Черное зеркало

      Познания в демонологии обладают одним малоприятным побочным эффектом — замечаешь гораздо больше темных предзнаменований, чем хотелось бы. Что еще сквернее — начинаешь в них верить.       «Щедро одарит и сребром и златом Только не даром так добр он к людям Время придет по счетам платить будешь Сокровища враз тебе станут постылы Навек в кандалы тебя заключит он»       Что делают дети в столь поздний час на перекрестке? Почему они выбрали именно этот, по которому иду я?       И почему в каждом фольклоре, от Зеррикании до Ковира, обязательно есть хоть одна детская песня, от которой у меня волосы встают дыбом?       Вопросы, на которые у меня нет ответов.       Тяжелое чувство появилось у меня в груди при виде усадьбы атамана. Я натянула на себя маску, закрывающую всю нижнюю часть лица. Я не хочу, чтобы улицы города украсил мой, искаженный чьим-то видением, портрет, если придется бежать.       Северо-западный вход охраняли два угрюмых кабана. Они были явно не в духе, недовольные тем, что их лидер и соратники уехали слушать знаменитую Цираночку, а их самих поставили сторожить дверь, до которой, кроме повара и обслуги, уже много лет никто не дотрагивался.       Не могу не разделить их тоску. Пустить робкую слезу под «Путь пальцем проложи, средь шрамов, ран суровых…» было бы и для меня куда лучшим времяпрепровождением.       Мой нож уже обильно смазан маслом, которое щедро отлил мне Дариуш. Очень жаль, что оно испарится за полчаса, а за столь короткий отрезок времени я не управлюсь. Из-за этой досадной кратковременности паралитической смеси мне не осталось ничего иного, кроме как покуситься на жизни ничего не подозревающих кабанов.       Главная задача — молниеносно нанести хотя бы легкую рану, что поможет в дальнейшем избежать неравной схватки. Масло дало мне невероятное преимущество, позволив безо всяких проблем добить даже самую живучую цель.       Я выдыхаю. Пять, четыре, три, два…       Нож глубоко и плавно входит в спину первого кабана, и его тело лихорадочно содрогнулось в предсмертной агонии. Второй мгновенно среагировал, выхватив саблю из ножен — мне пришлось укрыться от удара обмякшим телом его погибшего товарища, дабы не получить порцию холодного металла в брюхо. Пытаясь в последний момент сменить направление замаха, он потерял равновесие, позволив мне пригнуться и нанести ему лёгкий порез.       Второй кабан рухнул наземь, как подкошенный. Слава Лебеде, лицом вниз. Мне бы очень не хотелось видеть его открытые и еще слишком живые глаза.       Следовало бы оттащить трупы в укромное место, но мне не справиться с тушами, превышающими мой вес вдвое. Надеюсь, концерт Цираночки продлится хотя бы до полуночи.       Немногочисленная прислуга уже спала, а я медленно и осторожно прокралась наверх по деревянной лестнице. Аккуратно, чтобы не привлечь ничье внимание скрипом старых половиц.       Все, как и рассказывала Олина — справа кабинет и спальня, слева комната, в дверном проеме которой я увидела потрясающее полотно Фон Штюка — благородная дама, гордо, слегка высокомерно смотрящая на созерцателя. Тонкую шею обвивала огромная змея. «Грех».       Если у меня останется время, заберу с собой сувенир на память. Вырезать из рамы нужно будет крайне осторожно, чтобы не испортить такой выдающийся предмет искусства. Прелесть моей профессии заключалась в случайных дополнительных заработках.       Сначала кабинет: бардак невероятный; воплощение истинного Хаоса напомнило мне, почему я никогда не хотела жить с мужчиной под одной крышей. Атаман с большим трудом оторвал себя от изучения всего, что когда-либо было написано людьми и другими способными писать расами.       Хорошо, допустим, Кодекс Гигас его мало заинтересовал. Реальные тексты этого манускрипта скрыты иллюзиями, которые может снять только тот, кто знает к ним ключ. Я могу представить, как Эверек раздраженно отбросил монотонное описание метафизических размышлений монахов, ругаясь, что отдал за такую чушь бешеные деньги. Быть может, какая-нибудь из более усердных служанок положила его на полку, пытаясь хотя бы немного усмирить возрастающую энтропию. Я посмотрела на шкаф, уставленный книгами.       В нем находилось все что угодно: от дешевых эротических романов до трактатов по коневодству, кроме того, что мне было нужно. Беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что ни одна из этих книг не покрыта шифровальными иллюзиями, а значит, не представляла никакой ценности. Обыск второго шкафа также не увенчался успехом.       На долю секунду показалось, что я услышала низкий голос атамана. Чем только черти не шутят?       А черти и не шутили.       Голос раздался еще раз, раздраженный и глухой:       «Я буду в своем кабинете. Скажи ребятам, чтобы меня сегодня не беспокоили ни под каким предлогом».       Мой род занятий требовал стальных нервов, но в этот момент они меня критически подвели.       До окна я не добегу и тем более не выпрыгну раньше, чем атаман войдет в кабинет. Вероятность того, что Ольгерд идет именно сюда, ужасающе велика. Лихорадочное перебирание возможных ходов оставило меня с мыслью, что вариантов у меня нет. Я замерла в нише стены, пытаясь успокоиться.       Одна надежда, что он меня не услышит.       Атаман с силой распахнул дверь кабинета. Я не могла видеть его лица, но раздражение ощутимыми волнами прошло по кабинету. Несколько минут он стоял, скрестив руки на груди и высоко подняв голову.       Самых мучительно-долгих минут в моей жизни. Пожалуйста, атаман, отдохни после тяжелого дня в своей опочивальне. Только, ради Лебеды, не садись за рабочий стол.       Атаман проигнорировал мои беззвучные мольбы и, к моему ужасу, взял книгу «Заклятья и обряды Офири». Трехтомник, и первой частью которого можно кого-нибудь убить, если приложить к этому чуть больше усилий.       Моя ситуация была донельзя проста. Я не смогу замедлять бешеный стук своего сердца достаточно долго; в определенный момент опытный солдат уловит чужое присутствие. Отговорок у меня будет немного — я выгляжу, как воровка, и прячусь в месте, где будет прятаться только воровка, а у черного входа лежат два трупа.       Убьет, а если судить по его репутации, еще и собакам скормит. Не хочу пойти на корм собакам.       Я крепко сжала в руке нож, чувствуя, как увлажняется от пота ладонь. Мое единственное преимущество — возможность нанести удар первой. В открытой схватке с атаманом у меня не было ни единого шанса.       Одно мгновение, чтобы выскочить из ниши в стене. В это самое мгновение атаман с его нечеловеческой реакцией уже успевает полуобернуться и потянуться к карабеле. Но этого мгновения хватило, чтобы одним движением полоснуть его по горлу.       Четкий порез от уха до уха задел яремную вену, и все перед моими глазами тотчас окрасилось в багряный цвет. Агония не должна продлится больше пары мгновений, а если и продлится, масло оставит его обездвиженным.       Атаман судорожно схватился за шею, пытаясь закрыть рукой зияющую рану. Я придержала его стремительно теряющее силы тело, чтобы глухой удар об пол не услышали головорезы. Кожа у него горячая, даже раскаленная. Я стыдливо отвернулась, чтобы избежать последнего взгляда зеленых глаз.       — Спи спокойно, атаман. Мне жаль, что так вышло, — прошептала я последнее, что Ольгерд фон Эверек услышал в своей жизни.       Я положила его обмякшее тело на пол в искренней надежде, что кровь не протечет сквозь половицы на головы «кабанов».       Чертовски неудачно вышло, но ничего не попишешь. Издержки профессии — не ходило еще по земле вора с чистыми руками.       Мой взгляд упал на лучшую вещь в арсенале атамана — блестящую карабелу из редчайшей стали. Мне к пророку Лебеде путь от рождения закрыт, потому я аккуратно сняла ножны и надела на себя. Даже продавать не стану, оставлю на память о столь бесславно погибшем атамане.       Теперь у меня есть время. Раздраженного главаря банды, запершегося в своем кабинете никто беспокоить не будет, а через черный вход никто кроме прислуги не ходит: я могу спокойно предаваться мукам совести и мирно обыскивать его вещи.       Со стола атамана на меня осуждающе смотрел череп ласточки. Не тебе меня судить — поставь себя на мое место. Та-а-ак, что тут у нас на дубовом письменном столе? Бумаги, табак, чернила.       Хаотично разбросанные письма.       «Моя любимая будущая жена,       Седмицу тому назад получил вести о том, что твой достопочтенный отец одобрил нашу помолвку. Дражайшая моя Ирис, я горячо молюсь, чтобы ты никогда не пожалела о данном тобой согласии! Ничего в жизни я не желал сильнее, чем быть тебе верным супругом.        Отец обещал подарить нам родовое имение фон Эвереков к югу от Броновиц. Все разговоры в отчем доме только о нашей с тобой свадьбе — Витольд уже утомил меня расспросами о твоих подругах.       Прижимаю к сердцу нарисованный тобою портрет. В жизни не видел ничего прекраснее. Не устаю напоминать тебе, каким невиданным талантом наделило тебя Провидение.       Меня охватывает то радость, то грусть в ожидании того, что готовит нам судьба. Я могу жить либо с тобой, либо не жить вовсе.       Навеки твой,       Ольгерд»       Все влюбленные клянутся исполнить больше, чем могут, и не исполняют даже возможного. Супруги фон Эверека, судя по слухам, давно нет в живых, а сам он живет и здравствует, вопреки пламенным речам. То есть, жил и здравствовал.       Мне трудно представить сурового атамана пишущим это полное нежности, по-юношески высокопарное письмо. Как ты мог ее погубить, зачем? Ответ на этот вопрос я попыталась найти в другом письме к Ирис, лежащим на столе, но его там не оказалось. Как и в ответном письме.       Я увлеклась подглядыванием за чужой жизнью, за чужой историей любви. Ирис и Ольгерд любили друг друга искренне, даже слишком, ослепленные бескомпромиссным юношеским чувством. Я никогда так никого не любила.       От этой горькой мысли я решила налить себе вина, которое не допил усопший. Эст-эст, лучшее из всех туссентских, как я и люблю. У атамана был прекрасный вкус.       Не успела ароматная жидкость приятной теплотой разлиться по моему желудку, как все мои злодеяния решили в одночасье вернуться ко мне и нанести сокрушающий удар.       Краем уха я уловила позади себя какой-то шум. Все, как в страшной сказке: я обернулась и увидела, как убитый мной мужчина тяжело, все еще в дурмане, пытался подняться на ноги. Мертвый атаман в залитом кровью кунтуше пытался подняться на ноги. Мертвый. Хрустальный бокал выскользнул из моей руки и разбился вдребезги.       Вампир?! Высшего вампира я бы и порезать не успела. Гуль?! Это я гулем стану, если не прекращу выдвигать абсурдные версии.       Когда полные огненной ярости глаза восставшего мертвеца встретились с моими, я поняла, что пришло время обратиться к лучшему средству выживания — панике.       Бежать!       Я молнией вылетела из кабинета, не сдерживая визга, и через проём галереи на меня взглянули оторвавшиеся от партии гвинта и бутылки водки изумленные кабаны. Мне исключительно повезло, что они еще не обнаружили своих мертвых товарищей.       Лучший вариант побега — через окно. Я рванула к комнате с картиной фон Штюка. В ней должно быть большое окно, а там уже пару верст до озера. Скроюсь… в воде я обязательно скроюсь, успеть бы только добежать!       Как только я влетела в комнату, задев со всей силы дверной косяк плечом, моя нога поскользнулась на чем-то каменном и остром. Распластавшись на полу, я взглянула на виновника моего поражения: кусок мрамора от разбитой вдребезги статуи. Ад и черти, меня погубила статуя!       Мои пять секунд форы растаяли, как и надежда, что атаман не отошел от шока и не преследовал меня. Тяжелое дыхание позади меня не оставляло сомнений.       Если бы я была под защитой какого-либо высшего существа, я бы начала неистово молиться.       Ольгерд одной рукой схватил меня за загривок, приподнимая с пола, и сорвал с лица маску. Я осталась лицом к лицу с восставшим мертвецом.       Черт, рыжий, да как же ты выжил?! Я взглянула на белую кожу горла, где только недавно оставил свой смертельный след мой нож. Так вот о чем шептались люди… Любимую в обмен на бессмертие, а не на неуязвимость. Обычно все пожелания бессмертия заканчиваются шутками демонов, которые даруют вечную жизнь в бочке на дне океана.       — Девка…? — ошарашено и абсолютно верно подметил Ольгерд. За этой ремаркой сразу же последовало другое озарение. — Не тебя ли я вчера в корчме видел?       То, что я еще жива, уже безмерно благоприятное для меня развитие событий. Осталось только удерживать эту шаткую позицию.       — Меня, — поспешно подтвердила я. Я бы несла что угодно, покуда это отсрочило бы перспективу быть разрубленной пополам.       Ольгерд явно подбирал слова, подходящие для столь необычного случая, но не нашел их и ослабил хватку. Всякое подобие красноречия покинуло и меня. Атаман отточенным движением потянулся к карабеле. Надеюсь, смерть моя будет быстрой.       Рука Ольгерда схватила лишь пустой воздух там, где раньше висело оружие и он на секунду застыл, словно не веря в мою наглость. Ад и черти, вот зачем я… Вот ведь как чувствовала, что не стоило этого делать! Мучительно быстро Ольгерд заметил ножны на моем поясе.       С надеждой на быструю смерть можно было попрощаться.       — Мало тебе, значит, ножом полоснуть было, — процедил сквозь зубы атаман.       Он молниеносно выхватил свою карабелу из ножен на моем поясе, и филигранным движением опытного фехтовальщика приставил к моему горлу. Перед глазами потемнело.       Полслышались громкие шаги, будто по лестнице взлетело вверх стадо буйволов, и в зал ворвались «кабаны», бешено вытаращив глаза. Ятаганы, сабли, ножи. Мой труп родная мать не узнает — она меня, по правде сказать, и живой не узнала бы.       — Атаман, че за курва? — поинтересовался один из них.       — Вон отсюда! — отрезал их главарь. — Разберусь.       — Воровка! Она Леслава с Яцеком прирезала, атаман! — вся братия уставилась на меня, явно предвкушая, что сделают со мной то же самое.       — Разберусь.       Головорезы Ольгерда обреченно вздохнули. Они определенно предвкушали публичную экзекуцию, но не посмели воспротивиться воле вожака. Прожигая меня ненавидящим взглядом, свора Ольгерда нехотя покинула комнату.       Я осталась наедине с восставшим из мертвых атаманом.       — Ненавижу воров, — его ледяной взгляд красноречиво выражал, насколько. — Еще ни один вор не ушёл отсюда живым..        Я не шевелилась и не смела открыть рта, призывая к себе на помощь все искусство дипломатии. Меня не спасло бы даже красноречие шефа Нильфгаардской разведки — моя песенка спета.       — Назови хоть одну причину, по которой я не должен тебя убить.       Острие карабелы жгло мне горло.