Помоги (ему/мне/себе)

Юра утыкается Виктору в плечо с красным лицом, зажмуренными до боли, ярко взглядывающими в полутьме глазами, умудряясь обжигать чужую кожу глубоким дыханием даже сквозь одежду. — Всё, прекрати. Каменно стоящий член упирается в тугую ткань штанов, задевают холодную металлическую ширинку и натягивают её чересчур открыто, «глаза, Витенька, опусти». Но Витенька хуев интеллигент. — Я всё пойму, если тебе надо в душ. И Плисецкий никогда в жизни не был этому так рад. Он сжимает Виктора на пару секунд до ломоты в предплечьях. Вскакивает. И тут же не знает, куда себя день, куда посмотреть и как дёрнуться в нужном направлении, чтобы лишнего не подумали. Хотя чего уже паниковать. Поздно, Плисецкий. — Я это… Просто умыться, — он резко разворачивается и чуть ли не бежит в ванну, громко захлопывая за собой дверь. Всё чудесно, это всё очень чудесно. В ванной кафель цвета топлёного белого шоколада бросается в глаза острыми, режущими пятнами, холодит стопы и заставляет поёжиться. «Что, твою мать, ты вытворяешь?» В ванной дышится легче, свободнее, свежее. Юра врубает воду на полную, следит за её быстрым течением по керамической поверхности раковины и пальцами пробует на температуру. «Сойдёт», — свежайший душ в лицо ледяными каплями забирается за ворот кофты, попадает на штаны и мочит волосы. А вот стояк не сойдёт, как он с ним ходить будет? Плисецкий — ума, как у разбитого корыта, — лучше бы прекратил всё на ранних стадиях развития сексуальной зависимости от Никифорова, а не мысленно поддавался движению его длинных пальцев, вызывающий необратимый бунт гормонов и притока крови. Блядство. Полнейшее беспросветное блядство. Он усаживается на акриловый бортик, цепляясь дрожащей ладонью за край раковины, и смотрит на свою ширинку, как на испытующего в ментовском подразделении, виноватого по трём статьям одновременно. «Сознавайся, сука, это ведь ты сделал!». Ха-ха, смешно. Юра заминается, культурно ли будет пять минут на пятьдесят растянуть. Внутренний голос подсказывает — «а культурно ли со стояком появляться?» Смотрите, господин Никифоров, какой Вы ахуенный, это всё Вы. «Фу, блять». Юра дёргает за пуговицу, за ширинку, за металлическую «собачку», опуская её вниз, непреодолимо благоговейно выдыхает и снимает штаны совсем. Никифоров — не маленький, Никифоров подождёт. Только Никифоров сука, а вопрос не объять будет. Юра заранее краснеет, чувствует эфемерное мужское дыхание на загривке и бьющуюся мысль в затылке — «опусти руку в трусы». Голос, пусть он будет казнён анально, Виктора Никифорова. Юра этому голосу следует, с прерывистыми выдохами голову запрокидывает, пальцами под резинку белья забирается и у основания каменного члена прохладную ладонь кладёт, как последнюю надежду на спасение от недотраха и стойкость перед всемогущим Богом. Слишком много почестей. А рука вдоль тянется, головку массирует и влажную смазку, запачкавшую трусы, по всему стволу размазывает и дрожит, как есть, без прикрас и обманок, нервно глотает слюну на языке и быстро-быстро-быстро рукой водит, натирая чувствительную кожу со стягивающей подзасыхающей смазкой. Блядство. Ненормально будет сейчас в душ, ненормально спермой запачкать дно ванны, ненормально уже стоять со спущенными по щиколотку штанами и оттягивать резинку трусов, желая вместо ледяного бортика к крепкой груди прижиматься острыми лопатками, голову с позорным взглядом не по собственной воле запрокидывать и рот открывать, высовывая влажный тёплый язык навстречу чужому языку. Плисецкому точно кажется, что он прямо так и стоит, а Викторова рука ложится сверху и беспрепятственно, нагло, с умалишённым посылом замирает. Юра ещё раз сглатывает, пережимает ствол у основания и ладонью скользит вниз, пальцами опускается на яички, перебирая и тяжело почти-не-дыша. Как оно было бы? «Ты послушный мальчик?» «Ты хочешь кончить мне в руку?» «Или ты хочешь кончить мне в рот?» Никифоров бы его с ума свёл, в нокаут отправил, загипнотизировал и разложил на стиральной машинке, широкими ладонями его бёдра шире разводя. Это некоторое непотребство, и Юра отводит взгляд, указательный палец кладёт на головку и массирует дырочку уретры. Приходится зажимать зубы, губы, глотать стоны и живую ассоциацию Виктора на коленях перед ним тоже. «Хочешь, я проглочу?» — Да. И рот Плисецкий затыкает грубее. Нельзя-нельзя-нельзя, говорить нельзя, Вите чёрт откажешь в его желаниях сделать только лучше, как можно лучше. Кончить хочется неимоверно, но трусы, ванная чужая, и Витя. Витя — мурчащее мягкое, покатое на языке, расплывающееся и в речитативе из «хочу-хочу-хочу». Мальчишка убирает руку, плывущим взглядом вперёд смотрит, поворачивается к зеркалу и думает, что Виктор сейчас бы комплимент сделал, что-то вроде — «очаровательно выглядишь», — может быть заметил, как Юра выпутывается из штанов и подцепил следом нижнее бельё, спуская к коленкам и его. Стыдно так же, как и развратно сейчас Юрин язык по губам скользит и его рот в прерывистых вдохах приоткрыт. «Тебя только тут раскладывать, грудью по машинке, любоваться твоей отведённой задницей и аккуратно пальцами по сжимающейся дырке проводить». Плисецкий ступает дрожащими ногами по акриловому дну, быстро хватает ручку душа и воду потеплее настраивает, чтобы кончить бы, желательно сразу, желательно тихо, без криков и стонов, а если нет — то пускай у Виктора хватит мозгов и не хватит терпения дрочить в одиночестве. Он бы тут на коленях уместился, руками Юру за задницу лапал, пальцы заводил, куда следует и вводил — куда хочется, несмотря на каждый возмущённый крик. Рука опускается на подрагивающий, прижимающийся мокрой головкой к плоскому животу член, ласково проводит сверху вниз и обратно, чувствует каждую едва заметную дрожь и подкатывающее желание, обвивающее всё тело, кончить. Резко, быстро, много. С благоговением выдохнуть и не думать, что вот Витя — вот он, сейчас, может быть тоже. «В ванную отправил, а сам-то». Мысленно рядом, помогает поцелуями в шею, переворачивающими всё представление о правильном, нужном и будущем; в будущем только трахаться сутками, не сползать с чужого члена и из-под чужого тела, чтобы бесконечно в засосах, с горящей от шлепков задницей, с чем только угодно — кажется, что даже полностью связанный, подвешенный, с колом стоящим стволом — это фееричный пиздец, но постоянно бы кончать и кончать, потому что одно имя и единственный нужный для этого человек. Никифоров с умелым языком и нежными губами, пальцами бы показал Юрочке — своему отзывчивому строптивому котёнку, — как дрочить нужно, чтобы не вставать потом, чтобы не дёргаться и отходить с заставшей картиной Бога. Рука двигается по члену резко, словно толчками в юное тело, быстро, рвано, срываясь с ритма и прижимаясь затылком, лопатками и задницей к стенке, как будто сзади трахают в долго разрабатываемую задницу, лишают остатков невинности и благоразумия, ставят именное клеймо и никому никогда не отдадут. «Кончай, Юра». Очень, очень хорошо и стыдно; не подчиниться — невозможно. Белёсая сперма по дну ванны с водой стекает в канализацию, стирает прямое доказательство творимого разврата и падения Юриной совести. Плисецкому очень хочется сказать — «я тебя ненавижу», — но глядя на руку, стены, разбросанную одежду как-то язык не поворачивается. Морально мотает из стороны в сторону, из основного в возбуждённое и чуть ли не на колени. Маленькое нежное Никифорову «спасибо», что такой ахуенный, что на его образ подростки тайно дрочат, тратят лишнюю воду и видят мокрые сны под одеялом. Юре, правда, очень кажется, что он бы рот шире открывал, если ему бы сказали, на колени встал и держался бы руками за задницу, потому что такая картина возбуждает заведомо и может быть он скажет об этом Виктору. Который его тут же в эту позу поставит. Плисецкий глупо улыбается во весь рот, смывает с рук остатки спермы и сам ополаскивается, вспоминает, что придётся бежать за рюкзаком; краснеет, теряется, кульбиты внутри него разрывают органы. «Всё будет хорошо». Блядство это, конечно, полнейшее, но хорошо обязательно будет.