Знаешь, мне нужно уйти, я не могу остаться, Я знаю, что мне надо уходить, я не могу остаться. Ты на самом деле хочешь? Тебе на самом деле нужен я? Тебе на самом деле нужен я живым или мёртвым, чтоб жить обманом? © 30 Second to Mars — Hurricane
***
Ласкающему яркому дню должно быть положено свое начало, в свете дневных ультрафиолетовых лучей, пробивающихся сквозь тюль и плотные шторы, и меж золотистых волос подростка, что своей фигурой еще помогал не зарываться под одеяло окончательно. Вставать абсолютно не хотелось. — Вить? — Да, котёнок? Легче было уткнуться губами в чужой затылок, почувствовать натуральный запах тела, навеваемый осенней улицей (ещё это отдавало моющим средством для стёкол), не силясь двигать руками, пока необходимости не будет. — Я не могу больше спать. Я спал изо всех сил, но больше не получается. — Слабак, — ухмыляться, сонно жмурясь и лениво потягиваясь. Вставать по утрам, которые день, изначально малоэффективно — поздно засыпается, дольше просыпается, и восстановление такого режима требует огромное количество потраченного в никуда времени. То есть совсем проигрышный вариант, от которого отказаться всё же сил не находится, как не приходится вставать ранним утром ради Маккачина — но иногда тот перебивается и балконом. — Я могу уснуть навечно, сойдёт? — Нет, — Виктор усмехается, едва-едва заставив ради нового человека откинуть одеяло и пройтись по захолоделому паркету согретыми за ночь босыми пятками. Умопомрачительное сочетание, от которого сиюминутно вспомнилось, что махровые тапочки лежат в тумбочке в прихожей. — Завтрак сразу или лучше кофе? — Сейчас предложишь мне кофе в постель, а потом подойдёшь и выльешь на меня кипяток, да? — Плисецкий потягивается на всей кровати, перекатывается к середине и чувствует себя Его величеством королём Юрием энным, за неимением особых знаний, а были ли когда-то во Франции или Англии короли Юрии. — Но всё же лучше кофе. Мальчишка приятно улыбается вслед, подгибая руки в локтях и взглядывая так, словно целые армии миллионами войск ниспадали перед ним в эту ночь, отдавая свои души. Звучало до боли удовлетворенно человеческой душе. Или же ему преподнесли золотую медаль. В принципе, невелика разница. — Хорошо. Он еще несколько раз перекатывается туда-сюда по кровати, после чего садится, притягивая к себе пуховое одеяло. Сердце щемит от Викторовой улыбки, его силуэта и теневой экспозиции — шторы хотелось убрать для максимальной необыкновенной яркости города, как в настройках компьютера, чтобы светлые блики скакали по фигуре и лицу — глазам, — слепили, и тонкие черточки мимических морщин прибавляли своей чёткости. Божественно. Вставать было невмоготу и приходилось перебиваться «зайчиками» солнца на стенах и светлом шифоньере, краем глаза выглядывая свою перекосившуюся утреннюю укладку. Виктор заходит в комнату мягкой поступью за Маккачином, убежавшим в соседнюю комнату, и аккуратно ставит поднос на прикроватную тумбочку. Рыться в чужих вещах, естественно, неприлично, но сейчас Плисецкий задумался, а по закону жанров любовных романов там тоже презервативы на безлимитном счетчике, или оно все же пополняется собственноручно? Или Виктор вообще не любитель контрацептивов? По его лицу хрен поймешь, так ли оно. — Слушай, я точно ещё не сдох? — С чего ты взял? — Я выспался, — он начинает загибать пальцы левой руки. — У меня с утра не ужасное настроение, и мне приносят кофе в постель. При жизни такого не может быть. Никифоров делает глоток крепчайшего растворимого кофе, втихомолку называя это гадостью, но иногда среди этой гадости попадается что-то стоящее, — включать и ждать содействие кофеварки не помогут ни молитвы, ни силы физики. — Перебиваемся, чем можем, — говорит он, и присаживается на край кровати. — Может потому что рядом были не те люди? — Или людей просто не было. — Или так. Мне тоже никто кофе в постель не носил. Всё сам да сам, — с мельком проскользнувшей по губам улыбкой он переводит взгляд на Юру, что подсаживается ближе вместе с захваченным куском одеяла. Фраза невольно подначивает мысль. — Это намёк, да? — Юрий внимательно смотрит в глубочайшие голубые «озёра», которых свет достает — сверкающее чистое небо в крапинках океана, и, задумавшись, начинает улыбаться. — В следующий раз кофе делаю я. — Проснись главное, котёнок, — потому что Юра кот, а коты спят много и долго; котам нужно высыпаться, иначе они становятся агрессивными. — Сахар, сливки? — Это звучит как вызов, поэтому без проблем вообще, — в промежутке Плисецкий кивает в сторону подноса. — И то, и другое. И побольше. — Ничего не слипнется от побольше? — Вите не жалко, но сладкое — наркотик, а повышенный сахар в крови причина диабета, и потом пожизненные таблетки, проблемы, больницы. И кома, может быть. Только Юра обиженно надувает щёки, и мужчина сыпет две полных ложки сахара и одну унцию сливок — чтоб не переборщить, у каждого своя чаша измерения. — Нет, не слипнется. — Диабетиком станешь. — Пф, какая забота. Всё, дай мне кофе, пока я не лёг обратно. Виктор пожимает плечами, протягивая взъерошенному подростку чашку. Ему идёт, когда не приглажено идеально-правильно — идеальных людей же не бывает. Юра шипит, прищурившись, когда пальцы соприкасаются с обжигающей керамикой. Витя тихо шепчет в тишину, дует на свои покрасневшие пальцы и отпивает с искомой вниманием улыбкой в краешках губ; сидит полубоком, внимательно следя за Юрой, который сейчас кажется не взрослее двенадцатилетного ребёнка. — Аккуратнее. Совсем выбилось из памяти, как мама ему специально чай остужала на подоконнике, ещё в той квартире в центре города, от которой за километр воспоминаниями веет. Разбавленный Никифоров ни разу не пил — либо кипяток, либо давайте поговорим минут десять, не притрагиваясь к чашкам. Юре кажется, что лишь благодаря вселенскому чуду православного Бога он не роняет кружку, делая пробный глоток, устремившись взором на Виктора, в его черную жижу смерти с тонким полунамеком, стоит ли такое пить ради вкуса? Видно же по дёрнувшемуся глазу, что не нравится. — Вить? — в ответ слышится глухое «м» с вопросительной интонацией, а на периферии можно даже отметить его косой заинтересованный взгляд — имитация или нет, по керамическому контуру или невидимым линиям на стене Виктор ведёт глазами. — Да, Юр? — и чуть улыбается. — О чём ты сейчас думаешь? — О многом, — отвечает он, замолкая. — О тебе, — может звучать не-свойски шаблонно — засыпал Виктор с мыслью, а правильно ли будет дать понять Юре, что между ними ничего не будет возможно, потому что всё давно скатилось по наклонной степени в низину? «Но шанс-то есть». Ещё бы определиться, на что шанс. Котёнка Юрочку в простой интерпретации заумной, умудрённой мысли хотелось порадовать и никогда не расстраивать, как основное положение с выходящим следствием. Всё получалось наоборот, но он обещает исправиться. — Обо мне? — тот удивлённо приподнимает светлую бровь. — И что надумал? Никифоров начинает с малого — с понимания чужих чувств. Кем он был в шестнадцать? Когда в последний раз рассматривал человека не как потенциального партнёра? Он улыбается шире, светлее, протягивая руку и не ощутимо ласково щёлкая подростка по кончику носа. — Ты самый лучший друг, Юр. — А? — Плисецкий морщится, после чего переводит потухший взгляд на чашку с отсвечивающими бликами по поверхности и малой части отражения. — Я рад, — он пытается сказать это с большей долей признательности и восторга, наверно, так обычно реагируют, а не настолько отречённо, что хоть вой. — Я тоже, — Витя убирает руку на подостывшую керамику, поджимая губы после каждого глотка кофе. Плисецкий глаз не поднимает, по-откровенному принимая Витю за дебила или за ничего не предпринимающего морального садиста — и здравым смыслом определить не можешь, что же лучше, то воспаряет ввысь дифференцированным, блестящими неделимыми частицами мыслей, выстраиваемые в длинные тонкие нити, ухватиться за которые невозможно на практике. Кишащий тишиной завтрак прерывают неприятным, с треском ломающим картину мироздания, звонком, подтирая зрительные пятна на стенах. Мужчина, предчувствую грядущую муторную работу, тяжело выдыхает, подхватывая телефон с тумбочки. — Подождёшь пару минут, пока я поговорю? Юра молча кивает, ставя чашку на алюминиевый поднос, пока Никифоров, никуда не уходя, подгибает под себя ноги, оборачивается на него и по истечению двух минут отвечает самыми простыми шаблонными фразами, смотря исподтишка с усмешкой. Он внимательно вслушивается в темп и тембр чужого голоса, позволяя Виктору пальцами проводить по своим волосам — причёсывать и распутывать кончики отдельных длинных прядей. — Котёночек, — отключается Витя, бросая смартфон в угол кровати, а за ним опрокидывая Юру на бок и себя, нагло налегая сверху. — Эй, не валяй меня, как мягкую игрушку! — потому что Никифоров как самая сверхмассивная вечно обнимающая игрушка; когда говорили о тактильном контакте, Плисецкий всерьёз не думал, что тому хочется его настолько много. — Почему нет? Ты тёплый, — мужчина всматривается сбоку из полуприкрытых век светлыми глазами, напоминая оттенком радужки то самое небо за окном десятого этажа. — Все живые люди — тёплые, — подросток фыркает и пытается смахнуть упавшую на глаза челку, вызывая не самые приятные щекочущие ощущения с резкими порывами часто-часто моргать. — Кстати, кто звонил? Виктор выдерживает буквально минуту, ментальным мироощущением решая судьбу и, не сдержавшись, срывается порывом помочь убрать локоны волос со лба за ухо. Юра жмётся к нему, прикрывая веки на благоговейном выдохе гулко стучащего сердца, ему ужасно, ужасно неловко. — Заведующий кафедры в колледже, по поводу работы. — М, понятно. Когда мне уезжать? — Уезжать? — Ну, домой. Витя рассеяно поводит взглядом. — Когда хочешь. Отвезу в любой момент. — Знаешь, это звучит так, как будто ты меня выгоняешь. — Нет, — морщится. — Совсем нет. Это значит, что я готов сорваться по одному твоему зову. — Проблема в том, что я никуда не уйду, пока сам не погонишь. — Да? Тогда после обеда, как по времени со школы. У нас сейчас, — он в максимально кратчайшие сроки пытается вспомнить, сколько же видел на дисплее телефона цифр, но получается плохо. А ещё, говорят, память у него хорошая, ага, как же. — Одиннадцать дня, скорее всего, часа через три, в принципе, можно выезжать. — Спасибо, — Плисецкий зажмуривает глаза и крепко, порывисто обнимает, цепляясь левой рукой за Витину рубашку в районе его лопаток. Чувств много-много, которые одолевают в один момент, от них разве что плакать не хочется — смеяться, улыбаться и радоваться счастливому мигу — мимолётному мигу. — За что? — Сложно объяснить. Никифоров — «чёртов интриган и извращенец» — с умолительным тоном хмыкает, соприкасаясь кончиком носа с красивой и нежной шеей Юры по левой стороне — чувствительной, оттого видно, как того передёрнуло враз, и его пальцы сжались сильнее. — Попробуй, пожалуйста. «С таким голосом только в секс по телефону надо». — Это будет звучать либо слишком глупо, либо слишком ванильно. Ни один из вариантов меня не устраивает. — Я вчера признался в своей общей слабости перед тобой, — Витя беззвучно смеётся, чисто-широко потянув рот в улыбке, касаясь ладонью чужого тонкого плеча. — Мне по-прежнему стыдно, к слову. Так что не бойся. — Я правда не знаю, как это сказать. Спасибо за… Время? За тебя? За время с тобой? — Не стоит, — он глухо шепчет Юре в шею, опаляя дыханием чувствительную кожу, что дрожь до позвонков доходит. — Совсем не стоит, — ведь это было не одностороннее желание заботы и проявления доверия. Мальчишка выдыхает волнительно-напряжённо, заглатывая сжатый под давлением комок в глотке, проходящий дальше едва и кое-как. — Мне страшно. Пауза. — Почему? — У тебя, — Юра заминается, — никогда не было ощущения, что всё слишком хорошо? Что где-то подвох, что за это счастье и спокойствие до конца жизни страданиями расплачиваться будешь. Сейчас всё какое-то нереальное, — он неловко проводит зубами по пересохшим губам, кончиками пальцев по телу Вити. Быстро и стремительно, чтобы не заметили, цепко удерживаясь за вращательный момент колеса фортуны всеми силами. Виктор мельком хмурится, коротко и тихо вздыхая — перед глазами вся череда жизненных разочарований проносится, в этом сравнении Юра — его самая главная монета с двумя сторонами. — У меня в жизни счастья как такового не было. Кажется, не за что расплачиваться. — Хей, да ты пессимист похуже меня. — Ты не жил с шизофреничкой и никогда не видел самосожжения своих перспектив. — Извини. — Всё в порядке, я уже это говорил. Седьмое чувство трезвонит, что померкнувший свет в комнате вписался не только в атмосферу обыденной мрачности Санкт-Петербурга, но и в конечные эмоции производной разговора — потухшее солнце некоторого обособленного энтузиазма. Плисецкий легко отстраняется и тыкает пальцем в выпирающие Викторовы рёбра. — Ты сегодня какой-то не такой. — Меланхоличный? — Возможно, — он допускает вероятность, это больше походит на «грустный», но чутьё русского подсказывает, что это одно и тоже. — Я просто думаю, что будет дальше. — В смысле? — В смысле, что… — Виктор приподнимается на локте, заглядывая Юре в глаза. — У меня работа. В колледже. Это, считай, пять, а потом и шесть дней в неделю с числа тринадцатого меня не будет в этой жизни, а по выходным… Тут уже как хочешь. Юра отвечает ему удивлённым взглядом с лёгкими пятнами румянца на скулах: — А ты хочешь видеть меня ещё? — То есть ты не хочешь? — мужчина непонятливо озирается; мальчишка кусает губы, прекращая тыкать по костям, порывисто кладя нервно сжимающуюся ладонь на постель между ними. — Нет, я хочу! Я просто думал, что… Ну… Тебе вообще нормально меня терпеть? — Мне кажется, вчера был шикарный день, — Никифоров улыбается. — Иногда, конечно, нервы подводят. Но пока всё идет своим чередом. Это… Нормально. — Мяу! — Ты же мой младший братик, да? — Конечно, — Юра усмехается. — Братик. Ему отводят выбивающуюся из-за уха чёлку с малахитовых глаз в обратное положение и соприкасаются с пылающими участками лица. — Вот и славно, — Виктор приподнимается на кровати, упираясь руками позади себя в пружинистый матрас, предлагая уйти завтракать, но, оборачиваясь, чувствует и видит, как подросток тянет его за рукав ночной рубашки. — Ну Вить, мне лень. Давай ещё полежим? Пожалуйста. И ещё раз подёргивает за рукав. — А если очень нужно? — Плисецкий морщится, мотает головой, играет в перетягивание хлопкового рукава, пока Витя предчувствует, как вскоре его желудок сведёт судорогой, иначе он бы сам пролежал до последнего. — Юр, у меня вынужденное правильное питание, понимаешь? Мне нужно завтракать вовремя, моё тело не подвергается длительным физическим нагрузкам, как твоё, приходится держать себя хотя бы в форме. А ещё у меня проблемы с желудком, я тебе говорил. Ну и? Подумаешь. Плисецкий обидчиво щурится, досадно хмурится, отводя взгляд в сторону. А может, он хотел чуть дольше полежать? Просто полежать, дать ногам отдохнуть, чтобы не дёргали по поводу, отстали от всего этого, и выдохнуть без тяжести на плечах. — Иди, — «он всё равно ничерта не понимает». — А ты? — Никифоров не двигается с места. «А может, и понимает». — И я иду, — выдыхает Плисецкий и приподнимается на локтях, пытаясь удержать равновесие и встать на ноги. — Пойдём уже, больной. Виктор широко улыбается, встаёт на ноги и, сияя и ослепляя взглядом, помогает подняться на ноги Юре, надёжно и крепко сжимая его тонкие ладошки. — Вдоль и поперёк. Старость не радость, знаешь ли. — Не разваливайся, а? Тебе до старости как до луны раком. — Не развалюсь, — Витя глухо шепчет и даже чуть прищуривается, пока вглядывается в глаза мальчишки. — Гастрит — хронический, обострился недавно, обморок — от недосыпания, сейчас всё в норме, трещина в бедре — неважно сейчас совершенно. Юра чувствует, как у него понижается пульс, холодным потом окатывая с головой. — Всё хорошо, Юр. «Не умирай, пожалуйста». И сказать больше нечего, и Юра молча жмётся к груди Никифорова, крепко обнимает, не веря мысли, что он все ещё не в коме со всеми своими болячками, или не сошёл с ума от боли. — Я сейчас расплывусь от умиления, — Виктор обнимает в ответ, правда, с неполным пониманием, почему так. — Волнуешься, что покину? — Ты дурак, Вить! Только попробуй сдохнуть, я тебя воскрешу и сам убью. — Kill me, heal me*, да? — он глубоко вдыхает, грудная клетка увеличивается, и ритм сердца настолько хорошо прослушивается, что Плисецкому от этого на немножко становится спокойнее. — Всё будет хорошо, котёнок. — Обещаешь? — Юрий довольно улыбается и урчит от ласковых прикосновений рук мужчины к спине, высовывает голову, смотрит вверх самым доверчиво-переживающим взглядом — улыбаться не перестаёшь. — Обещаю, — шепчет Никифоров безвозвратно, бесконтрольно, греясь в остатках коммунального отопления и в натуральном тепле Юры. — Пошли, я есть хочу. — Пфф, зануда, — и словно всё очарование летит к чертям — мальчишка кривит губы и брови, хмурится и шикает, как голодный кот. — А ты — неразумный младший брат. Юра отпускает руки с чужого тела, уходит на кухню, подразумевая, что это горе недоразвитое, великовозрастное пойдёт за ним. Витя поджимает губы, на кухне ставит чайник, пока Плисецкий усаживается на облюбованном вчера месте. — Что будешь на завтрак? — Мне без разницы. — Даже если я подложу тебе кровь девственницы? — А у тебя пара пакетиков в морозилке завалялась? — Нет, но я могу сцедить. Есть тут у меня одна приметная особа. — Не утруждайся, я обычной едой обойдусь. — Хорошо, — Никифоров заглядывает в холодильник, быстро оценивает содержимое и, не выныривая из места, где похолоднее, спрашивает: — А что ты вообще ешь на завтрак? — В идеале — ничего, да и кофе я считаю за завтрак, — сценическая пауза. Виктор оборачивается к подростку, безапелляционно вглядываясь, чтобы максимально точно дать понять — он не родитель. — Но я так понимаю, что ты не отстанешь? — Догадливый котёнок, — мужчина удовлетворённо ухмыляется, вытаскивает набор для традиционного омлета с овощами. — Ты всё больше напоминаешь мою мать. — Я? Лилию? Это самый худший комплимент за всю мою жизнь. — Да ладно, не обижайся, — Плисецкий смеётся, без манер не прикрываясь и не пытаясь этого скрыть — «зараза». — Нет, ну почему — с чисто эмоциональной точки зрения мы оба стремимся заботиться о тебе. Наверно, это нас… визуально сближает? — Иногда заботы многовато, и это раздражает. Только вот сейчас ты почему-то меня вообще не бесишь, — взгляд зелёных глаз падает на фигуру у плиты и задерживается на линии бёдер — «да, точно великолепно». — Даже не знаю, чем это объяснить, — Виктор не отворачивается от плиты, взбивая яйца с молоком, чуть-чуть соли, и не отходя, чтобы наверняка ничего не сгорело. Высыпая все овощи в сковороду и прикрывая сверху крышку, он снова много думает. Но расплывчато и невнятно.***
— «Старый, сердитый, презрительный урод». Прости, Виктор, о тебе подумал. — Ты маленькая стерва, Юр. — Разве плохо, что я о тебе думаю? — Это очень мило, котёночек, но не в таком же ключе. — Тебя постоянно что-то не устраивает. — Это тебя что-то не устраивает. У тебя странные взгляды на вещи, ты не думаешь? — Я думаю. О тебе. — Конечно, ты думаешь обо мне. А как же обо мне не думать? — Пф, легко! Я всё могу! — Не сомневаюсь, милый. Ты не подскажешь, почему я только сейчас узнаю, что тебе отрывок задали учить? — Потому что ты тормоз? — Ты сейчас полетишь с дивана. — Здорово, я всегда хотел полетать. — С крыши? — Мысли читаешь? — Есть немного. — Вот же. Не буду при тебе думать. — Не думай. Я всё равно знаю, что я тебе дорог. — Да ты прям как антиквариат. Дорогой и старый. — Да кто ж за меня деньги платить будет? Весь в болячках, в работе, с душевными ранами. — А, ну да, кому ж ты нужен ещё, кроме меня? — Может, я и тебе не нужен, — Виктор говорит едва слышно. — Старый, больной, да ещё идиот в придачу. — Идиотией не страдаю, спасибо. — Всё равно дурак, — Юра перекидывается с противоположного края дивана, немного дерзко наваливаясь и слабо, но как есть, обнимая. Витя кладёт ладонь на чужое предплечье, прижимая к собственному телу — Плисецкому же нипочём ни синяки, ни ушибы, ни полеты с диванов. — Ты не умнее. — Ты равняешься с ребёнком. — Все мы дети, Юрочка, так или иначе. Возраст не делает нас мудрее. И умнее, порою, тоже. — «Мудрость приходит с возрастом, иногда возраст приходит один» — твой случай, да? — Я тебе что-нибудь укушу, нарываешься, — Никифоров откидывает голову, вглядываясь в потолок — блекло и серо, наверняка из-за испортившейся погоды. В двадцать восемь мудрым не станешь, в сорок три некоторые до сих пор живут у матери под юбкой. — Смотря что понимать под мудростью — попытки прекратить найти нужного человека или попытки не прекращать искать нужного душе человека, — «звучит бредово». — Что у меня в голове в мои двадцать восемь? — Мозг у тебя в голове. Даже с анатомией плохо, да? — Как мило — ты снова язвишь, — Виктор саркастично улыбается, видя как его милейшей души котёнок оскалился. — А ты меня любишь, только когда я милый?! — Люблю? — Никифоров, зарываясь в светлые волосы мальчишки, давит ладонью на затылок, прижимая его к своей груди и не давая посмотреть на себя. — А кто сказал, что я тебя люблю? — А, ну да, точно. Ты ж меня ещё и не любишь. Могу язвить сколько влезет. — Да, — он коротко кивает, шепчет едва приглушённо, чуть ли не на ухо, возбуждая тёплым прикосновения колебания воздуха. — Я тебя обожаю. — Братик, — у Юры фонически гулко забивает сердце, и он стоически терпит щемящую дрожь изнутри, говоря милым голосом и отодвигаясь, когда Виктор перестал держать около себя. — Знаешь, — глаза в глаза, и уже после он продолжает без излишней наивности малолетней девочки, — ты меня бесишь. Виктор два раза хлопает ресницами, и протяжно стонет, коротко посмеиваясь. — И чего я ещё ожидал, — руками проводит по Юриным острым плечам, полуоткрытым из-за гораздо большей, чем нужно, ему футболки, и чуть мягко его отталкивает; Плисецкий в ступоре, ничего не понимающий, желающий надуться и обидеться, ведь «как так?!», а его быстро усаживают на колени, похабно притянув за бёдра, и не менее интимно Витя кладёт ладони на его поясницу, сложив руки в «замок». Это, чёрт возьми, приятно, особенно, когда не дёргаются. У Юры многое на лице написано, кое-что почти видеть не хочется, потому что это личное, это чужое, это важное и неприкрытой тайной оно и должно оставаться. Никифоров запрокидывает голову на спинку дивана, умудряясь задевать взглядом противоположную стену, потом и прямые стыки углов. — Учи давай, котёнок. — Ты настолько раздражаешь, что я не могу ни о чём, кроме тебя, думать, представляешь? Так что ты мешаешь мне учиться. — И чем же я мешаю? — Мне приходится думать о том, какой ты идиот, а не об учёбе. — А ты не думай о том, какой я идиот, потому что я не идиот, а думай об учёбе. Развивай память, малыш. — Ну чего ты, а? — Юра недовольно морщится, склоняя голову набок — чёлка ложится на лицо, прикрывая добрую половину, а Витя кажется задумчиво-меланхоличным, почти грустным. Это печалит. — Почему тебе вечно не сидится на одном месте? — Я же кот, забыл? — Даже коты по десять часов готовы лежать и не двигаться, лишь бы их чесали за ушком, — Никифоров усмехается краешком губ, опуская голову обратно. — Может, тебя тоже почесать? — он тянется одной рукой к Юре, заправляет светлую мягкую прядь его волос за ухо, почёсывая ласково нежную кожу. Юра застывает на месте с полуприкрытыми глазами, единожды у него нервно дёрнулась бровь, а во всём остальном — фейерверк чувств. — Я тебя ненавижу. — Я надеюсь, это несерьёзно, — Виктор легко продолжает проводить кончиками пальцев по линии челюсти, в местечке за ухом, при задевании которого у мальчишки дёргаются руки и сбивается дыхание. — Точно придурок, — Плисецкий закатывает сияющую зелень малахитов и тихо выдыхает сквозь зубы. — Повторяешься, — Витя говорит без эмоциональной окраски, чуточку устало, касаясь невесомо рукой острого Юриного подбородка. — Я могу вообще молчать, если хочешь. — Не хочу, наверно, — он неопределённо поводит плечами. — Молчать грустно. Сможешь поговорить о насущном? Просто скажи что-нибудь, я устал сам придумывать темы. — Если тебе нужен звуковой фон, включи телевизор. — Я тебя слушаю, Юра. У меня просто нет сил говорить. Никифоров от подбородка спускается рукой ниже к шее и замирает, нащупывая «бьющий» в пальцы пульс. — Вопрос не в том, слушаешь ли ты меня, — Юра улавливает собственное учащённое сердцебиение, подушечки пальцев на сонной артерии вдобавок ещё доводят нервную систему, и, на секунду замерев, он все же тянется в ответ, несмело проводя ладонью по волосам Виктора. — Услышишь ли? Без обстоятельных выражений — докричаться шёпотом, призвать ко вниманию и обратиться в один указательный знак. В некотором подобии отчаяния, с одним-единственным желанием. Это сейчас так необходимо. — Я постараюсь, — Виктор говорит бездумно, безнадёжно, едва шевеля губами. Юра пристально смотрит ему в глаза и качает головой. — Не сейчас. Никифоров кивает, прикрывая веки. Под пальцами всё также бьётся Юрин пульс, уже замедлившийся и пришедший в норму. — Когда решишься, расскажи, пожалуйста. — Я всё скажу, когда решишься ты. Он использует спинку дивана, как мягкую подушку, убирая руки; хмыкает и видит прекрасное в том, что в глаза Плисецкого не смотрит — они у него эмоциональные, а в них сплошная горечь с толпой необъяснимых чувств. На губах иррационально, невовремя, невольно проскальзывает ухмылка, а Юра молчит и больно кусает губы. — Когда-нибудь я сам разберусь, чего хочу, чего желаю и жду, и потом уже расскажу, какими для меня являются для меня реалии жизни. Пока я не хочу вводить тебя в ступор и создавать неопределённость. — В твоей душе такой бардак, что одному разбирать придётся слишком долго. — Я справлюсь, мне не впервой. У меня просто времени не было разобраться, как только я снова вернулся домой. Юра кусает губы и медлит с ответом, и не найдя ничего лучше, чем выразить эгоистичные чувства, шепчет на выдохе: — Помни, что я рядом. «Это и не дает здраво мыслить», — вслух этого Виктор не говорит, то ли для Плисецкого много чести, то ли признание в слабости колет гордость. Когда спустя длительный промежуток времени в тишине он медленно открывает глаза, то кивает, тихо поддакивая и так просто и легко заглядывая Юре в лугового цвета глаза. — Почему ты до сих пор рядом? — Потому что я так хочу. — Котёнок, — Виктор тянется рукой вперед, прикасаясь к удивительно красивому лицу — можно сказать, что Юре необыкновенно повезло с этим пунктом, — задевая кончики блондинистых волос, и кротко улыбается. — Ты знаешь, что все кошачьи привязываются? Ты тоже привязался? — рука скользит по чужой щеке вниз и, не нарушая границ личного пространства, ложится на бедро. — Не волнуйся. Всё пройдет. Всё в жизни проходит. И боль, и счастье, и любовь. — Шрамы, — Юра пристально смотрит, прикусывая губу до крови, будто не позволяя выйти наружу откуда-то взявшейся непреодолимой грусти, — Даже шрамы проходят, если их не обновлять. — И они тоже, — мужчина забирается пальцами под рукав кофты, быстро поднимает глаза к потолку и обезоружено глядит по сторонам. — Тебе легче стало за эти два дня? — Я не могу ответить на этот вопрос. — Почему? — Ты меня не услышишь, понимаешь? Это не то, о чём сейчас нужно говорить. — Понимаю, — Никифоров с глухим вдохом хватает Юру за подбородок, зажимая край рукава кофты, и маленькими касаниями стирает яркую кровь с прокушенной губы. — Неразумный эмоциональный котёнок. Теперь болячка будет, тебе оно надо? — он аккуратно прикладывает ткань и держит подольше, а уже убрав, аккуратно дует на опухшую губу. Юру порывает назвать его курицей-наседкой. — Ты хочешь, чтобы я не показывал свои эмоции? Это… напрягает? — Ты прикусил губу на эмоциях — я это имел ввиду. Меня это не напрягает, с эмоциями жить веселее. — Ничерта. — Разве? — Виктор, широко улыбаясь, прижимается к мальчишке, обнимая его за острые плечи. — Ох, Юра, поверь моему опыту, многие чувства перекрывают друг друга в правильный момент, не позволяя нам сойти с ума, — он чуть нахмуривается. — Немного напоминает лёгкое неврологическое расстройство, но кто в нашем мире сейчас нормальный? — Все безумны, а ты самый яркий пример неадекватности, — Плисецкий закрывает глаза и тычется носом в прохладную щёку мужчины. — Угу, — тот не двигается, позволяя творить всё, что подростку хочется. — Выживаю, как могу, — это нетрудно и в любой степени приятно. — Повторюсь ещё раз — ты дурак, — Юрочка чуть отодвигается, на мгновение невзначай касаясь щеки губами. — Материться ты мне не разрешаешь, так что более красочно назвать не могу. — И не разрешу, — Виктор в глубоком ступоре глядит на Плисецкого и улыбается. — Ты на следующих выходных что делаешь? — Изучаю пособие, как правильно прятать трупы. — Приму это за "ничего". У меня на следующей неделе по вечерам работа. Свидеться получится только в воскресенье, — он опечалено всматривается на Юру, и замечает, как тот улыбается краешком губ. Виктор улыбается точь-в-точь. — Хочешь меня видеть снова? — Хочу. Предлагаю подвозить каждое утро до школы, лишние двадцать минут, зато настроение себе подниму. И спрашиваю, куда ты хочешь в воскресенье. — Я совсем обленюсь, если ты будешь меня отвозить. И это немного неудобно, — Юра заминается на пару секунду. — Куда я хочу? Никуда. — Моё дело предложить, — Никифоров пожимает плечами, а раздумывая, хмурится и потом воодушевленно улыбается. — Если снова сидеть дома, можно устроить кинопоказ, заказать пиццу, купить попкорн и колу. Будем продвигать болезни желудка в массы. — Ты просто дьявол, — на низких тонах проговаривает Юра. — В воскресенье я зарабатываю себе гастрит, а всю неделю на тренировках отрабатываю то, что назарабатывал? — Да, почему нет? Хочешь, сходим в Ледовый? Я посмотрю, как ты катаешься. — Тебе нормально туда идти? — А должно нет? — Виктор непонимающе выгибает светлые брови. — Ну как бы воспоминания и всё такое. Приходится с минуту смотреть тупым взглядом, откровенно не вникая в причину фразы. Доходит быстро, и Витя, не сдержавшись, смеётся. — Всё в порядке. Я не выхожу на лёд, но чисто эстетическое удовольствие получаю даже от чужих прыжков и ощущения искусственного холода на руках. — Чёртов эстет, — Плисецкий по-кошачьи шипит и шуточно пытается дернуть Никифорова за волосы, впиваясь в его тело ногтями со всей силы. — Так и скажи, что тебе лишь бы на меня попялиться. — Ты что? Это же так неприлично звучит, как я могу опорочить такое невинное дитя? — Да ты у себя в мыслях меня пару десятков раз опорочил, наверное. — Да ни разу, — подростка отпускает быстро, и тёплый смех слушать гораздо приятнее, чем шипение, кажется Виктору. — А ты? Представлял старшего и опытного друга в весьма дерзкой интерпретации? — Что?! — на щеках Юры появляется едва заметные краски, расходящиеся пятнами с щёк до шее и уходящие за края футболки. В отместку Вите приходится кулаком по голове. — Придурок! — Ау, за что? — Для профилактики. — Плохая профилактика, — Витя хмурится, обиженно молчит, пережидая всплеск эмоций внутри. Немного погодя снова постепенно сияют его глаза и светит улыбка. — Значит, в Ледовый, а вечером пицца? Или… Юр, а, Юр. — Что? — Юра с опаской смотрит заранее. — Я в субботу заканчиваю поздно. Тебя, конечно, вряд ли выпустят из дома в полночь, но ты можешь приехать ко мне около восьми. Как захочешь. А ночью устроим праздник. А уж в воскресенье сходим на каток. И может быть куда-нибудь ещё. Не против? Плисецкий чувствует, что ему требуется гораздо больше времени на осмысление и пережидания удивления. Хлопающие ресницы явно веселят Витю, хорошо рот, как у рыбки, не раскрывается. — Что? — переспрашивает Никифоров, настороженно, с малейшим опасением грядущей бури в виде непримиримости морали Юрия и его — вдруг нельзя будет. — У тебя тупые шутки. — А кто сказал, что я шучу? — Ты искренне хочешь провести свой выходной с подростком, у которого проблемы с самоконтролем и которого ты видел пару раз. О да, правдоподобно. — Этот самый подросток вчера говорил, что остался бы со мной с удовольствием, и остался, а сейчас сидит у меня на коленях, и не верит в то, что я просто предлагаю повторить приятное времяпровождение? Что не так, что я упускаю? — Да то, что даже эта ситуация кажется недоразумением. Что-то вроде одолжения, выполнение моего каприза как благодарность за хорошее поведение. — Ты можешь накануне побыть послушной кисой, и тогда это снова будет являться моей благодарностью, — Виктор прикрывает глаза, обиженно прищуривая глаза. — Господи, кого я уговариваю, не хочешь, так не хочешь. — Эй! — Юра порывается вперёд, хватая мужчину в крепкие объятия. — Ну Вить, я же не отказываюсь! Просто… Ну… Я хочу провести с тобой как можно больше времени, честно. Поэтому-то твоё предложение и кажется чем-то из области фантастики. — То, что тебе хочется, кажется фантастикой? — тот хрипит и, честно, шальной мыслью напрягается, что его на фоне эмоциональных переживаний могут ненароком придушить. — Котёнок, что с твоей самооценкой? Она страдает на половину. Тебе следует всего лишь отпроситься у родителей, приедешь ко мне с некоторыми вещами, чтобы не так, как в этот раз получилось, и я покину тебя часов на шесть максимум, котёнок. А ты пока сделаешь подборку фильмов или сериал, пиццу закажешь, в магазин можешь сходить… Маккачин составит тебе компанию, кстати, с утра его не видел. Всё же хорошо, да? — Я сейчас сплю, но не будите меня, окей? И чёрт возьми, Виктор! Ты слишком много думаешь сегодня, я удивлён, что ты меня заметил. — Да, конечно, очень много, — он смеётся и выдыхает, целуя Юрочку в плечо. — Тебя невозможно не заметить. — Это комплимент или наезд? — Комплимент, милый, — Никифоров улыбается, шепча фразу на милое ушко мальчишки. — Почему ты до сих пор один? У тебя, должно быть, сотни поклонников. Я уверен, остальные фигуристы на тебя молятся в своих мечтах, воздавая Эросу все свои почести. — Коты гуляют сами по себе. — Один котик тут гуляет около меня. Март на дворе, ты же не начнешь драть мне обои? — М-м-м, а ты ведь подаёшь идеи. — О боже, — Витя озабоченно закатывает глаза. — Юр, не порть ремонт. — Зачем драть обои? Я могу тебе лицо расцарапать, к примеру. — Давай сразу спину, чтоб людей в ступор вводить. — Тогда отмазка про кота будет практически правдой, — Плисецкий вслух смеётся, не стесняясь, поправляя мешающую чёлку, и Виктор хохочет вместе с ним, ткнувшись лбом в Юрино плечо. — Меня убьют даже за такие платонические намёки. — Да о чём ты, какие намёки, братик! — Да, какие же, интересно, тут вообще есть намёки, — он поднимает голову, целенаправленно, нежно целуя Юру в мягкую щёку. — А будешь самым милым ребёнком, старший брат тебя как следует отблагодарит. Юра удивлённо распахивает глаза, смотрит на Витю, на довольно улыбающегося Витю, который смотрит в ответ. Он едва касается подушечками пальцев собственной щеки и не отводя выпытывающего взгляда. — Теперь я знаю, как вводить тебя в ступор. — Это… нормально, да? — Плисецкий проговаривает чуть хриплым голосом. — Дружеский поцелуй? Ну или не знаю. Ты милый младший брат, я не вижу ничего такого, чтобы поцеловать тебя в щёчку, почти что как родного человека, — Никифоров соприкасается пальцами с лица «котёнка», невесомо целуя его в кончик носа, обескураживая до лимита, стремящегося к бесконечности. — Ты милый, котёнок. А Юра тяжело дышит, едва успевая переводить дыхание. — Мяу, бл… ин. — Это нормально, Юр, — ему улыбаются. — Ненормально бы было, если б я тебя выгнал с утра пораньше из дома. Плисецкий прикрывает глаза и, соглашаясь — потому что уже невозможно не соглашаться, — кивает. — Вот и славно, — Витя нежно полу-улыбается. — Открой глаза. — Зачем? — Я совсем не страшный. А так, получается, ты меня боишься. — Я зрение экономлю. — У тебя идеальное зрение, — он коротко хмыкает. — Ну же, открой. Юрий несколько мгновений в мыслях решает, но всё же медленно приоткрывает глаза и с замиранием всматривается в Виктора. Ничего не изменилось, а после темноты весь мир яркий-яркий, до слезящихся глаз. — У тебя красивые глаза, — Никифоров самозабвенно, бесстыдно любуется, коротко кусая свои губы. — Обычные они. — Глубокие. Насыщенные. Как майские луга, яркие, изумрудные. Хотя, может, у тебя чуть светлее. — А у тебя глаза голубые, как педики, — от Юры слышится короткий нервный смешок. — Вот совсем не умеешь сравнивать, — Витя даже неловко посмеивается, дышит в шею, ласково называется его котенком и обхватывает руками за талию, прикрывая веки. Юра довольно и утробно мурлыкает, устраиваясь поудобнее; гладит Виктора по голове, зарываясь пальцами в светлые короткие волосы. — Лапочка. Сколько времени? — Почти час дня, — парень отодвигается и чуть привстает, доставая телефон из кармана и сразу убирая его обратно. — Чёрт, — тот еле продирает глаза, щекой улёгшись на чужом плече. — Скоро собираться. — Тебе б поспать. Давай ты ляжешь, а я пойду? — Нет, — Виктор мотает головой. — Я тебя не отпущу одного. Если с тобой что-то случится, это будет моя вина. — Ну я же не маленький, что со мной случится-то? Хочешь, я на такси поеду? — Не хочу. — Ты же понимаешь, что я не пущу тебя за руль? — Ты мне не доверяешь? — Я доверяю тебе, — Плисецкий замолкает, обдумывая каждое последующее сказанное слово. — Больше, чем кому-либо, но ты спишь на ходу — это не недоверие. — Всё хорошо, Юр, — Никифоров тяжело выдыхает, выпрямляясь, и взглядывает Юре строго прямо в глаза. — Со мной всё хорошо. Его обнимают, громко и сварливо проговаривая, какой он дурак. А Витя улыбается, словно не про него говорят. Юра всего лишь боится за него, не страшась, что совсем отмирает собственный инстинкт самосохранения, но и без него живёт хорошо — падать будет спокойно. — Это который раз? — Я не считал. — Жалко, — убирая с мальчишки руки, Виктор упирается ладонями в сидушку дивана, хоть и не нуждаясь в какой-либо поддержке — банально руки деть некуда. — Ты отрывок учить будешь? — Ну Ви-и-ить, — тянет на ухо. — Я потом выучу. — Когда? — мужчина скептически смотрит. — Вечером. — Проверю. — Что? — Юра удивленно распахивает глаза. — Как? — Скайп. — А кто сказал, что я буду с тобой по скайпу говорить? — Тогда ты мне учишь всё это сейчас. — Это шантаж. — Всё честно, котёнок. — Хорошо, скайп. — Даже не думай меня обмануть. И кто кому теперь не доверяет? Это логичное «кинуть в отместку», Плисецкий плохо разбирается в чужих поступках и словах, обиженно сопя и прожигая недовольным взглядом, и это только из-за объёмной работы мозга. — Не дуйся, — Никифоров проводит прохладными пальцами его мягкой щеки, краем губ улыбаясь. — Это для тебя. — Я не собирался тебя обманывать, вообще-то. — Я верю, — кивает. — Прости. — Забей. Он обхватывает ладонями лицо мальчишки, потянувшись навстречу и почти столкнувшись с ним лбами. А может все зависит от интонации и тембра? Виктор проговаривает каждое слова побуквенно-проникновенно, замирая и заглядывая в лучисто-зелёные глаза. — Я тебе верю. Неудачная шутка, Юр, всего лишь. — Тебе хочется тратить время, чтоб проверять у меня по скайпу домашку? И если веришь, то тогда зачем вообще проверять? — А если это всего-то повод с тобой поговорить? — Ты не наговорился? Раз уж предлагаешь провести следующие выходные вместе, я ещё успею тебе надоесть. — Как хочешь, — мужчина пожимает плечам, отпуская Юру, но мягко толкая его на диван, оставаясь необъяснимо спокойным. У Плисецкого начинает заходиться сердце в усиленном темпе, замирает мозг и воспаряет душа, а Никифоров коротко улыбается, по-дьявольски. — Вообще с тобой больше говорить не буду. — Ты сам так решил. — Молчу. Смотреть на такого трудного, так и хочется крикнуть и с размаху треснуть по голове, причитая, за что издеваться-то, и Юрий от нехватки времени, с присущим самообладанием недовольно смотрит в сторону. — Хмурый, недовольный котёнок, — Витя проводит длинными пальцами по выпирающим рёбрам. — Котёнка надо приласкать? «Нет, он точно издевается!» Любая недотраханная девица перед ним давно ноги развела бы, и Юру, честное слово, останавливает только то, что он не девица. А ноги развести хочется. — Ты знаешь, куда идти. — Конечно, надо, — и смех у Виктора до поджимающегося низа живота под аккомпанемент дрожащих коленок. — Иначе котёнок так и продолжит грустить. — Я не грустный, — Плисецкий переводит взгляд на Виктора, раздражённый, обиженный, ущемлённый взгляд человека, которого загоняют в угол. — Ты угрюмый, согласен. Что тебе, — он готов взорваться, потому что Никофорову на него, кажется, откровенно похуй, — больше всего во мне нравится? — Я не думал об этом. — Но ведь почему-то ты рядом. — Я не раз говорил, что мне нравится с тобой общаться. Сложно вот так сказать, почему именно. Виктор на пару секунд замирает, довольствуясь упоённой тишиной и мерными звуками комнаты — было слышно, как Юра сглотнул скопившуюся слюну во рту от перенапряжения, сводящих частей тела и отдельных мест, и показалось, как громко кричат бегущие в ускоренном ритмы Вити. — Милый, — шепчет он глухо, расплываясь в самой очаровательной улыбке. Юра не выдерживает и с громким «мяу!» притягивает мужчину к себе, крепко сжимая его в объятиях. — Давай я рёбра тебе сломаю? «Тут, правда, есть за что», но ещё секунда — и взгляда на этого человека хватило бы, что б свихнуться. — Попробуй. Юра сжимает изо всех немалых сил за счёт постоянных многолетних тренировок, а Виктор хрипло смеётся, чувствуя это давление в груди очень-очень хорошо, воздуха в лёгких едва хватает. — Ох, неплохо. — Не помри, дядь Вить, — Плисецкий не с самой спокойной душой, желая ещё чужую шею попробовать пережать, ослабляет руки, но выбраться старается не позволить. Первое и самое главное правило — во-первых, он сильнее тебя, Юра. Во-вторых, смотри первое правило. — Не помру. Как ж ты без меня потом. — Какая забота. — Я такой заботливый. — Вот правда как старший брат, — тот улыбается, и на чуть-чуть, когда Виктору окончательно припекает держаться в позе для отжимания, позволяет на себя посмотреть, нависнув. — А ты — милый младший. — Я и милый — это несовместимые понятия. Вить, ну вот что ты надо мной навис как маньяк? — Боишься? — Никифоров блаженно ухмыляется и лукаво глядит в глаза Юры, полные отважного безумства стоять на своём до конца. «Это даже… заводит». — Пф, ни капли. — Ну-ну. Давай собираться? — потому что и время поджимает, и дел много, думается, но больше из-за того, что Виктор представляет, что два часа из жизни пройдут в дороге, а это даже при всей любви к поездкам не всегда приятно — последнюю половину, по крайней мере. Юра фыркает, чуть толкнув в плечо, чтобы было место немного приподняться, бросая скупое на положительные эмоции «ну пошли». Никифоров призывает все своё самообладение, тем более Юра зачастую бесится, встаёт на ноги и галантно подаёт руку, гадая — сейчас-то Плисецкий не скажет, что с ним, как с девушкой, обращаться не нужно? Так ведь не с девушкой — но глядя на него, высшие порывы просыпаются: там подстраховать, тут помочь, вон там предупредить. Юра выглядит настолько милейшим чудом, пушистым и маленьким, — только без хвоста, — что о нём не хотеть заботиться невозможно. — Может, я всё же сам доеду? — Может, как-нибудь потом? — Вить, ложись спать, а? — Нет, — Никифоров морщится. — Я в порядке. — Ты как ребёнок. Один момент, и... «Бесит». Для ребёнка он чуть-чуть староват, а для пенсионера молод. Даже не кризис среднего возраста — что-то среднее и непонятно. — Юр, — хватает за плечи. — Со мной. Всё. Хорошо. — Да понял я, не возражаю, — Плисецкий дёргается, вырывается и идёт одеваться, игнорируя взгляд в спину. — Тебе помочь? — Если хочешь мне помочь — отойди и не мешай. — Не хочешь домой? — Ты знаешь ответ. Пойдём уже. Это звучало грубо, резало слух, проезжало заточенным коньками по мозгам; Юре можно выдавать грамоту за мастерство выведения из положения равновесия, даже знаний физики не нужно. И силы тут без скалярных величин. Виктор тихо хмыкает, хмурясь в полутьме коридора, накидывая пальто и в лифте нажимая горящие кнопки, зажав в ладони связку ключей. «Маленькая сволочь». Виктор помнит, что Юра — это Юра, и его не изменить, но надо же быть таким… необъяснимым. Истеричкой. В гробовой тишине они приезжают на первой этаж, и Никифоров предчувствует приближающийся великий пиздец, но не подавая вида выходит из парадной, усаживает Юру в машину и садится за руль, доставая телефон, чтобы хоть как-то отвлечься первые пять минут, пока машина прогреется. Юра то ли очень догадливый, то ли удовлетворённый, отвернувшись, глядит в запотевшее окно, краем куртки вытирая себе маленькое неровное «окошко». Выезжая на дорогу, Витя по пути успевает ответить на смс по работе, но по-честному — отговариваясь, что не может ответить. А потом звонят. Плисецкий стучит пальцами по ноге, пока мужчина щурится, искусственно смеётся, прожигая заснеженные дороги, кляня их мысленно, ведь по таким ездить невозможно. Март как всегда некстати напомнил, что он все-таки зимний месяц. Юра прислоняется головой к стеклу, закрывая глаза и пытаясь ни о чём думать. — Бесит, блядь, — Виктор раздражённо шипит, вырубая телефон, протягивает его Юре и крепче сжимает пальцы на руле. — Положи, пожалуйста. Не поворачивая голову, Плисецкий берёт в руки iPhone, укладывает его на панель перед лобовым стеклом и всю дорогу не отрывает взгляда от окна.***
— По поводу школы, — спрашивает Никифоров, подъезжая к дому. — М? — Предложение в силе. За прошедшее время ничего не изменилось — карты не сошлись, планеты не выстроились в ряд, а настроение Плисецкого не поменялось ни на грамм. Впрочем, как и у Вити — по поводу какой работы он Юре не уточнял (да тот и не спрашивал), а легче от решений проблем в одиночку так быстро не станет. — Не надо, я сам как-нибудь, — подросток натянуто улыбается. — Всё же не хочется лишние полчаса сидеть в этом аду и ждать звонок. Родители не поверят, что я теперь в школу бегом собираюсь, поэтому выхожу позже. — Хорошо, — Витя примирительно кивает, останавливается перед парадной и хватает Юру за ладонь, крепко сжимая, пока тот не решил выбежать с низкого старта. — Я предупреждаю, у меня совсем не будет времени. Это ведь… — хочется сделать, сказать, прояснить что-нибудь ещё, утешить хорошими новостями, а не вот этим, и попытаться бы это правильно выразить, но глядя в потускневшие малахитовые глаза, он откровенно плюёт на формулировку. — Ты как? — Я в норме, — Юрий грустно смотрит, но понимает, что улыбнуться — хоть как-то, — стоит. — Мы увидимся через неделю — это ведь недолго. — Да. И тебе ничего не мешает писать мне на уроках, — его руку опускают и ласково проводят по волосам. — Я постараюсь отвечать по возможности. — Не хочу тебя отвлекать, лучше сам пиши, если вдруг будет время на это, — отстёгивает ремень. — Хорошо, — Виктор кивает, следя за чужими движениями. — Только ты тоже не забывай меня, — улыбается. — Кстати, спросить хотел, чтобы на всякий случай. Номер дашь? — А люстру тебе не качнуть? — Плисецкий дерзко усмехается. — Тебе скайпа будет мало, да? — Мало, — кивком подтверждает мужчина, немного помолчав. — Я скину логин, как приеду домой. Найдешь меня? — Номер не скажу, — предупреждает Юра, почти шипя и хмурясь. — При следующей встрече получишь, может быть. И да, найду, куда ж денусь. Никифоров пожимает плечами, и думает, что все они — подростки, — странные, или же ему попалась такая индивидуальность, с которой не скучно. Раздражённо, напряжённо и, порою, зло, но не скучно. А еще спокойно, когда не думаешь. Виктор тянется вперед и обнимает Юру за плечи, шепча на ухо: — Удачи. Плисецкий кивает, прижимается к нему и совсем тихо шепчет на ухо: — Я буду скучать. До выходных.