выдохнул с облегчением, когда майор все-таки взял одну сигарету. — С утра будет нам всем петухом орать про пол, расу, национальность, язык и… все остальное, — медленно, с явным наслаждением, он сделал первую затяжку, прикурив от тлеющей сигареты Стива, после чего также медленно выпустил в пространство белесый дым. — Как раненый? — Жить будет. У него выбора нет, потому что он, вроде как, у нас в заложниках, и его жизнь — гарантия неприкосновенности для вас и ваших людей, — Роджерс тоже сделал затяжку, чтобы продлить паузу и обдумать постановку вопроса. — Сэр, вы случайно не знаете, что по-арабски означает Ma… — Стив призвал на помощь свои знания фонетики, старательно выуживая из памяти нужное слово по слогам. — Ма̀-ri-den? Это какое-то… имя? Трэвис молчал до тех пор, пока не прикончил сигарету до крохотного окурка. Растягивая удовольствие, смакуя… За это время Роджерс успел решить, что либо это он исковеркал слово до неузнаваемости, либо майор попросту такого не знал. — Mariden или… Ма̀рид — это мифологический и фольклорный персонаж арабских сказок. Разновидность Джинна, некий его… антипод, отличающийся особой жестокостью и свирепостью по отношению к тем, кто взывает к нему с просьбой помочь обрести желаемое. Обычно изображается в мужской ипостаси, белым, белесым… Короче, по-американски говоря, — призрак. Стив какое-то время молча стоял и смотрел, как тем самым белесым облаком рассеивался, в конце концов, исчезая, сигаретный дым. — Призрак, значит? Мстительный? — он произнес задумчиво, катая иностранное слово на языке и мысленно его проговаривая. — Marid. — Ну… Вроде того. Довелось мне как-то одному местному старику помогать. Он мне под морфином столько всего насочинял… — Сэр, у меня к вам разговор есть, — перебил Стив, решив поскупиться вежливостью, чтобы не потерять тот самый, удачный настрой диалога. — Начистоту, — он обернулся к собеседнику лицом. — Вы чего сильнее всего хотите — домой попасть или справедливости добиться? — А ты кто вообще таков будешь, сынок? — спустя несколько мгновений тишины Трэвис дернул уголком губы, открыто насмехаясь. — Санта Клаус или, быть может, старик Мерлин? Колдуешь всем по одному желанию? Или, как Джинн, по три? Можешь нам звездно-полосатого Капитана всея Америка вот прямо сюда наколдовать, чтобы он взял да и порешал одной левой все наши проблемы, а попутно хоть объяснил, за что вообще мы тут кладем свои жизни? Роджерсу пришлось сильно постараться, чтобы удержать бесстрастное лицо и не показать, насколько действительно глубоко задели его слова бывалого военного. Интересно, до этой глуши вообще новости последних месяцев доходили? Они хоть в курсе, что в их родной стране творится? Впрочем, если даже и в курсе, то им вполне оправданно может не быть до этого никакого дела, также как и Штатам нет дела до какого-то там майора и еще десятка парней, легким росчерком пера объявленных погибшими. — Кто я… — Стив прошептал в ночь, абсолютно без выражения, не обращаясь ни к кому конкретно. В его сознании словно кто-то нажал воображаемую кнопку на воображаемом проигрывателе, и мысли тотчас обратились в стройный речитатив, когда-то и где-то записанный на жесткий диск его памяти: «Я легенда и дурак. Я один из многих, кому не писаны правила. Я неотесанный простак…» Эта современная песня, целиком и полностью описывающая его статус в современном мире, называлась, кажется, «Урок от кочевника». Кочевник. — Номад… — Чего? Роджерс не сразу сообразил, что к нему обращались и чего-то от него ждали. Чего именно? Чтобы он мысли вслух повторил или песню напел для более исчерпывающего совпадения портрета? — Если вам принципиально как-то меня называть, то обойдемся вовсе без званий и фамилий. Зовите Номад. А сигареты себе оставьте, — Стив перекинул майору пачку, уже переходя на бег. — Угостите парней. — Ты куда собрался? — Решать проблемы, — туманно изъяснился Роджерс, используя чужие слова. Ему пришлось слегка притормозить, чтобы не кричать из-за увеличивающегося расстояния. — Заодно узнаю у местных их версию легенды про мстительного призрака, которого почему-то вспоминают в бреду их солдаты.