***
6 сентября 1949 года. 0 часов 23 минуты
Генрих Витгенштейн поднимается с кресла, выхватывая палочку и приветствуя её взмахом вошедшую в подвальное помещение, где до недавних пор собирались остатки сторонников величайшего тёмного мага, подарившего им, некогда, надежду на лучшее будущее. Сейчас, часть этих людей — мертвы, часть — бежала, оставив его прикрывать тылы. Вот только не думал он, что человек, являющийся причиной столь позорного состояния его ячейки — а никто больше сюда зайти сейчас не мог, окажется столь юным, и к тому же — девушкой. Тем не менее, маг не собирается быть легкомысленным — даже если противник всего лишь один, а не группа иудейских карателей, как они считали — подловить и уничтожить пятерых его подчинённых она смогла, пусть даже, это можно объяснить простым везением или неожиданностью. С другой стороны, то, что враг один — означает лишь, что ему не придётся платить жизнью за успех их операции, вступая в безнадёжную схватку, как мужчина того ожидал. — Девчонка! Кто бы мог подумать. Ты зря пришла сюда. В сражении с командиром ячейки Грин-де-Вальда, ты найдёшь только свою смерь, — весело кричит маг, всматриваясь в черты лица красивой, юной ведьмы, пытаясь понять, встречал ли он её ранее. — Я вижу — ты не японка. Мы убили кого-то из твоих близких? Хочешь отомстить? — Нынче спускаешься ты в обиталище бога Аида. — незнакомка отвечает бессмысленной фразой, тем временем лёгкими шагами пересекая помещение, подходя даже ближе, чем требуется для хорошей дуэли; её угольно-чёрная мантия, трепещет и развевается на ходу, скрывая движения, что машинально подмечает Генрих. — Авада кедавра! — он атакует тут же, как только расстояние позволяет. — Круцио! — девушка уворачивается от смертельного заклятья, которое лишь задевает край её мантии, и тут же посылает непростительное в ответ. — В глуби земли, и меня оставляешь вдовою в чертогах, мрачным сражённую горем, — тем не менее, закрепить успешную контратаку она не стремится, лишь продолжая говорить. — Флиппендо Дуо! Экспелиармус! Дифендо! Бомбарда! — Генрих с лёгкостью уворачивается от медленного пыточного закляться и с усмешкой использует сразу несколько сильных атак. — Так это ты убила наших магов? Неудачники, не смогли даже с ребёнком справиться. — Протего, — все потуги мага разбиваются о сияющий щит, наколдованный тем же тоном, с которым ведьма продолжает читать свой дурацкий стишок. — И мал ещё сын наш младенец, нами, несчастными, на свет рождённый. Ни ты ему, Гектор, мертвый, защитником в жизни не будешь, ни он тебе также. Хеллболл! — из палочки колдуньи во все стороны срывается ослепительно-яркое пламя, настолько горячее, что в помещении мгновенно становиться тяжело дышать, что впрочем не мешает девчонке продолжать нести ерунду. — Если и выйдет он цел из войны многослёзной ахейцев, всё же одни лишь труды и печали его ожидают. — Аква Эрукто! Депульсо! Джеминио! — колдун срочно тушит огонь мощным потоком воды и одновременно бросает во врага кинжал, ускоряя его и размножая чарами — Если продолжишь тратить силы на болтовню, то проиграешь даже до того, как я успею размяться. — Люди чужие все межи на пашнях его передвинут, — не замолкая, соперница отталкивает от себя копии и кинжалов и струю воды какими-то невербальными чарами. — Дни сиротства лишают ребенка товарищей в играх. Смотрят глаза его книзу, и залиты щеки слезами. Если приходит в нужде он к отцовским товарищам в дом их, — тронет за плащ одного, у другого коснется хитона. Генрих впервые за этот бой начинает ощущать, что над ним нависла реальная угроза — как бы не выглядела смешно девчонка, в одиночку решившая вторгнутся в логово того, кто ещё недавно наводил страх на большинство европейских магов, в силе ей нельзя было отказать — невербальные чары, мощные атакующие заклятья и способность одним «Протего» остановить сразу несколько его атакующих проклятий, заставляет мага серьёзно пересмотреть свои первоначальные подозрения о том, что смерть его людей была лишь следствием её удачи и их излишней расслабленности. Её одежды удачно скрывают движения палочки и перемещения, а произносимые заклинанья приходится вычленять из зачитываемых тем же спокойным и восторженным тоном стихов, которые он принял вначале за нелепую болтовню. — Иммобулюс! Импедимента! Бласт курсе! Мобиликорпус! Арресто моментум! Петрификус Тоталус! Авада кедавра! — Генрих ускоряется, концентрируя магическую энергию и применяя сразу целый арсенал атакующих и замедляющих заклятий. — Я тебя не понимаю. — Кто-нибудь сжалится, кубок ему не надолго протянет; смочит лишь губы вино, а уж нёба смочить не успеет! — девушка совершает целый ряд рывков, уворачиваясь и скрываясь от его атак за предметами мебели, но даже при этом не прекращая декларировать свои строки. — Сверстник его, у которого мать и отец его живы, с пира прогонит его, ругнув и рукою ударив: «Прочь убирайся! Отец твой в пиру здесь у нас не участник!». — Мимбл Вимбл! Силенцио! — маг не выдерживает — от ублюдочности происходящего, кажется, начинает болеть голова, — Если пришла драться, так дерись, а не болтай! Карпе Ретрактум! — Круцио! — легко отвечает ведьма, вновь увернувшись от атак и продолжая читать. — К матери, сирой вдове, заплакав, вернется ребенок, Астианакт, до того на коленях родителя евший мозг лишь один от костей и жирное сало баранье. — Да успокойся ты уже наконец. — Генрих уже откровенно взбешён, от усталости, потраченной магической энергии и злости, глаза мага затмевает багровая пелена. — Экспульсо! Баст блейз! Дефраксион копс! Раствордетроф! Вёрткая дрянь! — Богйо кеккай, — на пути проклятий вновь возникает барьер. — Если же сон его брал, и детские игры кончал он, — он на кровати тогда засыпал в объятьях у няни, в мягкой постели, приятной едою насытивши сердце. Сколько ж теперь он претерпит, отца дорогого лишившись, — Астианакт, как ребенку троянцы прозвание дали. — Авада кедавра! Авада кедавра! Авада кедавра! — все свои остатки сил он концентрирует, чтобы, не жалея своего организма, которому явно придётся не сладко, из-за подобного, ударить тремя смертельными проклятьями подряд. — Ибо один ты у них защищал и ворота, и стены. Нынче близ гнутых судов, вдалеке от родителей, будешь псов насыщать ты, и черви, киша, поедать тебя станут голого. — каким-то чудом, твари удаётся ускользнуть от трёх «Авад», выпущенных с близкого расстояния, почти в упор, впрочем — маг уже не уверен, что он выпустил их туда, куда следовало — с его организмом явно творилось что-то не то, и дело тут не только в жутком переутомлении и выматывающих, иступляющих разум своей нелепой размеренностью и ритмичностью, будто бы их читают с трибуны, а не во время напряжённого боя, стихах. — Сколько одежд, между тем, и приятных, и тонких, в доме лежит у тебя, приготовленных женской рукою! — Что… Что ты сделала? Кхе… Со мной?.. — ноги Генриха подкашиваются, сам волшебник заходится в кашле. — Все те одежды сожгу я теперь, их в огонь побросаю, — теперь стих звучал для него издевательством, он окончательно понимает, что же за смысл вкладывал в него вторженец.- Нет тебе пользы от них: лежать тебе в них не придется! Их в прославленье тебе я сожгу средь троян и троянок!* — Будь ты… кхе… про… кхе-кхе-кха… лята… Кха-кха! — изо рта мага выплскивается кровь, заглушая последние произнесосимые им слова.***
6 сентября 1949 года. 0 часов 29 минут
Выждав какое-то время и удостоверившись, что Генрих окончательно мёртв, девочка подходит к трупу, и, пнув его в бездыханный бок элегантной туфлей, обращается к мертвецу издевательским тоном: — Я бы ответила, что давно проклята, но это такой избитый ход. Между прочим, я просто тянула время. Так, пока ты тратил силы, я просто ждала, покуда подействует изопропиловый эфир фторангидрида метилфосфоновой кислоты**, трансфигурированный из наколдованной тобою же воды. Ты не заметил, как я это сделала, потому что пламя перекрывало тебе обзор на мою палочку. Ну, а дальше — исход определил простейший безоар, который я приняла ещё до нашей встречи. Девушка вытаскивает изо рта пожёванный клок свалявшейся козьей шерсти: — Я понимаю, презрение к магглам, и всё такое, но неужели не стоило хотя бы изучить оружие, которым сражаются ваши же марионеточные войска***? И хотя в помещении до того присутствовали лишь убийца и её теперь уже абсолютно бессловесная жертва, монолог ведьмы внезапно прерывают: — Глумишься над уже мёртвым противником? Вопрос звучит от пугающей красоты девушки, с короткими, светлыми волосами, ясными и глубокими голубыми глазами, и противоестественно симметричным лицом, облачённой в до неприличия — меркам времени, конечно — мужской, строгий костюм, кожаную куртку — и всё исключительно белого цвета. Саму чародейку, однако, подобное вмешательство не смущает, и она лишь нахально улыбается появившейся ниоткуда у неё за спиной гостье: — Разумеется. Так удобнее всего. Живой ещё может предпринять что-то неожиданное. Даже если это маловероятно — к чему рисковать? Я же не ты, кто может не беспокоиться о подобных мелочах. — И потому решила использовать зарин? В этом месте? — Что? Да брось! Ты только из-за этого явилась? — колдунья смеётся. — Я не имела в виду ничего такого. Ты же знаешь, как я отношусь и к террористам, и к разного рода религиозным фанатикам? — Тем не менее, ты мало чем от них отличаешься. — Мой зарин — всего лишь трансфигурированная вода. Он гарантированно успеет превратиться обратно до того, как кто-то непричастный пострадает, и японцы даже никогда и не узнают, о том, что тут произошло. Но если хочешь… — голос Гортензии сменяется на зловещий шёпот, что так пугает многих, кому довелось его услышать. — Я притащу сюда мамашу Сёко Асахары****, и выпотрошу её кишки, гарантируя что никаких неприятных параллелей с историческими событиями больше не осталось? — Она беременна сейчас. Во чреве у неё — невинный младенец. И Тидзуо также ещё лишь предстоит пройти свой земной путь, — собеседница отвечает спокойно. — Что с того? — темноволосая пожимает плечами. — До невиновных, да и до будущего — мне дела нет. Разве это не ты переживала из-за него? — Я переживала лишь за тебя. Будущее — не в моей компетенции, иначе — я бы с радостью уничтожила род человеческий, сразу после его создания, — и в этих словах нет насмешки, лишь спокойная властность. — Рада, что дорога тебе, мой милый ангелочек, — ведьма делает быстрый шаг и склоняется к уху светловолосой девушки, театрально приобнимая её за шею, однако, не касаясь при этом. — Но знаешь, твоя пассивность обесценивает твои же слова. Скажи, разве это не невыносимо — иметь всемогущество, но быть не в состоянии распоряжаться им по собственной воле? Почему бы тебе не откинуть эти нелепые оковы? — Ты знаешь мой ответ. — Всё надеешься рано или поздно вернуть меня к свету? — ведьма с разочарованным лицом отступает на шаг от той, кого назвала «ангелом». — Это произойдёт. — Или это я низвергну тебя в пучины тьмы, — смеётся Гортензия, но далеко не весёлым смехом. — Мы обе знаем, чем всё закончится. — Я не признаю судьбу, — отвечает колдунья. — Тем не менее, она настигнет тебя. Лицо ведьмы перекашивает от злобы, а потом, она делает ещё несколько непроизвольных шагов назад, едва не наступая на труп. — Ты не дождёшься этого, ангелок. — голос её буквально источает злобу и презрительную насмешку. — Так что смотри со своих небес. Не имея возможности вмешаться. Как я грешу. Как я сокрушаю миры, которые тебе запрещено было трогать. Как спасаю злодеев, которых ты так хотела бы покарать. Как топчусь на костях иллюзорной чепухи, называемой «судьбой». В конце спича, Гортензия успокаивается и вновь приближаясь к ангелу, словно набравшись смелости, осторожно касается рукой безупречного лица, а второй — приобнимет за талию, и, почти соприкоснувшись губами с её ухом, произносит с чувственной страстью, и затаённым, но ощутимым злорадством: — Наблюдай, как я, обнажённая, утопаю в неге в объятиях девушек. Как дарю блаженство им. Я ведь знаю — тебе так нравится моё прекрасное тело. Но ты никогда не посмеешь нарушить запрет. — злорадство вдруг пропадает из голоса, сменяясь нежностью. — Однако, даже несмотря на то, как ты жестока ко мне — я искренне люблю тебя. Так что, если однажды, хотя бы на миг, решишься рискнуть, и пасть ко злу в моих объятиях — только дай знать. И гарантирую — это будут самые нежные объятия на свете. С последним словом, девушка отстраняется, и, не глядя больше на светловолосое существо, быстрым шагом уходит прочь. Некоторое время стоит абсолютная тишина. — Ты не помнишь, что значит — «любить», — тихо шепчет ангел.***
6 сентября 1949 года. 1 часов 2 минуты
Ая Такаги с ужасом смотрит на мужчину перед собой. Иошайо, всегда достававший девушке «лёд»*****, будто бы сошёл с ума. Он уже попытался сорвать с девушки одежду, неумело орудуя ножом, из-за чего по бедру у неё стекает струйка крови. Ая как никогда ясно понимает, что сейчас — она умрёт. Что бы не сдвинуло мозги Иошайо, просто так он не остановиться. Она пытается сорвать с себя одежду, путаясь в кофточке, хотя и не верит, что даже покорность поможет прояснить разум насильника. Нож взлетает над её головой, Ая зажмуривается. — Помогите! Конечно же, никто не услышит. А если и услышит — не придёт на помощь. Они слишком далеко от центральных улиц, в районе трущоб — тут каждый сам за себя. — А ты что ещё?.. — раздаётся запинающийся голос Йошайо, который сменяется утробным, булькающим, каким-то нездорово-болезненным звуком, и глухим ударом. Ая недоумённо открывает глаза. Мир перед ней мир заполнен красным и белым — стены переулка, стоптанная земля, одежда Айи — всё заляпано красным, а прямо перед ней — стоит высокая, красивая девушка в ярко-белой, совершенно инородно-чистой в этом грязном, вымаранном неизвестной красной субстанцией, которой не было ещё полминуты назад, месте. Взгляд Айи натыкается на Йошайо. Он лежит у неё под ногами. И у него нет головы. Она вновь глядит на девушку перед собой. Теперь уже — с незамутнённым, животным, страхом. -Нет! Пожалуйста, я… Глаза девушки в белом меняют свой цвет: словно солнце выходит из-за тучи, ярко-голубой заполняется сверкающим янтарём. Черты лица существа утончаются: теперь она ещё более прекрасна, но эта красота вызывает скорее неописуемый, первобытный трепет, желание бежать как можно дальше, и спрятаться в самой глубокой норе. — Грешница, — с презрительным спокойствием произносит ангел. Айа кричит — всё её существо затопляет немыслимая боль, а в следующую секунду — кровавые ошмётки девушки разлетаются по стенам. На мгновение, распахиваются в грязном переулке прекрасные, блестящие, ярко-серые крылья, и ангел исчезает. Остаются лишь два изувеченных человеческих трупа.