Минор

Оставь хоть что-нибудь на память о себе… Полтакта не слетевших с грифа нот, ведь я кричу тебе через закрытый рот: «Оставь хоть что-нибудь на память о себе!»

1861 год, сентябрь - Так как вы живете, Михаил Александрович? – спросила Ее Величество, пытаясь не вглядываться, но все-таки жадно вглядываясь в его лицо. - Благодарю вас, все благополучно, - ответил князь Репнин. Он никогда не давал иного ответа на этот вопрос. – Смею надеяться, что летнее путешествие развлекло вас? - Да, Ливадия прекрасна. Мария Александровна вздохнула и вернула взгляд к тонкой изящной фигуре за окном. Фрейлина поправила складки накидки и вдруг подпрыгнула, надеясь разглядеть за кустами удаляющуюся фигуру императора. Это вышло так уморительно, что императрица, наблюдая за ней, улыбнулась. - Зизи удивительно похожа на вашу сестру, - зачем-то сказала она, - в ней хоть что-нибудь есть от матери? - Надеюсь, что характер. И боюсь того же. - Отчего? - Оттого что нрав матери в сочетании с чертами тетки могут превратить Зинаиду в самую несчастную женщину на земле. Зинаида Репнина тем временем повертела в руках книгу, что стала поводом к краткому, но красноречивому вниманию императора. А потом неторопливо направилась в противоположную Его Величеству сторону. Вид ее при этом был самым задумчивым. - Я буду молиться о том, чтобы она была счастлива, - вдруг сказала Мария Александровна, скрестив маленькие руки на груди. - Вы очень добры, Ваше Величество. - Нет, я не добра. Я всего лишь весьма ею довольна. Зизи умна, весела и исправно служит. У меня, ей-богу, совсем нет жалоб. - Мне тем более лестно это слышать. Замолчали. Будто в легких совсем закончился воздух. Будто невозможно было продолжать. Будто, если произнести еще хоть слово, то коснешься того, что тихонько ныло где-то глубоко в сердце, но никогда не смело разболеться во всю силу. Так и замерли, терзая друг друга невысказанностью фраз. Уже почти переступившие черту, но оба уверенные, что последнего шага ни один не сделает. - Как Натали? – вдруг сорвалось с губ Ее Величества. - Надеюсь, что она благополучна. Он сделал движение к ней. Она зачем-то рванулась к нему. И в последнее мгновение прошла мимо, оставив за собой шлейф травянистого аромата. И он точно знал, что так пахнут ее волосы. Почти сошел с ума, готовый броситься следом, но усилием воли, какой никогда не обнаруживал в себе, заставил себя остановиться. Мария Александровна стояла теперь на пороге комнаты. Она, не поворачивая к нему головы, тихо сказала: - Помиритесь с сестрой, Михаил Александрович. Она никогда никому не желала зла, и мы оба знаем это. - Есть иные причины. - Для вас их нет. Помиритесь с Наташей. Обещаете? Он всегда, не колеблясь, делал то, что она просила. Так уж было заведено между ними много лет. И кто он такой, чтобы нарушать эту традицию? Всего лишь мужчина, который бесплотно любил ее всю свою жизнь. Связанный по рукам и ногам. Не живший ни минуты свободно. И едва ли имеющий силы вздохнуть полной грудью. - Обещаю, - глухо бросил он. Ее Величество, так же стоя спиной к нему и не поворачивая головы, быстро кивнула и покинула комнату. Последнее письмо от Наташи он получил пять лет назад. И так и не решился ответить на него. Потому что это означало бы постараться вернуть прошедшее. А прошедшее никогда не возвращается. Отец был еще жив. А для него Наташа умерла в тот момент, когда слуги снимали портрет семнадцатилетней дочери в его кабинете. Это было жестоко. А князь Александр Александрович никогда не был жесток. Что-то надломилось в нем. И этот надлом разрушал его еще несколько лет. Два года назад, умирая, он, казалось, успокоился и смирился с произошедшим. Однако так и не пожелал написать дочери. Распорядился только оставить ей украшения матери, принадлежавшие ей по праву и желанию покойной княгини. Шкатулка была отправлена виконтессе ди Пьетро вместе с короткой запиской, извещавшей ее о смерти старого князя Репнина. «Мне проще было единожды отрезать, нежели всю жизнь мучиться о несбывшемся… Ведь я желал ей совсем иного…» - были слова Александра Александровича, которые так запомнились Репнину. И это старое письмо много лет хранилось меж страниц дневника, который князь давно уже бросил вести. Теперь, извлеченное на свет, оно мучило его ровными линиями строк, вынимая из памяти каждую улыбку, каждый жест, который когда бы то ни было сестра обращала к нему. Завитки заглавных букв разбегались перед глазами. И он скорее вспоминал, чем читал написанное, продираясь сквозь собственное разочарование и сквозь собственную боль. «Опальная виконтесса ди Пьетро интересна Парижу. Странно, иногда мне кажется, что мы живем только лишь в пределах своего маленького мира. Даже когда он очень велик. Даже тогда, когда мы сами стремимся сделать его больше и сильнее. А потом оказывается, что твое имя на слуху. У одного, у другого, у третьего. И вот уже ты принята в лучших домах, в то время, как в родном тебя презирают. И вот уже ты при дворе, величайшем дворе Европы. А вместе с тем, у тебя ни копейки за душой. И сама душа больна смертельно, неизлечимо. Ее испепелили огнем, а такие шрамы едва ли заживают, мучая до конца дней глухой болью, которая никогда не проходит. Которая уже навсегда. Временами она слабее. Временами – сильнее. В зависимости от погоды. К слову погода стоит прекрасная. Париж осенний чудесен. Мне иногда кажется, что я совсем не удивилась бы, встреть где-то здесь Софью Петровну. Слышала, что она тоже во Франции. Впрочем, могу ошибаться. Слухи из дому и ожидание их изматывают так же сильно, как и их отсутствие. Потому не думаю и не жду. Но как же чудесно было бы встретить на набережной Сены или на одном из мостов нашу маленькую художницу, которая, конечно, теперь уже вовсе не маленькая, а взрослая красивая женщина. И наверняка вполне себе счастлива замужем. Словом, я остаюсь. Париж мне нравится. Здесь весело и достаточно шумно, чтобы я могла не обращать внимания на твое молчание. Чтобы я могла пытаться играть в жизнь. Потому что жизнь моя давно окончена. И молчание твое – благодать. Мне нужно совсем немного времени, чтобы понять это и примириться с этим. И если ты не ответишь на это письмо по своему обыкновению, я буду знать, что все к лучшему. Есть один только долг. И более ничего – я вычеркнута из имен живых. И все-таки любовь во мне сильнее этого. Молчание твое в действительности дарит надежду на то, что все обратимо. Потому что истина, облеченная в слова, уродлива и страшна. Я не хочу такой истины. Но если все же однажды я получу от тебя письмо, мои руки будут дрожать, покуда разрежу ножницами конверт. И все во мне будет дрожать. Ведь нет ничего страшнее этих последних минут перед приговором. На прощение papa я уже никогда не посмею надеяться. В твое верю так, как верю во все сущее на земле. Потому что тебе нечего прощать. А мне не за что просить прощения. За любовь прощения не просят. А все, что я делала в жизни, я делала из чувства любви. Кому как не тебе понять меня? Что ж, теперь ты знаешь, где меня найти в случае надобности. А ежели мне вновь вздумается искать веселья на другом конце земли, я снова напишу тебе. И снова не стану ждать ответа». На такие письма немыслимо отвечать. В таких письмах обнажают душу и сердце. Пожалуй, это единственное, что удержало его от ответа. Он попросту не знал, что отвечать. Чтобы не сделать ее еще несчастнее, чтобы не причинить ей еще большей боли. В родном доме никто не ждал ее. И все-таки ждали каждую минуту. Изламывать перья, надеясь написать хоть что-нибудь, хоть сколько-нибудь для нее, он не мог. Да и незачем было. Слишком сильна были их связь. Слишком сильно оба чувствовали друг друга. Слишком сильно умели чувствовать. Слишком сильно умели любить. И понимали один другого, как никто и никогда. И вот, пять лет спустя, он мучил себя строками и завитками, оставленными его сестрой на бумаге. Писать ей теперь? Еще более немыслимо! «Сможешь ли ты когда-нибудь простить? А впрочем, ты права – прощения просить нам не за что…»