Песочная бабочка

Мотылёк — мохнатый, толстый, назойливый — ползал по телу Штефана, щекоча кожу крохотными лапками. Но тот почти не чувствовал колючих прикосновений, только слегка покачивал головой, когда насекомое слишком активно лезло в глаза. Его совершенно не интересовало, откуда оно вообще здесь взялось, почему ползает по нему, а не летит к горящему плафону под потолком. Он оцепенел — и чувствовал себя превосходно. Мысли бродили где-то на краю затуманенного сознания, вязли в трясине галлюцинаций и безмолвно тонули, проваливаясь куда-то в темноту, в подсознание, в «Оно». Штефану было лень удерживать их, и он спокойно наблюдал за тем, как они то исчезают, то снова появляются на поверхности. Он лежал в белом на белом — и это было единственным, о чём ему хотелось думать, а остальное ничуть не трогало и не волновало. Он даже не вздрогнул, услышав знакомый цокот туфель по плитке и холодное: — Как он, Андреас? — Ступор, — раздался рядом другой, мужской голос, мягкий и спокойный. Штефан лишь прикрыл глаза и слегка поморщился, когда тонкие и холодные пальцы больно ущипнули его за руку. — Установить с ним контакт не удаётся, я уже проверял. «Да, уж ты-то проверял», — подумал Штефан, отстранённо вспоминая, как несколько часов (дней? месяцев?) назад этот человек с приятным голосом всаживал в него иглы, как в подушечку, каждый раз норовя уколоть глубже. Андреас был не просто мучителем — он был садистом. Внешне этот человек казался милейшим существом во всей Вселенной: вежливое поведение, безупречные манеры и открытое, доброе лицо с аккуратными светлыми усиками и красивой бородкой располагали к себе. Но Штефан как никто знал, что этому милашу-пухляшу ничего не стоит лишний раз «случайно» ударить его током, защемить кожу застёжкой до крови или долго копаться иглой под кожей во время внутривенных инъекций. Он обожал причинять боль и едва не стонал от удовольствия, когда видел, что пациент страдает от его манипуляций. Они со Шметтерлинг в этом отношении нашли друг друга. Тем временем ведьма подошла к нему, коснулась кисти, медленно скользнула ладонью вверх до плеча, сгоняя мотылька прочь, игриво, почти нежно, провела подушечками пальцев по обнажённой ключице и произнесла, склоняясь к его лицу: — Наслаждайся отдыхом, пока можешь, Деро. Но помни, что я всегда найду способ тебя разбудить. Женщина вцепилась ему в волосы пальцами и принялась выкручивать их, но Штефан не отреагировал. — Не думай, что ты особенный, — зло произнесла она, когда поняла, что жертве не больно. — Моя методика работала со всеми маньяками и убийцами, а сломать тебя — всего лишь вопрос времени. Постепенно я уничтожу твою личность, и ты, скотина, превратишься в покорное и полезное животное. Красивое животное… Шметтерлинг прижалась к нему упругой грудью и с ухмылкой провела пальцем по его сомкнутым губам, неотрывно глядя в глаза. Она играла, воображая себя победительницей, хищной кошкой, ястребом, закогтившим кролика. А он не спешил её разуверять. В конце концов, месть — блюдо, которое всегда подают холодным. — Лучше бы тебе подчиниться самому, потому что у меня неистощимая фантазия. Но если ты не хочешь, то… — от влажного прикосновения её губ к уху по телу пробежала неприятная дрожь, — viel Glück, meine Liebe*. В глубине души что-то ворохнулось, на секунду пробуждая от спячки зацепеневшее сознание. Штефан вспомнил, что мама всегда говорила дома по-немецки. Как же ему нравилось её слушать! Её плавная, певучая речь не шла ни в какое сравнение с сухим, казарменным выговором мегеры. «Где ты, мама? — мысленно выкрикнул он, ощущая, как нестерпимая горечь начинает жечь изнутри. — Мамочка!» Но никто не отозвался — даже из воспоминаний. На ум пришла лишь отвратительная в своей правдивости мысль — он никогда не вырвется из психбольницы. Не потому, что это невозможно, просто ему некуда вырываться. Что там, во внешнем мире? То же самое. Тьма, пытки, страх, и ни единой родной души рядом. И даже Марко он больше никогда не увидит. Друг детства исчез навсегда, пропал из глаз, как мотылёк, которого прогнала ведьма. «Так что же? — спросил Штефан у самого себя. — Подчиниться? Принять мерзкое прозвище, забыть о своём настоящем имени, о том, кем я был?» Белёсый туман вспыхнул, будто тополиный пух, и внезапно зародившаяся злость согнала сонный морок. Подчиниться? Превратиться в бессловесную колоду или «красивое животное»? Ну нет. Не для того он играл с этими уродами в «кошки-мышки» пять лет, чтобы сдаваться в одночасье. Штефан Музиоль невиновен! Видимо, ярость отразилась в его взгляде, потому что Шметтерлинг отпрянула от него и отступила на шаг. И на секунду превратилась из холодной надзирательницы в маленькую девочку, перепуганную до смерти. Но страх исчез с её лица так же быстро, как и возник, и уже в следующее мгновение она зло бросила своему прислужнику: — Приведите его в себя и оставьте в покое. Он нам ещё понадобится. Штефан уже был готов к тому, что сейчас его будут бить, но Андреас ограничился тем, что вколол ему какую-то дрянь и оставил в одиночестве на весь день. Штефан даже удивился такой поистине королевской милости и решил, что сегодня, слава богу, больше не встретит никого из этих чудовищ. Но, как оказалось, ошибся Когда вечером окошко двери с грохотом открылось и мужчина сам подошёл забрать ужин, он увидел Роберта. Герр Сияющая Лысина явно за что-то впал в немилость у госпожи, раз сегодня развозил еду по палатам. — Лучше бы ты сдох, живодёр, — словно между делом бросил санитар, пододвигая к нему миску с дымящейся желтоватой жижей, — пока они не придумали, во что бы ещё поиграть с тобой. * * * — Во что бы ещё поиграть с тобой? А, Марко? Не знаешь? Не знаешь? Шелестящий голос чудовища, не замолкающий ни на секунду, сводил с ума. Марко метался по камере: стена, дверь, кровать, стена, дверь — пытаясь найти место, где можно было бы спрятаться, но тщетно. Вкрадчивый шёпот просачивался сквозь щель под дверью, влетал через зарешеченное окно, спускался с потолка невидимой пылью. Марко рвал рукава ярко-оранжевого тюремного комбинезона и пихал в уши куски ткани, но Песочник только смеялся. — Почему ты не хочешь слушать меня? Зачем убегаешь от меня? Я не сделаю тебе больно, ведь ты хороший мальчик. Я желаю тебе добра. — Тогда уходи прочь! — в ярости завопил Марко. — Всё, что у меня было, ты отнял! — Да, отнял. А теперь дам то, что причитается тебе по праву, — холодно раздалось совсем рядом, за спиной, и мужчина, молниеносно развернувшись, схватил… воздух. — Ты ведь хочешь вернуть Штефана, правда? Паутина на потолке колыхалась, словно потешаясь над Марко. А ему оставалось только скрипеть зубами в бессильной ярости и шипеть в ответ: — Не смей упоминать его, паскуда. — Какое хорошее слово — «паскуда», — голос монстра на мгновение стал мелодичным и нежным, как у Ингрид. — Ну поиграй со мной, дурачок, будет весело. Тени в углу посветлели, вытягиваясь и меняя форму — и в камере, как по волшебству, появилась грациозная девушка с золотыми волосами. Марко обмер от неожиданности и смог выдохнуть только: — Тварь! Невеста шла к нему, раскинув объятия и хищно улыбаясь зубастой пастью. — Ну же, родной, — её голос был глухим, как будто говорила она из колодца, — подойди ко мне. Мне так страшно одной в нашем доме. Почему ты бросил меня там? С каждым шагом она менялась: глаза наливались кровью, лицо бледнело до синевы, а рот открывался всё шире, и струйка слюны стекала по подбородку, капая на пол. Голова заваливалась на бок, и с левой стороны, над виском, расцветало огромное багровое пятно. — Хватит, прекрати! — в отчаянии выкрикнул Марко, не в силах дольше выносить это зрелище. — Я буду играть, урод, только перестань! Кукла-обманка растворилась в воздухе, а на её месте во всей красе предстал Песочник. — И что теперь? — почти нахально спросил Марко. — Жмурки, — ехидно процедил монстр, неторопливо подошёл к железной двери и истошно завопил голосом Марко:  — Охранник! Охранник! Помогите! Доктора! Когда Марко понял, что чудовище собирается делать, было уже поздно — с тяжелым скрипом дверь открылась, и пожилой полицейский вошёл в камеру, бубня что-то про идиотов, которые «расшумелись тут». Но недовольный монолог оборвался на середине фразы, когда Песочник схватил старика за горло и оттолкнул к стене. Бедняга в ужасе захрипел, увидев перед собой неведомое существо в плаще, которое склонилось к нему и замогильным голосом произнесло: — Ты очень плохой мальчик. Ты — паскуда. Когда монстр поднял кулак, приготовившись навеки засыпать несчастному человеку глаза, Марко вдруг овладела какая-то отчаянная решимость, и он бросился вперёд, хватаясь за истлевшую ткань и оттягивая руку Песочника назад. Но стоило тому легко шевельнуть локтём, как Марко отлетел назад и шлёпнулся на холодный бетон. — Ты в моей милости, Мотылёк, — недовольно произнёс монстр, — не забывайся. И чтобы ты мне больше не мешал, поспи немного. Счастливых снов! Он сдул песок с ладони, и всё поглотил мрак… * * * Ударившись затылком обо что-то железное, Марко открыл глаза, шипя от боли, и мысленно проклял всех на свете — психиатра, судью, охранников, что заковали его в наручники и бросили в тёмный и душный кузов машины, где он и лежал сейчас на животе, как нелепая рыба, вытащенная из воды. Встать на колени или хотя бы даже вытянуть руку перед собой вообще не представлялось возможным — наручники были соединены между собой короткой цепью, прикреплённой к поясу. Как понял Марко, это делалось для того, чтобы максимально ограничить свободные движения преступника. Какая ирония, подумалось ему, учитывая, что не он настоящий преступник. Не он напал на охранника, не он убил Ингрид — но кто поверит россказням о потустороннем отродье да ещё и от того, кто в детстве посещал психиатра чаще, чем школу? Нетрудно было догадаться, что решил судья и куда теперь его везли. И хоть ему было, в определённом смысле, «не привыкать», липкий страх всё равно расползался по телу, и под ложечкой неприятно сосало при мысли о том, что скоро его опять начнут допрашивать. А то, что случится потом, представлять вообще не хотелось. Он хотел посмотреть, что творится за окном, но через мутное стекло ничего было не разглядеть, а ходить по салону в такой тряске, будучи скованным по рукам и ногам, решился бы только дурак. И оставалось лишь прикрыть глаза и ждать. Очень скоро машина остановилась, а потом заскрипели открывающиеся дверцы и в глаза ударил яркий дневной свет. — Выходи! — рявкнули снаружи. — И без шуток! Сощурившись, Марко вышел, а точнее, выполз наружу. Хмурый охранник в синей форме силком поднял его на ноги, после кивнул стражам порядка, что стояли рядом с машиной, и приказал, указывая вперёд: — Иди. Недоумевающе пожав плечами, Марко в сопровождении двух полицейских и охранника двинулся по заасфальтированной дорожке, усаженной розовыми кустами. Она упиралась в одноэтажное здание из красного кирпича — видимо, туда его и должны отвести. Из-за больших окон, белых колонн и мраморных ступеней здание напоминало театр, стоящий в красивом парке посреди лужков и клумб, вот только высокий забор с колючей проволокой наверху и наблюдательные вышки говорили о том, что это далеко не парк, а в «театре» будут смотреть вовсе не спектакль. На клумбах под присмотром охранников возились несколько человек в грязно-зелёных дождевиках поверх серых брюк и рубашек. Ещё один стоял у тачки, из которой невинно смотрели на хмурое небо хрупкие цветы. Два санитара в белых костюмах шли через двор к серому двухэтажному корпусу, расположенному поодаль, а с прогулочного дворика неслись крики и свистки — кто-то играл в футбол. Впрочем, долго рассматривать всё Марко не дали — полицейский ткнул его дубинкой в спину, когда заметил, что он замешкался, и буркнул: — Давай, двигайся! Чего встал-то? В помещении встретил дежурный врач. Перебросившись парой слов с охранником, он повёл мужчину по длинным и унылым коридорам. Полицейские, не отставая, топали сзади — и весь этот конвой настолько нервировал Марко, что он уже мечтал о том, чтобы всё поскорее закончилось, и неважно, как. Хоть электрическим стулом. Но увы, всё было далеко не так просто. Его привели в просторный кабинет, в котором не было ничего, кроме стула в центре и двух сдвинутых столов. — Садитесь, доктора сейчас будут, — проговорил дежурный врач, глядя куда-то поверх его головы, — о вас уже сообщили. С этими словами он вышел из комнаты, оставив Марко наедине с конвоем. Проводив его недовольным взглядом, мужчина опустился на стул и вытянул левую ногу. Всё-таки, ходить скованным малоприятно. — А тут, я смотрю, весело, — протянул он, обращаясь к полицейским, что замерли по бокам. Те, конечно же, не ответили. — Мда. Вы разговорчивые ребята. Цокая языком, он стал осматриваться по сторонам, но смотреть было особо не на что. Бело-зелёные стены с красной полосой по центру, столы, стулья. В окно отсюда было видно только небо, сплошь затянутое серыми тучами, сквозь которые слабо просвечивал солнечный диск. Скука. «Когда за мной придут, мне уже патологоанатом понадобится», — невесело подумал Марко, как вдруг увидел, что в раскрытую форточку впорхнул… мотылёк. Обычный, не чёрный — и поэтому совершенно не страшный. Он без боязни подлетел к Марко и сел на его правую руку, приветственно шевеля тоненькими усиками. — Ну ничего себе, — улыбнулся тот. Осторожно, стараясь не спугнуть гостя, он поднял руку и поднёс к глазам. Но мотылёк, казалось, вовсе не думал улетать и даже подполз поближе — как будто это он рассматривал человека, а не наоборот. Марко видел его хрупкие крылышки цвета кофе с молоком, расписанные причудливыми ломаными линиями — тёмно-коричневыми, охряными, белыми — и пухлое волосатое тельце. Видел золотые глазки и бойко торчащие пильчатые усики. Значит, самец. — Ты прелесть. Откуда прилетел? Не из Африки? Краем глаза он увидел, как один из полицейских с усмешкой указал на него своему товарищу и покрутил пальцем у виска. О господи, да и плевать. Он считал, что каждая бабочка замечательна, и неважно, о какой из них идёт речь — о благородном махаоне или о той, кого люди презрительно зовут «молью». Хотя его отец строго осуждал подобные мысли. «Бабочки — это высшая красота, Марко, — всегда внушал он ему. — Мы проводим всю жизнь в погоне за ней, так что старайся, чтобы в твой сачок попало что-то действительно достойное внимания. А если попало — то не отпускай, чего бы тебе это ни стоило». Скрипнула открывающаяся дверь. Марко дёрнулся от неожиданности, а потревоженное насекомое сорвалось с места и улетело в окно. «Чёрт, — мысленно ругнулся мужчина, чувствуя, как сердце уходит в пятки при виде белых халатов. За столом расселись сразу пять врачей. — Ну охренеть, собрали консилиум». Пока доктора раскладывали бумаги на столе, он присматривался к каждому из них. Особенное опасение внушала высокая брюнетка с ярко накрашенными губами. Строгая, важная, холодно-безразличная, она всем своим видом показывала, что надеяться ему не на что. Он может сколько угодно говорить, что невиновен и никого не убивал — ей лучше знать, что он делал, а чего не делал. А взгляд тёмно-карих глаз был настолько злым, что Марко понял сразу — дай этой женщине волю, она отобрала бы у полицейского дубинку и забила его насмерть прямо здесь и сейчас, и плевать, что оружие резиновое. «Боже, только бы не она начала меня спрашивать, — мысленно взмолился Марко. — Тогда мне придётся ей противостоять, а я ничего не могу с ней поделать!» * * * «Я ничего не могу с ней поделать, но и она ничего не может поделать со мной, — сказал себе старик. — Во всяком случае, до тех пор, пока не придумает какой-нибудь новый фокус»**. Грустная усмешка тронула губы Штефана, когда он прочитал эту фразу. Подняв глаза от страницы, он посмотрел на чернеющее небо за окном и мысленно обратился к главному герою повести: «Немного же ты знаешь, старик, о противостоянии и о фокусах, которые может преподнести нам судьба. Если бы только можно было, я с радостью обменял бы всю мою молодость и силу на твою бесконечную и бесплодную гонку за рыбой. Верь мне, обменял бы». Отложив книгу, он подошёл к окну палаты и прижал руку к холодному стеклу. Мир абсолютно не изменился за то время, что он провёл в «экспериментальном» отделении, мучаясь от страха и воя от боли. Так же тыкали тяпками в клумбы пациенты третьего, самого «мирного», блока, так же неспешно ходили между ними охранники, так же отдыхали на лавочках под деревьями от праведных трудов санитары. Среди них Штефан без труда узнавал своих мучителей — работников первого блока все, не сговариваясь, звали «апостолами» за белую форму. А других — в зелёных и голубых костюмах — он видел только в окно. К буйным таких в принципе не допускали. И какая разница, что в категорию «буйного» мог в любой момент попасть любой пациент — если врачу был нужен новый объект для эксперимента. «Если бы ты был здесь, старик, — думал Штефан, — ты бы сказал, что эти люди напоминают косяки рыб. И что это очень красиво. А я лишь посмеялся бы над тобой и сказал, что о море ты знаешь всё, но в обитателях суши ни черта не разбираешься. Здесь, на земле, люди не испытывают уважения к своим врагам. Здесь главная цель поединка — замучить, растоптать, раздавить. Тебя посадят в ледяную воду, загонят в тёмную, без единой щели, комнату, будут бить током, пока не надоест. Зачем? Если бы я только знал, если бы, если бы…» За окном сверкнула молния, и Штефан залюбовался ею. Прекрасная в своём смертельном блеске, непобедимая в своей разрушительной мощи, она восхищала. В тот краткий миг, когда она сияла на небе, мужчина чувствовал себя единым с ней и от этого свободным и счастливым. Но ни один мираж не мог освободить его навсегда. Как только вспышка погасла, Штефан вновь вернулся в палату — к самому себе. И к своему бесконечному одиночеству. — До чего дошёл, — произнёс он в пустоту, — разговариваю с персонажем книжки, как с живым. Да ещё и хвастаюсь своими страданиями. Как будто это делает меня каким-то особенным. Запустив пальцы в грязные волосы, он прошептал, тихо смеясь: — Я же ничтожество. Ноль, пшик, пустота. Каждая мразь в белом считает себя выше меня, всякий норовит плюнуть в лицо, я ничего не видел в жизни, кроме тюремных решёток, камер, охранников и дубинок. Каждый в этой жизни получает то, что заслуживает, и я, выходит, не заслужил ничего, кроме этого. Вновь подняв глаза на небо, Штефан язвительно процедил: — Эй, ты, который иже еси на небеси. Да-да, ты, чьё имя святится и чьё царствие приидет. Давай поболтаем, а? Не возражаешь? Слушай, давно хотел спросить: ты, говорят, услышал хорошие слова, что сказал о тебе разбойник на кресте, и помиловал его. И в рай с собой взял. А мне не надо рая, знаешь, мне нужна простая земная жизнь. Можно? А? Я вот тоже думаю, что ты парень хоть куда. Или для того, чтобы ты услышал, нужно сначала стать разбойником? Ухмыльнувшись, он отвернулся от окна и долго стоял, глядя в дальний угол и пытаясь собрать воедино разрозненные мысли. Разум подсказывал, что Шметтерлинг готовит для него нечто новое и грандиозное — слишком уж надолго его оставили в покое и даже книги принесли по требованию. Чтобы лабораторной мышке было чем себя занять, пока её не бьют током. От размышлений его отвлекли щекочущие прикосновения ножек насекомого. Брезгливо отдёрнув руку, он увидел, что над подоконником порхает старый знакомый — мотылёк. Видимо, только что влетел в форточку. — Здравствуй, здравствуй, мой прекрасный, — ехидно протянул Штефан.— Где же тебя всё это время носило? В Африке? Насекомое взлетело к нему на плечо и уселось там, то опуская, то поднимая крылышки. — Надо же, не боишься... Ну, так уж и быть, оставайся со мной. Буду звать тебя Марко. Был у меня такой друг — прямо обожал таких, как ты. Теперь тебя зовут в его честь. Согласен? Вижу, что да. А теперь расскажи мне, что ты видел, Марко…