980 г
Глаза Великого Перуна выжигают дыру, метают молнии, пылают пожаром войны. Ван смотрит строго, по струнке вытягиваясь под этим взглядом, а в душе... липкая радость обволакивает, гордость за победу — все же победу! — над Ольгой позволяет дышать полной грудью. Они сделали это. И теперь у Вана есть свой настоящий князь, а не киевский последователь с ворохом христианских идей. Владимир слушает свою дружину и воев, он уж точно не станет предавать своих богов в угоду этому заносчивому Византии. И это капище на теремном дворе — тому подтверждение. Нет, Владимир не отречется от своей веры и не заставит отречься Вана. Не посмеет. А возвышение Перуна… Ван и сам давно считал его своим истинным отцом. В мире, упивающемся войной, должен быть свой воинствующий князь. Даже среди богов. А то, что кровь киевлян и русичей обагряет идола Макоши, так это нормально. Всегда так было. Должно так быть. Должны же ничтожные люди расплатиться жертвою пред великими богами… Ван растягивает губы в полубезумной улыбке, сжимая в ладони ручку Нельги, и больше не слышит тихих всхлипов и просьб о помощи. Его ждет великое будущее, боги должны об этом знать.981-982 гг
Кровь капает с губы на подбородок, и по лицу расплывается широкая улыбка, больше похожая на оскал. Светлые, перемазанные багрово-черной грязью волосы прилипают ко лбу, щекам и шее, а в блестящих зеленых глазах Ван мог увидеть собственное лицо, искаженное борьбой. — О, я еще отомщу, — сухие изъеденные губы рвутся, произнося эти слова. Наверное, у новоиспеченного Польского государства хватает проблем и без Вана. Но Ольга очень хотела вернуть потерянные червенские города! А наладить с ней отношения… это важно. Единая Русь все-таки. Нельга рядом хмыкает, и сейчас Вану кажется, что она похожа на Польское государство куда больше, чем на него. Те же спутавшиеся грязно-светлые волосы, тот же опьяненный блеск в больших глазах, та же хрупкость телосложения. Они оба еще совсем дети, и сражаться против кого бы то ни было из них… нечестно. Но так просто дарить земли Ольги он не может. — Смирись, — усмехается Нельга, и Ван ободряюще улыбается противнику, чтобы сгладить резкое предложение. Язык, доступный только государствам, приятно ласкает слух. Может, стоило бы выучить и другие языки? Тот же Византия владеет несколькими, да и Ольга знает основные выражения соседей. Это может пригодиться, наверное. Воздух разрезает вопль. Ван резко вскидывает глаза, и… в ужасе отшатывается. Рука Польского государства безвольно обвисла, и по ней ручьем стекает ярко-алая кровь. Мышцы, вывороченные, словно багряное месиво, торчали во все стороны вместо светлой кожи. — Смириться?! — крики дергают развороченное мясо, и Ван просто не может отвести взгляда. — А не забываетесь ли вы, придурошные?! Я проклинаю вас, проклинаю! Я уничтожу все, что будет вам дорого! Уничтожу!!! И да поможет мне в этом Бог! Ван не слышал сыплющихся проклятий, не понимал толком ни слова. Перед глазами стояло только то, что он сотворил практически своими руками. Ольга тоже… так? Лишалась земель? Неужели когда-нибудь в будущем его тоже ждет… это? Польское государство и не думает замолкать, осыпая противников ругательствами до десятого колена. А Нельга хохочет. Где-то в задних рядах польского войска слышится негромкое «аминь». И Вану становится действительно страшно. Неужели отношения между государствами… всегда будут такими? Кто-то будет страдать, а кто-то — смеяться? Неужели этот мир обречен? Первый приступ случается на следующий год после восшествия на княжение Владимира. Голова трещит от отголосков чужих мыслей и грубых идей. Не хотят платить дани. Помышляют о независимости. Хотят проверить свою силу. Вятичи. Ван не может их заткнуть, лишь приглушая собственным внутренним голосом. Они восстанут, точно восстанут. Они уже это сделали. Ногти впиваются в кожу на левом боку, лишь бы унять этот нестерпимый зуд. Ван терпит, старается не чесать, не вспарывать живот. И только хмурится, сжимая кулаки, с каждым новым порывом. Владимир недоволен. Он, как и его покойная бабка, думает, что во всем виновато государство. О, если бы это было действительно так!.. Ван бы в первую очередь прекратил эту пытку. Он заставил бы голоса замолчать, потому что из-за них не слышно и половины речи князя. Но он не может! Столько раз пытался, но не может. — …усмирять силой, — вылавливает Ван из общего потока информации и хмурится еще сильнее. Когда бабка Владимира ходила на древлян, Ольга едва не померла. Та картина до сих пор, всплывая перед глазами, тошнотой подступает к горлу. Сможет ли он сам выдержать нечто подобное? Будь это в его власти, Ван бы объединил уже эти племена, стер бы между ними границы! Но это невозможно? Во всяком случае, пока жив сам Ван, его дорогие Ольга и Нельга. И Сабриель. Он, кажется, сбежал из Киева куда-то в свои бывшие земли. В Тмутаракань, кажется. А ведь могут еще понаделать своих «княжеств»… Видно, не бывать единому государству. Ван вздыхает. — Тебя здесь оставим, кому ты такой… — Владимир чуть кривится, прежде чем улыбнуться, и треплет Вана по макушке. Как ребенка. Он снова для всех ребенок. Даже Ольга после возвращения червенских городов стала выше него. Хорошо хоть Новгород еще держит свои позиции. — Такой больной нужен-то в походе. Ван предпочитает не думать о том, что во время похода он будет еще… «больнее». Владимир не держит на него зла, и на том спасибо. Князь машет рукой в сторону двери, и Вану ничего не остается, кроме как, поклонившись, выйти. Массивная дверь за спиной хлопает неприлично громко, и он, зажмурившись, выдыхает. Пальцы обхватывает маленькая ладошка. Улыбка налезает на лицо непроизвольно, и Ван приседает на корточки, прежде чем открыть глаза. Нельга смотрит на него проницательно, умными блестящими глазками. — Не переживай, — она чуть поглаживает его пальцы, полуулыбаясь, — я тоже иногда их слышу. Уголки губ опускаются вниз, стоит только Вану вникнуть в фразу. Слышит их? Кого? О чем она? Нет, о великие боги, только не говорите, что и с ее племенами что-то не то!.. Но Полоцк необычайно смирен в последнее время… — Они зовут себя радимичи, — Нельга искренне смеется, видимо, считая повисшую паузу забавной. Вану же совсем не до смеха. Ладно он, ему будет даже полезно испытать немного боли. Но Нельга! Она же совсем еще дитя! — Мы никому об этом не скажем, хорошо? — девчушка легко кивает, соглашаясь, а Вана обжигает очередным приступом зуда. Дышать приходится сквозь зубы, и Нельга смотрит на это зрелище с таким искренним — даже жестоким — любопытством, что Вану становится стыдно. Если она слышит голоса, значит, должна тоже испытывать… эти вспышки «чесотки». Но он ни разу не видел, чтобы Нельга причиняла себе вред. Неужели маленькая девочка оказалась сильнее? Лица, лица, лица. Да сколько же можно?! Их много, они кричат, все кричат. Истошно кричат. И Ван не может им помочь! Они цепляются друг за друга так крепко, что рвется одежда. Их крики, они повсюду. Они зовут на помощь. Они, их много. Лица, лица, лица. Все смазано. Все кричат. Смотрят прямо в глаза с таким отчаянием, с почти надеждой. И кричат, зовут на помощь. Тянутся своими ручонками. Их много. Взрослые, дети, старики. Мужчины и женщины. Все хотят жить. И все не могут. Поэтому и кричат. Знают, что обречены. И просят его, Вана, помочь. А он ничего не может сделать, совсем ничего! А они все еще кричат, смешиваясь между собой. Лица, лица, лица!.. — Ван, Ваня! — посторонний звук прорывается сквозь ежесекундно сменяющиеся картинки. Все труднее дышать, он уже задыхается, складываясь пополам. Они все еще кричат, все еще затравленно смотрят… — Очнись же! Держись, дурак, держись! Дружинники бьют детей и стариков. Они кричат. Они зовут на помощь и знают, что помощи не будет. Ван не может сдвинуться с места, не может сделать вдох. Не может помочь, хотя должен! Должен! Лица яркими пятнами. Лица смазываются. Крики остаются. Их много. Все кричат. — Ты не такой слабак, Ван! — сквозь поток лиц прорывается искаженное злостью лицо Ольги, и отголосок боли, словно вспышка, обжигает щеку. И бок, левый бок. Но все это отступает на второй план перед огромной кровавой волной сильнейшей боли, сметающей сознание подчистую. Лица, опять эти лица! И их снова много, так много, что слезы градом катятся из глаз. Беспомощный, лишенный возможности даже закричать, Ван мог только смотреть. Не выходило даже зажмуриться: картинки прорывались сквозь веки. Не получалось зажать руками уши: вопли и мольбы раздавались в голове, разрывали ее. Все пытаются сбежать от смерти. А она безжалостна, Ван ее видит, она совсем рядом! Она, как и дружинники, никого не щадит. И похожа на Владимира, очень похожа. И на бабку его. На всех сразу похожа. Лица, лица, лица… все в крови перемазанные, изуродованные криком. Их много, они все кричат, все. О, великий Перуне! — Хватит ныть, чурбан! — в лицо бьет ледяная вода, и Вана буквально вырывает из проклятых видений. Он истерично хватает ртом воздух, пытаясь надышаться, и не верит, что все закончилось. Его шатает, его трясет. А в голове шумит, звенит, трещит от резкой пустоты, от нехватки мыслей, чувств, слов. Руки дрожат с такой силой, что протянутая Ольгой коновка падает на пол. Ольга ругается, но поднимает, и Вана охватывает такая всепоглощающая благодарность, что были бы у него силы — расцеловал бы ее. Пробудь он в том бреду чуть дольше, уже бы не выбрался. И может что-то во взгляде его было такое, что Ольга смягчилась. Она даже позволяет себе слабую улыбку, прежде чем отослать Нельгу за квасом. Кажется, Ольга действительно боялась за него, Вана. В отличие от Нельги: на ее лице только какое-то жутковатое любопытство, почти кровожадный интерес. Ван встряхивает головой, и в следующую секунду уже ничего не видит в светлых юных глазах. Может, только показалось? Холод проходит по позвоночнику, но он предпочитает думать, что это последствия бреда. Тем более, Нельга послушно уходит ему за питьем. — Вятичи покорены, — слова царапают горло, но тишина — такая звенящая и неестественная после сотен криков — давит на виски слишком сильно. Лучше говорить сквозь боль, чем молчать, разрываясь от безмолвия. — Ты неправильно реагируешь на народные недовольства, — Ольга хмурится, окуная в бочонок какую-то тряпку, и возвращается к Вану, проводя ей по телу. Щиплет, но вода приятно холодит разгоряченную кожу. Ван опускает взгляд и в ужасе распахивает рот. Он все-таки сделал. Разодрал живот в кровь, до мяса. И не заметил этого. — Слишком ярко. Игнорируй людей. Государство в первую очередь — это власть. — Нет, — Ван категорически не согласен. Может, он далек от власти, и считать себя волей ее, а не народной… проще. Но у него так не получается. Он всегда будет своим народом. И в богатстве, и в бедности. И в болезни, и в здравии. И в развитии, и в падении. Будет ли народ поклоняться своей власти или идти против нее — Ван будет на его стороне. Может, княгиня Ольга и Владимир все же небеспричинно опасались? Он не сможет быть преданным князю безоговорочно. — Тебе же хуже, — хмыкает Ольга и больше не произносит ни слова. Нельга возвращается спустя несколько минут с коновкой, полной холодного кваса. Ван пьет жадно под усмехающимся взглядом. И удовлетворенно замечает, что на Нельге нет ни единой царапины. Будто отвечая на его немой вопрос, она замечает: — Радимичей еще не покорили, они такие… дикие. О, ну, ладно… стоп, что?!983-985 гг
Деревья верхушками пронзают небо, словно мечи человеческие тела. Это очень символично, как считает Ван. Его воины, поблескивая металлом, похожи на каких-то диковинных зверей: неловкие, лишенные грации, бьющие напролом. А ятвяги, эти дикие лесные люди, будто танцуют, огибая стволы, прячась за ними и отражая удары. Глупцы, у которых нет ни шанса против Перуновых детей. Воздух вокруг — раскаленное железо. Ван быстро облизывает пересохшие губы, с неведомым наслаждением пронзая тело за телом. Неравная битва, окунающая в просто пьянящий восторг. Кровь буквально кипит в жилах, и Ван бросается в целые группы врагов, раскидывая их в разные стороны. Чей-то умелый выпад разрывает кольчугу, и грязное оружие впивается куда-то пониже ребер. Но Ван ничего не чувствует, кроме пары глупых ручейков горячей крови. А еще он видит испуганно расширенные глаза перед собой какого-то мальчонки. Если выживет — будет обходить за сотни аршинов. И это смешно. Ван смеется, вытаскивая из себя мешающий клинок, и умело метает его в сторону юноши. Короткий вскрик, и лезвие, пронзив плечо, приковало мальчонку к ближайшему дереву. Брызги яркой, словно рассвет над Ладогой, крови заставляют Вана сглотнуть слюну. Ему нравится. — Ван, я хочу его! Давай заберем? — голосок Нельги прорывается сквозь боевые вопли. Испуганные голубые глаза подергиваются пеленой, светлая его головка почти обвисает. Мальчонка почти не дергается. Слабак. И Ван как-то даже совсем не удивлен тому, что Нельга что-то делает на поле боя. И не замечает взволнованной — хищнически-взволнованной — дрожи в ее эгоистичных словах. — Как хочешь, — все равно этому мальчишке осталось недолго. Как и всему его племени. Толпа гудит и рычит, будто вот-вот встанет на четвереньки и бросится вперед, чтобы растерзать «добычу». Ван чувствует себя частью толпы, поглощенным ею. И осуждающий взгляд Ольги на спине, но все это неважно. Перун требует кровавых жертв за дарованные победы, и Ван обязан их предоставить. Нельга вот точно понимает его: она в первых рядах, выцарапывает из крепких отцовских рук выбранную «жертву». Тесно. Кто-то кричит, упав, и в этом крике слышится смерть, так похожая на звенящий смех Нельги. Ван глотает спертый воздух и пытается протиснуться ближе. Он должен умыться священною кровью — во имя всего своего народа. — Если же идолы ваши действительно боги, то пусть они сами извлекут его из моих объятий! — гремит под самым небом отцовское отчаяние, и Нельга — совсем как он недавно! — бросает клинок. Восславься, Перуне! Ветер шумит где-то в ветвях, подвывая начинающейся непогоде: небо уже затянуло белесым полотном облаков. Пальцы невольно барабанят по скамье, потому что Ван ничего не понимает. Только что до него дошла новость об усмирении радимичей. И все, вроде бы, хорошо, но… Нельга как и прежде улыбается, абсолютно не волнуясь по этому поводу. Это странно, это невозможно. Значит, Нельга — то самое княжество, олицетворяющее власть, а не народ. Или?.. Ван трясет головой, потому что вторая мысль просто ужасна. Сердце отторгает ее, протестующе сжимаясь, но разум шепчет… что это вполне возможно. С Полоцком обходились жестоко, Полоцк сам по себе жесток. Холодный и бесчувственный, словно камень. Полоцк… он не может, не умеет быть чьим бы то ни было сердцем. Неужели у Нельги нет сердца? Нет сердца, а значит, и нет народа. Ничего нет. Ван знает только одно государство без сердца. Потому что сам его уничтожил. У Сабриеля было все, пока это все не отняли, но он все еще жив. А вот чувствует ли свой народ? Чувствует ли народ его? У Вана нет ответов на эти вопросы. У Вана и Сабриеля-то больше нет. Есть только загадка Нельги и поговорка «радимичи волчья хвоста бегают». Ван совсем не знает, что ему со всем этим делать. Здесь со времен Святослава многое изменилось. Во всяком случае, Ван не может разглядеть ни одного знакомого лица. Но вновь Волжская Болгария практически у его ног. Такие же гордые, чтобы преклониться; такие же потерпевшие поражение. Воздух вокруг пахнет влажным ржавеющим металлом, и в нем так отчетливо слышны нотки безумия. Все, как нужно: кровь и сумасшествие. Все, как нравится Вану. Нельге бы тоже понравилось, если бы она была здесь. Ей бы понравилось даже больше. — Они не захотят быть нашими данниками: пойдем лучше искать лапотников, — слышится неподалеку голос Добрыни, и Ван хмурится. Это несправедливо — лишать его территории после таких грандиозных сражений! Да и кто чем будет расплачиваться с союзниками? Толпа перед захватчиками раздвигается, пропуская вперед статного старика. Побеленная сединами бородка и длинные лохмы, темные блеклые глаза и медная от загара кожа так напоминали обычного жителя берегов Волги и Камы, но нечеловеческое величие в глазах… нет-нет, это, конечно же, не просто горожанин. Да и не владыка. Это и есть Волжская Болгария. Но почему же Ван не видел его раньше? Владимир обещает мир, послушав дядю. Ван в крайней степени не согласен и даже оскорблен! Так бессмысленно тратить его ресурсы! Уходить от тех, кто уже покорен. Впустую расходуешь дары Перуновы, княже, ой, впустую… Нехорошо… — Разве тогда нарушим договор свой, — доносится до Вана, и, похоже, он пропустил уже все самое важное: условия договора, — когда камень станет плавать, а хмель тонуть на воде. Гордый старец кланяется в пояс, и желание вырвать ему глотку становится почти непреодолимым. Хорошо, что почти. Иначе Ван бы испугался. Кажется, Владимир решил устроить для Вана путешествие по пепелищам. В груди что-то невольно ноет, но это слишком глупо, чтобы быть правдой. Поэтому Ван улыбается, оглядываясь по сторонам. Если Сабриель еще не утратил связь с землей, он придет сюда уже через пару мгновений. Интересно, изменился ли? А может, нашел новую столицу? Так можно? Хазарские земли Ван помнил иначе: яркими, мятежными, воинственными. Готовыми пронзить тебя насквозь единым солнечным лучом, разрубить редкой листвой. Сейчас в них будто господствовала осень: даже не Ревун, а настоящий Груден, который вот-вот отдастся во власть Студеному. Выжженные, посыпанные пеплом собственного величия, они загнулись под гнетом лет, из прекрасного пылающего цвета завяли в догнивающее… что-то. Ван усмехается. Видимо, Сабриель оказался слишком слаб, чтобы существовать дальше. Таков закон жизни: слабый должен умереть. — Во что ты себя превращаешь? — шелестят где-то за спиной слова, едва различимые в тяжком вздохе. Ван резко оборачивается. Сабриель постарел. Это первое, что бросается в глаза. Он весь осунулся, из полного сил мужчины превратившись в дряхлого старика: со впалыми щеками, почти белыми глазами, весь в морщинах и с сухой пятнистой кожей. Даже волосы, пусть и не тронутые сединой, казалось, покрылись слоем вековой пыли. А ведь прошло всего… сколько? Пять лет? Ноющее сердце колет виной, и приходится приложить немало усилий, чтобы сглотнуть вставший поперек горла ком. Ван же ни в чем не виноват, это Сабриель слишком слабый. Просто точный расчет, просто воля богов. Перун велит избавляться от слабостей. — Я привел войско мое, дабы дань собрать великую, и данник ты мой отныне, — величественно, так, чтобы не осталось вопросов. В душе разливается приятное тепло от осознания собственного превосходства и гордость, неестественная гордость за себя. Ольга, Византия, Нельга, Сабриель — все, абсолютно все сейчас должны им гордиться. Потому что он победил. Но во взгляде Сабриеля ни капли радости за Вана, в нем только удивление. И это обижает. Ван поджимает губы, чувствуя прилипший к ним песок. Только сейчас в глаза бросается то, что Сабриель весь в песке: даже дыра в груди, покрытая незаживающими язвами, почти полностью засыпана рассыпчатым «золотом». Будто стряхни он его — весь рассыплется. И ничего не будет. Даже памяти о таком государстве, как Хазарский Каганат. Может, в этом вина не только Сабриеля? Ван легонько трясет головой, отгоняя неприятную мысль. Перун славит войну. Любая война, любая кровь — награда Перуну, милость его. О милостях не сожалеют. Ван должен служить Перуну верой и правдой, добывать для него новую кровь. Потому что Перун — верховный бог, он управляет другими, а значит, может наслать беды. Жители Руси не должны страдать из-за того, что Ван плохо старается. — Дань? Серьезно? — наконец произносит Сабриель и, окинув Вана грустным орлиным взглядом, смеется. Смеется и кивает себе, будто что-то решив. Похоже, Сабриель сошел с ума. Но Ван свою задачу выполнил. Перун должен быть доволен. Хазарский Каганат обложен данью. Хазарского Каганата больше нет.987-988 гг
Вану не нравятся настроения, господствующие в княжеско-боярской среде. Они слишком много общаются с Ольгой и слишком странно смотрят на них с Нельгой. И на идолов, возвышающихся на Теремном дворе. На Перуна. Но особенно Вана пугают иноземцы, приехавшие к ним со своими вероучениями, после долгого ночного собора князя и его непутевого варяга. Нет-нет, конечно же, это такая Владимирская хитрость — заманить к себе самонадеянных глупцов и убить за дерзость. Все именно так и будет. Владимир не может предать его, Вана. Он же князь, он должен делать все для своего государства. А не убивать его, ни в коей мере не убивать… Иногда Вану приходили письма. Наверное, другие государства считали, что он здесь всем заправляет. Чаще всего их отбирала Ольга и, ознакомившись, либо писала ответ сама, либо несла их Владимиру, принимавшему иноземных посланцев. Крещенная, она хотела склонить князя к православию и абсолютно этого не скрывала. Теперь-то Владимир ей нравился. А Ван… А Ван, похоже, больше ничего здесь не решал. Посланцы из Хазарского Каганата сильно запоздали. Ван уже даже начал сомневаться, что они придут. И еще больше он сомневался в том, напишет ли ему Сабриель. Жив ли он вообще? Сейчас, беспомощный и откровенно жалкий, Ван готов был на коленях вымаливать прощение у… своего единственного друга. С друзьями так не поступают. Но Сабриель должен был понять, должен был! Благоденствие страны, Перунова благосклонность, они важнее, важнее всего на свете. Почему жертвой стал именно Сабриель? Почему Ван выбрал его жертвой? — Это тебе, — усмехается Ольга, и кусок пергамента летит прямо в лицо, и Ван едва успевает его поймать. Сабриель — единственный, кто не писал на родном языке. Будто и вовсе его забыл. Единственный, кто обращался к Вану не как к Руси, а как к человеку. Видимо, основное письмо написано для Владимира и Ольги. Символы перед глазами плывут, почти теряя смысл. Просто не хочется его знать. К пергаменту прилагался небольшой глиняный сосуд с ярко-красной жидкостью. Которая так остро пахнет влажным железом. С кровью. Ван не хочет читать то, что там написано. Совсем-совсем не хочет. Потому что он, кажется, знает, что там может быть.Моя вера и люди — все, что от меня осталось. Будь добр, передай кровь моему любимому византийскому другу. Он не откажет, только не теперь, и мой народ найдет свой приют в имперских землях. Веру оставляю на растерзание твоему князю. Не скучай.
Послание выпадает из ослабевших рук, и Ван бессильно оседает на пол. Что же он натворил… О том, что Владимир направил своих людей в государства, представившие свои верования, Ван узнал последним. Когда сделать ничего не мог. Да и не собирался. Владимир уже сделал выбор, и выбрал Ольгу с ее православием. Византия будет в восторге. — Он возгордится, — хмыкает Ольга и закатывает глаза, будто читая мысли. Владимир задумчиво кивает, потирая бородку: — Василий II помощи у русского войска просил, — медленно произносит он, поднимая затуманенные глаза на Вана. — Мы ему такое поставим условие, дабы сам он отдал нам бога своего. И сестру приданным. О великий Перуне, не оставь, не оставь, коль княже отрекся и от державы своей, и от веры отцов своих. Ван со всей силы сжимает зубы и отводит взгляд. Ради чего все это было, все эти жертвы, вся кровь? Неужели напрасно? Почему у Вана нет выбора? Не кланяясь, он разворачивается и уходит к себе, громко хлопнув массивной дубовой дверью. Полати вздрагивают, едва не уронив последний подарок Сабриеля. Для Византии. Нет. Этот выскочка не достоин столь щедрого дара! Глаза защипало, и Ван снова поджимает губы, смаргивая непрошеные слезы. Контролировать себя не получается. Мысли путаются. Только одна гремит: Византия недостоин, Византия не имеет права. Непослушные дрожащие пальцы впиваются в грубую ткань рубахи, и Ван рвет ее. Щеки горят под холодящим мокрые дорожки на них легким ветерком. Руки бессильно опускаются к сосуду, едва дотрагиваются до него. Наверное, это шедевр гончарного искусства. Такой простой, но такой совершенный. Невесомый толчок, и он опрокидывается, кровь медленно, словно нехотя, стекает по его стенкам, пачкает ткань и дерево. Ван подставляет руки под густую струю, слишком яркую для того пыльного Сабриеля, каким Ван его помнит. Скапливается в ладонях, утекает сквозь пальцы. Ее слишком много для человека, но слишком мало для Вана. Не хватит, чтобы облиться ей с ног до головы, окунуться в нее. Захлебнуться ей. И Ван просто прижимает кровавые ладони к сердцу, впиваясь негнущимися пальцами в кожу. Хочется выть. Почему же так… неправильно? Больно. — Какой же ты еще ребенок, — доносится, будто издалека, голос Ольги. Руки сползают, оставляя на теле кровавые разводы. Ван из последних сил обнимает себя и горько всхлипывает, падая на пол. Да, она снова права, во всем права. Какой же он ребенок. День тянется за днем, и совсем ничего не меняется. Кораблей из Византии все нет и нет, люди по-прежнему поклоняются Перуну. Разве только Нельга, увидев тогда Вана в крови, теперь ежедневно совершает процедуры омовения кровью убиенных животных. Только всем все равно. Они думают, что Нельга исправится с принятием православия. Вану кажется, что византийский бог здесь не приживется. Он проклянет, его проклянут, и все будет как раньше. От такого, как он, откажется любой бог, кроме Перуна. Поэтому пусть Нельга тешится. Она еще мала, ей нужна Перунова защита. За стеной громко переругиваются Ольга, защищающая Византию, с Владимиром, которому так не терпится обзавестись почетной женой. А ведь прошлую не так давно отослал в специально построенный Изяславль! Сдались им эти внешние дела… Все равно всю грязную работу оставят ему, Вану. А потом будут качать головами, сетуя на его кровожадность. Да, ему обидно. — Решено, идем на Корсунь! — кричит Владимир, и Ольга несдержанно ругается. Что-то, разбиваясь, звенит, от хлопнувшей двери дрожит пол. Значит, будет новая война. Ольга проносится мимо Вана, толкая его плечом, шипя себе под нос проклятия, поминая какого-то черта. Черту, наверное, тоже обидно. Он, как и Ван, здесь совсем ничего не решает, но остается виноват. Несправедливо. «Если не сдадитесь, то простою и три года!» Ван не уверен, что согласен с князем в этом. Захват Корсуни против Перуновой воли был, во имя чужой веры и гордости Владимировой. Зачем его поддерживать? Ван бы развернулся и ушел — хоть пешим, хоть конным, — но это точно будет предательством. Владимир может и отомстить Новгороду. Сколько они уже здесь? Обсыпают землей стены крепости, а ее жители ночами сводят их труды на «нет». Самая бессмысленная осада на памяти Вана. Может, поторопился он, поддерживая Владимира в междоусобной войне? Ван отрицательно качает головой, устало прикрывая веки, и сам стыдится своих же мыслей. Стрелы летят в их сторону одна за одной, и уже как-то глупо обращать на них внимание. Со свистом проносится прямо над ухом. Ван такого звука еще не слышал: разящие стрелы другие, визгливые и тонкие, как девушки, как змеи. Эта тяжелая и неповоротливая, словно разжиревший селезень. Владимир оказывается рядом в мгновение ока, и Ван едва успевает обернуться, чтобы заметить в его руках византийскую стрелу с привязанным к ней пергаментом. Послание. Князь быстро пробегает глазами по строчкам и с победной улыбкой кричит небу: — Если сбудется это — сам крещусь! Кажется, новость хорошая. Или Владимир просто ищет повод. Так или иначе, Ван просто надеется, что всему этому скоро придет конец. Домой хочется — жуть! И особенно в Новгород. Вот бы запереться в его стенах и никуда не выходить. Сидеть в родном языческом Новгороде до скончания своих дней. — Поздравляю, Ван, ты снова победил, — только в этот раз собственные слова не приносят радости, соленым потом горча на языке. Потому что череда этих незначительных побед — прямой путь к большому поражению. Все кончено. Ван не плачет, не кричит, не воет. Даже почти не зовет Перуна и не жалеет о том, что помогал Владимиру. Князь сверг идолов, вволю над ними поиздевавшись. Особенно досталось Перуну, привязанному к лошадям и сброшенному в самый Днепр. Верные ему киевляне рыдали, истязая себя мольбами и стонами. Великая кара ожидает их всех. Небо молчит, и от этого лишь яснее в душе мысль о неизбежности наказания. До полного крещения остаются считанные дни. Все кончено. Толкают, хватают за горло, загоняют по шею в ледяную реку. Воздуха не хватает. Вода сбивает с ног, острые камни впиваются в ступни. Ван чувствует себя маленьким и ничтожным, грязным недороском под громкими словами молитвы, а еще ему жутко холодно, и от этого тело бьет крупная дрожь. Рядом, на подмостке, похрюкивает, тяжело дыша, Анастас, священник, сдавший Корсунь. Нельгу тоже, царапая, отучают от родных богов. Только Ольга с Владимиром — или правильнее Василием? — стоят с византийскими «захватчиками» и искренне улыбаются. Вана трясет. — Эй, как тебя там? — Анастас громко чихает и тычет пальцем, что кажется Вану еще более противным, чем его «священные деяния». За что Владимир так с ним, Ваном? За что?.. — Ван, — отвечает он, стуча зубами, и смотрит почти затравленно. Еще несколько мгновений, и пути назад не будет. Жаль, у Вана как всегда нет выбора. — Откуда ты? — зачем пытать, когда и так плохо? Но Анастас упрямо ждет ответа, потирая раскрасневшийся нос. Почему именно он, Ван, попался в эти сети? Говорить, что из Новгорода? Но вдруг он тогда на Новгород со своим «крещением» пойдет? И не останется у Вана, у язычника Вана, дома, где любят и ждут его лучшие из богов. Нет, нельзя даже словом обмолвиться о Новгороде. — Брагинó, что под Киевом, — в голову не приходит ничего умнее, чем название хмельного напитка. Он был бы кстати — так хочется согреться. — Значит, Иоанном Брагѝнским будешь, — Анастас смеется, как хорошей шутке, и окунает Вана в воду с головой. Мощные подводные течения и неожиданность выбивают из груди остатки воздуха, руки невольно тянутся к широкой ладони священника и пытаются ее стряхнуть. Сквозь толщу воды доносятся слова, перемежающиеся со смехом, но Ван понимает только первую часть: — Иваном-Ванькой зваться. Они все знали. Ван брыкается отчаяннее, потому что легкие уже горят, сжимаясь, но Анастас на удивление силен. Все: все его соседи и государства, которых он звал друзьями, — все они знали, что так будет. Звали его Иваном, звали Ваней. Знали — и ничего не сделали. Не помогли! Почему? Что он сделал этому Византии, раз он так жестоко с ним обошелся? Ван не хочет умирать, не хочет! Тяжесть, давившая на голову, исчезает, и он выныривает с нечеловеческой скоростью. Анастас прищуривается, явно чего-то не понимая. Но что тут можно не понять?! Вана только что лишили всего: имени и веры. Людей окунают в воду, и Ван смотрит на это почти с животным ужасом. Пусть они — люди Ольги, но она же только рада будет. Рада тому, что у них отняли связь с предками. То, что было нерушимым. И за что? Из-за какой-то прихоти? Сильнее стать хотел, Владимир? Ослабив народ?! Ван стрелой вылетает из воды, как есть, и несется в княжеский терем. Если именно такую игру затеял его дражайший княже, он в этом не участвует. Языческий Новгород — последнее, что у него осталось.990-991 гг
В Новгороде хорошо: никаких приказов, никаких косых взглядов. Они принимали Вана за киевского купца, а после принесенной их Перуну жертвы — за своего, истинную веру исповедовавшего. Жилось славно: без князя, без войн, без преклонений к месту и нет. Можно именем своим зваться, своих богов чествовать. Здесь у Вана есть все и сердце поет вместе со звонкими соловьями. И с Соловьем Богомилом, так сладко говорящем о Перуне и Даждьбоге. Да, все-таки Новгород — его настоящая семья, а не они, не эти киевские предатели. Пусть и здесь ходили христианские засланцы, зазывая и добровольно обращая в свою веру. На них можно просто не обращать внимания. Ван потирает ладони, расплываясь в улыбке. Как же хорошо! И небо голубое, и солнце блестит так ярко-ярко. — …не дать идолов опровергнуть! — доносится откуда-то со стороны боярской избы (не той ли самой, с которой все началось?), и сердце уходит в пятки. Нет, не может все быть у Вана хорошо. Неужели он принес свое «плохо» в любимый Новгород?.. Принес. Добрыню. И его «крестильное» войско. Новгородцы отважно сражались, под громогласным призывом своего тысяцкого Угоняя: «Лучше нам помрети, неже боги наша дати на поругание!» Ван надрывал горло, выкрикивая эти слова, и бросался в самые отчаянные схватки, обливаясь чужой кровью во имя Перуна. Он делал все, лишь бы не проиграть. И проиграл. Сейчас, наблюдая за пылающим Новгородом, Ван не мог даже проронить скупую слезу: глаза высохли, хоть их и резало едким дымом. Потому что он виноват, его виной люди рыдают, умирают… И Ван слышит каждого из них. Любой звук, любое проклятие, любую мольбу любому богу. Он видит их лица, видит их слезы. И понимает их, как никто другой. Его сердце горит, забивая ноздри горьким запахом жженого мяса. Но Ван не чувствует боли. Не имеет права ее чувствовать. Он виноват во всем. Противное чувство, когда события, раннее виденные, повторяются снова. Вновь повержен Перун и, плетьми биваемый, катится в реку. Только новгородцы рыдают громче киевлян, хватаясь за голову, волосы себе выдирая. Это все кончится очень и очень плохо. Тяжелый бог качается на волнах, и в свисте ветра чудятся сплошные заклинания гнева божьего. Новгородцы, жены и мужи, готовы прыгнуть за своим Перуном, готовы кровью своею и врагов своих вымаливать у него прощение, но безжалостная река уносит прочь последний шанс на спасение. Ван поджимает губы. Он знает, что будет дальше. И знает, что Перун заберет с собою на тот свет вовсе не одну жизнь… — Что, безумные, сожалеете о тех, которые себя оборонить не могут, какую пользу вы от них можете надеяться получить? — смеется Добрыня, и Ван совсем не уверен, что безумные здесь жители Новгорода, защищавшие себя самое и веру свою. В кого же верит Владимиров дядя, воевода русский с именем язычника и неязыческими поступками? Какой бог согласится приютить их, умывающихся кровью и свергающих чужих богов? Прощай, Перынь. И да не настигнет кара твоя безвинных. К Вану приходили трижды. И трижды он говорил, что уже крещен. Но, в отличие от десятков ревностных язычников, он не лгал. Дважды отдавать себя в лапы бога, уничтожившего все, что Ван любил… это слишком. Сердце колит, будто стрелой пронзенное; в ушах стоят рыдания, смешанные с мольбами Перуну; перед глазами то и дело мелькают картинки крещения и последующих тайных жертв пред дубовыми ростками. Ван может назвать каждого новгородца — крещеного и некрещеного, их имена, при рождении даденное и православным клеймом полученное. Это пугает: раньше Ван таким… таким похвастаться не мог. И сейчас бы не хотел. Они все напуганы и не знают, что будет дальше. Добрыня заявляется лично. С каким-то крестом нательным. Он хватает Вана за шкирку и вышвыривает из избы: показательно, перед всеми. Так нельзя, Ван более чем уверен. Но у него уже даже нет сил сопротивляться, только бессильная ярость. За что они так с ним? Он же ничего не сделал! Он просто верил, верил в своих богов, защищал их и своих людей! Он, в конце концов, — их княжество! Или уже нет? Как он может зваться столь гордо, если не сумел защитить все, что им важно? Ван обмякает, позволяя закинуть себя в реку. Добрыня выше его на полголовы, если не больше, и намного шире в плечах. Он сильнее, и, даже если бы Вана хватило на сопротивление, Добрыня все равно одержал бы верх. Это безнадежно. — Как тебя там, бес? — выплевывает воевода, видно, и не признав того, с кем сражался плечом к плечу. А ведь прошло всего три года с тех пор, как Ван покинул Киев. — Иван Брагинский в крещении, — губы шевелятся с трудом, уже начиная синеть. Одежда облипает тело, ни капли не согревая, а порывы ветра, обдувающие мокрую кожу, бросают в дрожь. В этот раз все еще хуже. Теперь нет византийского прихвостня, на которого можно было свалить вину за все свои горести. Теперь есть только русский воевода, обещавший в далеком прошлом — почти двадцать лет назад?! — помочь Вану избавиться от православного Ярополка. — Крещеный-таки, — хмыкает Добрыня и окунает в реку с головой. Кажется, вода становится теплее от позорных слез. Ван чувствует себя преданным. Добрыня дерет за волосы, вытаскивая из воды, но Ван совсем не хочет дышать. Он ничего больше не хочет. Теперь его лишили и Новгорода. Ледяное железо креста, накинутого петлей на шею, обжигает кожу. Теперь точно — все кончено.996 г
Добрыня утащил тогда его в Киев, как только разглядел в лице знакомые черты. Вана даже пытались утащить в походы на следующий же год после Новгородского проклятия, но ему стало плохо уже через день пути. Вернувшись, Ван заперся в своей бывшей комнате и больше не выходил. Крестьянка, приставленная к нему, делилась новостями о захвате белых хорватов, победе над печенегами, основании Переяславля, строительстве собора Успения пресвятой Богородицы и десятой части дохода, отдаваемой на его содержание в соответствии с «Церковным уставом». Владимир не терял времени даром. И удача его не покидала. Он даже однажды попытался заглянуть к Вану. Правда, перед самым носом князя дверь захлопнули. Вану было слишком больно вспоминать. Конечно, Владимир был не виноват в том, что кое-кто оказался таким слабым, что не смог защитить свое сердце. И теперь сам вынуждает себя носить этот нательный крест как клеймо, как наказание за собственную слабость. — Да заради тебя ж все делается! — в сердцах кричал Владимир под дверью, со всей силы ударив по ней кулаком. — Врата райские нам распахнулися с этой жертвой, дурак ты эдакий! Ван беззвучно смеялся, потому что какое ему дело до какого-то чужеродного рая, когда родной Новгород стонет и мечется, все еще пытаясь восстановиться. — Не введи его во искушение напрасное, княже, — слышится тихий голосок Ольги, и Ван готов смеяться в голос. — Не открыть для нас врат божественных, ибо лишь через грех великий мы смерть свою принять можем. Значит, этот Бог вообще отвергает таких, как они? Или что это значит? — Так за что же ты так со мной, Оля?.. — одними губами, на лишь им с Ольгой понятном языке шепчет Ван, сползая по стене. Эта вера — и есть его проклятие, его наказание, посланное Перуном за неверность. Но затворничество не могло продолжаться вечно. Владимир бы не позволил. Его дружинники почти вышибают дверь и, приволоча разбитого Вана в княжеские покои, бросают его Владимиру в ноги. Вану все равно. Его все еще качает из стороны в сторону. Заслужил, любую поруку заслужил. Ольга восседает на княжеском лежбище со взглядом гордого превосходства, и лишь алое пятно, расползающееся по платью, кричит почти забытыми воспоминания из прошлого. Ван хочет забыть очень многое. Но пятно близко к сердцу, и он знает, что это значит. Киев в опасности. И ему вновь уготована роль талисмана и лучшего воина в грядущем сражении. — Печенеги уже у Василева, — будь Ван хоть чуточку более собран, более уверен в себе и своих силах, непременно бы спросил: и что вы баклуши бьете, чурбаны?! Но Вану почти все равно. Раз он просто придаток Киева, так зачем ему за него биться? Лукавит, как есть лукавит. Жаль ему Ольгу, очень жаль. И готов он за нее хоть на край света пешим, хоть в огонь, хоть в воду. За нее и за Нельгу, плачущую по ночам за стенкой и молящуюся Макоши и Даждьбогу. Только сил у него нет. Ван уже знает, что пойди он поход — проиграют войска Владимира. Впервые проиграют. Но его никогда не слушают. Заревский день неимоверно жаркий: солнце слепит глаза, распадаясь на лучи в водах Стугны. Владимир считает это добрым знаком, будто Бог христианский ему благоволит. Ван уверен, что знамение плохое: Перунова благодать — гром и молния. Здесь, в этом царстве природы, еще силен Перун, а не Господь. Но не берет это во внимание Владимир, не слушает никого. Меч в руках слишком тяжел, да и отвыкли пальцы от холода металла. Даже за землю русскую не сможет Ван проливать кровь во имя чужого бога. За своего — теперь уж бывшего — не позволяет совесть. Перуна Ван предал и не смеет теперь просить его милости. Орды печенежские как тьма тьмущая. Ван смотрит на них, смотрит на довольного Владимира и самоуверенных его воинов. И понимает… Да, сражение уже проиграно. — Соберись уже, балда! — на языке привкус крови из разбитой губы. Владимир бьет сильно, наотмашь. — Иван! Новое имя режет слух и причиняет большую боль, чем удары. Князь бьет по лицу, бьет без промаха, и струйка крови стекает по подбородку. Это почти смешно. Их христианский бог насилие не одобряет. — Они уходят, — хрипит Ольга, несколько дней мучавшаяся жаром из-за поражения. Все эти дни Владимир срывался на Ване. Болело абсолютно все, а девушка-крестьянка вздрагивает каждый раз, как увидит Вана. Наверное, лицо в противных подтеках. Это заслуженно. Владимир отнимает у богатых их детей и отдает их на какое-то непонятное обучение грамоте. Как по убиенным, плачут по ним люди Вана, а он снова не может ничего с этим сделать. Он снова бессилен и должен за это расплатиться. Он недостоин быть княжеством, недостоин жить. Он не смог спасти ни себя, ни названных сестер. — Повелю церковь святого Преображения там поставить и пир устроить знатный. Не будет больше твари печенежской на земле моей. Владимир одергивает руку, уже занесенную для очередного удара, и Ван свистяще выдыхает. Что же пошло не так? Когда мир успел так испортиться? Почему этот проклятый Византия с его проклятым христианством?1000 г
Больше Ван не проигрывал. Они с Владимиром отразили атаку на Киев, предпринятую через лето после поражения у Василева. Оружие вновь прижилось в руке, а воевать оказалось легче, если не думать — за что ты борешься. Не ныло бы сердце — забыл бы все Ван как страшный сон. Только не получалось. Все упрямо теперь величали его Иваном, а где-то близ Новгорода все еще вспыхивали недовольства в связи с гонениями волхвов. Единственное, что было хорошего в христианстве, — ругательства. Как оказалось, черт у них — плохой. И можно, ругаясь, призывать его словами «черт возьми» или «черт побери». Но Вану все еще кажется, что это несправедливо — сваливать всю вину на кого-то одного. Свою вину. Но Владимир, смекнув что-то, думать Вану запретил. И повел его вместе с русским войском на Дунайскую Болгарию. Ван не видел его с далеких Святославовых походов. Как он там, интересно? Все еще воюет с Византией? Не может Ван задавать эти вопросы. Прав был тогда, в далекие лета, Болгария, говоря, что дружбу войной не начинают. Но что делать, если все отношения Вана начинаются с войны? Сабриель, несмотря ни на что, все равно был к нему добр. Был. Лязг металла, крики, ненависть и кровь. Все это слишком знакомо. Вана вытаскивают из самой гущи толпы и волочат куда-то прочь, веля не сопротивляться, потому что сам господин господ Болгарских хочет видеть его. В покоях Болгарии — видимо, именно его назвали господином господ — царит полный хаос. Что в душе, то и снаружи, говорят. Сам юноша — бледнее, чем раньше, бледнее мертвеца! — лежит в одеялах, и его болотный яркий взгляд пронзает Вана неслыханной яростью. Болгария его ненавидит. Ван грустно усмехается: есть за что. — Добить пришел, дикарь неотесанный?! — юноша смеется, булькающе, неестественно. Очень напоминает безумие того светловолосого государства, у которого Ван забрал Червенские города. Это странно, ведь внешне Болгария совсем на это создание не похож. Неужели внутренне?.. — Хочешь знать, что ты со мной сделал?! Ван молчит, не в силах пошевелиться, не зная, что сказать. Только растеряно озирается, моргая. Да, он сражался за территории Болгарии (и на ней) с Византией. Но это было почти давно… что он еще успел натворить? Что успело случиться? Что произошло после победы Византии? Видимо, такой ответ Болгарию вполне устроил. Он хмыкает, прищурившись в полуулыбке, и откидывает одеяло в сторону, надменно произнеся: — Лицезрей же! Нет! Невозможно! Ван в ужасе отшатывается, налетая спиной на стену. Прямо по животу тело Болгарии рассекалось надвое. Разрезы гнили, а кожа то тут, то там была покрыта отвратительными на вид дырами, словно от червяков и прочих паразитов. И все это смешивалось с кровью, смывающей подсохшую землянистого цвета корку. Вана едва не выворачивает, когда в нос, с запозданием, ударяет запах смерти. — Доволен?! Я не един, я не чувствую своих восточных земель, которые теперь принадлежат Византии! Которые ты у меня забрал! Еще несколько лет — и меня не будет существовать! Было такое Болгарское царство, и нет его больше! И во всем виноват ты. Только ты. И ты снова здесь. Что за традиция такая, Иван, добивать умирающих?! Что несчастный Хазарский Каганат — о да, я знаю о нем! — что теперь я. Чего ты хочешь? Что тебе нужно? Что?! Глаза режет слишком сильно, тело не контролируется, сознание почти уплывает. Неужели это действительно его, Вана, вина? Что от Сабриеля ничего не осталось, что от Болгарского Царства ничего не останется? Неужели Болгария прав?.. — Убийца, — выплевывает юноша, видимо, и не ожидая получить ответ, и машет рукой, отдавая безмолвный приказ увести. Ван больше не может сражаться на территории Болгарии. Не после того, что он увидел. Меч выпадает из рук, оставаясь где-то в коридорах Болгарского терема.1013 г
Польское государство обещалось отомстить и спуталось с печенегами. Молодца, получит еще на орехи — как двенадцать лет назад. Что тогда с печенегами заявились, что сейчас. Наивные. Ван даже не участвует сам в походе, позволяя войскам справиться лично. Все-таки, что бы Польское государство не твердило — стыдно признать, Ван так и не понял, девочка это или мальчик! — оно выглядит еще совсем ребенком. Почти светом, если бы ругалось поменьше. На самом деле у Вана дел хватало и без вмешательства извне. Он таки нашел человека княжеского роду, который верен остался языческим традициям. И может, если они вместе проведут обряд по «отвращению» этой византийской заразы… Во всяком случае, именно это собирался провернуть сын Владимира, Святополк. До того, как заговор раскрыли… Святополк сидел в темнице Киевской, и Ван тщетно каждый день ходил к князю, миловать его прося. Владимир обещал и Вана упечь к сыну, коль не прекратит. Ван бы назвал такое наказание заслуженным. Плохое предчувствие, терзавшее его с самого принятия православия, переросло в ожидание новой усобицы. Которая непременно будет. Владимир решил завещать стол киевский не старшему сыну своему, Святополку али Ярославу, а любимчику — смиренцу христианскому Борису. Неужели опять пойдет брат на брата? И на чьей стороне быть Вану?1015 гг
Похоже, усобица началась раньше, чем думал Ван. О том, что Владимир собрал армию против сына своего восставшего, Ярослава, который прознал о Борисовом приближении к престолу киевскому, Ван узнал случайно. Наверное, даже последним: только через лето. Когда он попытался поделиться этой новостью с Нельгой, она рассмеялась, заметив, что только слепой не в курсе забав княжеских. Похоже, Ван был слепым. Ярослав — князь новгородский, так почему же Ван не услышал движения рати великой по земле своей? Неужели настолько ушел в себя человеческого, что потерял чувствительность княжества? С этим надо бороться. Если Вану придется выбирать, он хотел бы быть со Святополком, но будет с Ярославом. Потому что сердце Вана, Новгород, в его руках. Но это после смерти Владимира. Сейчас Ван должен быть в его войске, как Русь, как весь русский народ. Нет, не потому что любит Ван Владимира, как Ольга, нет. Просто орды печенежские всей Руси угрожают: и ему, и Оленьке с Нельгой, — а именно супротив них пойти должно было собранное войско. Обстоятельства непредвиденные. Ван крутит в руках свежеотчеканенный златник Владимиров и думает, какая же сложная штука — жизнь. За несколько лет она стерла его в пыль, собрав абсолютно новое существо. Нет больше Вана, что из Новгорода. Новый «он» бы не позволил Святополку прознать о смерти Владимира раньше Бориса. Но, увы, они вместе с любимым сыном княжеским в походе, не в Киеве. В отличие от Святополка. Уже захватившего власть. Златник падает на земляной пол. Странным правление было Владимирово, много сделал он и хорошего, и плохого. Но Ван запомнит одно только, на всю жизнь запомнит. Как из Вана его превратили в Иоанна Брагинского. Исторические заметки: 1. 980 год — языческая реформа Владимира I: создан пантеон богов (Хорс, Даждьбог, Стрибог, Семаргл, Макошь) во главе с Перуном. По Н.М. Карамзину, идолы (из дерева и драгоценных металлов) именно этих богов были установлены на Теремном дворе в Киеве и в Новгороде. 2. 981 год — возвращение утраченных при Ярополке червенских городов (г. Червен и окрестные) в состав Руси. Польша выглядит несколько потрепанным из-за напряженных отношений с Чехией и подчинения германцам. 3. 981-982 годы — укрощение вятичей. 4. Коновка — высокая деревянная кружка. 5. 983 год — покорение латышского племени ятвягов. 6. Эпизод с растерзанием жертвы взят из летописной легенды об убиенных Федоре и Иоанне, которые стали одними из первых русских святых. Слова отца, употребленные в отрывке, соответствуют приведенным в летописи. 7. 984 год — укрощение радимичей. 8. «Радимичи волчья хвоста бегают» — поговорка по Н.М. Карамзину. Волчий Хвост — воевода Владимира, участвовавший в усмирении данного племени. 9. 985 год — поход на Волжскую Болгарию в союзе с торками. Слова Добрыни и клятва булгар приведены в соответствии с летописью. 10. 985 год — поход на остатки Хазарского Каганата, обложение его данью. 11. Славянские (дохристианские) названия месяцев: Ревун — сентябрь; груден — ноябрь; студеный — декабрь. 12. События 987-988 года взяты в соответствии как с летописью (в трактовке Н.М. Карамзина), так и с историческим анализом А.Н. Сахарова. Таким образом, сначала идет легендарные посольства в Киев других стран с предложениями своих религий (после наущений крестившегося Олафа Трюгвассона о византийской религии — тоже одна из версий, которая может быть недостоверной). После посольства уже самого Владимира в эти страны для ознакомления с поклонением. Дальше соглашение с византийскими императорами о помощи в подавлении восстания Варды Фоки. Потом осада Корсуня (Херсонеса) с летописным преданием о помощи священника Анастаса. И в конце крещение Владимира, а после — Киева. 13. «…любимому византийскому другу…»: Византию и Хазарский Каганат связывали весьма теплые дружеские отношения, перемежавшиеся кратковременными ссорами. В целом, до ослабления Хазарии они предприняли многие совместные походы против врагов: например, арабов. 14. В основу эпизода с подарком Хазарии для Византии взята аналогия «кровь — население». Дело в том, что единственный из современных языков, напоминающих речь хазар, — это чувашский. Чувашия — регион, находящийся недалеко от Новгорода, т.е. сердца Вана. Но данная метафора весьма условна, так как построена исключительно на языковой связи: своими предками чуваши считают волжских булгар. 15. «…а ведь прошлую не так давно отослал в специально построенный Изяславль»: в соответствии с летописью, Рогнеда (прозванная Гориславой) попыталась убить Владимира за измену, но он ее остановил и должен был судить. Но их сын, Изяслав, находился в покоях и должен был стать свидетелем убийства матери. Это остановило Владимира, и он сослал мать с сыном в город, построенный специально для данной ссылки. Изяслав — родоначальник полоцкой династии Рюриковичей. 16. «Если не сдадитесь, то простою и три года!», «Если сбудется это — сам крещусь!»: слова, приписанные летописью Владимиру при осаде Корсуни. 17. «…или правильнее Василием?»: имя Владимира при крещении. 18. «Сильнее стать хотел, Владимир?»: одна из причин принятия православия — необходимость укрепления единоличной власти князя и единства земель под ней за счет принятия монотеистической (с одним богом) религии. 19. 990-991 годы — крещение Новгорода «огнем и мечом». Сначала малое крещение за счет простой пропаганды, а после масштабное — силовым влиянием Добрыни. Подробнее: https://ru.wikipedia.org/wiki/Крещение_Новгорода. 20. Богомысл — новгородский волхв, за красноречие прозванный Соловьем. Вместе с тысяцким Угоняйем возглавили оппозицию Добрыне. Им приписывается фраза: «…не дать идолов опровергнуть». 21. Девиз Угоняя приведен в соответствии с летописью. 22. Слова Добрыни в эпизоде свержения Перуна взяты в соответствии с летописью. 23. По сказанию Иоакимовской летописи, крестики были введены для того, чтобы отделять уже крещеных новгородцев от некрещеных. 24. 992 год — покорение белых хорватов; победа над печенегами и основание Переяславля. 25. 996 год — строительство Десятинной Церкви (Собора Успения Пресвятой Богородицы); принятие «Церковного устава», который регулировал церковные суды и повелевал отдавать на содержание церквей десятую часть из дани. 26. 06.08.996 года — неудачная для Руси битва при г.Василеве. Зарев (в славянском календаре) — август. После ухода печенегов на месте сражений Владимир повелел построить церковь. 27. Владимир повелел забирать детей знатных родителей и отдавать их в церковные школы для обучения грамотности. 28. Владимир известен тем, что устраивал масштабные пиры для «всего мира» по случаю церковных праздников и освящения новых соборов и церквей. 29. 997 год — нападение печенегов на Киев. 30. 1000 год — поход на Дунайскую Болгарию. Болгария представлен «распиленным», так как его восточная часть действительно принадлежала Византии. С 1018 года вся Болгария перейдет под полный контроль Восточной Римской Империи. 31. 1001, 1013 годы — нападение на Русь объединенного польско-печенежского войска. 32. 1013 год — заговор Святополка. За основу взята версия, по которой Святополк был против принятия христианства и собирался вернуть язычество. Так или иначе, заговор был раскрыт, а сам Святополк, его жена и их духовник отправлены в темницу. 33. 1014 год — Ярослав отказался платить дань Киеву. За основу взята версия, по которой Ярослав прознал о намерении Владимира отдать престол Борису и собирался силой захватить великое княжение за счет варяжского войска. Владимир также готовил войско, чтобы усмирить восстание сына, но был вынужден отправить собранных воинов к границе вместе с Борисом, так как ее атаковали печенеги. 34. Златники и сребреники — монеты, золотые и серебряные соответственно, выпущенные при Владимире. 35. Итог правления Владимира Святого: языческая реформа (980); возвращение червенских городов (981); укрощение вятичей (982-983) и радимичей (984); покорение ятвягов (983) и белых хорватов (992); крещение Руси (988); походы на Волжскую Болгарию (985), Хазарию (985), Дунайскую Болгарию (1000); договора со многими странами; победы над печенегами; чеканка монет по византийскому образцу; строительство церквей и обучение грамоте.