Песочная бабочка

Его била дрожь. Бледный и насмерть перепуганный, он стоял перед дверью квартиры, никак не решаясь войти. Что скажет Ингрид, если увидит его таким — потным, взъерошенным, дрожащим? Испугается. Отшатнётся. Скривится от отвращения. Совсем как те, кто когда-то десятой дорогой обходил «дурачка Марко». Что ж, подумал он, это будет справедливо — он ведь больной. Псих, которого нужно держать в отдельной палате и в смирительной рубашке и ни в коем случае не пускать к людям. «Псих», «дурачок Марко»... Сколько лет он пытался избавиться от мерзких кличек, что всюду следовали за ним, сколько лет пытался сорвать с себя ярлыки, вытравить поганые клейма кислотой, срезать их с кожи вместе с мясом. И вот теперь, когда он наконец-то стал нормальным — всё началось снова. Галлюцинации, Песочник, луна… А друга и защитника рядом уже нет. Наконец, Марко решился и, с трудом пригладив мокрые волосы дрожащей рукой, сунул ключ в замочную скважину, и отпер дверь. В прихожей было темно, хоть глаз выколи. В остальных комнатах тоже. Только из-под двери спальни сочился желтоватый свет. Ясно, понял он, Ингрид опять работает над картиной. Марко разулся, придержав дверь, а потом, стараясь не шуметь, стал осторожно пробираться к ванной, чтобы хоть немного привести себя в порядок. Но не шуметь не получилось. В кромешной тьме он споткнулся об обувницу, полетел вперёд, наткнулся на вешалку, врезался в стену и шмякнулся на пол. «Вот чёрт… — мысленно ругнулся он. — Не хватает ещё, чтобы Ингрид… — в комнате вспыхнул свет. — Ну всё, мне конец…» — Марко, ты с ума сошёл? — услышал он над собой чистый и звонкий голос. — Прости… — тихо произнёс он, обращаясь к босым миниатюрным ножкам девушки. — Я просто… просто решил тут полежать, не обращай внимания. Ингрид присела на корточки и заглянула ему в лицо. И по тому, как испуганно расширились её глаза, Марко понял, что дело дрянь. — Что с тобой, родной? — обеспокоенно произнесла она. — Ты сам на себя не похож. — Глупости, — он поднялся и поспешил отвернуться, сделав вид, будто отряхивает от пыли брюки. — У меня всё нормально, не беспокойся. Он наклонился, чтобы подобрать с пола упавшие ключи, а когда распрямился, то увидел, что девушка уже стоит прямо перед ним, сложив руки на груди. — Марко, — этот строгий тон ему был знаком прекрасно. Как и выражение лица «ну вот опять мой большой малыш что-то натворил»: поднятая бровь, ироничный взгляд и снисходительно-ласковая усмешка. — Ну… — он принялся шарить по карманам, чувствуя, как щёки постепенно начинают пылать, — у меня для тебя есть… И тут ему стало ясно, что кольцо осталось в машине. Вот чёртов дурень! — Что — есть? — ещё более строго спросила Ингрид. — Х… хорошая новость! — Марко с трудом выдавил из себя улыбку. — Мой проект приняли и скоро меня повысят! Здорово… правда? Девушка звонко рассмеялась и обняла его. — Дурачок мой, дурачок… — ласково зашептала она, — именно это ты боялся мне рассказать? «Нет, не это», — печально подумал Марко, разглаживая растрёпанные светлые волосы возлюбленной. Маленькая, хрупкая, она была похожа на бабочку, которую любой ребёнок мог играючи растереть между пальцами. Ей нужен был тот, кто мог бы защитить её от всех бед мира — сильный, надёжный муж, крепкое плечо. А он? Сколько ему ещё удастся скрывать свою болезнь? И что теперь делать? Искать психолога? Любимой врать, что задержался на работе, коллегам — что спешит домой, а самому идти к какому-нибудь придурку, который будет мучить тупыми вопросами о детстве, родителях, школе, снах и прочей ерунде — а в итоге разведёт руками со словами: «Простите, молодой человек, но такими делами занимаются психиатры, вам не ко мне»? Ну нет, хватит психиатров. Натерпелся в детстве. — Ой! — Ингрид отстранилась и перепуганно посмотрела на свои руки, испачканные жёлтой краской. — Прости, прости, теперь твоя рубашка… Он отмахнулся: — Плевать, выстираю. — Хозяюшка, — девушка чмокнула его в нос. — Ладно, пойдём, накормлю тебя ужином. Марко вновь заставил себя улыбнуться. Не так, ох не так он представлял себе завершение сегодняшнего дня. А может быть, подумал он, потирая ноющий висок, не нужно излишне всё драматизировать? Раньше ничего подобного не происходило и сегодня не произошло бы, если бы он не начал думать о прошлом. Что ему всегда говорил врач? «Чтобы болезнь прошла, нужно уничтожить негативные воспоминания». Ну вот этим и следует заняться. Затолкать прошлое поглубже в подсознание, утопить в темноте сна. Главное — суметь заснуть сегодня ночью. Провалиться в привычный сон без сновидений, в благостное забытье, в темноту, а дальше всё пойдёт как по маслу. О, темнота… * * * Темнота. Душная, липкая, она давила на глаза, набивалась в уши, держала за горло, не давая сделать ни единого вдоха без боли, спутывала мысли, сковывала движения. Она поглощала всё, ничего не возвращая, она была смертью — холодной, терпеливой, безжалостной. А он пытался бороться. Штефан поджал ноги и обнял их руками, скорчившись, как эмбрион в утробе. Слава богу, прикосновения давали возможность почувствовать, что он всё ещё существует — отдельно, со своими руками, ногами и головой, — а не растворился в этом несытом брюхе. Когда он долго сидел так, начинала приходить боль. Желанная, блаженная боль, после которой наступало наслаждение избавления от неудобной позы и томная слабость, разливающаяся по всему телу. Интересно, когда его выпустят отсюда? Когда он загадит всё настолько, что запах дойдёт до верхних этажей и остальные врачи начнут жаловаться? Он усмехнулся собственной глупости. Нет. Его может хоть трижды вывернуть от вони — никому не будет дела. Тем более, разве не подходящая смерть для детоубийцы — утонуть в собственном дерьме? Да все будут в восторге от такого великолепного способа казни. «Детоубийца», «Живодёр». Он и не помнил уже, когда и кто последний раз называл его по имени — Штефан. Да кто ещё помнит о нём? Кому он нужен? Отцу? Который не то что ни слова не сказал на суде в его защиту, а даже не повернул головы в сторону скамьи подсудимых, чтобы ободрить единственного сына взглядом? Как же. Матери? Которая всё судебное заседание проплакала, пряча лицо, а потом не явилась ни на одно свидание в тюрьму и не написала ни единого письма? Штефан понимал, что ей, разумеется, пришлось нелегко, но ведь она — его мать, почему она так поступила? Почему так легко отреклась от него, почему поверила, что он виновен? Неужели не любила никогда? Неужели забыла, каким он был? Получается, что да. Марко? Штефан почувствовал, как сердце сжимается от робкой нежности. «Дурачок Марко»… луч солнца, что согревал его и в тюремной камере, и в больничной палате. Робкий светлоголовый мальчишка, доверчивый и немного странноватый, тот единственный, кто не отвернулся и не предал… Штефан вспоминал о нём едва ли не каждый день. Марко был его лекарством от безумия, надеждой, что помогала терпеть боль после изуверских пыток. Что бы он делал без своего друга, который помогал жить, сам того не ведая? А ведь поначалу Штефан считал его ненормальным. Несправедливо, но как ещё можно было назвать мальчугана, который шарахался ото всех в школьном коридоре, всегда с опаской смотрел по сторонам, а говорил так тихо, что комариный писк был слышнее? Как и другие дети, Музиоль насмехался над ним, подкалывал и изводил — и так продолжалось достаточно долго, пока не случилось нечто… У каждого ребёнка есть свой секрет — и секретом Штефана был обрыв на берегу реки. Сюда он любил приходить после школы и подолгу сидел с закрытыми глазами, слушая шум воды, зарываясь пальцами в прохладную, жирную землю и подставляя лицо ветру. В этом волшебном месте он забывал обо всём — о сестре, что вечно ябедничала и надоедала, об учителях, которые в самые солнечные дни будто специально задавали немерено, а главное, о родителях, которые требовали всего и сразу — хорошей учёбы, примерного поведения, аккуратности, инициативности — и в то же время словно не замечали, что он живёт на свете. Каждый раз, когда он принимался рассказывать им какую-нибудь историю, придуманную под впечатлением от урока или книги, они возмущённо перебивали его: «Что за глупости, Штефан! Мальчик должен быть серьёзным, а не маяться ерундой!» Или ещё что-нибудь в этом духе говорили. И тогда он уходил — к неспокойной речке, что тогда, в детстве, казалась целым морем, к сварливому ветру и к молчаливой, ласковой земле. Но однажды, придя, как обычно, в свой маленький рай, он увидел, что на его месте, на любимом обрыве, сидит не кто иной, как идиот Сааресто! Молча листает какой-то толстый том, на обложке которого изображена бабочка, и чему-то улыбается. — Эй! Придурок! — рявкнул Штефан. — Пошёл вон отсюда! Мальчик поднял голову и посмотрел на него — удивлённо и немного испуганно. — Прости, — робко сказал он, — но разве я тебе мешаю? Это вывело Штефана из себя куда сильнее, чем самое страшное оскорбление. Кем этот ушибленный вообще себя возомнил? Это место принадлежит ему, он пришёл сюда, чтобы выплеснуть своё горе, отчаяние и обиду, а всякие трусливые хлюпики будут ему ещё указывать! Подскочив к Марко, он выдернул у него из рук книгу и ехидно процедил: — Что, читать учишься? — Отдай! — тот молниеносно вскочил с травы и бросился к нему. — Это книга моего отца! — А ты отними! — Штефан уворачивался, нарочно держа том на вытянутой руке, чтобы дурачок не смог дотянуться. — Ну, давай, забери! Марко, как загнанный зверёк, бросался то в ту, то в другую сторону, но он был ловчее и всякий раз успевал выхватить книгу прямо у него из-под носа. Его так забавляло смотреть, как этот чудик, раскрасневшийся от бега, едва не плачет, окончательно выбившись из сил и потеряв надежду вернуть свою драгоценную книжонку. Но одних издевательств Штефану показалось мало — он решил раз и навсегда проучить дурачка. — Эй, Марко! — выкрикнул он, вытягивая руку с книгой прямо над обрывом. — Гляди! Дурачок побелел, как мел, застыв на одном месте. — П-пожалуйста, — умоляюще прошептал он, — не надо… — А тебе интересно, — продолжал ехидничать Штефан, — за сколько секунд книжка долетит до воды? Давай на счёт три? Раз… два… — Не-ет! — истошно завопил мальчишка, бросаясь вперед. Штефан с хохотом отскочил от края, а Марко споткнулся о торчащий булыжник и… полетел вперёд, нелепо раскинув руки. В жуткую бездну, в волны реки, которая тогда, в детстве, казалась целым морем. Штефан успел увидеть только белое пятнышко куртки и услышать удаляющийся жалобный крик. А потом прыгнул следом. Отец Музиоля был прагматичным человеком и сына воспитывал в таком же духе, постепенно и неуклонно внушая ему, что никаких чудес не бывает. Но чем, если не чудом, можно было объяснить то, что Марко не разбил голову о камни, а Штефан сумел доплыть до берега, таща на себе тяжёлое, словно мешок кирпичей, тело? Впрочем, ничего этого он не помнил — ни как летел вниз, ни как плыл. В сознание он пришёл только на берегу, рядом с мокрым до нитки Марко, который хватался за его руку трясущимися пальцами. — Т-ты… — забормотал Марко, не попадая зубом на зуб, — с-спас… м-меня… Штефан с трудом отцепил от себя его ледяные руки и помотал головой, как собака, которую одолевают блохи — нестерпимый звон в ушах сводил с ума. С трудом сдерживаясь от того, чтобы не вырвать, он поднялся на ноги и отвернулся от дурачка, думая только о том, как же попадёт ему теперь от матери за одежду, перепачканную песком и грязью. — Т-ты г… герой… Ш-штефан… — услышал он за спиной и содрогнулся, но не от холода, а от неожиданных слов. Герой? Он? Но разве не он виноват? А потом маленькая влажная рука мальчишки обняла его за плечи, и он обмяк, отключился, совершенно лишившись сил. И пришёл в себя уже дома, в кровати. Как Марко смог позвать взрослых — он даже не представлял, а тот никогда не рассказывал об этом, загадочно отмалчиваясь. Но этот случай в корне изменил отношение Штефана к нему. Вначале он просто чувствовал себя обязанным отблагодарить чудика за то, что тот спас их обоих и никому не рассказал, кто именно столкнул его в воду — и вернул книгу, которую нашёл там же, на обрыве. Потом, помня о прошлых событиях, стал защищать его перед одноклассниками, потом несколько раз зашёл в гости — и не заметил, как привязался к нему. Марко был беспомощен — его приходилось учить драться, плавать, играть в футбол, он панически боялся ходить в лес, утверждая, что там водится волк, который однажды его чуть не съел — но он всегда был рядом в трудную минуту. А с каким упоением он слушал его сказки! Чтобы ещё больше впечатлить друга, Штефан стал придумывать всё более мудрёные и мрачные истории. Что, в конце концов, его и погубило. Зачем вообще он переиначил сказку Гофмана, перенеся действие в современное время? Ради чего добавил в конце, что сам видел Песочника расхаживающим по улицам ночью? Почему, когда дети и в самом деле стали пропадать, стал сочинять про какое-то логово, почему позволил Марко пойти с ним в лес, почему схватился за тот нож, почему побежал, почему… Лёгкий шорох в углу заставил Штефана нервно дёрнуться. «Что это было? — перепугался он. — Откуда?» Едва дыша, он стал напряжённо всматриваться в темноту, ожидая нападения. Секунда, две, три… Звенящая тишина, прерываемая только судорожными короткими вдохами. И — шелест. Штефан коротко вскрикнул и отпрянул назад, вжимаясь в холодную стену, как будто она могла защитить от неведомой опасности. «Это мышь, всего лишь мышь, — попытался он убедить себя. — Не паникуй, подумаешь, в камеру мышка заползла». Но в то же время он прекрасно знал, что этот звук не имел ничего общего с поскрёбыванием лапок маленького зверя. Так могли шуршать целлофановые пакеты, в которые охранники тюрьмы заворачивали свои бутерброды, или, например, песок под чьими-нибудь ногами. Или, например, песок. Под чьими-нибудь ногами. Шум приближался, становясь отчётливее и громче — некто неторопливо шёл к Штефану, рассыпая перед собой песок. Некто? Или древнее безжалостное чудовище, которое наконец-то добралось до единственного живого свидетеля его злодеяний? Штефан сидел возле стены, холодея в предчувствии неминуемой гибели. Он не понимал, что уже обмочился от страха, что по щекам градом текут слёзы, что горло вот-вот лопнет от истошного крика в пустоту: «Марко! Марко!» — Помоги мне, помоги! — орал он, стараясь перекричать оглушительный шорох в ушах. — Помоги мне, умоляю! Марко! Пожалуйста! Марко! А потом хлипкие блоки, которые угасающее сознание из последних сил пыталось воздвигнуть, защищая психику, рухнули, и ревущий поток подхватил его и понёс куда-то вдаль, прочь от светлых берегов счастливых детских воспоминаний. В провал настоящего, в котором были только темнота, страх и Песочник. В провал… * * * — Провал… Да неужели опять… Марко опустился на кованую лавочку и глухо завыл, обхватив голову руками. Чёрт возьми, он же просто вышел из кабинета отнести документы начальнику на подпись, как он оказался в парке рядом с домом? Как? Над головой приветливо светило солнце, лёгкий ветерок шелестел в листве клёнов и тополей, на ухоженной травке, блестящей от полива, играли малыши и дети постарше, по аллеям бродили мамаши с колясками и старики. Спокойная и мирная картина, которая в глазах Марко выглядела заставкой к фильму ужасов. Почему он здесь, среди этих людей, когда должен быть на работе? Где документы, которые он должен был отдать? И наконец, почему на нём полосатая рубашка, хотя с утра была клетчатая? Марко помнил, что до десяти лет у него часто случались провалы в памяти — иногда на несколько часов подряд. Например, он спокойно шёл из школы, а потом внезапно обнаруживал себя где-нибудь на лесной поляне — без книжек, в порванной одежде и со сбитыми в кровь кулаками. А вернувшись домой, заставал на кухне безобразную сцену — какая-нибудь соседка уже жаловалась его родителям: — Уймите вашего психа! Он опять дерётся! И сколько ни объяснял он потом, что не дрался ни с кем — ему не верили. Да и сам он себе не верил. Ведь он же не помнил, где был и что делал. Когда он встретил Штефана и подружился с ним, всё прекратилось. Марко был рад этому и думал, что никогда больше ничего не забудет и не упустит. Но, как оказалось, рано радовался. Голова болела нестерпимо, особенно правый висок — хотя с той страшной ночи прошло уже две недели. Но почему сейчас и сегодня? Ведь всё было нормально! Его не мучили кошмары, тени не складывались в высокую фигуру, он жил и ходил на работу день за днём, пока Ингрид рисовала картины… Ингрид. Он вскочил с лавочки как ошпаренный. Если на нём другая рубашка, значит, во время провала он заходил домой! А ведь она должна быть сейчас там! Марко рванул прочь, расталкивая случайных прохожих и не обращая внимания на возмущённые крики, несущиеся вслед. Он надеялся, что с Ингрид всё в порядке, он молился, чтобы в это время её не было дома... Взлетев по лестнице в мгновение ока, он на секунду задержался перед дверью — никак не мог попасть ключами в замочную скважину, рука слишком сильно тряслась — и вихрем ворвался в дом, выкрикивая имя любимой. — Марко? — её удивленный голос из спальни заставил сердце ухнуть куда-то в пятки. — А почему ты так рано? — Я… э-э, — он совершенно потерялся, не зная, что сказать. — Я только на минутку, выйди пожалуйста. — Не могу, родной, я работаю. Иди сюда. С трудом переставляя ноги, Марко доплёлся до комнаты и робко раздвинул занавеску из цветных бус. — Знаешь, я… Слова застряли в горле. В полутёмной спальне не было никого — лишь ветер надувал задёрнутые занавески. Создавалось впечатление, будто Ингрид ушла отсюда только что — на столе рядом с его книгами по энтомологии в хаотичном беспорядке валялись карандашные наброски и цветные мелки, кисточки, на которых ещё не засохла краска, лежали около мольберта вместе с палитрой. И сама картина, которую девушка каждый раз разворачивала к стене, пряча от глаз Марко, теперь была повёрнута к двери. Мужчина не смог побороть искушение и подошёл поближе, чтобы взглянуть на полотно. И щемящее чувство тревоги проклюнулось где-то в середине груди, стремительно расползаясь по телу, как холод. Люди с искаженными, словно на картинах Мунка, лицами и бездонными провалами вместо глаз смотрели на полуобнажённого мужчину, что с мольбой простирал руки к бесстрастному лунному диску на чернильном небе. Светлые, почти белые волосы вокруг его головы переходили в яркое пламя, к которому летел большой мотылёк. Каждая деталь была прорисована великолепно, и Марко прекрасно разглядел в глазах главного героя дикий страх, а на лицах толпы — звериные ухмылки. Вся картина была воплощением ужаса — даже мотылёк в бледном лунном свете выглядел устрашающе. — Как ты узнала, чего я боюсь, Ингрид? — тихо спросил Марко в пустоту, протягивая руку к полотну. И похолодел, когда услышал за спиной знакомый шёпот: — Потому что я ей рассказал. Марко рывком схватил со стола нож для резки бумаги и обернулся, чтобы посмотреть врагу в лицо. Песочник не изменился — всё тот же длинный плащ и непроницаемая темнота под капюшоном. Он стоял у стены прямо под стеклянными коробочками, в которых навеки замерли разноцветные насекомые, и смотрел на него сверкающими жёлтыми глазами. — Убирайся отсюда, — зло процедил Марко, — это мой дом и здесь ты никого не убьёшь. — Мотылёк набрался смелости? — ткань плаща чуть колыхнулась, а Марко почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом. Как он узнал? Ведь так звал его только отец. — Мне это нравится. Не бойся, я не причиню тебе зла, я здесь, чтобы предложить тебе кое-что. Скажем так, подарок. — Неужели? — Марко поудобнее перехватил нож. — С каких пор ты стал добрым? — Хорошие дети всегда получают от меня приятные сны, — голос чудовища сочился ядом, — но ты — самый послушный среди всех. Поэтому я хочу предложить тебе нечто большее, чем сон. Я хочу подарить тебе жизнь, о которой ты всегда мечтал. Дрёма сделал шаг к мольберту, и Марко расслышал, как скрипят под его подошвами песчинки. — Я ведь знаю, чего ты хочешь, и я могу сделать так, чтобы это стало реальностью. Только представь — ты больше никогда не будешь ничего бояться, все твои кошмары исчезнут, а ещё я верну тебе Штефана. Здорового, живого. Он снова будет рассказывать тебе сказки, снова обнимет тебя — крепко-крепко. Тебе ведь так этого не хватает, правда? Тихой вздох против воли сорвался с губ Марко. — Какая неслыханная щедрость, — произнёс он, пытаясь унять дрожь в голосе. — Такие дары — и просто так? — К сожалению, нет, — грустно произнёс Песочник и сделал ещё два шага вперёд. — Видишь ли, ты взамен должен оказать мне одну небольшую услугу. Для тебя это будет легче лёгкого. Просто будь хорошим мальчиком и дальше. Согласен? Марко отступил назад — от тёмной фигуры пахнуло сырой землёй и сладковатым трупным запахом. — Ну так как? — из-под плаща вытянулась синюшная рука, усеянная гноящимися струпьями и нарывами. — Будем по-хорошему, Мотылёк? Марко уже ничего не соображал — он думал только о том, что будет, если его коснутся жёлтые ногти чудища. Он превратится в песок? Или в такого же полумёртвого выродка? — Ладно, ладно, ладно! — завопил он. — Я согласен, я всё сделаю, только убирайся отсюда! — А ничего делать и не надо… — усмехнулся монстр. — Я всё сделаю сам. И в этот момент в замке входной двери заворочались ключи. Всё остальное Марко видел словно сквозь туман: вот в спальню, весело напевая, вошла Ингрид, бросила ключи на разноцветное покрывало, беззаботно подошла к мольберту, словно не видя жениха, взяла кисть, макнула в краску… а потом на её шее сомкнулись когтистые узловатые пальцы. Марко дико взвыл, попытался броситься на чудовище — и понял, что не может пошевелиться. Ему оставалось только наблюдать, как красивое лицо его невесты наливается кровью, как на нежной шее вздуваются вены, как распухшие губы судорожно ловят воздух и слабые руки тщетно пытаются разжать стальную хватку монстра. Внутри Марко всё разрывалось от рыданий, ему хотелось бить кулаками по прозрачной стене, орать от боли, но тело было до сих пор сковано оцепенением. И он смотрел, не в силах отвести взгляд, как Песочник бросил сломанную куклу на кровать, подобрал выпавшую кисть и, словно издеваясь, жирным чёрным мазком перечеркнул силуэт человека. А потом он галантно поклонился в сторону Марко, махнул рукой — и все коробочки с грохотом сорвались со стены, выпуская на свободу огромных чёрных мотыльков...