Потомки лорда Каллига

Тремейн сидел в салоне Фантома и лениво сортировал свои лица. Брат вышел на связь с Восса и попросил не беспокоить его хотя бы три дня. Вектор всё ещё оставался на Тифоне. Каллеф был мёртв. Лорд Долорус скрылся в неизвестном направлении. Цитадель молчала, занятая обработкой его отчёта. Райну забрал Тристен, и Тремейн не знал даже, какое именно задание уготовал ей небанальный разум Каллига. Даже Око Икс не отвечал на вызов: кажется, слишком погрузился в сладострастное купание в наворованных у Радживари данных. Тремейн не любил одиночество. Он его боялся. Как сказал однажды старик Локин, «В тишине слишком хорошо слышно собственные мысли». Поэтому в каюте Локина и в медблоке всегда играла музыка — обычно записи классических и недавних опер. Воспоминания о нём были неразрывно связаны с ними: с Лассак-Аэтой, с "День придёт..." в исполнении Френьи и отчаянной мольбой Адноны[1]. Старый, добрый доктор... Тремейн плакал, подписывая приказ о его ликвидации, и счёл своим долгом исполнить этот приказ лично. Уж больно хорошо старик умел уходить из-под удара и выживать. Этот выезд до сих пор иногда снился ему: дождь над тарисским болотом, и кислотно-жёлтые облака, и бессмысленный взгляд огромного гульки[2] напротив. «О смерть, приди же...», — рыдала на заднем плане Аднона. «О смерть, приди же! Ведь кто на свете меня утешит в моей печали, в великом горе». Локин с самого начала знал, чем рискует. Он пошёл на этот риск; он проиграл. То, что стояло там, в болотной жиже, было безмозглой тварью, сохранившей остаточный фон привычек человека, которым она когда-то была. Но всё равно, всё равно... Иногда Тремейн начинал бояться, что ему придётся однажды избавиться от всей своей команды. Он отдал Скорпио брату, не раздумывая — дроид-социопат не вызывала у него ни интереса, ни жалости. Но потом поступили сведения о провале эксперимента доктора Локина. И пять лет назад он выследил, наконец, на лунах Богдена Калийо — всё такую же безумную, всё такую же лживую, всё такую же прекрасную. Пока её анархисты вредили Республике, это никого не волновало; но они начали угрожать Империи. И Тремейн... дал слабину. Непростительную. Он отпустил былую подружку на все сто четыре чужеземные стороны, поклявшись пристрелить её немедленно, как только она покажет нос в имперских пределах. «А чего ты хотел?» — сказал бы Локин. — «Хороший разведчик — он как хороший джедай; не ведает привязанностей и следует долгу». Они оба провалились в бытии хорошим разведчиком, и оба это знали. Слишком много живого, слишком много личного. Впрочем, это была беда — или счастье? — всей его команды. Новая разведка требовала нового подхода, нового образа мыслей, нового всего. Не инструменты, но люди; не послушные запуганные рабы с фигой в кармане, но горячие сердцем патриоты; черпающие силы не в равнодушии, но в живом сочувствии. Министр Безопасности, будь проклята память его, был воплощением старой школы — и куда это его привело? И всё же от сомнений полностью избавиться не выходило. Особенно в тишине, в которой так хорошо слышишь собственные мысли. Иногда Тремейн задавал себе вопрос: почему, а главное — зачем он верит брату? Тот ведь отнюдь не был чистым сердцем идиотом наподобие лорда Правена. Он умел лгать, он любил лгать. Ещё больше он любил и умел умалчивать; в этом искусстве он мог дать фору многим Очам. И всё же, снова и снова Тремейн выбирал ему довериться и последовать его просьбе, выполнить его приказ. Может быть, потому что Каллиг любил Империю — свободную, гордую, ласковую к инородцам Империю, которую они вместе строили. Может быть, потому что Каллиг дал ему шанс снова ощутить себя частью семьи, но уже на других условиях. Тогда он был алтарём, на который родители клали ненужные и страшные жертвы; сейчас он сам клал себя на алтарь и знал, что его жертва нужна, необходима и послужит не чьим-то эгоистичным стремлениям, но благу всего того, что он выбрал считать своим миром. Он нуждался в том, чтобы исполнять, а не приказывать, слушаться, а не требовать послушания. Это была его плата за сломанную судьбу сестры, помочь которой он был не в силах (впрочем, она и сама справилась). Но разве не было у него права хотя бы выбрать, кому подчиняться и кого слушаться? Леонтейн... он вспомнил, как увидел её на Тифоне и вспомнил пронзивший его ужас. Как будто не было на нём маски, как будто она могла узнать его. Подойти, поздороваться, спросить что-нибудь. Потом они даже пересекались у Коловиш; страх, конечно, оказался беспочвенным. Всё, что сестра в нём видела — балморреанские оружейные фабрики. Даже стыдно как-то было за такой непрофессионализм с её стороны. Могла бы хоть сделать вид, что боевик с Балморры ей интересен как личность. «Интересно, она вообще помнит, что у неё есть брат? И что она о нём знает? Что думает? Ненавидит ли его за поступок наших родителей?». Глупости это всё, конечно. По пустому кораблю разнеслась трель вызова с проектора, и Тремейн подумал, что рад этому мерзкому звуку, как старому другу. — Хозяин, — поприветствовал он Шару. — Тень Девять, — кивнула она. — Возрадуйтесь, у меня для вас важное дело. Помните Око Один? Тремейн кивнул. Ещё бы он его не помнил. Реликт прежнего времени, этот аналитик был незаменим при работе с научными файлами, но в остальном... — Судя по всему, частое у агентов прежней школы психическое расстройство настигло его, хотя и с некоторым запозданием, — нельзя было точно сказать, яд это или она всерьёз; значит, с огромной вероятностью — яд. — Он вообразил себя Тенью и сбежал из Цитадели в неизвестном направлении. Как будто этого нам мало, у нас есть объявивший рокош[3] Дарт Анграл, что ставит под удар операцию "Трудолюбие". — Наш трудолюбец любит отца, — печально признал очевидное Тремейн. — Если Анграл объявил рокош, сын к нему непременно присоединится. — Наконец, как будто всего перечисленного было мало, на Тарисе замечен Насан Годера. Да, Тень, я тоже в ужасе. Вы можете не скрывать охватившие вас эмоции. Доктор Смерть на Тарисе. Человек, который сумел, если верить Каллигу и его людям, вернуть к жизни агент Оранжа. Да, запасы этой джедайской дьявольщины сгинули вместе с Литейной... но, как любил говорить опять же Локин, «Эксперимент прекрасен тем, что принципиально повторим. Иначе это уже не эксперимент». — Сведения точные? — Да. Это последнее донесение Трудолюбца. И чтоб вам стало совсем грустно: по его словам, доктор Годера работал как минимум над пятью проектами республиканского ОМП. Он собирался получить доступ к прототипам. — Хозяин, поправьте, если я ошибаюсь: есть отличный от нуля шанс, что мы получим Дарта Анграла с оружием Годеры в руках? Шара развела руками. — Тень Девять, ваша задача: любой ценой не допустить катастрофы. Вы можете сами выбирать себе цели и порядок их достижения, но все три — Годеру, Анграла и Око Один — необходимо нейтрализовать. — Принято к исполнению. — Это война, — сказала Шара тихим, уже совсем своим голосом. — Это снова война, Тень Девять. Даже если она ещё не началась официально... — Кто мы, если не солдаты Империи, Хозяин? — Тремейн понял, что улыбается. — Её хранители, — строго ответила Шара. — Её дети. Её врачи. Он кивнул, лекку дёрнулись в жесте согласия. «Она права. Мы не можем быть только солдатами — это для прошлого поколения». — Значит, мы сохраним нашу мать. Сбережём её. Исцелим. Разве не для этого мы живём? Разве это не придаёт нам смысл? И чем сильнее, чем ужаснее враг — тем светлее будет радость победы. — Чем темней, чем безрадостней ночь — тем прекрасней рассветы надежды, — согласилась та. — Силы и славы, Тень Девять! — Силы и славы, Хозяин! Проектор погас. Но Тремейн больше не был один. Он никогда не бывал один на выездах; с ним были его враги — и с ним была его Империя.

* * *

Забавно, но было ощущение, что ни лорд Сайфер, ни Ашара не заметили гостя. Ничто вокруг них не выдало этого, по крайней мере; они проследили Тристена с тем же равнодушием, что и всегда, хотя с ним рядом шёл живой незнакомец... нечеловеческой расы, точнее сказать было сложно. Это тоже было странно; у каждой расы (точнее, вида) был свой неповторимый узор. Трис с детства гордился тем, что хорошо в них разбирается, и даже ни разу не перепутал темнокожего человека с коруном или лоррдиеном. Ещё любопытнее было то, что гость этому не удивился. Скорее, наоборот; он воспринял отсутствие внимание со стороны команды как... нормальное, естественное, но огорчительное явление. Так искажается образ души, когда слишком долго идёт дождь, или внезапный мороз срывает задуманный пикник на природе. В любом случае, человек пришёл к нему, как к джедаю. Трис — Жойез — осторожно, самыми кончиками пальцев, коснулся рукояти меча на поясе и услышал тихую, ласковую песню кристалла. Сила одобряла его, Сила ободряла его. «Иди, Жойез, помоги этому человеку. Ведь ты джедай, и кто ты — если не помощник нуждающимся?». Тристен — тот знал много вариантов ответа на этот вопрос. Он видел джедаев разными, и не припоминал их помощниками. Но Жойез... во-первых, он готов кричать: «Ты забыл мастера Дараха!», а во-вторых он напоминает слова этого самого мастера (у которого глаза — зелёные, и доспех тоже зеленоватый): «Даже если все джедаи, все до одного, отрекутся от Ордена, падут, сбегут — останешься ты, и ты можешь остаться джедаем, Жойез. Ты должен остаться джедаем. Кто-то должен остаться». Но он подвёл своего учителя, он сбежал; он выбрал следовать своему страху, а не своему долгу, и теперь — кто он теперь?.. Хедар говорил: «Тот, у кого в душе нет закона и веры — бешеный пёс»; наверное, он бешеный пёс. Трижды чемпион Великой Охоты, штатный мандалорец Чёрного Списка, дорогостоящий наёмник в крутых гогглах. И вот, пришёл человек, давший ему шанс стать чем-то ещё. Чем-то большим. Чем-то настоящим. Чем-то живым. Вернуться. — Скажи, какая помощь тебе нужна, Хэн? И помни: я джедай, а значит, бояться тебе нечего, кем бы ты ни был. Ты просил моей помощи, значит, ты под моей защитой, — он помнил, как эти слова говорил мастер Дарах. Он спрашивал себя: а повторил бы мастер эти слова, обратись к нему сит, или чисс, или другой имперец по крови? И он знал: да, повторил бы. — Мастер, это звучит как анекдот, но... меня не замечают. Не видят, не слышат. Раньше это было, только когда я сам хотел стать незаметным, но теперь... теперь это происходит само собой. — Однако. Скажи, Хэн, ты не соприкасался ли с какими-нибудь древними артефактами? Здесь, на Тарисе, или ещё где-нибудь? Жойез был спокоен. Мир полнился тишиной и золотом, Сила окутывала его своим ласковым плащом и подсказывала ответы и вопросы. Здесь и сейчас — возвращение. Как там было у того имперского поэта? «Возвращается боль, потому что ей некуда деться, возвращается вечером ветер на круги своя»[4]. ________________________________________________________ [1] Мерора Лассак — чистокровная сит-леди из дома Лассак, родилась неодарённой и полностью посвятила себя искусству. Одна из легенд имперской оперной сцены, драматическое сопрано. Френья Релла — тви'лекка, наравне с Меророй одна из легенд оперной сцены, лирическое сопрано. "Аэта" — классическая ситская опера, повествующая о трагической истории любви генерала на службе императрицы Тейты и ситской пленницы. "День придёт..." — одна из наиболее узнаваемых арий из другой классической оперы, "Мотылёк — душа моя", повествующей о республиканской жизни. Находясь на службе в Хаттском Космосе, республиканский генерал-человек покупает себе для утех рабыню-экзотку, несмотря на то, что дома его ждёт невеста. Аднона — интересный персонаж на стыке двух культур. В алдераанской версии Аднона — стражница некоего Храма, спасшая принца Тезия из заточения и давшая ему оружие, которым тот одолел дракона, прародительница королевской династии. Позднее Тезий оставил её, так как принял джедайские обеты. В ситской традиции, брошенная Тезием Аднона в отчаянии вернулась в свой храм, но доброе сердце побудило её сжалиться над заточёнными туда ситскими детьми; она вывела их из темницы и привела к лорду Эсимнету, который преклонил перед ней колено и назвал своим лордом, а она назвала его своим супругом. Почитается среди Новых Богов, наравне с Аджантой и его спутниками. К Эсимнету и Адноне возводили род многие ситы, в частности Кайрос Стихоплёт (по материнской линии) и Золотоглазый Ракхару. [2] Рагуль, недогуль, гулька — народные названия ракгуля, некгуля и всех их скопом. [3] Рокош (ситск. rokozs — бунт, мятеж) — наравне с каггатом, реликт ситского феодализма; право любого Дарта официально отколоться от Империи. [4] Если что, это Галич, "Последняя песня"