Поэтика космических явлений

Если вы мечтатель, это убьет вас. Это правило, которое не нарушается. Никогда. Три месяца похожи на цветную субстанцию, которая окутывает, глотает и поглощает. Ты тонешь в цвете, но прежде ты тонешь в дождях. Ты тонешь в грозах. Летние грозы слишком романтичны, но не тогда, когда у родителей наступает кризис среднего возраста, и один другого тащит на концерт группы Кис в соседний штат. Они едва ли оставляют нам деньги. Мама вручает тебе карточку на всякий случай, а у меня в карманах, кажется, была какая-то мелочь. Они едва ли мне что-либо оставляют. Конечно, я знаю пинкод. Но это все не об этом, не об этом всем. Их заботит, чтобы ты был в порядке. А я как-нибудь и заодно тоже переживу эту разлуку. В своей голове я давно уже ее пережил. И там мы живем отдельно. Мы не встречаемся. - Отдай брату, - отец протягивает двадцатку. Как щедро. Но хоть что-то. Он делает вид, что его заботит его младший сын. И я тоже сделаю вид, что мне не все равно. Дверь хлопает, мы остаемся вдвоем. Это не надолго. Дело в том, что я слишком хорошо тебя знаю. Ты подходишь, протягиваешь руку, но я не беру, я лишь качаю головой, разворачиваясь к лестнице. - Оставь себе. Купи презервативы, или чем вы еще там с Андерсоном пользуетесь, - я делаю пару шагов, прежде чем ты смеешься. - Тебя это так волнует? Поворачиваюсь и смотрю через плечо. Ты так и стоишь, с зажатой в руке бумажкой. - Не особо, если честно. Я смотрю на эту руку, но не на тебя. Я избегаю твоих глаз, потому что заранее знаю, что там мне нечего искать. Там для меня ничего не осталось. Существуют сотни и тысячи, миллионы вариантов других жизней, в которых у нас все иначе, в которых у нас есть шансы, и где мы не враги. Где мы, возможно, чуть ближе. Где мы хотя бы умеем друг на друга смотреть. Касаться. Но не сейчас и не здесь. Мы не в той счастливой тысяче. - У тебя нет денег. Я же знаю, - я продолжаю идти, но слышу позади движение. Он убирает деньги. Он все для себя уже решил. - Тебя это волнует? - теперь весело мне. - Не особо. Вот и поговорили. Уже лежа в своей комнате, я понимаю, что ты становишься, как отец. Я размышлял слишком долго, я слишком долго с тобой жил, и я усвоил, что ты не можешь быть в чем-то наполовину, ты не можешь притворяться кем-то лишь в мелочах. Если ты одинок, значит одинок. Если мелочен - мелочен. Ты не можешь быть сладким и не умеешь скрашивать грубость красноречием, ведь ты уже сказал то, что думаешь. А думаешь ты много, слишком много... Мне снится странное. Мне снится также много. Я в его комнате, и я не вторжение, я - априори. - Представь, что ты родился вторым. Он замер, а его спина напряглась, я видел. Он замер и уже успел представить тысячу и один раз. Как и я представлял, смотрясь в зеркало. И уголки губ сами потянулись вверх в свойственной тебе манере. Я репетировал. - Что если бы я родился первым? Я просыпаюсь вечером. От сна избавиться слишком сложно, когда он обещает слишком много. Когда реальность ничего большего не обещает. Но приносит что-то побольше. Что-то похуже в разы. Я слышу голоса, но прежде понимаю, что ты все же не сдержался. Ты все же позвал своих дружков. Точнее, ты пригласил Блейна. Остальные, конечно же, увязались следом. Иду на лестницу, но не спускаюсь, сползаю у перил на ковролин. Дело в том, что обыкновенный фоновый шум вдруг превращается в голоса. Это похоже на кино. Но мне их совсем не видно. Говорящий 1: - Зачем ты за ним прыгнул? Было же весело. Говорящий 2: - Ты же сам предложил это сделать. Курт: - Потому что он не умеет плавать, идиоты. В тюрьму захотели? Блейн: - Он бы не утонул. Курт: - Там глубина была футов 10. Говорящий 3: - Но мы все равно опустошили в его шкафчик мусорный бачок. За три месяца там вырастет что-то живое. Блейн: - Это то его не убьет? Курт: - Не убьет. Курт: - Его многое не убивает. А это, на удивление, бьет. Кино с потрясающим концом. Выводит на эмоции. На гнев. На лучшую из них. Не то чтобы я не ждал. И не верил. Я умею обманываться. Держаться за то, чего у нас нет, и верить в то, чего не существует. Жить иллюзиями, в городе, который успели выстроить мысли, и в мире с открытыми глазами, в котором мы просто ничего не успели, не захотели сотворить... И много еще вещей я успел себе напридумать? Я жалею о словах, которые не сказаны. Я жалею о возможностях, которые упущены и о событиях, которых еще не было. И никогда не будет. И о нас я жалею еще до того, как акт твоей доброй воли вдруг превращается... в издевательство. Не удивительно, что это происходит снова в мире, где люди не соответствуют чьим-либо ожиданиям. Где жизнь обещанием вдруг становится пыткой. Я иду в твою комнату и хлопаю дверью. О, ты точно услышал. У нас прекрасная слышимость, просто замечательная. Курт, словно ветер. Прежде чем появляется он, мне становится холодно. Прежде чем он появляется, прежде чем открывается дверь, я уже успеваю задуматься. - Ты какого хрена тут забыл? - так и остается в дверях, а я не двигаюсь. Я на его кровати, и, возможно, это та самая счастливая тысяча. Но мне слишком некомфортно. Мне слишком плохо в ней. - Представь, что ты родился вторым. Он замер и напрягся, я видел. Он замер и уже успел представить тысячу и один раз. Как и я представлял, как мне и снилось. И уголки губ сами потянулись вверх в свойственной тебе манере. Я репетировал. В своих снах. - Что если бы я родился первым? Но это не сон. И ты все еще здесь, ты не уходишь, и ты ко мне не спиной, ты ко мне весь. Весь ко мне. - Все слышал? Не отвечай, - он скрещивает руки, - чего ты ждешь, Карсон, извинений? - он облокачивается на дверной косяк, - чего ты ждешь от меня? - Почему ты такой эгоист? - мне хватит, потому что я верю, я вижу достаточно. - Потому что родился первым? Ты сам это только что сказал, - и тогда я смотрю, я пытаюсь искать что-то там, где мне не положено. У тебя темные глаза. Твои глаза - черные угли, горящие на безупречно лице, и брови, взметнувшиеся вверх от удивления, от озарения, от понимания - ты ведь тоже видишь, да и губы, дрожащие, как будто бы от холода, на деле же от жара, от огненного и поглощающего гнева. От вездесущей ненависти и желания контроля. Которого нет. Ты меня не контролируешь. И мне неизвестно, что ты видишь там, где для тебя тоже ничего не оставлено. - Я тебя ненавижу. Мне так жаль, правда. И я бы изменил слова. - Придумай что-нибудь новенькое, - твое лицо ничего не выражает, - выйдешь, когда захочешь. И ты уходишь. Ты растворяешься, не отвечая. Не возражая, не продолжая. Ты оставляешь все, как есть, понимая, что в последнее время все и так закрутилось. Нас воротит друг от друга, от ненависти. Мы бежим, мы друг от друга отвернуты, потому что не умеем останавливаться, не умеем успокаиваться и не привыкли к жизни, в которой нет инстинктов. Которые, как код, под нашей кожей, которые чернилами, несмываемыми синими линиями, пролегают под ней. Мы называем их венами, бегущими к сердцу. Но наше сердце, не сердце, а лужа - из всего недосказанного, ненаписанного и непрочувствованного до конца. В нашем сердце осадок, и мы живем с ним, собирая по каплям, привыкая к воде, которая топит. Которая не спасение, не очищение, а смерть и удушье. Это пока не заметно. Но ты не споришь. Сейчас тебе это не нравится. У нас проблема. Все так просто: жизнь очевидна. Остальное мы придумали сами. Курт меняется с пришедшим летом, но его нельзя связывать с ним. Курт - не сезон и не время года. Он - чувство. Которым я не обладаю.