Черное зеркало

      Дорога обратно тянулась мучительно долго, хоть Ольгерд и пустил Годиву таким галопом, будто за ним гнался сам дьявол. Ветки беспощадно хлестали по лицу, а платью была прямая дорога на компост. Атаман не проронил ни слова о произошедшем на Лысой Горе; я и вовсе зареклась упоминать об этом, тщетно пытаясь стереть из памяти запах тухлого мяса и безумный смех ведьмы.       Если бы в Кодексе можно было найти способ, как победить дьявола в игре, Иштван не стал бы наносить ведьмам визит. Если верить словам Пряхи, на Лысую Гору его сопровождал Вильгефорц. Маг умер, пронзенный мечом Геральта из Ривии, а не обращенный в пепел дьяволом. Шаткое предположение, что Иштван помог Вильгефорцу победить в игре — моя единственная зацепка. Дневник Иштвана. За ним мне придется вернуться в забытую обитель Табулы Разы, Горменгаст.       Замок с готическими шпилями, серыми каменными стенами и массивными коваными решетками всплыл в моем сознании выцветшим рисунком. Стороннему наблюдателю он показался бы почти пресным, по сравнению с величественными чертогами императора или сказочными хоромами княгини Туссента. Но в этом и крылось очарование Горменгаста — он пленял своей скромностью.       Я впервые пересекла стены замка, будучи никем: девчонкой в услужении загадочного Иштвана Шандора, достаточно маленькой и ловкой, чтобы выполнять мелкие поручения. Там я стала частью могущественного ордена. Я и предположить не могла, как сильно меня опалит костер собственных амбиций.       Мы не были злодеями. Но скверна и ересь, которую впустил в Горменгаст Иштван, разъела нас изнутри, извратила все, чему мы поклялись служить. Грань между защитой знаний и злоупотреблением властью оказалась слишком шаткой; шаги по тонкому льду предсказуемо привели к трещинам. Иштван стал мне названным отцом, но даже эта иллюзия семьи не заставила меня закрыть глаза на то, что он сотворил. Он сделал свой выбор. Я сделала свой.       И все же мне не хватило бы духу нанести ему последний удар. Смерть Иштвана так и осталась для меня загадкой — пронзил ли его меч охотника на ведьм? Выбросился ли он из окон Горменгаста на скалы?       И представить страшно, во что превратился замок за эти годы. Он кишит магической энергией, слишком долго не находившей выхода. Нам понадобится обладатель серебряного меча. Каким бы искусным фехтовальщиком ни был Ольгерд, сталь карабелы не сможет пробить шкуру монстра — если нам повезет и у этого монстра вообще будет шкура.       У моего мерина вот-вот должно было отказать сердце, когда мы наконец приблизились к усадьбе Гарин. Стоило нам въехать в конюшню, как раздался тяжелый стук копыт еще одного всадника. Два меча за спиной, лицо скрывал капюшон. Не нужно быть гением дедукции, чтобы понять, кто стоял передо мной.       Белый Волк, мясник из Блавикена, герой-любовник баллад маэстро Лютика. Геральт из Ривии скинул с лица кожаный капюшон, взглянув на меня желтыми глазами. Для мутанта у него было на удивление человеческое лицо — разве что необычно непроницаемое. Он излучал какое-то отрешенное, почти обреченное спокойствие. О’Дим выжег на виске Геральта метку должника, печать иных измерений. Заметив мой любопытный взгляд, он приветственно кивнул.        — Я принес тебе Дом Борсоди, как просил, — внимательный слушатель уловил бы в спокойном низком голосе ведьмака нотки неприязни. — Эвальд и Хорст не смогут им воспользоваться — я полагаю, ты этого и добивался.       Соотнести образ героя-любовника со стоящим передо мной мужчиной оказалось непросто. По этому-то седовласому ведьмаку сохли все чародейки от Понтара до Яруги? Не спорю, что-то неуловимое в нем было, но чтобы вся Ложа передралась из-за него, как дикие кошки за бутыль валерьяны?        — Приветствую, Геральт, — подчеркнуто вежливо сказал Ольгерд. — В ногах правды нет — выпьем и обсудим.        — За тобой что, утопцы гнались?       Обычно лощеный атаман выглядел потасканней Геральта, а ведьмак поставил высокую планку в этом вопросе. От кунтуша комьями отваливалась засохшая болотная грязь, сапоги из тонкой кожи выглядели так, будто их не чистили со времен Первой Северной войны. Не мне нос воротить — я сама на вид, должно быть, страшнее полуденницы, даром что Геральт не вытащил серебряный меч.        — Ведьмы, — криво усмехнулся Ольгерд.       Ольгерд симпатизировал Геральту — даже несмотря на свою заносчивую манеру, он разговаривал с ведьмаком на равных — на моей памяти, с ним единственным. Геральт, несмотря на очевидно настороженное отношение к Ольгерду, не преминул приглашением выпить. Мы никогда не встречались, но в его слегка прищуренном взгляде смутно чувствовалось, будто бы он узнал меня.        — Я предпочел бы поговорить с Геральтом tête-à-tête, Милена, — поставил меня на место Ольгерд, стоило мне последовать за ними в кабинет.       Мои щеки резко залила краска, будто бы я получила звонкую пощечину. Разговор между ними явно пойдет о сделке с о’Димом — я что, не заслужила места почетного слушателя? Любая деталь в таких вопросах могла стать решающей, Ольгерд выбрал худшее время для приступа внезапного недоверия. Выражение смертельной обиды на моем лице было очевидным, но на атамана не произвело никакого впечатления. Препираться не имело ни малейшего смысла — в усадьбе Гарин все делалось так, как велел хозяин.       Дверь захлопнулась прямо перед моим носом. Бессильная что-либо сделать перед обстоятельствами, я понуро побрела в комнату. Мир не преминул указать мне на очередную несправедливость — в моем саквояже кто-то копался, наверняка по приказу Ольгерда. Не потрудились даже как следует замести следы: я всегда раскладывала флакончики в строго определенном порядке — зелье суккуба, лечебная сыворотка, паралитический яд, сонное зелье, зелье Маргоши… Последнее нужно вылить к чертям собачьим, пока оно не натворило бед.       Зеленая жидкость полилась на каменную брусчатку приусадебного сада. Перекормленный лохматый пес радостно подбежал к луже, завилял хвостом, и принялся старательно ее слизывать. Щенят весной уродится — не перетопить. Вид за окном гармонировал с моим настроением — на кронах деревьев лежал первый выпавший снег, а озеро не удавалось разглядеть из-за густого тумана.       Окно в кабинет Ольгерда было распахнуто. От него меня отделял только узкий и скользкий деревянный карниз. Ни одного кабана в саду не было видно — я бы тоже не стала расхаживать вокруг усадьбы в столь промозглое утро. Навязчивая идея ступить на карниз была едва ли лучше, чем украсть у Ольгерда карабелу.       «…славно я там повеселился...» — раздался вдалеке бодрый голос Ольгерда.       Человек, который не хочет чтобы его подслушивали, не раскрывает настежь окно.       Карниз протяжно заскрипел, стоило только ступить на него, но тяга к знаниям была неумолима. Шаг за шагом я приближалась к окну, слегка пригнувшись и плотно прижимаясь к скользкой деревянной стене.        — … Витольда. Больше всего в жизни он любил покутить на славу. — Ольгерд стоял к окну ближе, его было лучше слышно.        — Всего лишь развлечь брата? В чем загвоздка на этот раз?       Геральт даже предположить не мог, в чем именно. Неужели о’Дим станет поднимать Витольда из мертвых некромантией? Восставшие из мертвых полуразложившиеся трупы — не самый веселый народ.        — Если я все скажу, будет не так интересно, не так ли? Ты же ведьмак — любовь к трудностям должна быть у тебя в крови.        — Как мне доказать, что твой брат хорошо провел вечер?       Пусть придет к Ольгерду бесплотным духом и будет мучить его во снах, пока тот не оставит своего несчастного родственника в покое. Даже умереть спокойно не дает.        — Собственноручно написанного письма мне вполне хватит. Почерк Витольда я всегда узнаю. Вернешься с письмом — поговорим о последнем желании.        — Один вопрос, Ольгерд.       Я сделала еще один осторожный шаг по карнизу, чтобы расслышать вопрос Геральта. В приусадебном саду раздалась тихая поступь. Везение — мое второе имя. Первое, по всей видимости, «не».       Я быстро шмыгнула обратно в комнату, за мгновение до того, как мои упражнения в эквилибристике заметил бы так не вовремя решивший прогуляться по улице Сташек. Он широко улыбнулся мне и помахал рукой, а моя ответная улыбка вышла, несомненно, кислой. Ольгерд, видимо, уловив легкий шорох, с грохотом захлопнул ставни.       Едва не поймали, в следующий раз надо быть осторожнее. Главное я услышала — Ольгерд загадал второе желание, и оно связано с братом. У Геральта уйдет на это самое малое два дня, время отправиться в замок у нас еще есть.       Я вздохнула и села за стол, пытаясь вспомнить карту Горменгаста. Существовала некая взаимосвязь между изощренностью фантазии и отсутствием магических способностей — в ордене был негласный конкурс на наиболее творческий способ убить непрошеного гостя. В этом соревновании родились двери, ведущие в никуда, валуны на лестницах, «коридоры смерти» и прочие замысловатые конструкции, научившие меня внимательно смотреть по сторонам.       Глубоко погруженная в свои мысли, я чертила на бумаге входы и выходы, когда меня вырвал из раздумий невозмутимый голос:        — Можно тебя на пару слов?       От неожиданности я схватилась за ритуальный нож — ведьмак шагнул в комнату бесшумно, как призрак. Я взглянула на Геральта, недоумевая, что могло ему от меня понадобиться.        — Милости прошу.       Я бы пригласила его присесть, но кроме стула в комнате находилась только кровать, а приглашение присесть на кровать ведьмаки обычно толкуют двояко.       Геральт скользнул взглядом по выгравированному на рукоятке ножа львиноголовому пауку, по книгам с пентаграммами на кожаных обложках и решил уточнить:        — Милена Филипек, демонолог?       Нет, ведьмак, бродячая циркачка. Демонолог — это, конечно, несколько громко сказано, но новообретенный титул мне льстил.        — Во плоти.        — Ты должна знать профессора Шезлока. Скончался пару дней тому назад.       Если бы не его беспристрастный взгляд, я бы подумала, что он меня в этом обвинял. Да, могу представить, как странно для стражников выглядело место преступления.        — Большая потеря для научного мира.        — Вне всяких сомнений, — Геральт помолчал пару мгновений, выжидая, добавлю ли я что-то еще, и продолжил: — Его ученик сказал мне, что отдал тебе ключ от дома Шезлока в день его смерти.       Болуслав! Вплоть до этого момента мне нравилась его продажность. Он упомянул только лишь меня, рассудив, что с атаманом лучше не связываться? Умный мальчик.        — Ты на что-то намекаешь?       Геральт оценивающе взглянул на меня, словно размышляя, способна ли я на убийство. В этой комнате мало что свидетельствовало в мою пользу. Я прикрыла ладонью паука на рукояти, Геральт слишком пристально смотрел на печально известный символ.        — Шезлок умер при странных обстоятельствах, но естественной смертью. Моего заказчика больше интересует, что ты знаешь о груде золота на месте смерти.        — Естественной смертью это назвать трудно — по крайней мере, Гюнтер о’Дим постарался, чтобы эта смерть наступила пораньше. Груда золота — моя кровно заработанная. Пришлось спонтанно пожертвовать Вечному Огню.       Геральт недоверчиво нахмурился, облокотившись о дверной косяк.        — Ради чего Гюнтеру о’Диму убивать Шезлока? И за что нынче так хорошо платят?       Интерес его был вполне понятен — профессия Геральта вряд ли приносила большие деньги — его кожаная броня прохудилась в некоторых местах, да и ботинки носились явно не первый год.        — Гюнтер о’Дим ответит тебе на оба вопроса. Для дьявола он поразительно честен.        — Дьявола?..       Ведьмак, похоже, находился в блаженном неведении о настоящей природе своей метки. Я пожала плечами:        — А что у них, по-твоему, за история с Ольгердом?        — Гюнтер хочет честной оплаты за давнишний долг. Во всей этой истории твой атаман гораздо больше походит на злодея, чем торговец зеркалами.       Развелось в последнее время желающих судить без суда и следствия.        — Есть много историй, где на злодея больше походишь ты, мясник из Блавикена.       Геральт лишь усмехнулся, услышав свое печально известное прозвище.        — Не ты первая меня так называешь, не ты последняя. Полагаю, ты мне больше ничего не расскажешь?       Я равнодушно пожала плечами. Геральт справедливо посчитал, что разговор на этом можно закончить, и вышел из комнаты. Немногим позже во дворе усадьбы прозвучало громкое «Пшла, Плотва!».       Кабаны докладывали атаману, что в его отсутствие на границе Ничейной Земли и Редании возникли территориальные споры, в которых святое право «кабанов» на сборы во всех близлежащих землях оспорила некая банда проходимцев. То, с какой искренностью было произнесено «банда проходимцев», вызвало у меня приглушенный смешок.       Атаман пообещал немедленно разобраться с этой вопиющей наглостью, и под «немедленно» он имел в виду сегодняшнюю ночь. Это вызвало в зале нездоровый энтузиазм, и кабаны наперебой загалдели, пока фон Эверек не призвал их к порядку. Из зала аппетитно потянуло запеченной уткой с пряностями.        — Милена, тебе нужно особое приглашение к столу? — позвал меня Ольгерд.       В последний раз, после отказа отобедать с атаманом, он оставил меня на сутки без еды — второй раз этой ошибки я не повторю. Я чинно спустилась вниз и заняла место за широким обеденным столом по диагонали от Ольгерда, рядом со статным кабаном с черным чубом. Ольгерд рассматривал карту Редании, держа в руке перо, щедро обмакнутое в чернила. Сидящий посреди преданно смотрящих на него кабанов он напоминал мне пророка Лебеду с его апостолами.        — Атаман, вы бы поосторожнее, ложки-то серебряные, — усмехнулся мой сосед, недобро посмотрев на меня.        — Язык попридержи, если не хочешь его лишиться, — ответила я с ласковой улыбкой, крепко сжимая столовый нож.       Ольгерд отправил кусок утки в рот и, не отрывая взгляда от карты, обвел форпост на границе с Веленом, нарисовав стрелку по направлению к границе.        — Милена, не угрожай моим людям. Конрад, в приличном доме гостей так не принимают.       Приличный, а по виду обитателей так публичный. Я с остервенением раздирала утку ножом, но та оказалось крепкой малой. На перекрестке торговых путей размашистым почерком Ольгерд подписал «embuscade». Интересно, он сам решил стать раубриттером или у всего рода фон Эвереков такое призвание?       Единственный рыцарь-разбойник, о котором я слышала до встречи с Ольгердом, был Кшиштоф Черный из знаменитого рода фон Цедлиц. Рассказы о нем пугали купцов, переходящих через долину Гелибол. Но еще страшнее стали рассказы о его призраке, после того, как разбойника вздернули в Пустульских горах, совсем рядом с Горменгастом. Два ведьмака погибли, пытаясь изгнать его дух из нашего мира. Кшиштоф тоже был рыжим — я внимательнее присмотрелась к атаману, обуреваемая внезапными сомнениями о его генеалогическом древе.        — Мне нужно отлучиться по делам. Используй это время, чтобы найти зацепку.       Она у меня уже была, и я откашлялась, пытаясь безрезультатно отвлечь Ольгерда от карты.        — Ты помнишь, Пряха упоминала моего наставника, Иштвана? Он помогал Вильгефорцу в том же вопросе, и судя по всему, преуспел.       Кабаны прислушались, но без контекста мои слова звучали почти бессмысленно.        — А что с ним приключилось? — Ольгерд потер висок. Понятия не имею, что он пытался узреть в схематичном изображении Редании.        — Мертв.       Кабаны шумно вздохнули, заочно обвинив меня в произошедшем. Ольгерд все же наградил меня презумпцией невиновности:        — Твоих рук дело?        — Отчасти. — Мне больше нравилось, когда он предпочитал не осведомляться о моей биографии. — Но ты не знаешь всей истории.        — Да она его как пить дать прирезала, атаман! — хохотнул Конрад. Отношения у нас с ним точно не заладятся.       Все остальные, даже Сташек, загоготали над этой не слишком искусной шуткой. Увидев, что даже Ольгерд слегка улыбнулся, я ядовито добавила:        — Иштван приносил людей в жертву ради сделок с демонами. — Удостоверившись, что он меня внимательно слушал, я продолжила: — Многие, конечно, этим не брезгуют.       Подробность о том, что эти люди едва пережили десять зим, я опустила.       Ольгерд снова посмотрел на карту, ничего не ответив — мой выпад был надежно отражен каменным сердцем. Зато Конрад посчитал, что дважды повторенная шутка становится только смешней: «Точно прирезала, шельма!»        — Примерила на себя роль и палача, и судьи? — задумчиво произнес Ольгерд.        — Я повторюсь — ты не знаешь всей истории.        — Конечно, не знаю. Именно по этой причине люди не прибегают к самосуду.       Его панургово стадо кивнуло в унисон, высоко оценив эту мудрую мысль. Я вонзила нож в утку настолько сильно, что мясной сок потек с тарелки на обеденный стол. Разговор плавно перешел к облаве, которую они планировали сегодня вечером — судя по сведениям внутренней разведки, там было чем поживиться, и кабаны предвкушали хорошую добычу.       Я выскользнула из-за стола сразу после трапезы, оставив разбойников наедине с их захватническими планами дав волю ярости лишь в своей комнате. Да как он смел меня судить?! Он, предводитель жалкой кучки разбойников, предавший брата, черт знает что сотворивший со своей женой! Разносить в комнате было нечего, и я принялась за ожесточенную уборку — перебирала флакончики и книжки, тщательно очищая их от пыли.       Цокот копыт оповестил меня об отъезде атамана и его людей. У меня не осталось ни малейших сил продолжить работу, но еще меньше мне хотелось наступить не на ту половицу в замке и быть задавленной валуном, потому я снова села за схему.       Все лучше, чем Кодекс — его страницы лежали рядом, так и призывая себя прочитать. Манускрипт прибегал к уловкам жалкого плута, стараясь привлечь мое внимание, искушая надписями об игре с дьяволом, но стоило мне дотронуться до страниц, надписи ускользали, растворяясь.       Мышцы затекшей спины заныли. Я подперла голову рукой, лениво проводя пером по пергаменту. Вместо схемы ловушек я вырисовывала пером узор из цветков и бабочек — голова отказывалась соображать от усталости.       Гюнтер О’Дим, одетый в черный камзол, расшитый золотыми бабочками, выдвинул своего седовласого ферзя, заманив меня в цугцванг. Мне не оставалось ничего иного, как сделать ход королем к центру доски. Рыжий и пьяный король отказывался повиноваться моей руке, и мне пришлось на него шикнуть. В ответ пешки дружно назвали меня курвой.        — Эти правила придумал не я. Я не вел его руку, когда он подписывал контракт. Личная ответственность.       Ладья с черным чубом и венком в волосах прикрыла своим телом короля, безвольно упав на мраморную доску.        — Он был пьян, — взглянула я на короля, опустившегося на колени перед ладьей. — Он был в отчаянии.       Ферзь перешагнул через труп ладьи, подобравшись к королю вплотную. Я прикрыла его пешкой, отсрочив кончину государя еще на один ход.        — Если ты пытаешься таким образом оправдать фратрицид, то худшего адвоката Континент еще не видел, — слон Гюнтера о’Дима выбил пешке глаз.       Король закашлялся, прижав широкую ладонь к черной дыре в груди. Седовласый ферзь занес над ним меч, воспользовавшись замешательством. На глазах у него была повязка, как у древней богини правосудия.        — Мне ведомо все, но страсть человеческих женщин спасать грешников я понять не могу. Это какой-то извращенный материнский инстинкт?       Лицо Гюнтера О’Дима расплывалось, превращаясь в угловатое лицо Иштвана. На черном камзоле стали расплываться красные пятна. Шахматная доска, фигура в камзоле напротив меня — все разлетелось на куски.       Я проснулась с криком. Гюнтер О’Дим изматывал меня, размывая грани между сном и реальностью. Чего он хотел добиться этими кошмарами? Неужели он думал, что я помогаю Ольгерду из-за большой любви? Почему, черт возьми, я несу этот крест одна, пока Ольгерд занят чем-то гораздо более увлекательным?       Мимолетный кошмар отнял у меня полдня: за окном уже стемнело. Остаток вечера, вплоть до прибытия Ольгерда и его своры, я посвятила бытовым делам — быстрому омовению и бесцельному блужданию по усадьбе в размышлениях об устройстве замка.       Ольгерд — кто бы сомневался — вернулся со щитом и добычей, решив тут же устроить по этому поводу шумное пиршество. Я не стала беспокоить победителей, у меня была экскурсия по выставочному залу усадьбы — тому самому, где я поскользнулась на обломках статуи.       Ольгерд собрал себе потрясающую коллекцию картин, достойную аукциона Борсоди. Лучшим ее экспонатом был монументальный триптих Восха — хоть он и служил мрачным напоминанием о худшем исходе сделки Ольгерда, но все равно поражал своим таинственным великолепием.       Легкие шаги по лестнице, и в дверном проеме, скрестив руки на груди, появился не совсем трезвый атаман в одной рубахе. С карабелой он, похоже, не расставался никогда. Я впервые видела Ольгерда подвыпившим, еще и в таком лучезарном настроении.        — Добрый вечер, Милена, — радушно поприветствовал он меня, начисто забыв о прохладном диалоге за обеденным столом.        — Добрый, Ольгерд.       Когда он приблизился, я прожигала взглядом триптих — так близко обычно подходят к своим любовницам. Он положил мне руку на плечо. Я слегка вздрогнула от прикосновения, чувствуя за спиной его дыхание — от Ольгерда разило солодом и кровью.        — «Сад земных наслаждений», — поднял он взгляд на триптих. — Настоящее название неизвестно, но ее называют в честь центральной части, посвященной греху сладострастия — Luxuria.       Ольгерд взял мою руку и указал ей на правую часть триптиха:        — Видишь черных птиц? Они олицетворяют грех. Полое яйцо, вокруг которого вьются птицы — символ ложной веры или пустой души, не познавшей Бога.       Экскурс атамана в шедевр живописи пугал и завораживал одновременно. Я слегка отстранилась от него, пытаясь перевести разговор в более деловое русло, о дневнике и замке, но фон Эверек настойчиво продолжил свой монолог:        — Отрадно видеть, что ты умеешь ценить прекрасное. У меня как раз есть кое-что, достойное восхищения.       Легким движением руки он достал из тканевого мешочка, висящего на поясе, нечто соблазнительно сверкающее и зажал это в кулаке. Мое сердце забилось сильнее, мельком увиденное сияние подкинуло щепок в костер любопытства.       На ладони Ольгерда сверкал потрясающей красоты камень — темно-синий сапфир, достойный размером самой императорской короны. Маленькая золотая цепочка была почти незаметна на его фоне. Мне стоило невероятных усилий не протянуть к камню руку.        — Зерриканский сапфир. Точно такой же носила на груди Гедвига Маллеорская, мать твоей тезки.       Увидев плохо скрываемое вожделение на моем лице, он самодовольно добавил:        — Мне он ни к чему.       Не может быть. Неужели…        — Это мне?       Я не могла поверить в столь щедрый подарок. Огромный, переливающийся всеми оттенками синего камень я видела только на картинах, на тонких шеях дворянок. Мне не терпелось сжать кулон в руках, но Ольгерд мягко подвел меня к зеркалу.       Он откинул мои волосы со спины, обнажив тут же покрывшуюся мурашками шею. Щелкнув застежкой кулона, Ольгерд поднял взгляд на мое отражение. Я невольно приосанилась, увидев, как синева оттеняла белизну кожи.        — Достойная оправа, — прошептал мне на ухо Ольгерд.       Щедрость — одно из базовых проявлений власти. Бьюсь об заклад, Ольгерд уже предвкушал, как прижмет меня к зеркалу и насладится отраженным в нем первородным грехом. Мы бы хорошо смотрелись на фоне красного бархата, картин и мраморных скульптур. Очевидно, ему пришла в голову та же мысль — горячие губы требовательно прикоснулись к моей шее.       Он даже не утруждался соблазнить меня — соблазнение подразумевало вероятность отказа, а у Ольгерда не было ни малейших сомнений, что его поцелуй, как и в прошлый раз, лишит меня любой воли к сопротивлению.       В его глазах отражалось фундаментальное, непоколебимое превосходство надо мной — так победителю надлежало смотреть на побежденного. И почему мужчины уверены, что, однажды завладев женщиной, они получили право пользоваться ею пожизненно?       Ольгерд уверен, что я не в силах устоять перед его чарами, а такой великодушный жест должен заставить меня опуститься на колени и благодарить всеми доступными способами.       Он не оставил мне другого выбора, кроме как мягко выскользнуть из кольца плотно сомкнутых рук и виновато улыбнуться.       — Не сегодня. — Я на мгновение задумалась, на что сослаться — головную боль или усталость — и то, и другое было правдой, но я решила оставить место загадке. — Не сегодня.       Ольгерд изумленно переводил взгляд то на меня, то на сапфировый кулон в ложбинке декольте, явно не веря тому, как я могла не уловить подоплеку столь очевидного бартера. Я ее прекрасно уловила, но удовольствие отказать мужчине, который не привык к отказам, было для меня в то мгновенье соблазнительней сексуальной разрядки.       Образ снежной королевы мне не близок — я люблю соприкосновение тел, стоны и бесстыдное, острое наслаждение, но не люблю быть чьей-то игрушкой, о которой вспоминают, когда приспичило, мимоходом извинившись за былую невнимательность красивой безделушкой.       Это выражение тщательно скрываемого раздражения на лице Ольгерда я видела не впервые.        — Привычка брать и ничего не отдавать взамен ещё никого ни к чему хорошему не приводила, Милена, — нахмурился Ольгерд, посмотрев на меня так холодно, словно это не он только что касался губами моей шеи.       То, как он нависал надо мной, напомнило мне о том, как в этом же зале он недавно чуть не разрубил меня надвое.        — Судишь по своему собственному опыту?        — Touché, — холодно признал Ольгерд, нисколько не впечатленный моим остроумием. — Доброй ночи, Милена.       Я рассеянно слушала удаляющиеся шаги Ольгерда. Мужчина, не привыкший к отказу. Мужчина, привыкший иметь все и сразу и не желающий за это платить. Согласный либо играть по своим правилам, либо не играть вовсе.       Острые грани сапфира впились в ладонь.