Я не участвую в войне...

Повреждение не было серьезным… Или, нет, не так, учитывая нормальную физиологию обычного человека, оно не было мгновенно смертельным. Пуля прошла поверхностно, за счет своего скольжения вдоль правого плеча рваной раной разрезала кожу и подлежащий мышечный слой, образовав касательный раневой канал. Среди прочих характеристик ранения особенно выделялась, пожалуй, единственная — ювелирность нанесения. И либо это фортуна забавлялась, либо… стрелявший. Не были задеты ни крупные сосуды, ни нервные пучки. Целой осталась даже ключица, хотя ее и выбило из сустава энергией выстрела. Пострадавший был молод, что по умолчанию увеличивало его шансы на выживание. Вместе с тем, было упущено время, он потерял много крови. На фоне гиповолемии и болевого синдрома начал развиваться шок, а у Хартманн не было необходимого оснащения. У нее даже капельниц не имелось для банальной, но жизненно необходимой инфузионной терапии. А значит, легкое ранение стечением обстоятельств превращалось в потенциально смертельное, и поделать с этим она ничего не могла. Такова была объективная реальность, в которой далеко не все были суперсолдатами. Хуже того, далеко не все были изначально на сто процентов здоровыми. — «Не позволять соображениям религиозного, национального, расового, партийно-политического и социального характера встать между мной и моим пациентом», — процитировал Трэвис, пока шел от двери. Дойдя до стола, осторожно поставил на него металлический черпак с недавно закипевшей водой, который нес, держа за все еще раскаленную, обмотанную куском ткани ручку. — Я ведь ее помню. Женевскую декларацию, международную клятву… — шумный выдох — тяжелый и усталый. Майор не потрудился стереть пренебрежение с лица, когда вскользь, нехотя, кинул взгляд на койку у стены. — Но он моих людей убивал. — Лично он? — Хартманн спросила, не поднимая глаз и не отвлекаясь от своего занятия. Она достала герметично запаянный пакет, без опознавательных знаков и какой-либо информации о содержимом — порцию сублимированного протеина российского производства. Окунула палец в воду — та оказалась слишком горячей. Значит, предстояло ждать. Предстояло смотреть в глаза вынужденному собеседнику, не отказавшемуся принести раненому воды, слушать его, понимать, поддерживать диалог. — Именно этот человек был палачом? Спускал курок? Конечно, нет. Даже в лицо не глядя, Трэвис был уверен, что видел его впервые. — Это… собирательное понятие, в равной степени применимое к каждому из них. Каждый из них убийца. Здесь других не водится. И мы… — майор снова посмотрел в сторону койки, на этот раз невольно уделив больше внимания деталям. Клиническое мышление и недремлющий даже в усталом теле профессионализм, словно два демона, сидящие на плечах, уже нашептывали ему тот самый, заученный до зубного скрежета алгоритм действий: осмотреть, оказать первую помощь, поставить диагноз, составить схему лечения, исходя из имеющихся ресурсов, дать прогноз выживаемости. Вот только, по-видимому, все это за него уже сделали, даже не ставя в известность, не прося ни помощи, ни совета. — Прошу прощения, вы, — мужчина быстро исправил свою ошибку, добровольно отрекаясь от любых посягательств на чужого пациента, — спасаете того, кто выстрелил бы вам в спину при первой удачной возможности, не посмотрев ни на внешность, ни на происхождение. Трэвису не доставляло удовольствия высказать вслух подобного рода расистские мысли, но… ведь это было правдой: Аль-Кетби… была ближе к местным по происхождению и менталитету, чем американцы, русские и все остальные, здесь обитающие, вместе взятые. Ему не стоило забывать об этом, обманываясь ее раскрепощенной манерой поведения, и напрямую спрашивать, зачем она спасает одного из своих. Впрочем, если верить рассказам парней, а у него не было причин им не верить, одного из своих же она сегодня убила. Учитывая первое впечатление, оказавшееся в корне ошибочным, и внешние данные, странная вырисовывалась ситуация. Вокруг обоих, не иначе как с неба свалившихся «новобранцев». Прошедший день нельзя было назвать экстремально тяжелым. Бывало хуже. Бывало гораздо-гораздо хуже. Не пришлось вступать в бой, не пришлось кого-то хоронить, повезло достать еду, воду и даже кое-что из боеприпасов. Благодаря без году недели объявившемуся Гранту, который ориентировался в ситуации так, словно провел на войне если не всю свою сознательную жизнь, то половину точно. У мутного, на поверку ни разу не скромного лейтенантишки, судя по боевой закалке и опыту, естественным образом скользящему во всем, что он делал, в каждом его движении, в каждой предельно четко сформулированной мысли, явно имелось больше секретов за пазухой, чем он готов был показать. День, проведенный в компании подобного человека — не друга, не врага, дилетанта с серьезными замашками профи, определенно, можно было назвать, если не тяжелым, то, по меньшей мере, насыщенным. Давали себя знать физическая усталость и измотанные в край нервы. К ним неожиданно прибавился еще и неизвестный завтрашний день, сулящий очередных незваных гостей, которых совершенно нечем было встречать ни в плане живой силы, ни в плане огневой мощи, если предположить худшее и представить, что враги не постесняются пригнать танк к их порогу, хотя… Какой там к черту танк! Пару БТРов, груженых боевиками — и от них здесь мокрое место останется. Трэвис физически и морально выдохся. Хуже всего, что он даже не представлял, откуда взять в себе силы, чтобы хотя бы подохнуть не на коленях. Если смерть все равно неизбежна, то пусть хотя бы она будет достойной. Но даже если так, даже с подобным трудновыполнимым условием… готовы ли остальные точно так же умереть за чужую ошибку? Готовы ли парни геройствовать, понимая, что иного варианта у них нет? И не было на самом деле никогда. Без остатка поглощенный не самыми достойными мыслями, о которых ни один солдат никогда не захотел бы сказать вслух, майор не счел нужным спрашивать, откуда появились медикаменты и расходный материал — такие, которых у них отродясь не водилось. Откуда все эти неопознанные пакеты с неизвестным содержимым, какая помощь уже была оказана раненому и какая только планировалась. Хартманн по умолчанию осталась благодарна за невмешательство. Частично личным качествам Трэвиса, частично — обстоятельством, мешающим ему видеть полную картину и задавать вполне справедливые вопросы. Она снова обмакнула палец в воду и, лишь убедившись, что та остыла до приемлемой температуры, надорвала пакет с сухой смесью, тонкой струйкой ссыпав содержимое в закрученный ложкой водоворот. — Да, я осознанно спасаю убийцу. Почему? — она подняла взгляд и равнодушно пожала плечами. — Просто потому что я это могу. Потому что, если ему помочь, он выживет и даже, вероятнее всего, не останется инвалидом. А если бы не могла, если бы его рана оказалась смертельной, будьте уверены, я милосердно задушила бы его собственными руками, не испытав при этом ни капли сожаления. Переварив услышанное, Трэвис инстинктивно, неосознанно отпрянул чуть назад. Это были, определенно, совершенно лишние подробности, которых майор совершенно не ожидал. Сперва он подумал, что виной всему произошедшему принцип, восходящий к ее фанатичной верности клятве, потом — что замешаны вопросы крови, какие-то личные мотивы… Но ее слова в один момент всё перечеркивали, вынуждая в который раз за смехотворно короткий промежуток времени менять мнение об этой… загадочной женщине. Подозрение было сильно, оно крепло, казалось, с каждой минутой, еще сильнее было любопытство, но майор заставил себя молча принять к сведенью все намеки, которые, применительно к ситуации в целом, могли вовсе ничего не значить. Он в очередной раз попытался обозреть усталым взглядом все, разложенное на столе. Ленты шприцев, абсолютно никак не маркированные ампулы, которые в подобном неопознанном виде запрещались к применению всеми протоколами, перевязочные пакеты, индивидуальные упаковки, в которых по контурам гермошвов узнавались очертания одноразовых хирургических инструментов. В стороне от «стерильного набора» стоял залитый чем-то прозрачным, по запаху судя, спиртосодержащим (запасы спирта у них тоже давно уже кончились) лоток с окровавленными бинтами и срезанными фрагментами одежды. Ни извлеченной пули, ни осколков видно не было… Кто знает, что именно майор рассчитывал найти среди всего того, чему здесь попросту неоткуда было взяться. Он сам не знал. Волшебную палочку, вероятно? Волшебную шляпу? Мистический портал в пространстве, ведущий в стерильный оперблок оснащенного по последнему слову техники госпиталя? — Где вы учились? — Трэвис счел подобный вопрос не слишком провокационным и условно безопасным. Далеко не в первый раз его внимание привлекли женские руки, совсем молодые, сейчас плотно затянутые в голубой латекс наколдованных из воздуха перчаток, но от этого ничуть не изменившие своей гибкости и проворству, с которым она сначала вскрывала пакет, затем медленно ссыпала его содержимое в воду, затем также медленно размешивала. — Я имею в виду, сейчас вообще еще где-то учат спасать пациента… вот так? — он неопределенно, даже несколько рассеяно кивнул на разложенный на столе набор. — Без навороченных приборов, сильнодействующих препаратов, в условиях, далеких от тех, к которым в разное время приучали всех нас. От молодого поколения мне довелось услышать фразу: «Врач не волшебник, врач не всесилен…» — Врач не господь бог, — Хартманн кивнула больше самой себе, непринужденно продолжая чужие знакомые мысли. — Богом быть и не нужно. Иногда достаточно быть просто… хорошим человеком. — Твой друг… — Трэвис кашлянул, вдруг почувствовав себя неловко из-за того, о чем собирался сообщить. На самом деле, он сам еще не решил, как воспринимать внезапный уход Гранта. Как побег с обреченного затонуть корабля? Как попытку героически самоубиться? Ведь он не сказал, ни куда сорвался, ни зачем, ни что вообще он собрался делать. В одиночку. Глухой ночью, после целого дня или даже всех суток, проведенных на ногах. К майору внезапно пришло осознание, что он даже не сможет с уверенностью сказать, было ли при нем хоть какое-то оружие, когда он самым буквальным образом… растворился во тьме треклятой арабской ночи. — Он ушел. Хартманн восприняла сообщение абсолютно спокойно. Роджерс не был к ней привязан, а для эффективного взаимодействия им обоим нужно было работать в разных плоскостях, имея при этом достаточно свободы, пространственной в том числе. Однако, понимая, что Трэвису и его людям, на данном этапе понимания ситуации, спокойствие могло только сниться, была вынуждена объяснить. Частично все случившееся. — Он вернется, — она посмотрела мужчине в глаза, используя этот ход как беспроигрышный способ внушить собеседнику часть своей уверенности. Или хотя бы продемонстрировать, что она сама безоговорочно верила в то, что говорила. — В любом случае, произошедшее — целиком и полностью моя инициатива и моя вина. Кто бы сюда ни пришел, придет за мной и, можете быть уверены, отрицать содеянное или прятаться я не стану. Майор попытался расслышать фальшивую браваду в этих ее словах, напускную смелость. Он рассматривал ее, тщетно пытаясь в тусклом желтом свете увидеть хоть что-то, прочесть хоть что-то, что дало бы ему подсказку к тому, что за женщина стояла перед ним. Без чадры, без паранджи, в военном камуфляже, разом перечеркивающем абсолютно все каноны шариата, она выглядела гораздо более загадочной и неприступной, чем все мусульманские женщины, которых ему прежде доводилось встречать. Ни от одной из них он не слышал такого идеального английского, не видел в них такой холоднокровной решимости, граничащей с неудержимостью. Она ведь и правда сдастся, если за ней придут и предъявят ей обвинения. И даже если не предъявят… Не без внутреннего содрогания Трэвис вдруг совершенно ясно осознал, что именно он все это время искал в ней и чего так и не нашел — страх. Как одно из проявлений инстинкта самосохранения. Природой заложенный биологический тормоз. У нее таковой отсутствовал. Плохой прогностический признак. Потенциально смертельный диагноз. Майор обреченно покачал головой. — У тебя есть какое-то… военное звание? — Нет, — Хартманн отрицательно качнула головой. - Значит, гражданская? Диана неопределенно пожала плечами, не соглашаясь, не отрицая. По большей части, ей было все равно, как ее воспринимают, если это не касалось имени — родного и, в меньшей степени, нарицательного. Хотя, пожалуй, ее бы удивило, если бы Трэвис вдруг обратился к ней, как к Гидре. — Я потерял достаточно людей. Я увидел достаточно смертей. Друзей, врагов, своих, чужих… Когда нас загнали в угол, когда за нами… не вернулись, я верил, что если подчинюсь, если стану играть по навязанным врагом правилам, они больше никого не тронут, и однажды мы сможем выбраться. Но правда в том, что мы живы, лишь пока полезны. До первой неудачи, до первого трупа того, кого окажемся не в силах спасти. Это не выживание, это лишь попытка отсрочить неизбежное. А ты бросила им вызов. Не от моего имени, уж точно не от имени американских солдат, но если завтра нам придется сражаться… — Надеюсь, не придется, — Хартманн грубо перебила на полуфразе, меньше всего на свете желая слушать продолжение, которое в бесконечном множестве вариантов звучания пожизненно имело единственный смысл, ей опротивевший. Она никогда и никого не просила стоять за нее. Не просила умирать за нее! Они сами соглашались, сами вызывались добровольцами, сами выстраивались в очередь, за что в итоге неизбежно расплачивались жизнями. — Я здесь ни ради того, чтобы сражаться. Ни за вас, ни за кого-либо другого. По обыкновению, это плохо заканчивается. Но причина, по которой я здесь, бездействовать не позволяет, а любые действия, тем более, убийство, подразумевают под собой ответственность. Ее я беру на себя. Все, о чем попрошу вас — останьтесь в стороне. — Спрятаться за женской спиной?! — не выдержав подобного открытого унижения, майор повысил голос. — Как это делают исламисты, навешивая взрывчатку на своих жен? Сомнительно, что ты об этом не в курсе, но у нас так не принято. Нас такому не учат! Ни в военных академиях, ни в госпиталях, ни даже… здесь, — Трэвис всплеснул руками, — по эту — изнаночную, изуродованную сторону действительности. Это не по правилам… — конечно, он не имел в виду строго писанные правила или мифические законы ведения войны, которых отродясь не существовало. Он имел в виду жизненные установки, безусловно индивидуальные для каждого человека, те, которые прививают с раннего детства, с молоком матери. И именно эти установки не дали бы ему просто… просто взять и позволить сукиным извергам холоднокровно убить на его глазах очередную женщину, в чем бы та ни была виновата. — Я не стану просто стоять и смотреть. — Это ваше право, — Хартманн смиренно опустила голову в кивке, давая этим понять, что приняла к сведенью чужой взгляд на ситуацию. — И я его уважаю. А теперь… — она скользнула взглядом по распластанной фигуре раненого, гася глубоко внутри распаляющийся азарт. — Вам и правда лучше отдохнуть, майор. Это мое дежурство. По-прежнему с изрядной долей ничуть не ослабевающего сомнения в принципиальной правильности происходящего, Трэвис посмотрел на раненого, в уме прикидывая его шансы очухаться и начать оказывать сколь-либо достойное сопротивление. Он хотел предложить пару браслетов, но решил, что она сама прекрасно понимает, что к чему, поэтому навязывать излишнее покровительство не стал. — Я поставлю двоих парней у двери, — сказал он, уходя. — Дай знать, если начнет буянить. Хартманн вовремя отвернулась, скрывая улыбку. Трэвис закрыл за собой дверь, и через какое-то время до ее слуха долетели четко названные имена из тех, кто не дежурил прошлой ночью. Слушать дальше она себе запретила, полностью концентрируясь на своей первоочередной цели. Остатки воды в ковшике давно остыли, хотя все еще и близко не до ледяного состояния, остыла протеиновая смесь. Убрав с табуретки все лишнее и ногой пододвинув ее максимально близко к койке, Хартманн еще какое-то время размышляла над тем, что собиралась делать. В идеально ровный ряд, на достаточном расстоянии друг от друга она выставила все три равноразмерные кегльки ампул. «Кручу верчу запутать хочу…» Сперва она в меру громко окликнула на арабском, призывая очнуться, но, так не получив ответной реакции, без тени сожаления выплеснула всю воду из ковша лежащему на лицо, требовательно повторив на чужом языке прежний приказ: — Просыпайся, солдат! Когда он дернулся и невнятно застонал, реагируя инстинктивной попыткой закрыться от внешнего воздействия, настойчиво потормошила его за здоровое плечо. — Просыпайся! — заставляя себя никак не реагировать на болезненные стоны, она продолжала безжалостно тормошить. — Давай! Открой глаза! — ухватив за здоровую руку, чтобы помешать закрываться, Хартманн резко потянула его на себя из лежачего положения в сидячее, чтобы, улучив момент, подоткнуть плоское подобие подушки глубже под лопатки. Он ожидаемо попытался ударить ее правой рукой и тут же подавился незавершенным вдохом, немо разинув рот и с паузой в долю секунды заорав от боли, пронзившей правое плечо в ответ на необдуманное движение. Изначально имея в виду, что перед ней обычный человек, который запросто мог и умереть от боли, не то что сознание потерять, Хартманн подсунула ему под нос заранее приготовленную вату, сбрызнутую теми самыми мускусными духами, от которой ей самой непроизвольно хотелось блевать. Нашатыря не имелось, так что пришлось изворачиваться, исходя из принципа действия — раздражения обонятельных рецепторов. Дождавшись, пока он сделает хотя бы один вдох, она терпеливо выждала еще прилично времени, милосердно давая раненому шанс утихомирить тело и хотя бы минимально осознать свое положение. За закрытой дверью послышалась возня и оживившиеся, очевидно, в ответ на крики, переговоры. Полминуты не прошло, в дверь постучали. Спустя секунд двадцать в узком проеме появилась голова. — Все в порядке, — она махнула сердобольным охранникам, в присутствии которых, по большей части, не видела смысла, свободной рукой. — Выйдите! — в конце концов, видя, что Питерс не спешит ретироваться, она прошипела с нажимом, одновременно обращаясь на арабском к повисшему у нее на руках раненому: — Лучше будь паинькой, понапрасну не ори и лишнего внимания не привлекай, тебе и так здесь не рады. И не дергайся, иначе будет только больнее, — она подняла взгляд на дверь и, лишь убедившись в отсутствии лишних глаз и ушей, отстранила от себя тело на расстояние вытянутых рук и договорила: — У меня к тебе есть вопросы. Пока ты на них не ответишь, подохнуть можешь даже не мечтать. Понимаешь меня? Их взгляды встретились, всего на несколько секунд, потому что дольше удерживать голову и фокусироваться на чем-либо раненый явно был не в состоянии. В этот момент Хартманн показалась, что боль, слабость и прочие последствия ранения не позволят ей и слова вытянуть, что он ее даже не слышит. Но когда он снова нашел в себе силы на нее посмотреть, она безошибочно уловила чистейшую ярость безысходности, свойственную загнанным в ловушку животным, которые, предчувствуя скорую смерть, впадают в бешенство. — Я ничего тебе… не скажу! — по движению челюстей и инстинктивному рывку головы вперед легко было предугадать, что он собирался плюнуть ей в лицо, но из-за кровопотери слюны почти не было, слизистые высохли, и плеваться он мог разве что кровью, так что Хартманн, предвидя такое развитие событий, даже не отстранилась. — Можете пытать! Можете… Он резко умолк, шумно и тяжело выдохнув. Слишком много сил уходило у него на то, чтобы самостоятельно сидеть. Затравленный взгляд стал метаться в пространстве, словно он кого-то или что-то искал, пытался осознать намерения и возможности врага, определить, где он находится и кто рядом с ним. Но никого не было. Никого, кто соответствовал бы его представлениям о вражеском плену, ведь, в самом деле, никто не может быть настолько глуп, чтобы оставлять в надзирателях одну только женщину. Солдаты за дверью… Но они ведь за дверью! Что это? Новый ход американцев по деморализации противника? Очередное насмехательство над чужой религией? Хартманн сидела в изножье койки и молча наблюдала, принципиально не вставая и не возвышаясь над жертвой. Она решила, что будет действовать постепенно и лишь по мере возникновения необходимости. Если он скажет ей все по собственной воле, в допросе не будет необходимости. Она будет доброй и понимающей, ровно до тех пор, пока он не даст ей повод таковой не быть. — Ты потерял много крови, — она попыталась сконцентрировать его внимание, кивая на металлическую кружку у себя в руках. — У нас нет ничего, чтобы ее восполнить более… приемлемым способом, поэтому тебе придется пить жидкость самостоятельно, — предвосхищая отказ, добавила: — Не захочешь — волью насильно, потому что ты мне нужен живым. — Я ничего… не скажу! — раненый попытался огрызнуться, но голос был слабый, звучал не громче загнанного шепота, как будто он пробежал марафон, израсходовав подчистую все резервы и сил, и легких. — Я не… я ничего не знаю! — по лицу пробежала тень страха, зачатки его, как если бы он только-только проанализировал претензию и понял, что та абсолютно не обоснована. Очевидно, теперь он боялся не столько процедуры допроса, сколько того, что сказать ему все равно будет нечего, даже если ему вырвут все ногти до единого. — Я не… Становиться совсем уж добрым полицейским Хартманн не собиралась, но и истязателем быть в глазах уже наказанного, без веской на то причины, она не хотела. Он должен был понять, что человечность обращения с ним напрямую зависела от него самого. — Ты еще даже не представляешь, о чем именно я спрошу. Вдруг это будут всего лишь цитаты из Корана? — снова подсев ближе, она вновь протянула ему кружку, на этот раз заметно смягчив голос и даже пытаясь объяснить. — Это питательная смесь. Вместо глюкозы и специальных растворов, которых у меня нет. Я развела пожиже, чтобы пить было проще. Сможешь сам? Если нет, я помогу… Пока она пыталась наладить хотя бы минимальный контакт, ею не остался незамеченным ищущий, изучающий взгляд, которым раненый, упрямо борясь со слабостью, пытался изучать пространство. Мешало физическое состояние, полулежачее положение и отвратительный свет. Выплеснутая в лицо и на обнаженный торс вода, испаряясь, охлаждала кожу и заставляла густую поросль черных волос вставать дыбом. Внутренних подорванных резервов организма едва хватало, чтобы поддерживать жизнь, терморегуляция отодвинулась на второй план. Тело пробирала дрожь, пока еще едва заметная, но вскоре грозящая превратиться в полноценный озноб. Лишнего одеяла не имелось, и можно было даже не пытаться просить у американцев что-то из того, чем перебивались они. Диана подумала, что придется улучить момент и сходить к Хамви, поискать термоодеяло или хотя бы взять что-нибудь из вещей Стива. Куртку или рубашку… — Люди, которые привезли тебя сюда… — Хартманн поджала губу, с секунду еще мучаясь сомнениями перед тем, чтобы умолчать подробности, но, в конце концов, она не собиралась ни жалеть, ни заботиться о чужих чувствах. — Они были очень… недовольны, что вместо американского врача-мужчины встретили… меня. Между нами возник… конфликт за мое право оказать тебе помощь. Уповая на воинскую честь, с уважением к вашим традициям, я согласилась отстоять твою жизнь в честном поединке. Но честным он, к величайшему моему сожалению, не оказался. Поэтому теперь ты очень нужен мне живым, чтобы мне было, чем торговаться с твоими людьми за жизнь… тех, кто встал на мою защиту. Пей! — давая понять, что лояльность на исходе, она снова поднесла кружку почти вплотную к чужим губам. — Или заставлю! — Зачем тебе моя жизнь? — под ее нетерпящим возражений взглядом он все-таки кружку взял. Слабая рука тряслась, так что Хартманн все равно полностью свои пальцы не разжала, продолжая с одной стороны придерживать. — Зачем тебе меня… лечить? Ты даже не… ты не одна из нас. Ты… неверная! — Нет, — Хартманн спокойно покачала головой, позволяя себе улыбнуться в тон собственным мыслям. — Здесь не соглашусь. Я очень даже верная. Только верна я… не Аллаху. Ты назвал имя в бреду. Ма̀rid. Расскажи мне все, что знаешь о нем. Зрачки резко расширились, сделав глаза пленника демонически черными, на лбу в тусклом свете блеснула слабая испарина. Рука, которой он держал кружку, дернулась в сторону, как от открытого пламени или удара током. У него задрожали челюсти. Казалось, еще немного, и опытный солдат, впитавший дух войны с материнским молоком, самым унизительным образом свернется клубком и зарыдает в голос, словно маленький мальчишка. От боли, безысходности, от медленно, но верно одолевающего его ужаса… Не дожидаясь закономерно плачевного исхода и пользуясь заторможенным состоянием раненого, Хартманн соскользнула с края кровати и присела на корточки в изголовье. Подсунув одну руку под голову, чтобы фиксировать, другой почти вжала металлический край кружки между неплотно сомкнутых губ, не давая опомниться, наклонила, вынуждая сей же миг или пить или захлебнуться. Сил на сопротивление у жертвы не было. Он пил, давясь, содрогаясь и заходясь болезненными стонами при каждом кашлевом спазме. От подобной активности, от лишних, необдуманных движений повязка, затрагивающая половину торса для удобства наложения, в области ранения промокла и пропиталась кровью сильнее, чем должна была. Огнестрельную рану нельзя было зашивать наглухо, но и слишком частую перевязку не позволял лимит средств, поэтому шить все-таки пришлось. И это ничуть не уменьшало риск развития раневой инфекции, столбняка и прочих отсроченных последствий огнестрела, грозящих потенциально мучительной смертью. Он слабел буквально на глазах, но Хартманн все еще не собиралась позволять ему соскочить в блаженное бессознательное. Пару раз пришлось хлестнуть по заросшим щекам. Руками, затянутыми в перчатки, получилось довольно звонко. Когда раненый распахнул глаза, жадно вдыхая воздух, которого, казалось, ему отчаянно не хватало, она обхватила пальцами край его челюсти и повернула голову в нужном направлении, вынуждая смотреть на табуретку с расставленными на ней, одинаковыми на вид ампулами. — В отличие от твоих людей, которые предпочитают нападать, как шакалы, исподтишка, я поступлю с тобой справедливо и милосердно. Я предоставлю тебе свободу выбора. Видишь? — кивком она еще раз указала ему направление взгляда. — Сыграем в наперстки. Правила просты. В одной из ампул морфин. В другой — сердечный препарат, в дозе, способный обеспечить тебе безболезненный путь в царствие Аллаха. В третей — антибиотик, который ты получишь приятным бонусом в зависимости от того, какую из двух других ампул предпочтешь. Я даже скажу тебе, что в которой. Хочешь ты жить или умереть — я уважительно отнесусь к любому твоему выбору. Но прежде ты должен будешь рассказать мне все, что знаешь о том, кого вы называете Ма̀rid. Хартманн это нарицательное слово, определенно, не вхожее в активный арабский словарь, было знакомо по «Книге тысячи и одной ночи». — Маrid — это призрак. Демон. Прислужник Шайтана, ниспосланный им на грешников, задолжавших плату за… сделку с дьяволом. Что вы сделали, раз он пришел за вами? Говори! — Взрыв… Сначала где-то на складе. Цепная реакция… Потом на воздух взлетел один из грузовиков… Земля от дождя… едва высохнуть успела. Пыль поднялась столбом. Я… я его даже не видел. Его никто не видит. Никто никогда его не видит. Они просто… просто падают замертво, один за другим… — Что вы сделали?! Солдат посмотрел на нее, казалось, совершенно непонимающим, отсутствующим взглядом, с которым обычно смотрят сквозь предмет. Словно он вдруг перестал осознавать, кто он сам, кто перед ним и, тем более, что от него хотят. Хартманн хлестко ударила по бородатой щеке, призывая сконцентрироваться в настоящем. — Почему Марид пришел за вами? Что вы сделали? — Я не… — Что вы сделали?! — она поднялась на ноги, встала над ним в полный рост, уже положив ладонь ему на здоровое плечо и готовясь вытрясать информацию. — Лекарства! — он рефлекторно выставил перед собой предплечье здоровой руки, отчаянно пытаясь хоть как-то закрыться, и затараторил, запричитал так быстро, что Хартманн едва успевала разобрать. — Медикаменты. Они все забирают, люди Шейха все забирают… Я не знаю, зачем. Не знаю! Но у нас вообще ничего не осталось, и мы хотели… хотели достать хоть что-то. Русские планировали крупную гуманитарную поставку, и если бы мы смогли ее перехватить… Шейх сказал… его люди сказали, что если мы сработаем чисто, то сможем часть забрать себе. Ильяс послал нас, чтобы проследили, помогли и чтобы… чтобы не было обмана, но… — …Но пришел Марид? Раненый тяжело и жадно задышал после столь содержательной и эмоциональной речи, найдя в себе силы лишь отчаянно закивать в ответ на высказанное предположение. — Всегда приходит. Он всегда оказывается там, где врачи, волонтеры и… миротворцы. Он… он словно у них во служении. Словно они выпускают его на волю из лампы, как… как в сказке… Слушать прогрессирующий бред, да еще на чужом языке, было само по себе тяжело. Хуже становилось от неизбежно возникающих ярких параллелей, которые затягивали в омут, как зыбучие пески. Что если Баки действительно снова используют, что если… Раздраженно тряхнув головой, Хартманн приказала себе собраться и выделить из всего услышанного ключевые слова. — Кто такой Шейх? Зачем ему забирать медикаменты? — Не знаю. Я не знаю… клянусь Аллахом, не знаю! Он придет за мной… Теперь Марид придет за мной… Марид. Призрак. Восточная адаптация прозвища великого и ужасного Зимнего Солдата. Баки, которого за столь короткий срок успели отождествить с демоном, от одного лишь упоминания о котором покрывались липким потом. А имея за душой грешок, рыли себе могилы заранее, зная — он придет. Он явится за ними, как песчаная буря, как тень, не оставляющая следа… У Баки отчего-то совсем не загорела кожа. В лучах слепящего дневного света, пробивающегося откуда-то со стороны неравномерно заколоченных окон, он казался полупрозрачным, с бритой головой и изрисованным в цвета защитного камуфляжа лицом. А еще… что-то было не так с его глазами. Они тоже побледнели и словно выцвели, словно он и вправду постепенно обращался в бесплотного призрака. В них не было узнавания, в них не было ни намека на радость встречи, а когда она протянула к нему руку, отчаянно желая коснуться, — пальцы прошли сквозь, он исчез, растворился в воздухе пустынным миражом… — Баки! — она окликнула в пустоту и резко вскинулась, реагируя на чье-то чужое присутствие и уже в сердцах проклиная себя за подобную глупость, за несдержанность и пренебрежение дисциплиной. Она отрубилась, чего делать была не должна. Не рядом с пленным, никак не фиксированным и потенциально имеющим доступ к оружию. Она очнулась, имея весьма смутное понятие о том, как долго проспала, с запретным именем на губах, которое поклялась себе не произносить ни в сознании, ни в беспамятстве, пока не найдет его. Пока лично его не позовет по имени. Хартманн огляделась, оценивая вроде бы не претерпевшую изменений обстановку, взглянула на часы и, затаив дыхание, прислушалась к происходящему снаружи. Рассвет уже настал. Единственный сдерживающий фактор, бывший относительной, но все-таки защитой, развеялся вместе с первыми лучами солнца. От выставленной Трэвисом охраны по ту сторону двери не было слышно ни разговоров, ни даже звука чужого дыхания… Почти без подозрения Хартманн посмотрела на спящего раненого, на одинокую ампулу со смертельной инъекцией, которую он так и не выбрал, на раскуроченный чемодан с медикаментами в темном углу, куда не доставал свет… Ее перевоплощение в ту, кем она не являлась и являться никогда не хотела, изначально нужно было для документов, для последующего пересечения границы. Отнюдь не для того, чтобы вот так вот, в таких условиях прирасти к ней второй кожей, из которой невыносимо хотелось как можно скорее вылинять, стать собой, стать безликим и бесцветным призраком, еще одним ожившим персонажем местных легенд. Подражая местным, мимикрируя под них, она не заставит их себя уважать, лишь даст больше поводов пытаться указать ей на ее место, на ее сфабрикованное происхождение. Став собой, показав им себя настоящую, а не тот стереотип, который гарантировала ей арабская внешность, она заставит их с ней считаться. Если придется, если они не оставят ей выбора, она заставит их себя бояться. И если они лишат ее возможности торговаться жизнью одного из своих, если сами же пристрелят его, у нее будет возможность предложить им иные условия сделки, обернуть все так, чтобы им всем выгодно было работать на одну, общую цель. У нее было мало времени. У нее совсем не было ни времени, ни возможности на роскошь вроде утреннего душа или завтрака. Тем более, что запас протеинов был отнюдь не бесконечен. Закинув в рот пастилу, оставленную с вечера Стивом, она отрешенно смотрела прямо перед собой, вслушиваясь в звуки внешней активности, и безжалостно смывала фреску чужой внешности с лица тем единственным, что было под рукой — спиртовым раствором антисептика. Кожу стягивало и жгло. Глаза, привыкшие к линзам, оставшись без них нещадно слезились. Тщательно загримированную силиконовую основу парика пришлось отдирать от кожи по линии роста волос, прилагая очевидные усилия, и Хартманн бы ничуть не удивилась, если бы при взгляде в зеркало нашла кожу раздраженной и воспаленной. Плевать. Голове, на которой только успел наметиться собственный равномерный «одуванчиковый пух» сантиметр длинной, внезапно стало слишком легко без тяжести густой и длинной гривы. Ощущая себя, пожалуй, слишком обнаженной перед теми, кто совсем скоро станет искать уязвимые места в такой ее внешности, она вытащила из сумки платок, в котором прилетела, и произвольно его повязала, на манер банданы, с длинным «хвостом» лишней ткани, свободно свисающим сзади. Она окликнула раненого дважды, и лишь когда он не отозвался, дважды ударила его наотмашь по заросшим щекам. — Поднимайся, солдат, — она сказала громко и настойчиво, планируя потратить минимум времени на то, чтобы вытащить его в суровую реальность из блаженного царствия Морфия. — Тебя едут навестить твои друзья. Самое время наводить марафет. Он все еще пребывал в полудреме, под остаточным действием наркотика, когда она отточенными до уровня безусловных рефлексов движениями, без лишних слов и отвлечений перевязывала его, не реагируя ни на невнятную речь, ни на жалобные стоны, то и дело прорывающиеся сквозь стиснутые зубы. Делать все это приходилось в две руки, используя навыки акробатики и саму себя как подставку и поддержку для того, чтобы он как можно меньше шатался из стороны в сторону и вовсе не рухнул с кровати. В спешке, без особой заботы и должного участия, получалось не очень деликатно, и один раз он даже вполне заслуженно попытался ее ударить, но она умело блокировала замах. Смирять чужую, подпитанную болью агрессию ей было не впервой. — Ты кто… такая?! — он резко шарахнулся от нее в сторону, морщась и постанывая. Казалось, только теперь, когда она перехватила и крепко зажала его здоровое предплечье, пленник по-настоящему сумел ее разглядеть. Сопоставив новую внешность с уже имеющимся в памяти портретом, пришел в полное замешательство. — Ты кто?! Где… — взгляд заметался, в панике обшаривая пространство. Как будто ему на самом деле было не все равно, что могло произойти с его прежней истязательницей. Впрочем, весьма вероятно, что было не все равно лишь потому, что теперь он сам опасался повторить ее судьбу. Хартманн пошарила рукой позади себя в поисках заранее приготовленной дозы и, обнаружив шприц, показала ему, в сдерживающим жесте выставив свободную ладонь перпендикулярно перетянутой бинтами груди. — Спокойно. Это все еще я — та самая неверная, что тебя латала, просто я… эм… открыла личико, как Гюльчатай. Правила все те же: ты не трогаешь меня, а я делаю тебе очень нужный укольчик волшебного антибиотика… Раздавшиеся снаружи шаги, по которым Хартманн, прислушавшись, идентифицировала Шермана и… (черт!) плетущегося позади Дэвиса (не самый удачный выбор конвойных) отвлекли, но, прежде чем обернуться, она назидательно погрозила сирийцу указательным пальцем, призывая воздержаться от любых глупостей. — Доброе утро, парни, — она бодро поприветствовала, не успел Шерман толкнуть дверь. — А мы уже встали и даже… — она оценивающе посмотрела на раненого. — Почти готовы к бою. Ему бы воды и… Вопрос о том, хочет ли пленник в туалет, мог прозвучать вполне обыденным диагностическим тестом на то, работают ли у него почки, но… Хартманн сомневалась, что озвученный ее устами, подобный интерес к физиологической формальности был бы воспринят адекватно. Шерман так и застыл в дверях, растерянный и сбитый с толку, точно напрочь забывший, зачем вообще пришел. — Эээ… Это… — солдат растеряно показал на дверь позади себя, в направлении, откуда пришел. В его глазах читалось ровно столько же замешательства, сколько могло бы найтись во взгляде того, кто только что раскрыл шпиона, поймал на горячем, за хищением государственных тайн, понятия не имея, что делать, что предъявить и к кому бежать с внезапным откровением. — Псы едут дружбана своего выручать, — охотно помог сослуживцу Дэвис, идущий сзади и пока не видевший ее лица. — В отличие от нашей доблестной ар… Эээ… Какого черта с тобой стало? — Обсудим это позже, — Хартманн вернулась к сирийцу и снова присела напротив него, прося вытянуть руку. Он медлил, туго соображая под препаратами, поэтому, устав ждать позволения, она зажала здоровое предплечье и ввела иглу в посиневшую вену на сгибе, параллельно продолжая разговор на английском. — Дайте ему воды и отведите в туалет. — А член ему, случайно, не подержать? Хартманн очень надеялась, что к вопросу терпимости, тесно перекликающемуся с гуманностью, ей возвращаться не придется. По крайней мере, не так скоро. Не отходя от сирийца и не приближаясь к американцу, чтобы не нагнетать обстановку сильнее должного, Хартманн покрутила в руке только что использованный шприц. — Последнему, кто на моих глазах не проявил должного уважения к пленному, — медленным, выверенным движением она надела на иглу хрупкий пластиковый наконечник, — подобный пятикубик с сорокамиллиметровой иглой прилетел в глаз, — Хартманн подняла на Дэвиса взгляд. — Анатомические подробности оставлю при себе. Объяснения тоже. Понимай, как знаешь. Все время словесной перепалки Шерман продолжал нескромно обшаривать ее, а заодно и все помещение взглядом и, улучив момент, озвучил свою претензию, не слишком вежливо, зато донельзя доходчиво: — Ты вообще кто нафиг такая? — Понимай, как знаешь, — Хартманн повторилась, движением плеч давая понять, что ее абсолютно не волнует, какие безумные идеи у них могут возникнуть и кем ее по итогу посчитают. В любом случае, они останутся максимально далекими от истины. — Была рада вторично познакомиться, мальчики, но мне бы вниз успеть спуститься, приодеться, — она неопределенно указала рукой в абстрактном направлении и одновременно кивнула на откровенно не въезжающего в происходящее, пребывающего в прострации пленника. — Попить-поссать. Можно наоборот. Все просто. Почти как с младенцем. Не налажайте. Она выскользнула из дверей и быстро взбежала по лестнице, ведущей из подвального помещения. На слуху тут же зазвучала новая плеяда звуков: ветер, голоса, говорящие по-английски, металлическое звучание, с которым на место вставали обоймы пистолетов и магазины автоматов… Не перед кем особо не красуясь и ни с кем не перебрасываясь даже короткими дежурными фразами, Хартманн прошмыгнула к припаркованному у восточной стены броневику и, забравшись в кабину, закрылась изнутри. Солнце, которое именно сегодня решило вылезти из-за туч во всей красе и непременно высушить всю грязь, слепящим прожектором светило в лобовик, грозя в скором времени превратить замкнутое пространство в доменную печь. В машине были зеркала, то, что в кабине, плюс боковые. Она старательно избегала всех отражающих поверхностей, на ощупь поправляя импровизированную замену отсутствующих волос, с закрытыми глазами, в сидячем положении тесной, уже прилично раскаленной солнцем кабины втискиваясь в бронежилет, меняя латексные перчатки на кожаные гловелетты, дающие долгожданную свободу целым двум фалангам. Все было бы намного проще, если бы эти несчастные парни, родиной клейменые «врач-солдат 2 в 1» вдруг оказались трусами или… больше именно врачами, нежели солдатами, готовыми кидаться на амбразуру или шальной пуле наперерез. Все становится в разы проще, когда идешь в бой без оглядки на других, тех, кто заведомо слабее, но, пытаясь быть полезным, лишь путается под ногами. Все становится до неприличия просто, когда остаешься только ты и враг, когда к чертям слетают все предохранители. И никого, ничего не остается за спиной. Так Стив поступал, идя в одиночку на немцев, в новом веке — на пиратов, оставляя сперва Коммандос, а затем Страйк прикрывать тылы. Так Зимнего Солдата в одиночку посылали против численно превосходящего противника. Аналогичным образом теперь поступал Баки, наводя ужас, заставляя врага бежать от него, как от проказы… Хартманн кинула скользящий взгляд в боковое зеркало, затем, чтобы понаблюдать, как Шерман и Дэвис дружным дуэтом волокут раненого откуда-то со стороны «санитарной зоны». Она посмотрела на пистолет в кобуре, по въевшейся выучке вынула его, взвесила в руке, достала обойму, проверила патроны, вставила назад, вернула обратно в крепления, а карабины кобуры защелкнула на… левом бедре. Пора. Она распахнула дверь, все еще прикрывая лицо рукой от яркого солнца, непривычного незащищенным линзами глазам. Порыв свежего воздуха, нагнетаемого ветром, тут же ударил в лицо и зацепился за платок на голове, трепля, норовя сорвать. Вдох полной грудью принес облегчение, придал сил и прояснил голову. Мысли помчались с новой силой в направлении того, каким образом ее планы могли совпадать с намерениями Стива, о которых она пока не имела даже самого приблизительного понятия. Солнечные лучи все еще слепили, когда она выбралась из грузовика, но уже не критично. Вдалеке, на линии хорошо просматривающегося горизонта виднелись облака пыли и увеличивающиеся по мере приближения объекты — «шахидмобили» боевиков, всего четыре. Не слишком много, не тяжелая артиллерия… Они бы могли бросить на зачистку и большие силы, если бы адекватно оценивали угрозу и ставили своей целью истребление. Или… если бы у них действительно имелись эти самые «бо̀льшие силы». По мере приближения один автомобиль зачем-то отделился от остальной колонны. Отрыв был небольшим, но для Хартманн очевидным. Пока она напряженно следила за происходящим в отдалении, взгляды всех, постепенно стекающихся к месту событий, закономерно оказались прикованы к ней, словно она в одночасье превратилась в того самого Троянского коня за стенами Трои, стала вдруг неразорвавшейся гранатой с сорванной чекой, брошенной под самые ноги. — Кто-нибудь поделится со мной большой игрушкой? — Хартманн обратилась ко всем собравшимся, по-прежнему продолжая смотреть вдаль, а происходящее рядом отслеживая самым краем сознания и периферическим зрением. — Кларк? Отдать должное, Дэвис сильно не возникал, когда она без лишних слов подвинула его, заняв его место в качестве опоры для пленника. Он же, не без некоторых сомнений, передал ей свой автомат. — Спасибо, — она перекинула лямку оружия через свободное плечо. — Теперь отойдите,  — через разделяющее их тело Хартманн обратилась взглядом к Шерману, выражением лица давая понять всю серьезность намерений. — Вы оба. Все хорошо. Ты сейчас соберешься с силами и встанешь на ноги самостоятельно, — она переключилась на арабский, для привлечения внимания похлопав пленника сзади по пояснице. — Давай, принцесса Жасмин, я в тебя верю. Яростное рычание стало ей ответом, за которым, с разницей буквально в несколько секунд, последовал ощутимый толчок — раненный попытался отстранить ее от себя, избавляясь от поддержки. Не спешащие далеко отходить Шерман с Дэвисом среагировали моментально. Один вскинул автомат, другой пистолет. Хартманн остановила обоих предостерегающим жестом, удовлетворенно наблюдая за тем, как пленник неуверенно ловит равновесие, пытаясь самостоятельно удержаться на ногах. Фиксированная к телу правая рука сбивала баланс, перекашивая набок. Тем не менее, он устоял, чтобы, в конце концов, выпрямиться в полный рост и посмотреть на нее черными от ярости за слишком очевидно уязвленную гордость глазами. На что Хартманн лишь ухмыльнулась: — Это правильная мотивация, ничего личного, — она положила руку на автомат и, используя его, как указку, велела идти вперед. — Не порти мне статистику выживаемости, солдат. И впечатление обо мне твоих друзей. Как я и обещала, все будет по чести, пока ты или… они внезапно не решите иначе. Отрыв между машиной, возглавляющей колонну, и остальными за прошедшее время стал еще заметнее. Вездеход значительно вырос в размерах и неотвратимо приближался, выпуская столбы пыли из-под массивных колес, мешающие ей детально разглядеть водителя и пассажира переднего сидения, не в пример хорошо слившегося с окружением. В голове Хартманн промелькнула шальная мысль, что Роджерсу в таком виде категорически противопоказано быть узнанным даже близкими друзьями. Тем более, попадать в прицелы телекамер, которые встречались здесь гораздо чаще, чем хотелось. Был он на себя похож или нет, а если его покажут по телевизору, то те, кому надо, заодно с теми, кому отродясь не надо, прогонят кадры с ним через тучу распознавателей, пока не получат исчерпывающий результат. Подобная сомнительная слава о тесном контакте Капитана Америка с «главной угрозой Америки 21-го века» Стиву явно чести не добавит, будь он хоть государственным преступником, хоть дважды отставным, хоть трижды мертвым. У Роджерса отросла приличная щетина, плавно переходящая в бороду. Даже в пасмурную погоду его непокрытая слоем грима кожа охотно поглощала ультрафиолет, быстро покрывшись равномерным загаром. Блондинистые волосы он скрывал произвольно повязанной арафаткой, а голубые глаза — зеркальными стеклами очков-авиаторов. Образ типичного боевика-террориста довершал песчаный камуфляж и накинутый для еще более внушительного вида бронежилет, который для Стива ничего не весил, поэтому он таскал его, не снимая. На себя не похож, зато очень похож на террориста, причем, не самой последней масти в сложной и запутанной иерархической колоде. Однако, внешнее сходство — по-прежнему сомнительная причина для того, вражеский лагерь мог вот так запросто допустить его в свои ряды, еще и позволить ехать с ними в одной машине. Впрочем… с высокой долей вероятности, Стив позволения вовсе не спрашивал. Работая в одиночку, он на многое был способен и мог в одночасье заработать себя репутацию пострашнее призрачной. Их взгляды встретились, сцепившись в прочный дистанционный контакт, еще когда между ними оставалась добрая четверть мили. Отчертив в пыли воображаемую границу нейтральной зоны, Хартманн оглянулась через плечо. — Держите дистанцию футов двадцать и будьте начеку, но без нужды не вмешивайтесь, — найдя взглядом Дэвиса, которого невыгодно отличал от остальных характерный окрас очковой кобры в области под глазами, она игриво ему подмигнула. — Попридержи язык, солдат. Досадно будет, если из-за него тебя пристрелят. — Кто это рядом с водителем? — Питерс кинул в массы вопрос, и мнимому спокойствию пришел конец. — Кто это?.. Грант? — Какого черта он с ними? Она не обращала внимание на сыплющиеся в спину предположения, одно смехотворнее другого, оставив звуковой фон позади и сосредоточившись на происходящем впереди: на обнаженной спине идущего враскачку раненого, на фоне приближающихся тяжелых вездеходов. — Стой! — она скомандовала на арабском, в два широких шага нагнала сирийца и прилипла почти вплотную к его влажной от пота спине. Первый броневик затормозил по ту сторону условной разделительной черты, и Стив выскочил из кабины еще до того, как двигатель окончательно заглох. В глазах, скрытых очками, отражалось ясное небо, особенности рельефа и крохотные фигурки оставленных позади солдат санбата, но за всем этим по-прежнему безошибочно читался вопрос, растянувшийся в воздухе на расстояние, их разделявшее. — Стив? — она спросила на грани слышимости, пока лишь аккуратно прощупывая почву, на которой предстояло развернуться дальнейшим действиям. — Все хорошо, — также на грани восприятия улучшенного слуха отозвался Роджерс. Он осознанно не шел на сближение, дожидаясь, пока остальные машины их нагонят, и он сможет объясниться в присутствии обеих сторон. — Тебя не тронут. Как будто, если бы было иначе, он привел бы их сюда. Вот только изначально основной удар грозил прийтись вовсе не на нее и боялась она отнюдь не за себя. — Где женщина? — требовательно осведомился приехавший со Стивом в одной машине, и Хартманн почувствовала на себе чужой сканирующий взгляд. Сириец говорил по-английски. — Прямо перед вами, — ответил Роджерс тоже по-английски, с тем нейтральным выражением, с которым обычно констатируют очевидный факт. — Речь шла о женщине восточной внешности, — не без явного опасения терять происходящее из виду, исламист обернулся на подъезжающие машины, в каждой из которых, в кабинах и кузовах сидели вооруженные, по полному параду экипированные боевики. Сомнительно, что в таком составе и виде они явились… никого не трогать. Дав стоявшему перед ней солдату почувствовать голой спиной автоматное дуло, Хартманн все же решила горячку не пороть и события зря не форсировать. Роджерс был одним из немногих — всего двоих, до откровенной точности, — кто пользовался ее доверием. Даже после уловки Шмидта, даже после всего, к чему это привело… Сюда, сегодня, к происходящему в данный момент при их непосредственном участии. — Речь шла о бесчестии ваших людей, — Стив обратился к англоговорящему сирийцу, по совместительству — переводчику взглядом из-под очков. Он изначально просил переводить дословно, в полном содержании донося суть сказанного, но теперь, даже если вдруг он вздумает вильнуть в сторону, Диана это поймет и даст ему знать. — Речь шла о том, что ваш человек у нас, — Роджерс подкрепил слова широким жестом в направлении раненого, которого Хартманн, держа на прицеле, вывела в условно нейтральную зону. — О готовности проявить терпимость во имя всеобщей… выгоды, — скрепя сердце и стиснув зубы, ему пришлось озвучить именно такую формулировку, понимая, что «всеобщее благо» напрочь чуждо восточному менталитету и образу мышления, если только это не поголовный ислам во всем мире для всех людей без исключения. — О внешности речи не было. Из броневика, подъехавшего вторым, в сопровождении целых трех увешенных оружием телохранителей вышел внушительных габаритов игиловец. Его голову вместе с большей частью лица закрывала защитного цвета куфия, все, что не покрывала ткань, успешно скрывали черные очки, делая обезличивающую драпировку стопроцентной. — Это ваш командир? — прильнув к пленнику настолько близко, насколько позволяло направленное в его спину оружие, прошептала Хартманн. — Это Ильяс? Сириец вздрогнул, с трудом устояв на подгибающихся ногах. Вряд ли он помнил, в какой момент проговорился об имени и вряд ли его буквально подвешенное на конском волосе положение придавало ему сил. Пот лился с него градом, все тело исходило напряженной дрожью. Если в ближайшее время его не соизволят забрать свои, она даст отмашку американцам, чтобы те отволокли его назад в подвал, где у него, определенно, было больше шансов не пустить все ее старания по его спасению прахом. — Вопрос снят, — шепнув в самое ухо, Хартманн незаметно переместилась со спины раненого ему под здоровый бок, готовясь страховать от падения и помогать идти. Ну и… побыть ему живым щитом, на случай, если свора внезапно решит, что покалеченный сородич им без надобности. Досадно получалось. Имя приближающегося к ним толстяка она узнать успела, а имя своего пациента — нет. Хотя… может это и к лучшему. Резко очутившийся на расстоянии вытянутой руки Роджерс мигрировал в пространстве вместе с Ильясом и его охраной, только делал он это куда менее заметно и пафосно. Когда демаркационная зона между ними опасно сократилась, Стив без лишних слов и действий дал понять, кто на чьей стороне и за чьим плечом. Точнее, перед чьим… Верно истолковав намек, доходчивее которого могла бы стать только физическая просьба отойти, выраженная в том, что Роджерс раскидал бы их всех как котят, игиловцы обороты сбавили. Повисла гнетущая пауза, в тишине которой, если сильно прислушаться, можно было уловить тяжелые биения сердец. Хартманн знала, что в исламе не принято первыми приветствовать (как и приветствовать в принципе) незнакомых женщин. Но ее инициативу положительно не расценили бы, поэтому она смиренно молчала, сканируя всех четверых и, прежде всего, главаря взглядом. Нисколько не смущаясь от того, как ее глаза должны были выглядеть со стороны, при дневном свете и ясной погоде. Как должна была выглядеть она сама… «Да, они голубые, — ей внезапно захотелось выкрикнуть это рассматривающим прямо в лицо. — Да, нет ни бровей, ни ресниц, и сама я бледнолицая! Как и Призрак, который держит вас в страхе и который неизбежно перестреляет вас всех, одного за другим, если вы помешаете мне найти его. Если не будете бесконечно терпеливыми и несвойственно миролюбивыми, чтобы лишний раз не провоцировать. Никого из нас…» — Ас-саляму ‘алейки, — грубым мужским басом, приглушенным слоем ткани, наконец, приветствовал ее сириец, по-прежнему не назвавший себя, но по умолчанию известный под именем Ильяс. Хартманн уловила чутким слухом тончайшее различие в окончании, сделавшее обращение единоличным, персональным для нее. На мгновение ей стало по-настоящему любопытно, вкладывали ли местные в свое национальное приветствие изначальный его смысл, или для них оно значило то же, что и «здравствуйте» для большинства европейцев и американцев — оговорку, дань привычке, затравку к началу диалога. Как бы там ни было, ее умыслом было именно истинное значение. Позволяя раненому на себя опираться, она сделала пару медленных, в одном ритме с ним, шагов на сближение. — Ва-алейкум ас-салям, — она учтиво слегка наклонила голову, демонстрируя уважение к самому факту прозвучавшего между ними приветствия. — Известно ли тебе, что означают эти слова на самом деле? — сириец спросил ее напрямую, очевидно, решив больше не утруждать себя вежливыми расшаркиваниями. Очки скрывали точное направление его взгляда, но Хартманн отчего-то казалось, что он все время смотрел только на нее, едва ли удостоив вниманием пленника. — Да прибудет с вами мир, — она без промедления ответила на вопрос, глядя прямо собеседнику в глаза, как если бы очки совершенно ей не мешали. — Я искренне сожалею о том, что произошло с вашими людьми. Если свидетели донесли до вас правду, то вы знаете, что я сделала все, от меня зависящее, чтобы разрешить конфликт, не проливая крови. — И тем не менее… Мои люди доставили мне труп. Ничуть не смутившись подобной прямолинейности, Диана скользнула взглядом по фигуре Стива, ища подсказки, но он стоял к ней спиной, лицом к противнику. Подсказкой внезапно послужила тяжесть тела, все сильнее наваливающегося на нее с правого бока, и исходящие от него радиально в стороны волны жара, напоминающие о том, что все было не зря. Даже если жизнь в обмен на жизнь, даже если он враг и убийца… Ведь Джеймс еще к моменту их первой встречи в далеком сорок пятом успел стать чьим-то убийцей и вошел в историю чьей-то жизни злейшим врагом. Стоило ли удивляться ее напрочь сбитому моральному компасу, раздавленному в мелкое крошево, и спрашивать в лицо, зачем она выхаживает убийц, когда величайший убийца двадцатого столетия, объявленный врагом собственной родины — ее любовник. В прошлом — выживший эксперимент, в настоящем — страх и ужас всех черных экспериментаторов, остановить священный джихад которого под силу лишь ей одной. — Как уже сказала, я сожалею о случившемся, — Хартманн усилила хватку поперек чужой спины, но рука скользила по взмокшей коже, держать становилось неудобно и тяжело. — Если вы не собираетесь повесить на меня еще одну смерть, рекомендую раненого забрать, обеспечить ему должный покой и уход. В противном случае, гарантий его выживания я не даю. Игиловец махнул рукой, и сперва Хартманн подумала, что так он дал команду своим сторожевым, чтобы те забрали своего… товарища? Сослуживца? Брата, свата?.. Кем он там им приходился?.. Но с места никто из них не сдвинулся, зато раненный заметно напрягся, зашевелился на месте, отчаянно пытаясь как можно быстрее отстраниться от опоры, отойти от нее, чтобы не прикасаться, хотя и знал прекрасно, что на него все еще нацелен ее автомат. — Повис на грязной девке, как немощный калека… — прозвучало тихой, все также приглушенной скрывающей лицо тканью скороговоркой, которую вряд ли расслышал кто-то, кроме нее. Стив, наверняка… Но он вряд ли понял сказанное. — Ступай в машину, — уже зычным басом приказал Ильяс, и по тому факту, что все продолжили стоять ровными столбами, держа руки на автоматах, Хартманн поняла, что сейчас произойдет. Дальнейшее развитие событий было предрешено. Сириец еще раз потеряно огляделся, шатаясь в неустойчивой позиции. Его лицо заливал пот, взгляд плыл, так что невозможно было определить, что именно он искал и на кого смотрел. Один из боевиков, стоявший ближе остальных, рявкнул что-то сокращенно-разговорное, указав направление автоматным дулом и им же подтолкнув раненого в спину ниже повязки. Тот опасно шатнулся вперед, но все же устоял и… медленным, неровным шагом побрел вперед… Хартманн стиснула зубы, до скрипа сжав руки на бесполезном автомате, резко ставшем ярмом. Роджерс опять неуловимо переместился, теперь полностью загораживая ее своей огромной спиной, так что дальнейшее развитие событий она могла наблюдать лишь из-за его плеча, привстав на цыпочки. Обеспечивая себе лучший обзор, она отшагнула в сторону, став подле Стива, а не за ним. Раненый прошел футов пятнадцать, когда Ильяс едва заметным мановением руки дал отмашку. Его телохранитель медленно положил палец на спусковой крючок и, не поднимая от груди, развернул автомат в направлении идущего. Роджерс сжал кулаки и с трудом поборол в себе желание самым постыдным образом отвести от происходящего взгляд. Эту культуру он зарекся пытаться понять. Их иной уклад жизни, иные ценности, иные понятия достоинства и чести, как воинские, так и общечеловеческие, за аномально короткий промежуток времени успели стать для него омерзительными. Во все, что касалось разборок — внутри и между группировками — он не имел права вмешиваться, также как и переиначивать чужие устои, сколь бы бесконечно дикими они ему не казались. Безусловно, он смог бы попытаться возвести на пепле, оставшемся от страны, новый порядок, основанный на страхе. Обставить всё так, чтобы все со всеми дружили, все друг другу желали мира, процветания и долгой жизни. Но эта утопия ни при каких условиях не продлится вечно. Баки не будет фактором устрашения вечно. А сам Стив ни за что не станет использовать смертоносную репутацию друга для того, чтобы заставить кого-то видеть мир таким, каким он сам его видит. Убивают друг друга — значит, так тому и быть, пусть убивают. — Избавьте меня от необходимости смотреть на это! — Роджерс сделал предупреждающий шаг вперед по направлению к боевику, нацелившему автомат, и одновременно отвел руку за спину, чтобы удержать на месте Хартманн. — Не здесь! — рявкнул на грани крика на ломаном, вряд ли кому-то понятном арабском. Отыскав взглядом переводчика, повторил то же самое на английском: — Не здесь! — Стив… — Хартманн сжала пальцы у него на предплечье, на грани слышимости прошептав: — Оставь. Это не наше дело! Их руки все еще были сцеплены, когда Роджерс, используя полный контакт, развернулся к ней лицом и отстранил ее от себя, придирчиво, словно в первый раз, осмотрев с ног до головы. Хмыкнул чему-то своему, молча снял очки и отдал ей, как если бы только их в ее образе не хватало. — Одолжи у парней пикап и пригони его сюда, — он кивнул ей за спину. — Он маневреннее и легче Хамви. Есть зацепка по Баки, нужно прокатиться с этими… — Стив с видимым усилием проглотил не слишком достойное определение. — Нужно проверить одно место. Хартманн кинула полный сомнений взгляд Роджерсу за плечо, на колонну вездеходов, под завязку груженных вооруженными до зубов боевиками, которые, однако, проявляли к происходящему весьма поверхностный интерес. Большинство так и оставались сидеть в машинах, словно приезд сюда вовсе не был их конечной целью. Так, всего лишь остановка на пути… — Что ты сказал им? Стив поскреб бороду, раздумывая над формулировкой ответа, но в конце лишь пожал плечами. — Правду, — Роджерс подвигал челюстью, чтобы не так сильно сводило от ненависти и было легче озвучить остальное. — Что мы отыщем Призрака и заберем его отсюда, чтобы они и дальше смогли безнаказанно резать друг другу глотки, забивать людей камнями на площадях и снимать расстрелы гражданских на камеру. И что до тех пор, пока мы его не найдем, им лучше убраться с нашего пути, окопаться в пещерах и не высовываться. — Стив… — Хартманн с опаской вгляделась в его глаза, пытаясь оперативно определить, насколько все плохо и как сильно за последние сутки пострадали его моральные идеалы. — Это не наша война, Стив. — Пригони пикап, — Роджерс сменил тему. — Майору скажи, что к вечеру вернем. И захвати… походную аптечку, перевязочный пакет… Не знаю, что-нибудь. Просто на всякий случай. Честно, не представляю, что мы можем там найти. — Обижаешь, кэп, — она посмотрела на него одновременно и с подозрением, и с упреком, без слов говоря, что уж об этом-то он мог и не напоминать. — Стив, — она окликнула по имени, привлекая его внимание и терпеливо дожидаясь, пока он справится с собой и на нее посмотрит. — Без глупостей, ладно? Остынь. Роджерс долго на нее смотрел, и во взгляде его бушевал огонь, кажется, всей преисподней, порожденный невозможностью смириться с собственным бессилием. — Ладно, — в конце концов, он выдохнул и покорно кивнул, с намеком глядя ей за спину. — Но только потому, что мы не одни. Не хочу, чтобы у кого-то сложилось очередное фальшивое мнение обо мне. Хартманн кивнула в знак понимания, хотя на самом деле буквально в этот момент она осознавала совсем другое — свою, возможно, самую страшную за последнее время ошибку. Нельзя было позволять Роджерсу ступать на эту землю. Нельзя было позволять ему вникать в творящееся здесь мракобесие. Потому что на фоне Стивена Роджерса, в его режиме борьбы с подонками и несправедливостью этого мира, Джеймс Барнс — всего лишь убитый горем солдат, которому не к кому возвращаться с вечной войны. И если местные считают Призрака своим худшим кошмаром, то лучше им помолиться своему богу. А ещё лучше вот… ему — Роджерсу, Роджеру, человеку, на глазах которого стрелять в спину мог себе позволить только бессмертный.