Don’t worry, my love, we’re learning to love But it’s hard when you’re young*
© The Chainsmokers — Young***
16 марта, 10:31 Виктор Солнце, скажи, что утро у тебя доброе А не вот это вот всё Юрий утро добрым не бывает, если оно начинается в школе Виктор Как никогда в точку Они меня бесят, не затыкаются и вечно что-то вставляют. А я раньше думал, что это наша учительница математики постоянно требовала, чтобы мы заткнулись Юрий я даже боюсь представить, что там у тебя вставляют Виктор Пять копеек. И вставлю им я, если эта пара не закончится раньше моих нервов Головная боль и недосып — противные вещи, котёнок А я попросил лишь на двадцать минут заткнуться и сидеть молча, ничего не делая Где благодарность мира, а? Юрий могу помурчать вечером, чтоб нервы подлечить Виктор Буду счастлив) Минутку. Пойду проверять голосовые связки на прочность О наааадо же, тишина, наконец-то Юрий мне кажется, твой крик было слышно даже здесь Виктор Это комплимент? Спасибо Юрий всё же ещё раз благодарю жизнь, что ты не мой учитель Виктор Благодари С репетиторством гораздо легче Юрий избавь меня от этого ада Виктор Я работаю до четырёх, котёнок Лучше ты меня избавь Юрий прийти и сорвать тебе занятия? Виктор Да, не откажусь Юрий ты что, я же порядочный, я не могу срывать занятия, так нехорошо делать Виктор Может быть лучше, но я всё равно тебе не верю Юрий пф, сиди и страдай Виктор Мы делаем одинаковые вещи Разница в том — что все права управления у меня Юрий я сейчас удавлюсь на шарфе Виктор Я наслаждаюсь воротом рубашки, застёгнутым как удавка Ты знаешь как трудно строить из себя человека, не демонстрирующего окружающим свою личную жизнь? Но со стороны консервативных бабок именно я развращаю молодёжь Юрий молодёжь сама развращает тебя Виктор Вот именно! И за эту молодежь я мучаюсь. Удавка и то мягче и нежнее Юрий могу нежно тебя придушить чтоб не мучился Виктор Тебе не кажется, что практиковать асфиксию довольно рановато? Юрий иди сам знаешь куда, мысли у тебя тупые Виктор Я свободен на ближайшие двадцать минут. Чем займемся? Юрий онанизмом, блять добей меня, я заебался Виктор А ещё меня называют извращенцем Погладить и приласкать? Юрий освобождение от школы на неделю. хотя, всё равно сейчас ничего делать не надо даже люблю литературу, хороший урок Виктор Освобождение? Учиться же чуть-чуть осталось У тебя скоро каникулы Юрий вот именно. контрольная, проверочная, самостоятельная, проверочная, ну и давайте ещё одну контрольную, чтоб уж наверняка возненавидели этот мир Виктор А я сижу за учительским столом и улыбаюсь Юрий тому, как я страдаю? Виктор Как ты думаешь и стараешься Юрий я засыпаю Виктор Литература же Посиди на истории музыки, это в три раза скучнее Юрий сейчас будет не очень хорошо окончательно вырубиться Виктор Хочешь вершить чужие судьбы? Юрий я просто хочу спать Виктор А я хочу тебя обнять Юрий за шею, покрепче Виктор Ты, сонный, настоящая лапа Юрий не на уроках же! ты сам ругался, что я засыпаю где попало, вот я изо всех сил держусь Виктор Ради меня?.. Юрий вообще ради того, чтоб не влетело за сон на уроке, но да, отчасти ради тебя Виктор Я удивлён. Приятно. Слов нет, котёнок, чтобы сказать, что я признателен, что ты ко мне прислушиваешься Юрий можно и послушным побыть для разнообразия Виктор Для разнообразия можно изменить стиль жизни Юрий всё, засыпаю Виктор А со мной говорить? Юрий из последних сил говорю Виктор Как ты сегодня высидишь со мной? Чтобы я ещё раз согласился вести доп.курс для отстающих Великая душа у того, кто это придумал и жёсткая, оттого, что скинул на преподавательский состав. Давай поговорим о школе? Школа лучше колледжа Юрий что о ней говорить? Виктор О том, какая стальная выдержка у учителей начальных классов? Юрий они явно на каких-нибудь колёсах сидят Виктор Ты был проблемным ребёнком? Юрий не могу назвать себя проблемным ребёнком, были и похуже***
Виктор 12:49 Котёнок, давай я тебе напишу уже вечером. Юрий не помри там***
Виктор 21:33 Ты как себя чувствуешь? Юрий жить можно Виктор Я буду у тебя через пятнадцать минут. Если лень спуститься, донесу, принцесса Юрий нет, спасибо, я сам. прямо сейчас начну выходить, чтоб наверняка успеть Виктор Не спеши, котёнок. Я подожду Юрий сейчас из вредности ждать заставлю Виктор Мы не опаздываем Можешь собираться предельно медленно Юрий пф, воздухом подышать хочу, так что я пошёл***
Викторов автомобиль уже привычно паркуется у кованных ворот в очередной Питерский двор на Васильевском, и, кажется, слился с местностью, и скоро все проходящие и живущие в доме бабки начнут поговаривать об очень занятом человеке, который то и дело в разъездах; а может это ухажёр прошмандовки Катьки с третьей парадной, что своего жениха из армии не может дождаться. Виктор выходит из машины, ступает во двор и на ходу проверят телефон — в тёмное время суток даже ему нежелательно на улице быть, а это центр, большой город с культурными традициями, и одна из них подпирать промёрзшую обшарпанную стену спиной. К слову, даже внешнее состояние своего пальто Никифорова мало волнует — в руках он вертит тонкий тёмный стебель с подрезанными шипами и больше интересуется, не захочет ли Юра ему этой красотой рот прополоскать, раз морду исполосовать не получится. На фоне в штампованных точь-в-точь дворах разгораются истерики, мат и вопли; визг и верещание, заглушаемое рокотом автомобильных двигателей, и едва заметное шуршание за железной дверью. Плисецкого он ловит налету, перехватывая под живот и тормозя все его амбиции совместно с падением на спину и возможными последующими часами в травмпункте — его не железная спина и позвонки едва ли выдержат, чтобы не защемиться, а Юра будет паниковать, он точно знает. Виктор отходит на пару шагов назад, тихо смеётся чудотворной подростковой прыти сбежать из родительского дома не в школу и не на каток и рефлекторно подхватывает Юру за острые тощие локти; цветок неудобно впивается меж пальцев, натягивая холодную кожу, и люто жжёт, но Никифоров — Никифоров втягивает промёрзший вьюгой весенний воздух и, с силой оторвавшись, вкладывает розу в длинные Юрины пальцы. — Это тебе. Плисецкий думает, сможет ли улыбнуться так, чтобы незаметно, чтобы исподтишка и в сторону обратиться, чтобы самодовольный и самовлюблённый Никифоров не улыбался в ответ едко до скрипа и сладко до одури. Он сжимает пальцы, дёргаются уголки губ и сразу опускаются вниз, а бледные губы смыкаются в одну тонкую линию на недовольном лице. — Вить, ты обращаешься со мной так, что тянет сказать что-то вроде «извини, я без макияжа». — Ничего страшного, макияж не обязателен, — весь Виктор такой, что только в рожу, только дать, но рука отчего-то не поднимается и тёмные листья ласково щекочут ладонь. — А ты принцесса, я не могу пригласить тебя на вечер в сказку без розы. Юра хмурится в эти пару секунд, терпеливо вздыхает и, многозначительно улыбнувшись, тянет Виктора вперёд и только вперёд, пока родителям не пришла светлая идея спуститься, проведать, чего они застряли на пороге. — У меня нет сил злиться, пойдём уже. Он проходит пару шагов до арки, переступает по другую сторону свободы и благоденствия, где родительское мнение такое же веское, но уже менее значимое, и можно усесться в чужую машину, как в первый раз, пальцами обводя кожей обтянутой бардачок. — Это только приглашение. Для тебя я купил лилии, — Виктор конфигурацией пальцев указывает мальчишке за спину, что только протяни руку и перехвати покрепче. — А здесь, — он открывает бардачок лёгким нажатием, оборачивается лицом к лицу и мечтательно вздыхает, как если бы это могло быть не таким действительным и совпаденческим, — коробка конфет лежит. Это за то, что терпишь, помогаешь и любишь. — Тут ещё вопрос, кто кого терпит, — Никифоров отходит от двери, плотно её захлопывая, но всё слышит и медлит с каждый секундой, чтобы только через лобовое видеть расцветающий ликующий восторг, когда Юра зарывается носом в раскидистые лилии, и его грудная клетка вместе с плечами начинают быстро-быстро вздыматься. — Спасибо, мечта токсикомана исполнена. — Пожалуйста? — он живо трогается с места, отъезжая от дворов святых мучеников и на ходу перетягивает ремень безопасности, хотя дороги тут — пять минут от силы. А Юра достаёт конфеты, вафельные с мелкими орешками, в золотистой упаковке каждая, и со стороны он ребёнок-ребёнком. — Не стоит благодарности, я делаю это для себя — обожаю детскую радость в твоём взгляде. — Даже если ты делаешь это для себя, я всё равно буду говорить «спасибо», так что завались. — Это в тебе говорит благородство или равнодушие? — Во мне говорят хорошее воспитание и искренняя радость. Виктор машинально кивает, имея в виду, окей, я удовлетворён, спасибо, и мне очень приятно, а впереди россыпь светофоров и спешащие домой затрудившиеся. — Как день прошёл? — Мимо меня. Вообще на ходу спал практически, особенно в школе всё расплывалось перед глазами. — Ты завтра хоть встанешь, если я привезу тебя средь ночи? — Не встану, так восстану. — Рухнешь на пороге ванны. — Кофе мне в помощь. — Всё равно заснёшь на уроках. Будто я себя не помню в шестнадцать. — Главное, что я сейчас не засну. — А хотел бы? — Нет, сон для слабаков. Да и на уроках спится лучше, а вечером и ночью много чем можно заняться помимо какого-то там сна. — Это не то, о чём я подумал? — Я даже не хочу знать, о чём ты подумал, но точно не то. — Как жаль, котёнок. Воспитание всё же берет верх или ты признаваться не хочешь? Юра недовольно косится, носом зарывшись в пахучий букет белых лилий, и бурчит откуда-то оттуда, словно с неделю не кормили и лиловое варенье ещё никто не подумал изобрести: — Подари мне в следующий раз кактус, я его в тебя кину. — Кактус нельзя незамужним. — Я замуж не собираюсь, нормально. — Ну, а вдруг тогда не женишься. — Тебя это так волнует? — Да, котёнок. Как меня это может не волновать, я же о тебе как о собственном ребёнке пекусь. — Ты б мне ещё невесту искать начал. — Устроить смотрины? Да пожалуйста. — Вить, если ты ещё хоть раз так даже пошутишь — я лично тебя закопаю в ближайшем парке. — Заживо и выкопаешь мне могилу, предлагая как декабристу, приговорённому к повешенью, ожидать кончины? Плисецкий цокнул, отложил небрежно фантики конфет, россыпью откинутых на шелестящей подставке, в бардачок и показательно уткнулся в отсвечивающий браузером Safari дисплей, листая открывающиеся со скоростью сто тридцать четыре в минуту страницы. Виктор мрачно хмыкнул и уткнулся взглядом в зад серебристой Лады; по центру давно загоревшиеся огни отсвечивали не хуже чужих дальников, слепили страдающее близорукостью зрение и, честно говоря, он уже три дня подряд жалеет, что очки оставляет в рабочем портфеле, а не на приборной панели, даруя мальчишке развлечение или, на крайний случай, возможность залипнуть на половину дороги на его профиль. Юра через пару минут и с десяток сайтов убирает смартфон в карман куртки и щёлкает клёпкой. — Я всё же не нашёл руководство по расчленению трупов. «И чёрт с тобой, бог ты ж мой», чертыхается Виктор про себя, сквозь зубы и давится слюной. Образно. — Знаешь, Юр, — он выдерживает томительную паузу, подбирая нужные слова, но нужные слова идут тогда, когда ты по лоб зарыт в туалетной бумаге. И то в основном лексикон уровня зека по третьей ходке. — Ты удивительной логики человек. — В смысле? — Плисецкий переводит любопытно-увлечённый взгляд с дороги на Виктора, в прочем, не жалея. — Как мне не бояться впредь оставаться с тобой на ночь в одной комнате, если твоё настроение скачет от уровня «обожемой, спасибо, Витя» до «убью всех, один останусь» и обратно? — Включи доверие. Ну или запирайся от меня. — Точно. Буду запирать тебя в туалете. — Что?! — его приглушённое, низко выкрикнутое «да пошло ты нахуй» потонуло в очарованном восклицании, почему сразу в туалете. Юра разворачивается к окну, дыша через нос, как огнедышащий дракон с разувающимися ноздрями, и для него это, на самом деле, не очень лицеприятное зрелище. А Никифоров, мудло такое, ржёт про себя. — Придурок. — И я тебя обожаю, — Никифоров виновато потыкается лбом и глазами, руками не сводя их с верного курса, хоть хочется сейчас до Плисецкого прижаться телом, и бог что будет с этим кино, дорогой, временем. И ими же на небеси. — Прости меня, в следующий раз я уложу тебя как особу королевских кровей. — На королевском коврике? — На шёлковых простынях. — Ну ты уже пообещал в туалете запирать, так что не заморачивайся. Не останусь у тебя на ночь больше. — Хочешь, чтобы я у тебя остался? Юра оборачивается с хмурым, красноречивым взглядом, закрывающимся блондинистой чёлкой лбом и вздёрнутым аккуратным носом. — Хочешь на коврике поспать? — В шкафу с фонариком посидеть. Буду пугать соседей и твоих родителей. — Староват в шкафах сидеть в поисках Нарнии, так что перебьёшься. — Как жаль, — мужчина комично вздыхает, немного молчит и обдумывает. — Не побыть мне классическим любовником. — Я не девушка, и мужа у меня нет. Так что вообще не судьба. — Подаёшь мне идею. Но тогда придётся либо сознаваться в идиотизме и рассказывать об этом разговоре, либо спрятаться в шкаф Лилии, и меня на пушечный выстрел не подпустят, — «К тебе. К тебе, Юр, не подпустят». — Давай ты отстанешь от многострадальных шкафов? А в моём так вообще бардак, что там и Нарнию вполне можно найти. — Так много вещей? Я вроде не заметил особо разнообразия. — Так много хлама. Ну, знаешь, шкаф — это крутая вещь, потому что убираться, по сути, не приходится. — У тебя там доисторическая эпоха, небось, завалялась. — Старые рисунки точно завалялись. — А что ты раньше рисовал? — В основном природу, — Юра задумывается, поднимая уголок губ вверх и глазами обводя три измерения реального мира. — Часто небо, по большей части закаты. — А что-нибудь редкое в коллекции есть? Какой картиной ты гордишься? — Пока нет ни одной картины, которая бы мне по-настоящему нравилась.Если перебрать, то может и найду пару любимых. Или скорее тех, с которыми больше всего воспоминаний связано. — Здорово, — Никифоров уважительно, оценивающе тихо хмыкает, тем самым отдавая дань почтения вложенному труду в произведения, которые, может быть, он сам как-нибудь мельком заметит, подглядит и краем глаза сможет оценить глубину Юрьевой души, которая отчего-то становится всё шире с каждым разговором. Она в себя его вмещает и стремится всего поглотить. Он сверяется по времени, насколько долго придётся задержаться в зале ожидания перед фуд-кортом или в коридорах у дверей кинозалов, и получается не хилый отрезок, когда они заезжают на парковку, который, на самом деле, очень кстати. — У нас ещё минут двадцать. Расскажи о процессе создания картины; как ты вообще понимаешь, что это именно то, что ты хочешь нарисовать? — Как ты понимаешь, что видишь что-то красивое? То же самое. Для себя рисую то, что считаю красивым. Виктор повторяет обрывок последнего слова в полусознательной задумчивости и вслух проговаривает «что-то красивое», представляя, что за фрукт, овощ и рыба в мировоззрении подростка с неприземлёнными взглядами на жизнь это может быть. Фигурное катание, художественные курсы и как отдушина — питерская гоповатость района Купчино. Он поглядывает мимолётом на мальчишку, держит в руках телефон с открытым диалогом с Яковом, что клятвенно молится быть аккуратнее, осмотрительнее и бережливо относиться к не своей жизни и психике, правда, со стороны это выглядит как алфавитный сборник угроз и наказаний в особо изощрённой форме. Виктор понимает, понимает, перечитывает фразу: «я тебе ещё где ногу сломаю, если с ним что-то случится!!!» и шепчет под нос «всё с ним будет хорошо», иначе он сам себе ногу в трёх местах разом сломает. И это так до истерики. — Что смешного? — Плисецкий пристально смотрит, отстёгивает ремень и букет откладывает на задние сиденья, когда Никифоров протягивает ему телефон в тонкие руки, убирает ключи от автомобиля в карман и проверяет портмоне. Юра шустро пробегается зелёными глазами по сообщениям и улыбается, тепло так, воздушно и трепетно. — Уже представил тебя с переломом ноги в пятнадцати местах. — Будешь меня навещать в больнице? — Я надеюсь, что ты туда не попадёшь. — Сразу в гроб? — Я тебя сейчас ударю. Тупые шутки. — Понял, — Витя забирает дорогую игрушку из его рук и быстро проходится губами по кончику чужого носа, потому что на улице и в здании времени не будет, потому что там люди, общественность, Россия и порицание, на которое толстый хуй не положишь и гвоздями его туда не прибьёшь — как и любой член в России, они отчего-то непробиваемы. — Выходи давай, нас кино ждёт. Юра свободолюбиво нагло фыркает, не гнушаясь, уходит вперёд и слышит, как за спиной Виктор хлопает дверью и ставит автомобиль на сигнализацию, и сам собственной персоной из темноты проявляется, отсвечивая мелко-мелко краем глаза — всего лишь образом, расплывчатым силуэтом и несфокусированной картинкой, которая вот-вот должна прогрузиться. — А кто-то говорил, что любит быть наравне. — Что там за наезд в мою сторону? — Плисецкий чуть тормозит, равняется и идёт вровень с Никифоровым. — Открытый, Юра, — Никифоров выгибает светлую, едва заметную бровь с самодовольством во взгляде и отчасти ему почему-то это идёт — самоутверждение, вседозволенность и всё-таки галантность. — Купить что-нибудь попить? — Лучше выпить, но ты не купишь, так что без разницы. — Выпить уже поздно покупать, сам я трезвый, чтобы спаивать малолетку, — он смотрит сверху вниз со снисходительной полуулыбкой; конечно, Юра, ведь тебе только шестнадцать, а мне уже — вот дела — двадцать восемь. Большая разница в двенадцать лет. — Да и за рулём. — Кто-то вякал в мой адрес про быть наравне. — Так мы наравне. Какие-то претензии? — Вообще молчу. Виктор свободно жмёт плечами и подхватывает мальчишку под острый локоть, на длинных ногах широкими шагам утаскивая, как сварливого кривлявшегося ребёнка на третий этаж здания. Потолки в центре высокие, эскалаторы нечастые, а падать на кафельную кремовую плитку будет не очень приятно — кости наружу, мозги всмятку, слов лопнувшее яйцо, одним словом страх и ужас в глазах окружающих. А по Юриным глазам ничего не скажешь, он ступает шаг в шаг, едва скрывая, что колени не трясутся, ноги не подкашиваются и его состояние ни разу ни «зер бед», и срочно мальчика в больничку класть. Никифоров обходит столпившуюся очередь перед кассами, отпуская чужую руку, подталкивает Плисецкого к стеклянной перегородке между этажом и обрывом вниз, и руками на неё опирается. Там три секунды, чтобы добраться до финала непобеждённым, там внизу что-то манит расшибиться головой и томно глядеть на пятиметровые окна торгово-развлекательного, а внутри без прикрас буквально будет что-то ломаться. — Билеты я уже купил, — мужчина говорит медленно и прозрачно, в пальцах ломанная боль растекается до кончиков отточенных ногтей и зудит, как маленькая мушка мелькает перед глазами. — Я в кино два года не ходил. — Я даже не знаю, ты сейчас в кино меня ведёшь или всё-таки себя. — Однофикственно. Одному скучно, Мила была занята, после — не было времени, до — настроения. — А тут я так удачно подвернулся для компании, какой я молодец, — Юра бегло осматривает окружающую обстановку — вот кассы, вот выдача поп-корна зажравшимся людям, а ему нельзя, потому что диета, соревнования и правильное питание; вот поток, выходящий с прошедшего кино-сеанса, и люди-декорации, со своей неоспоримой потребностью к жизни, к выходу в свет, к секундному восторгу прекрасного. А он хочет, очень хочет наслаждаться хотя бы присутствием Виктора в его жизни, но даже после всех сказанных ему в лицо слов это делать — как кусок сердца отрывать, скрипя стёртыми пошатывающимися зубами. — А тут ты перевернул мою жизнь, — Виктор чуть улыбается, разворачивается бесшумно и поясницей облокачивается о ту самую ограду. — Буду надеяться, что это сказано в хорошем смысле. — Да, — он шепчет, как сознаётся в самом сокровенном, с волнующим взглядом, с трепетом губ, кивает в сторону полупустого коридора и спрашивает о самом последнем, о чём Плисецкий думает: — Пошли? Юра кивает, идёт, косясь вслед в спину Никифорова, а вслед им косится контролёр средних лет и, наверно, думает, что либо Виктор слишком молодо выглядящий папаша, либо два брата решили сходить на сказку, и это позор-позором, ведь сам Плисецкий в жизни бы на такое без приглашения не пошёл. Места — средние сиденья на предпоследнем ряду, вокруг собираются и рассаживаются кучками подростки, которым некуда пойти в одиннадцатом часу, и едва ли взрослые люди. Глядя на Виктора, можно утвердительно кивнуть, что он тут единственный, кому за «двадцать пять», а морщин не прибавилось — идеальный мудак. — Ты даже мультфильм не смотрел? — Мне сейчас должно быть стыдно за это или что? — Просто ещё раз уверился. Тебе должно понравиться. — Надеюсь, — Юра пожимает плечами и откидывается на спинку кресла, располагая руки на подлокотниках рядом с приткнувшимся к нему Никифоровым, тот вертит головой вокруг, оглядывая не то зал, не то людей и отмечая каждый их косой взгляд; для Юры взглядов нет, есть широкий экран, приятно-удручающая компания, теребящая и сжимающая его нервы и стойкий аромат самого Виктора. — Иначе я убью тебя за то, что пришлось накачивать себя кофе. — Через два годика сляжешь в кардиологию, если будешь столько пить. — Будешь мне апельсины носить, а вообще, я больше по чаю, так что это был крайний случай. — Йогурты, шоколадки, соки, фрукты, орехи. Всё буду. Ты лежал когда-нибудь в больнице? — Как-то не доводилось. — Там убого, если ты не VIP, и не ребёнок. Лежат деды, всем на тебя наплевать, и немыслимая скука, хоть вешайся. — Не хотелось бы узнавать на своём опыте. — Не болей, соблюдай правильное питание и не ломай ноги — не узнаешь. Юра назидательно кивает, мол, да-да, так и сделаю. В нос ударяет едкий запах карамельного поп-корна, смешиваясь с привычным мужским одеколоном, и Юра как есть растягивается в длину под потухающий свет и томное перешёптывание подростков снизу. Виктор в темноте живо находит его тонкую, оледеневшую ладонь, в отапливаемом помещении изредка проносится холодок по скрипящем от ежедневных тренировок позвонкам, а там уютнее, что ли, для души и духа. Мужчина ему улыбается, со своими смешинками в краешках глаз, вдоль проявляющихся морщинок ободряет и насколько возможно жмётся ближе. Посмотреть этот фильм для Никифорова ностальгия чего-то необыкновенного, когда позволяешь протиснуться в собственное одиночество другому человеку и открываешь его зелёные глаза собственноручно — посмотри, я разрешаю, это уродливо, правда? Под его пальцами та самая книга из диснеевских мультфильмов, в синей картонной обёртке, с потрёпанными, разваливающимися уголками, зачитанная до потёртостей на страницах с картинками. Юре не хочется быть критиком, снобом или разрушителем чужих представлений, но что-то в груди ёкает и это не от фильма; почти не моргая, он смотрит на экран, не задумываясь, переплетает пальцы и чуть сжимает горячую Викторову руку. Где-то неподалёку рождается волшебство.***
Плисецкий жмурится от света и слышит, как неподалёку рыдают растроганные девочки, как над ними смеются тупенькие мальчики, медленно расцепляет руки с Виктором и нервно потирает сухие глаза от бесконечного просмотра вперёд. Никифоров разминает свою затёкшею шею и между делом, лениво потягиваясь в полупустом зале, чуть громче стоявшего шума говорит: — Хороший фильм. Юра согласен, но молча, погрузившись в свои мысли, нехотя поднимается и машинально направляется к выходу, уподобившись кучкующемуся стаду. Для Виктора, который не один раз оставался в тишине до последней строчки титров, это становится в новинку; он ступает следом и догоняет Плисецкого уже только около касс, где до выхода рукой подать, касаясь затёкшей ладонью острого плеча. — Юра? Он резко останавливается и разворачивается на пятках, глядя на мужчину, как на небесное существо, спустившееся с небес — несуществующее, прозрачное и по-божески сотворимое. — А? Извини, я задумался. — Вижу, — Витя кивает и понимает, что, наверно, не останови он мальчишку, тот бы уже на последнем поезде метро спешил домой под одеяло, объятиям пушистого кота и полуспящим родителям, волнующимся, не отравили ли их чадо по дороге домой-то, и только быстрее начинает подталкивать его к эскалатору. Отвезти, поцеловать, передать. — Понравился фильм? — Как ни странно, да. Я даже не заметил, как время прошло. Никифоров озадаченно хмыкает, кивает, махнув светлой чёлкой, и запахивает пальто на себе покрепче, да на Юре куртку держит под его бессмысленный взгляд «что за нахуй». Даже не колышет. Дойдя до автомобиля, открывает ему дверь — кажется, что уже по привычке, — и присаживается рядом. — Хочешь есть? — А? — Плисецкий переводит взгляд на Виктора, на его сжимающие руль руки и бегло поворачивающие ключ двигателя пальцы; вместе с этим перед глазами смывается чёткое осознание реальности, картинка мутится двояко и мужчина сам, несмотря на то, каким мудаком кажется в сравнении с этим фильмом, говоря «ты всё сам узнаешь, Юра, после просмотра» то ли козёл бородатый, то ли снизошедший Бог с Олимпа. — Предлагаю заказать пиццу и пойти на крышу. У меня плед с собой есть. Юра думает, думает, думает, они уже заворачивают на первый перекрёсток, как он, чуть улыбнувшись, заставляет своим видом улыбнуться мужчину, чтобы «само собой разумеющееся», чтобы без сомнений в выборе. — Я согласен. — Пицца на твой вкус. Заедем в магазин за соком? — За апельсиновым. Витя протягивает телефон с открытой панелью набора номера в тонкие мальчишечьи руки, слушает его тихий голос девушки на том конце линии связи и бегает участливым взглядом по пустым освещённым улицам, отмечая то тут, то там вышедшую на дорогу одинокую машину. Все они из центра на третьих скоростях до дома, а Никифоров вспоминает ту самую, первую, роковую поездку под двести и страшится самого себя, что улыбка с лица не сползает — идиотская, маниакальная, истеричная. — Любой другой на твоём месте не сел бы со мной в машину после того раза. Юра ненадолго задерживает взгляд на этой самой улыбке, кладёт телефон на приборную панель перед собой, лишь раз дёрнув рукой, потому что пробивает воспоминаниями из глубины подсознания, и оборачивается к окну. — Я не любой другой, да ещё и отбитый на всю голову. — Это угроза, что мне стоит ожидать всё, что угодно? Кстати, сегодня видны звёзды. — Ни разу не угроза — предупреждение. Виктор выгибает бровь в ожидании чуда, щурит голубые глаза с отблесками интригующего замирающего восторга и насмешливо улыбается, уверенный в своей непобедимости и непоколебимой стойкости того, что он уже много что повидал. — Тогда удиви меня. — Чем я должен тебя сейчас удивить? — он чувствует на себе тот косой недовольный взгляд со стороны, а на горизонте перед глазами, мельтеша, жёлтым мигают большинство светофоров. — На скорости из машины прыгнуть или стриптиз начать танцевать? — Последнему я бы точно удивился, — и задумчиво оглядывается в ответ. — Ты не станешь этого делать. Плисецкий в трезвом уме и здравом рассудке подцепляет пальцами «собачку» на молнии куртки и отчаянно ведёт её вниз, понимая, что, на самом деле, это откровенная провокация обоих. Он бы никогда не — а поул денс в четырнадцать едва ли для кого-то, это для себя, для гибкости, для души и тела. А тут Виктор слюной захлёбывается, стоит потянуть края толстовки вверх и, плавно изогнувшись в пояснице, отрывая спину от кожаного мягкого сиденья, остаться в тонкой футболочке при температуре минус пять за окном в марте. — Ты за дорогой то следи. Виктор следит, глотает ртом тёплый, пропущенный через кондиционер воздух и нервозно хмыкает. — Слежу, — «не только за дорогой». Периферическое зрение, порядком, самое худшее, что могло прийти в эволюцию человека и одновременно с этим фантастически изумительная вещь; пальцы широко обхватывают руль, когда Юра, мальчишка-фигурист, эдакая заноза на не состоявшемся шесте, стаскивает с себя футболку. Полнейший разврат, говорит себе Никифоров, везти в машине томно выгибающегося подростка, поглядывающего на тебя соблазнительно-горячо из-под полуприкрытых век. Проверяет, испытывает, доводит, в сторону не глянешь — взгляд пробежит по тонким линиям длинной худой шеи и ниже, вдоль ключиц, останавливаясь на розовых стоящих от бегающего то и дело холода сосках. А это пиздец, шипит себе Витя, стискивая замученные зубы, глубже и глубже, до последнего выдыхая и ощущая на себя тяжёлый, пиздецки неподъёмный груз ответственности. Ответственность, которая рассыпается затхлой влажной пылью, ведь Юра тянется выше устало до хруста в обтянутых кожей позвонках, оглаживает руками отделанной мягкой кожей потолок и надевает свою толстовку на голое, с пробегающимися сверху-вниз мурашками молодое, худое, желанное тело. — Жарковато так ходить всё же. — Лучше бы тебе было холодно, — наверно, прозвучало не очень, думает Виктор, паркуясь на обочине около очередного круглосуточного, наверно, прозвучало жалко. В штанах отчего-то — хотя, нет, от чего-то конкретного, от кого-то определённого, одного-единственного, — жарко и душно, а в горле пересохло до скрипа. — Подождёшь? — Да куда ж денусь, — Юра улыбается с усмешкой, показательно накидывает куртку на плечи и кутается в ней, наивным-наивным котёнком поглядывая, хлопая своими этими ресницами длинными, что у Никифорова слова в стопочку складываются, а в предложение нет. — Действительно. Он выходит на негнущихся ногах из машины, чувствуя себя примерно также, как первый раз в гей-клуб сходил со стриптизёрами — ты переступил некоторую грань дозволенного, теперь расплачивайся; сейчас расплачиваться приходится полу-стояком в штанах, прикрытым краями тёмного пальто, глупо озираться перед стеллажом с упаковками-литрашками соков и одумываться. На Юру либо не обращать внимания, либо он упрётся и всё сделает по-своему, по собственному мнению, похерив всё к хуям родительским. Виктор думает, что они так похожи — что оба такие упёртые бараны. — А теперь к дому, — говорит он, заводя двигатель и вручая бутылку в длинные тонкие руки. На лице — белый лист, в глазах — безмерное воодушевлённое просвещение благодати питерского маркета у дома. — Не удивил, да? — мальчишка тихо спрашивает, чуть шевеля пересохшими губами, смотрит и недовольно хмурит высокий лоб, убирая потрёпанную чёлку еле двигающимися пальцами. — Тебе жёсткую правду или смягчиться и сказать, что нет? — Правду. — Я бы тебя трахнул. Но я держусь, так что не волнуйся. Виктор с трудом, но волнительно, нервно, с оглушающими безмолвными криками косо улыбается, когда Юра на него смотрит со всей серьёзностью во взгляде и — не дыша, водя ногтями по коленке, улыбается. — Всё равно неплохо получилось. — Будь ты в комнате, в полутьме, напротив меня — вышло бы рискованно и достойно похвалы. Хорошо, что мы не в комнате. — Ну, машина — тоже неплохо. «Да сколько можно, Плисецкий?!» — Ещё бы штаны расстегнул и на колени мне сел, — в отличии от свои визжащих визгом моральных устоев, Виктор, рассеянно оглядываясь, не понимает, хорошо ли, что Юра так открыто соглашается, по-взрослому, осознанно, со всей расстановкой приоритетов, или Никифоров слепой мудак, а Юра бьющий напролом, со всей дури, чуется, хочет на сухую с разгона прыгнуть. Но он невольно начинает задумываться, что задние сиденья рассчитывались как комфортные места для кого-нибудь родного, и места на них для двоих в нестандартной позе найдётся. Сколько лет хотелось опробовать, и всё ведь не удавалось. Юра оборачивается с самым что ни на есть невинным, нетронутым злым роком взглядом, как мальчик-одуванчик, наивный, аж пиздец. — Так что ж ты сразу не сказал? Надо? — Да пожалуйста, — «и пизда рулю». На этом Витя стремительно решает прекращать описывать ментальный бедлам вокруг через нелицеприятные высказывания в непотребной форме, но откидывается на спинку кресла, оставляя вполне достаточно места, чтобы Юра не только смог бёдрами его обхватить, но прогнуться по-собственному соблазнительно-маняще, пальцами зачёсывая длинные пряди, мельтешащие перед дьявольскими кошачьими жгуче-зеленющими глазами, чтобы показать, кто он такой для Виктора — ночной влажный кошмар с восемью годами на нарах и предмет неистового возбуждения. — Ты сейчас серьёзно? — Плисецкий удивлённо озирается, скромно зажимается и стягивает кончиками пальцев на груди куртку потуже. — Ты же хочешь меня удивить. — Это какая-то провокация, не находишь? — Ты испытываешь меня, я испытываю тебя. А потом отворачивается. — Иди ты. То есть езжай. Доезжают они меньше километра в тишине, на пустой обочине останавливаясь в ожидании застрявшего по дороге курьера; перед глазами разрезаемая редкими автомобилями городская гладь запутанных дорог, длинные набережные глубочайшей манящей Невы, а у Никифорова перед взглядом профиль шестнадцатилетнего подростка, его обрамляемые кончиками светлых волос контуры лица и дерзкий, сующийся во всё нужное нос. А губы мягкие. Виктор ладонью ведёт по тёплой шее к загривку, массирует пальцами корни волос и прощупывающиеся позвонки. Как бывший начинающий фигурист, он помнит, что после выматывающих длительных тренировок ноет каждая мышца в теле и болью может отдаваться неосторожное движение телом, но как человек знает, что даже гордость не может позволить такую ласку скинуть просто так. Юра млеет постепенно и медленно, и может быть, даже постанывает у себя в голове, но напряжённые плечи из последних сил не даёт себе опустить вниз, чтобы несправедливости ради за позор и проигрыш не приняли. — Мне понравилось, — Никифоров тепло глядит тающим взглядом голубых глаз и с хрипотцой в сухом горле волнительно шепчет: — Даже если и невинно, это всё же дерзко. И ты точно меня удивил. — Больше так не сделаю. — А если я попрошу? Ну, ради эстетического удовольствия и вдохновения? — Обойдёшься. — Юра, ну пожалуйста. Котёнок мой. — Фантазию включи и наслаждайся. Плисецкий раздражённо и досадливо смотрит глаза в глаза. Его сердитый тон, хмуро поджатые губы и сведённые брови к переносице совсем не то, с чем мужчина привык бороться — ведь баш на баш, и у обоих натягивается предел терпения. Виктор сжигает мальчишку взглядом, когда хочется послать всё к ебеням, хлопнуть дверью и проветриться. «Ты ведёшь себя, как истеричка. Ты ведёшь себя, как Юра». — Гм, хорошо, — мужчина убирает руку с чужой шеи и подхватывает телефон с приборной панели, показательно переводя своё величайшее внимание на чёткий дисплей. — Целоваться тогда тоже будешь в мыслях. А Юра — на окно. Когда ты сидишь в машине у дома мальчишки, где с беспокойством спят его не воодушевлённые поездкой родители, чувствуешь себя иначе: адреналин бьёт в крови ключом, вызывая загнанное состояние сердечно-сосудистой и живо отбивающий ритм в сонной артерии, а от мысли, что он родное, ценное, дорогое не вернёт ещё с пару часов, при этом упиваясь малолетними гормонами — это, простите, мазохизм. Виктор получает оповещения в ряд о пропущенных звонка от Фельцмана, где-то по времени они разбавляются короткими смс-ками «Долго ещё?» и «Как вы? Юре всё нравится?»; он рад, что пишет не Лилия, потому что от неё настолько скупые сообщения вызывают только страх и животрепещущий мандраж. Но как вишенка на торте — звонки из колледжа. Никифоров ставит телефон на беззвучный, блокирует и убирает поглубже в карман пальто, а ответ на поставленные вопросы наворачивается жёсткий и честный: «Да, долго; Нравится, но будь у него глаза-лазеры, он бы пол планеты выжег», а Витя выписывает взглядом узоры на открытой оголённой шее и, поджимая сухие тонкие губы, всё же пытается понять это подростковое неизведанное ему «брошусь под колёса нахуй» поведение. Юра ведёт ногтями по бедру, жалея, что сквозь джинсу не раздерёт себе кожу до болячек и широких подсохших корочек, и не понимая, что хочется больше — послать, обидеться или наплевав на всё, перекинуть ногу через Никифорова и дать ему по роже за то, что вообще о таком думает. Он слышит его короткий шумный выдох сбоку, тихое нелицеприятное шипение в свой адрес и пряный аромат потянувшегося ближе мужчины; чувствует жаркую ладонь на своей ледяной и продрогшей, приятное сдавливание и короткие оглаженные линии от кончиков пальцев. — Мне действительно понравилось, — Виктор тихо проговаривает слова, откидываясь на край спинки кресла, ждёт ответной реакции, желательно положительной, но хватит обычного возмущения и мало-мальского крика. Плисецкий чуть оборачивается, сдержанно поводит тянущими плечами и напряжёнными руками, думая, что может мужчина одумается, скинет ладонь, хлопнет по рулю и вывихнет себе запястье; он окидывает серьёзным не по годам взглядом, ущемлённым, непонимающим, говоря вместо всех слов защитной реакции и банально прося: — Не издевайся по этому поводу больше. — Прости меня, котёнок. Ты настолько притягательный, когда используешь собственный шарм. У нас уже всё дошло до поцелуев, ты предоставляешь мне список возможностей, а я чувствую, что тебе нужно совсем не это. — Можем забыть, это недоразумение, — Юра тяжело и шумно выдыхает. — А ты этого хочешь? — Не знаю. Виктор смотрит сверху-вниз тоскливо, растягивая неуверенную улыбку губами, всё ещё — всё ещё очень сомневаясь, надо ли оно вообще, — держит пальцы на Юрином запястье, тянет к лицу и кладёт его ладонь на свою щёку. Юра сам водит кончиками пальцев по гладкой коже, по глубоким выемкам линий скул, по бледным мешкам под глазами от глубочайшего недосыпа и находит их отчасти родными, привыкшими, сросшимися навечно. — Я не хочу. Плисецкий заглядывает Виктору в глаза, не убирая ладони, в голову шумно, душно, жарко, хочется обняться. — Ты странный, я тебя не понимаю, — но думает, что себя он точно также не понимает. — Не стоит пытаться. Это запутано и непонятно, сомнительно и трусливо, — «как если бы привести проститутку девственнику, который и вовсе не уверен, хочет ли он лишаться девственности, когда лишение девственности чисто условное понятия для мужчины». — Двадцать восемь — дожили. Лет десять назад сделал бы наобум и жил спокойно, но десять лет назад тебе было шесть. — Порой я думаю, что слишком поздно родился. Это мешает, но ничего исправить не могу, если только подделкой документов заняться, да и то не поможет особо. Никифоров коротко, редко смеётся, волнительно подаётся к Юре и тычется тёплым лбом, отираясь кончиком носа о мягкую гладкую щёку. — Мне всё нравится так. — Я ненавижу эти чёртовы цифры. — Тебе уже шестнадцать. Всё в порядке, — он говорит это тихо, убедительно и непринуждённо, подглядывает из-под полуприкрытых глаз, чувствуя щекочущие соприкосновения длинных ресниц между собой и Юрины влажные губы на своих. — Ты сам выстраиваешь границы. Виктор наслаждается этой больной близостью, впитывает в себя с последующим глубоким вздохом и необдуманным резким движением, подцепляя зубами искусанную губу; нахмуренный Плисецкий кусает в ответ сильнее, прорезает линию ногтем по Викторовой острой скуле до края подбородка и опускает тонкую ладонь на подлокотник. — Возраст — не та граница, которая меня останавливает. — Тогда совсем не понимаю. — Ты можешь списать это на характер, — Никифоров проводит языком глубже по губам, задевает кончиком кромку зубов и вдоль проводит до левой щеки, где Юра млеет от прикосновений, тает в кресле и, обхватывая за плечо, притягивает к себе по-собственнически крепко. — Я сам не понимаю. Виктор подхватывает Юру за талию, выцеловывая до сорванного дыхания, влажно, горячо, дерзко, переплетая языки и чувствуя томящее желание в юношеском теле, в его сжимающихся на плече пальчиках, глядя сквозь полуприкрытые веки в зелёные густой желанной поволокой затянутые глаза. Никифоров, как эстет интеллигентный и фетешист грёбанный, улыбается. Юра настойчиво, безумно целует, касается мягким языком ребристого нёба, игнорирует темп, скорость, развитие сюжета, проводя свои линии в Викторовом жарком рту, водит по зубам, губам, дёснам, двумя руками, отталкиваясь от подлокотника, обхватывает его длинную крепкую шею и старается быть максимально, неумолимо близко. Ему хочется прижаться кожей к коже, толчками и порывами подаваться, отчаянно, лихорадочно, и чтобы трогали до ломоты во всём теле. Он кусает мужские губы в сладкую, пахнущую дурманом кровь, от Виктора ни стона боли не слышно, только его ладони опускаются на тело поперёк и, крепко прижимая, порывом потянуть на себя, трезво встряхивают. Перед глазами цветные точки, линии и кривые, языком Плисецкий виновато зализывает Никифорову губы и получает жаркий ответ умелого, горячего языка, который так понравилось посасывать, обхватив вокруг тонкими губами. Юра пальцами зарывается в его светлые короткие волосы на выстриженном затылке, мстительно сжимает, оттягивает, играется, накручивая на пальцы пряди подлиннее, и на минуту оторвавшись — чтобы тысячи причин, оправданий и аргументов найти не поддаваться инициативе — с тяжёлым взглядом вновь забирается языком в Викторов рот, чувствуя себя просто пре-вос-ход-но, едва дыша. Да чтобы так всегда можно было. Витя настойчиво ведёт головой в сторону, вырывается из цепкой хватки хрупкой ладони в своих волосах и подцепляет зубами припухшие Юрины губы. «Тебе нельзя, мне можно» и наоборот. Юра бросает на Никифорова стремительный выразительный взгляд, что слов не требуется, ведёт тонкими плечами в одной толстовке назад, прогибается под длинными пальцами в пояснице и знает, что в отражении лобового стекла на фоне мрачной суеты выглядит, как порно-актёр. Смотрели, видели, узнавали. Нет, ни капельки не стыдно. Витя подхватывает его за узенькое запястье, выворачивает венами вверх и широко раскрытой ладонью подводит к собственному животу, где край кофты опускается на кромку джинсы, и в голубых глазах бегущей строчкой: «сделай это». Они общаются и обмениваются мыслями, порывами, мотивами без слов, позволяя друг другу чуточку больше безропотно и молча. Плисецкий опускает ладонь под мягкий пуловер, ведёт тонкими пальцами по оголённому подтянутому животу и вздрагивает телом оттого, что Виктор в ответ, едва соприкасаясь, проводится пальцами по его чувствительной коленке, чувствительной ноге и чувствительному бедру — когда ты наедине с воплощением божественного божества условно с большой буквой «Б», кажется, что ты — это одно сплошное чувствительное пятно этого сюрреалистического мира. Никифоров тянется к бедру и его внутренней стороне урывками, заводит, уводит ладонь, крепче пережимает поперёк точно, чтобы Юра задохнулся от ощущений и глубоких влажных безостановочных поцелуев; они делают паузу, ниточка слюны между их губами в свете фонарей интригующей отблёскивает, и ему хочется ткнуться лбом в мужское плечо и заткнуть уши прежде, чем Витя обязательно вставит свои пять важных позолоченных копеек. Ноги, где каждая мышца натянута до безобразия, сводятся в коленях до зудящей ломоты в подростковых косточках, Викторова рука между ними полузажата, придавлена и гладит ласковее круговыми движениями; Юрочка ещё совсем маленький, повторяет себе Виктор, у Юрочки это первый раз, но он прёт напролом с инициативой деревенского трактора, с отказавшими тормозами и всё сминает на своём пути; раздирает ногтями Никифорову бок, поясницу и царапает до лопаток, впиваясь жёстко, словно его сейчас медленно и монотонно томно натягивают, но подтягивают к груди определённо ближе, чем позволено. Виктор вырывает с ослабевших коленей руку, говорит себе: «дурак ты, Витя, дурак», но проводит всей поверхностью широкой и горячей ладони по бёдрам мальчишки глубже, с ноткой захватывающего дух интима, думает, что вот-вот сейчас остановится, это манёвр, Юра сам этого ждёт, кусая его за губу, и будет он потом краснеть так, что жар ощутить можно, не касаясь, и ругаться сквозь зубы со взглядом «пиздец ты, Витя». Никифоров разводит рукой длинные ноги Юры, не так, чтобы было заметно, пошло и открыто, а чтобы у него пальчики поджимались, ресницы подрагивали от волнения и чтобы он неловко, неумело начинал бы двигать языком, зависая на моментах характера отвлечённого, нижнего, где ладонь мужчины лежит на его ширинке, а тонкие уверенные пальцы пианиста ласково гладят по впалому животу около кромки джинсы; Виктор чувствует привычное тепло его нежной кожи, методично его сводящее с ума, Юра позволительно опускается в кресле от перетряхивающих ощущений. Его руки, руки взрослого, обученного опытом и практикой мужчины, пробегаются по выпирающим острым косточкам, по резинке нижнего белья, интересно выглядывающей из-под джинсов. От такого мальчишка крепче впивается ногтями в чужую спину, оставляет красные глубокие и длинные линии, и может даже кожу дерёт до глубоких царапин, сам не ощущая приложенной силы; Виктор ему в рот злосчастно шипит, прищурившись хитро, заглядывает в приоткрытые ярко-зелёные глаза. Плисецкого изнутри полностью передёргивает, шатает по волнам на полусгнившем плоту, норовит опрокинуть его в глубочайший океан и потопить на ликующую радость этому дьявольскому голубому свету. Юра держится, Юра говорит, что умеет плавать и ему ничуточки не холодно, хотя ложь это всё, и продрог он, и скоро утонет. Под пальцами Виктора он вздрагивает, под его горячей ладонью на паху, под мокрыми поцелуями в рот, проглатывает вязкую слюну на языке и опаляет его лицо тёплым прерывистым душным дыханием — свежего воздуха между ними, казалось бы, и не было. Никифоров выдерживает томительную паузу перед вопросом, крутя в пальцах металлическую «собачку» и так зависнув, пытается различить угол обзора Юриного стремительно в никуда взгляда. — О чём мы говорим? — он спрашивает хрипло, раскладывая слова на слоги, а слоги на звуки. Внутри разворачиваются кульбиты американских горок, где возвышенные чувства и эмоции, светлые, заоблачные и манящие, которыми Витя так долго руководствовался, падают со своей небесной высоты вниз, где Юра живой, эмоциональный, менее зажатый и более расхристанный, где он чуточку взрослее или он сам менее адекватнее. — Тебе руками или губами, котёнок? Это как с обрыва грудью на дремучие острые скалы напороться — видеть апатию, дрожь и забитость ставшего необъяснимо родным для тебя человека. Юрочка — он же маленький, он даже сам не понимает, что не готов; отстраняется стремительно, вмиг фокусирует взгляд на прояснившемся лице Никифорова и готов бить-бить-бить себя по щекам, но глазами невыносимо смотреть не на Виктора, быть дальше с Виктором, чем уже есть, и не слышать его один голос во всей статической Вселенной. — Слава богу, ты ещё со мной. Я напугал, да? Ты очень смутно мыслил. — Всё в порядке. Никифоров, конечно, не верит, глядит на мальчишку сомнительно, поджимает губы в тонкую линию, но ничего в данный момент даже сделать не может — только неуверенно, весь в сомнениях, кивает и полностью отстраняется, убирая руки, рот, себя на расстояние, а Юра — Юра сам не понимает — улыбается, как не в своей реальности. Что-то внутри Виктора всё-таки бьёт по его самолюбию, что-то на подобие «нахрен ты никому не нужен». — Давай на улице пиццу подождём? Плисецкий озирается, и улыбка, как остаточное явление, спадает. Для Виктора такой Юра — грустный Юра, но более-менее привычный, свой, под ситуацию; не тогда, чтобы думалось, что в этого мальчишку зашло, чтобы он так улыбался. Как за его спортивную карьеру, так и за психическое здоровье; антидепрессанты — рано, алкоголь — рано, сигареты — зло, а наркотики — ну Плисецкий же не суицидник, подставляться под крепкую мужскую ладонь свихнувшегося на всю голову тридцатилетнего лицемерного праведника? Никифоров тянется к ручке и под редкие порывы морозного ветра, поправляя воротник помятого раскрытого пальто, обходит автомобиль, чтобы только Юре руку подать и помочь не оступиться на его подкашивающихся коленках; либо можно вдвоём в грязь и лужи укатиться, вымазаться, поорать благим матам на всю кровную Питерскую, но вдвоём. И в одно горло. Юра аккуратно ступает на мокрый снег, оставляя свой чистый чёткий след в истории грядущих пятнадцати минут, и осторожно захлопывает за собой дверцу. За это — и не только, конечно, — Никифоров тянет его за руку к себе, тепло обнимает за худые плечи и укрывает от ветра своей грудью и собой, окидывая стремительным всеобъятным взглядом широкое, простирающееся невообразимо далеко и вглубь ночное и уютное звёздное небо. — Ты бы не решился на что-то большее, правда ведь? Плисецкий, глядя на неблизкие горячие звёзды с линией Млечного Пути на небосводе, пожимает плечами и долго думает; может быть, вот с той звездой есть ещё одна Земля с такими же ими и, может, там у них уже всё случилось. А может быть и нет. — Не знаю. Виктор медлит, облизывает губы, вспоминая, что когда-то давно правда думал, что никогда — никогда в жизни — у него не будет такого потрясения. Ему становится не до звёзд, манящих своим величием, температурой, размерами, рождением и заходом в мир иной, ему становится до Юры — одного-единственного, тёплого и такого — такого. — Ты спрашивал, что меня останавливает. Думаю, я боюсь, что каждое моё действие расценивается как использование тебя. — А это так? Юра переводит взгляд с неба на Виктора, и тот смотрит в ответ как на равного — настолько горько и больно, что сердце и пальцы на ногах поджимаются словно от холода. — По факту, если отринуть чувства, возможно. — Если подумать, то каждый использует людей в своих целях, если отринуть чувства, как ты сказал. Это даже нормально, что ли. — Ты этими словами выбеливаешь мне мотивы? — Возможно. — Куколка моя, тебе нереально повезло. Он выгибает светлую бровь, молчит полсекунды, а Виктор за короткий промежуток большим пальцем нежно ведёт косую линию по его щеке. — Ещё одно прозвище придумал? И в чём же? — Мне интересны твои желания, я не действую вразрез с твоими чувствами, ты до сих пор не в моей постели, что прежде всего свидетельствует о том, что куколка живая, трепетно оберегаемая и обожаемая. — С каждым разом всё хуже и хуже. Даже «принцесса» уже не столь ужасно звучит. — То есть я сейчас признаюсь в том, что поступаю с тобой не как двуличная мразь, истинно заботясь, а тебе только это волнует? — Дурак, — Юра, улыбаясь, жмётся ближе, прижимается к широкой груди и подбородком утыкается в мужское плечо. — Спасибо. — Да не за что. — Раз не за что, я тебе вообще говорить «спасибо» не буду. — Стерва, — Никифоров сжимает уголок острого Юриного подбородка голыми пальцами на лёгком ветру, держится, конечно, но чувствует, как вместе с этим тяжелеет и тело, а вот на Юру смотреть невозможно — то ли накормить, то ли в батарею засунуть хочется. — Я поступаю, как чувствую. Лучше спасибо говори за поцелуи и что я в ответ тебе тоже спину не расцарапал. — Обойдёшься. И я же кот, мне можно так делать. — У котов и кошек в марте ещё острое желание с кем-нибудь переспать. — Это намёк? — Юра вопросительно поднимает бровь, и Виктор — плохо, Витя, плохо, — заманчиво улыбается. — Может быть. — Ну ладно, взрослых слушаться надо. Найду кого-нибудь до конца марта. Виктор сжимает пальцы крепче, щурится, стискивая зубы. — Что из словосочетаний «моя радость, мой котёнок, моё счастье» тебе не понятно? — Челюсть не сломай, — Юра ему в пример шипит. — Шлюховатские заскоки убери. — У меня хороший пример для подражания. — Не провоцируй. — Мяу~. — Ты очень, очень очарователен, котёнок, — Никифоров опускает Юрин подбородок, подаётся ближе и полушёпотом в губы манит слушать внимательно, а тёплой ладонью тянется по изгибам лица к длинной шее и большим пальцем властно давит на хрупкое горло. Это должно вызывать страх, подкашивать коленки и побуждать слушаться. — У тебя шикарное тело, фантастическая пластика, я уверен; ты учишься буквально на ходу и точно не раз сможешь порадовать своими мягкими губами и юрким язычком, — И Юра смиренно и покорно отводит взгляд в сторону. — Ты хочешь услышать, как я мечтаю тебя вытрахать в машине? Или в твоей комнате, пока Яков с Лилией спят? Я могу рассказать. — Твои предыдущие рассказы переварить бы. — Мой рояль в твоём распоряжении — планка высокая, для минета самое то. — Кто из нас мартовский кошак? — Ты. Учти, на этот раз я тебя никуда не отпущу «на подумать». Плисецкий возмущённо открывает рот и, заглатывая морозный весенний воздух, задыхается на месте от эмоций. — Но я правда думал же. — О чём? — О тебе, да. — Понравилось думать? — Иди ты. Витя тоже думает — пошёл он дальним лесом и пешим шагом, в страну праворуких дураков, — правда, всё равно ему хочется спустить губами по бледной шее ниже, коснуться языком сонной резво бьющей артерии и за ухом провести ласково. Виктор себе не отказывает. — В тебя. — Что?! — Ничего, — он крепко обнимает маленького взбудораженного и нахохлившегося подростка, что, гляди, сквозь капюшон стоящая дыбом шерсть проявится. «Перестарался, Витя», говорит себе Никифоров. А Юра даётся в руки точно котёнком, скучающим по матери. — Тебе не нравится моё дополнение? — Как-то… неожиданное продолжение фразы. — В этот вечер нет смысла скрывать очевидного за шутками. — На тебя точно заяву накатать надо. — Отвезти до ближайшего отделения? — Я скорее расписку напишу. — Предлагаешь мне себя? — Кто знает, — он заманчиво улыбается, пожимает плечами и качает светлой лёгкой головой. — Это ты уже додумал. Юрин прозрачный лик в отражении фонарного освещения распространяется на все почти полных шестьдесят процентов Никифоровского взгляда, загораживая собой, возможно, даже смысл жизни и вставая на пьедестал априори необходимых для экзистенциального существования вещей. Виктор напряжённо втягивает носом воздух, прикрывает глаза совсем ненадолго от пробирающей дрожью сонливостью и парящей усталостью, а потом мгновенно разворачивает мальчишку спиной к себе и грудью его вдавливает в холодный металл автомобиля, но как-то неважно — он крепко прижимается бёдрами сзади, держится широкой ладонью за Юрино тонкое горлышко и благоговейно, беспристрастно шепчет в порозовевшее острое ухо: — Вот примерно так это будет происходить. Растягивать обещаю долго, входить — плавно, двигаться медленно и аккуратно. Плисецкий в мужских руках на его теле замирает и ощущает предельно остро, как его сердце выбивает себе путь к ярчайшим звёздам и простирающимся галактикам, особенно, когда за чувствительный хрящик Никифоров кусает, языком быстро лижет и вжимается глубже в продрогшее и распалённое тело. — Мы на улице, — он хрипит, рукам и не холодно даже, а вот шее — очень, очень горячо, как на пепелище адском. — Во втором часу ночи. Где ты во дворах в такое время людей видел? — Да чёрт, тебе принципиально на улице меня облапать?! — Вот весь смысл — на улице я могу остановиться, — Никифоров едва довольно улыбается, хмурится от Юриных шипящих полувскриков и жаркую ладонь сжимает туго. Мальчишку пробирает до самых косточек. — Скажи, когда остановиться. — Отпусти. Виктор медлит ровно три грёбанных секунды, отсчитывая в голове ближайший момент, когда они вновь к этому вернутся, и он не сдержится, а Плисецкий, даже не уверенный, станет более прытким — чёртов мальчишка с шилом в заднице в виде конька. Виктор его о-бо-жа-ет. Убирает руку с его шеи, становится более ласковым и менее грубым — хотя считает, что что-то из этого теряется и тривиальное ожидание уже не кажется таким заманчивым. А Юра согрелся, по его ярчайшим пылающим жаром щекам заметно. — Уже лучше. — Отстраняться можно не торопиться? — Я подразумевал под «отпусти», что ты в принципе отойдёшь. Просто дай мне повернуться к тебе лицом. Виктор даёт развернуться — ровно шаг, — складывает руки по швам, как в небывалой армии, и выжидающе смиряет любопытным взглядом. — Спасибо. — Пожалуйста. За поворотом косо отсвечивают фары первой-единственной машины, проехавшей по этой улице за последние двадцать минут. Никифоров в автомобиле предугадывает их подъехавший ужин, отступает ещё пару шагов, чтобы совсем педофилом не выглядеть, да что уж там — внутри здравомыслие, провизжавшись, откинулось первым. Он расплачивается с курьером быстрее, чем всё того стоило, желает приятной ночи и быть чуть более внимательным на пустых Питерских дорогах. Юра стоит около дверцы, где его нагло одиноко оставили выжидать, и бегло осматривает две белые коробки — это более шестиста калорий и около трёх часов на льду; это целый нагоняй, жёсткое «ты одурел» от матери и пару лишних часов от Якова, но Юра, как идиот конченный, рад до одури. — Не передумал ещё? — С тобой можно было успеть забыть. Но нет, не передумал. — Хорошо, захвати сок, пожалуйста, — Виктор с улыбкой кивает, протягивает Плисецкому ключи и отходит к кованным воротам. Юрина радость в глазах отчего-то всё больше его ослепляет.