***
Если бы я могла позволить себе верить в дурные предзнаменования, то повернула бы назад еще на подъезде к Бронницам. Слетевшая у коня подкова еще пол-беды; к разнесенной к чертям собачьим дороге можно привыкнуть, как и к молчаливости спутника. Но два покосившихся указателя «НЕ ВЪЕЗЖАТЬ» и «НЕ ВЫЕЗЖАТЬ» прямо друг напротив друга, аккурат рядом со свежевскопанными холмиками, меня несколько обеспокоили. — Куда мы едем? Из нас троих план должен быть хотя бы у Гюнтера о’Дима. Конь недовольно фыркнул; после поворота начался густой лес. Прямо в духе старой реданской присказки — зашел туда, и исчез. — В поместье фон Эвереков, — задумчиво пробормотал ведьмак, вглядываясь в чащу. Чтобы… что? Подмести опавшие листья и поискать в золе злосчастную розу? — Надо с чего-то начинать. Слепец ведет слепца — осталось только найти яму*. Неизвестный, написавший предупреждения на указателях, действовал из лучших побуждений — где-то через версту дорогу окончательно размыло, и лошади вязли копытами в грязной жиже. По крайней мере мой конь, Плотва вышагивала как на плацдарме. Вдали начинала виднеться величественная усадьба, построенная в архитектурной традиции времен Гериберта Сварливого. Парадный вход поддерживали массивные колонны из цельного камня. Меньшего размаха от фон Эвереков я и не ожидала. Стоило нам приблизиться, как стало ясно, что только масштабы и напоминали о былой роскоши. В каменной кладке пролегали глубокие трещины, на воротах висел старый ржавый замок, так и приглашающий случайного вора заглянуть внутрь. На лицах трагедии остаются шрамами и ожогами, на домах — выцветшей краской и поросшим кругом лишайником. Но даже не это придавало поместью такой удручающий вид — его окутывала вязкая, свинцового цвета дымка. Или не дымка — испарения, миазмы, что-то отчаянно скверное. Проку от того, что кто-то еще ухаживал за приусадебным садом, оказалось не больше, чем утопленнице от пудры. Розовые клумбы были подстрижены крайне педантично, словно по трафарету. Святой Лебеда, какие… - …розы поздней осенью?! — сказала я, нервно натянув поводья. — А запах серы тебя не смутил? — мрачно поинтересовался Геральт. Запах чего?! Никогда не поздно повернуть обратно! Но позади меня узкая тропа через густой лес, а тени и шорохи в темной чаще не предвещали ничего хорошего. Уж лучше остаться с ведьмаком, чем одной возвращаться в Оксенфурт. Мы спешились. Конь задергался, застучал копытами — меня бы тоже мало прельстила перспектива оставаться в таком месте. Плотва, под стать хозяину на редкость флегматичное создание, тут же принялась жевать то, что не каждая лошадь сочла бы за траву. — Держись рядом, — сказал Геральт. — Если что — беги и прячься. Понятно? Понятливости мне не занимать. Ведьмак вытащил из-за спины меч и шагнул в серый туман. Я юркнула следом, прежде чем силуэт исчез в непроглядной дымке. Факел чадил и едва освещал путь — мысль, что сияние в кромешной мгле делало нас легкой мишенью, заставила меня поежиться. Геральт плутал по саду, ведомый одному Лебеде известно чем — коснулся задубевшей от морозов земли, лепестков свежих, словно на дворе стоял май, роз, коры засохшего ствола — и двигался так проворно, что стоило моргнуть, и он уже в паре аршинов от меня. Он не делился своими наблюдениями, и я начала подозревать, что предположение о поисках розы в золе не так далеко от истины. Пламя факела осветило темную фигуру в одном из закоулков сада. Великан методично расчищал дорожки. Садовник? Смелый малый — обычный люд к проклятому месту и на версту не подойдет. У них чутье на неладное, а ничего ладного тут не было. — Геральт, — откашлялась я, — там кто-то… Некто хмыкнул, или рявкнул, или издал какой-то другой нечленароздельный звук, в котором было много от животного и мало от человека. Обернулся в мою сторону и поднял капюшон с лица. Одного взгляда на то, что скрывалось под ним, хватило, чтобы тут же дать деру. Где-то позади послышался лязг меча. Я никогда не думала, что способна так громко и пронзительно закричать. Я знала, кого увидела, но это ничуть не умалило страха. Чудовище создали те, кого Иштван называл Хирургами из Йензайтса*. В «Некромониконе» они слыли под именем киновитов. Между встречей с ними лицом к лицу и самоубийством лучше выбрать второй вариант — сладострастие боли и веры в демоническом ордене давно слились воедино. Они соткали тварь из останков жертв, не наделив ни глазами, ни носом — только прорезью вместо рта. Жрать нужно всем. Некоторые чудовища бегут за тобой, пытаются настигнуть, повалить наземь и вонзить клыки. Но не эта тварь; она наперед знает, куда ты побежишь, и будет ждать тебя там, спрятавшись в тенях, пока не станет последним, что ты увидишь в своей жизни. Мое счастье, что Геральт услышал крик. Мне казалось, что вдалеке виднеется калитка, а за ней привязаны кони — но мираж растаял, и я снова очутилась у самого крыльца, промеж бесконечных клумб. В тумане разум беспомощен — даже зная, куда бежать, обязательно ошибешься. В груди не хватало воздуха, я не пробежала и пары верст, но дух выбило как от сотни. Да что же за напасть — вот же они, лошади, какого дьявола я у колонн проклятой усадьбы?! Ведь от них я и бежала — и снова тут же? Что за замкнутый круг?! — Отчаяние — это замкнутый круг. Я подпрыгнула на месте; голос раздался где-то позади. Снизу вверх на меня взглянул черный кот — вернее то, что пряталось за его личиной. В обсидиановых глазах без зрачков не было ничего звериного — ровно как и ничего человеческого. Их зеркальная поверхность напоминала мутные темные воды бездонного колодца. Они принадлежали существу, воспринять настоящую форму которого мои жалкие пять чувств вряд ли бы смогли. Как описывался этот ритуал в гримуарах? Убей кота цвета вороного крыла и вырви у него нутро, и вложи в грудь сердце заколотого в полночь беса… Рукоять ножа скользнула во вспотевшей ладони. — Нет, — возразил другой голос. — Отчаяние — это то, что заставляет по нему бежать. Той же масти лохматый пес сел на задние лапы, не сводя с меня пристального взгляда. Шерсть на боку, почти у самого паха, выбрита, на бледной коже грубо, словно резали тупым ножом, начерчена октаграмма. — Или прийти сюда, — добавил кот. Низкий голос будто бы существовал отдельно от животного. — Или остаться здесь, — вторил ему пёс. Осмысленное выражение морды напугало бы даже самых заядлых собаколюбов. Стало быть, эти существа — творения талантливого рыжего гоэтиста, превратившего бывшую вотчину в страну кошмаров? Уж не знаю, над кем Ольгерд больше поиздевался — над животными или демонами, заключенными в них. — Кто вы? — слова резали пересохшее горло. Лихорадочно раздумывая, куда бежать, я понадеялась услышать лязг меча, звуки битвы, но густой туман обволакивал меня, как кокон, надежно скрывая от окружающего мира. — Узники, — ответил кот, — и стражи. — Не твоя это печаль, filius hominis, — эхом отозвался пес. — Госпожа ждет тебя. О, нет! Единственная хозяйка здешних краев мертва уже полвека — что никак не способствовало желанию с ней встретиться. Ещё не поздно отсюда уйти, поискать другой выход, или вовсе… — Поздно, — черные глаза блеснули в темноте, — дурные вести никто не любит. — И тех, кто их несет, — добавил пёс. Если кто и принес этому поместью невзгоды, то точно не я. Окованная железом деревянная дверь открылась с протяжным скрипом. Тщетно попытавшись позвать Геральта, я шагнула прочь от усадьбы; земля закружилась под ногами. Демоны посмотрели на мои потуги со смесью скуки и насмешливого любопытства. Дверь приоткрылась еще шире. Если я попытаюсь убежать, то опять окажусь на крыльце, не так ли? Произносить вопрос вслух было лишним. Кот медленно, выразительно кивнул, и от этого совершенно человеческого жеста по коже пробежали мурашки. Что Ирис фон Эверек от меня нужно?.. Ни одна нога не ступала в поместье минимум пару дюжин лет. Некогда роскошный паркет покрылся глубокими трещинами, статуи — да что у атамана за нездоровая страсть к статуям? — чахли под вековым слоем пыли и больше походили на гаргулий, чем на прелестниц Вотичелли. Ноздри защекотало — я чихнула и, казалось, весь дом вздрогнул от такой бестактности. — Госпожа фон Эверек, — вполголоса обратилась я в пустоту, — клянусь, я не желаю вам ничего плохого. … и очень надеюсь, что это взаимно. Гулкое эхо разнеслось по усадьбе, но ответа не последовало. Я вдруг вспомнила, что на коже еще остались следы утренней близости с хозяином поместья, и поплотнее закуталась в куртку. И куда же мне пойти? Кабинет Ольгерда? Там наверняка должны быть полуистлевшие записи — и если мне повезет, упомянуто и имя. Лучше, чем стоять и ждать, пока Ирис фон Эверек соизволит мне ответить. Я попыталась подняться по винтовой деревянной лестнице; ступенька подо мной тотчас превратилась в труху. Дурная затея. Странно, что усадьбу не разграбили. Не поместье, а сокровищница царя Соломона — стол украшали серебряные инкрустированные рубинами подсвечники, а массивные часы из слоновой кости с руками оторвал бы любой антикварщик. Разве что зерриканские ковры пали в неравном бою со временем и молью. Я прилежно держала руки при себе, не поддаваясь искушению до чего-либо дотронуться. Жаль, что такая изысканная коллекция картин гниет в развалинах. Портрет девушки в прикрывающей глаза вуали так и вовсе достоин императорской галереи. Написан кистью мастера, наделенного острейшим чувством цвета и формы: платье переливалось всеми оттенками черного, тонкие руки в кружевных перчатках, казалось, дрожали от сквозняка. Должно быть, это она?.. Ирис?.. Девушка на портрете обладает странной, неземной красотой, почти несовместимой с жизнью. Такие женщины — с белоснежной кожей и мечтательным взглядом, живут на картинах, а не топчут бренную землю. Мне вспомнились слова пана Вуйчика — и правда, как атаман не раздавил эту хрупкую статуэтку? Она выглядела до странного печальной для госпожи такой роскошной усадьбы — и пронзительно живой. Портреты, нарисованные кистью талантливых художников, всегда норовят выйти из своих рам. Я наклонилась, чтобы посмотреть надпись под картиной. Ван Рог, автопортрет, осень 1242. Автопортрет?! Тонкая костлявая рука обхватила мое запястье и потянула за собой. Я даже не успела вцепиться в позолоченную раму.***
На пару мгновений я потеряла сознание, прежде чем больно удариться спиной о каменную брусчатку. Стоило открыть глаза, как меня ослепило самое синее небо в моей жизни. Лазурное, словно сошедшее с пейзажей прибрежных городов, какие пытаются впарить в каждой сувенирной лавке. Хотя бы жива. Обычно у жен с любовницами разговор короткий. Я приподнялась на локтях, пытаясь привыкнуть к яркому свету. Такое изобилие красок странно сочеталось с полным отсутствием запаха. В крайностях всегда есть что-то зловещее. Усадьба фон Эвереков переливалась в лучах полуденного солнца. Нарядная, как ярмарочная игрушка, и пронзительно-светлая, будто вырванная из детских воспоминаний. Куда она меня затащила?.. До ушей донесся нежный женский голос. «В детстве для нее влезал я на вершины скал. Там я, гнезда разоряя, птичек малых доставал. Каждый день цветки дарил я, приходя с полей. С водаморья приносил я из кораллов четки ей.*» Песни я не узнала, но в исполнении поставленного сопрано она была чудо как хороша. Ирис сидела ко мне спиной, напевая под нос, и водила по мольберту широкими мазками. Идеально прямая спина и лебединая шея, подчеркнутая стоячим воротником; тяжелые волосы убраны в высокий пучок, тонкие длинные пальцы крепко сжимали кисть. Не скелет и не призрак. — Госпожа фон Эверек, — неуверенно позвала я. Ирис не повернулась, полностью поглощенная искусством. С холста на меня смотрел улыбающийся, счастливый Ольгерд. Безбородый и моложавый. Таким, каким его запомнила Ирис — мне уже не доведется его увидеть, если не считать того странного сна. — Госпожа фон Эверек, — дотронуться до плеча было боязно, и я продолжила неловко стоять поодаль, — мне жаль тревожить ваш покой. В то же мгновение Ирис фон Эверек перестала напевать. Она едва заметно задрожала, провела рукой по волосам и нервно поправила кружевной воротник. — Нет, — сказала она слабым голосом, — Нет, нет! Это не то, не так, нужно переделать… О чем она? Я подошла поближе: под светло-зелеными глазами лежали глубокие тени, на руках виднелись царапины от ногтей. Либо она больна, либо супружеская жизнь с Ольгердом отнюдь не сахар. Как мне до нее достучаться? Краска потекла зеленой жижей вниз по холсту, превращая портрет Ольгерда в гротескную пародию. Ирис вскочила, как ужаленная, и сорвала набросок с мольберта, отшвырнув на землю, словно мерзкое насекомое. Земля поглотила его без остатка, впитав в себя краски. Я попятилась назад. Странный мир содрогнулся от боли своей создательницы. Лазурное небо потускнело. «Любимая моя, — в знакомом голосе прозвучали незнакомые интонации, — время обедать». Нежное обращение предназначалось не мне — и Ирис, и мольберт исчезли. Я обернулась, но самого Ольгерда нигде не было. Видимо, этот мир — разрозненные воспоминания, фразы, когда-то взбередившие душу — заперты во флакон, как духи. А что, если Ирис видела контракт? Двери в усадьбу распахнуты настежь. Былая роскошь теперь предстала во всем великолепии — серебряная утварь, позолота на ручках мебели, фрески на стенах, но богатое убранство не могло замаскировать скверну, насквозь пропитавшую дом. Как говорил Иштван, когда я пыталась выпросить у него хоть что-нибудь симпатичное для своей аскетичной комнатушки: чем счастливей дом, тем меньше в нем вещей. Из спальни послышались всхлипы. Нет, я не хочу знать, что еще натворил Ольгерд — я уже достаточно увидела. Не хочу, чтобы образ любовника, и без того мрачный, окрасился в черный. Попытки отыскать кабинет оказались тщетными: ручки от дверей исчезали, стоило до них дотронуться. Галереи усадьбы были увешаны картинами — одними и теми же, незаконченными портретами Ольгерда — и зеленые глаза на них словно наблюдали за моими метаниями. Отчаявшись попасть куда-либо, я взглянула на единственную открытую дверь. Внутрь той самой комнаты, куда так не хотелось входить. Ирис лежала на широкой кровати, подвернув под себя длинные белые ноги. Бледна как смерть — свободная рубаха казалась на ней погребальной сорочкой. Никаких синяков и ссадин — не то чтобы я думала, что Ольгерд на это способен… Или очень надеялась. Пучок сбился, чёрные пряди падали на уставшее лицо. Ирис уткнулась в подушку, лопатки выступали под полупрозрачной кожей. Интимность сцены заставила меня неловко застыть на пороге; но Ирис не подозревала о моем существовании, в этом мире призрак — я. В спальне темно; единственная свеча, что бросала на комнату дрожащий свет, горела на трюмо с высокими прямоугольными зеркалами. В них не было моего отражения. На столике из темной рябины творческий беспорядок — изысканные флаконы, кисти, жемчужная цепочка… Письмо. На тонкой бумаге следы от мокрых пятен. «Ma petite souris* (Моя маленькая мышка, фр.), Скорблю, что приходится сообщить тебе печальные вести — здоровье матушки хуже изо дня в день. Она уже не в силах брать в руки перо, но передает свою безграничную любовь. Дальше следовала дежурная справка о хозяйстве; Гришку подкосило и пришлось искать нового конюха, оброк скудный, кметы учинили произвол, и прочие печали богатых мира сего. Я уже собралась отложить письмо в сторону, пока мой взгляд не упал на следующие строки: Ирис, милая моя, прости своего выжившего из ума отца, но не могу не спросить о том, что тревожит меня более всего. Я не любитель склочных сплетен, ты это прекрасно знаешь — но то, что мне довелась узнать из уст самого пана Войнича, взволновало меня до глубины души. О супруге твоем ходят чудовищные слухи. Имя фон Эверека связывают с дрянными делами, проклятыми именами, которые тебе вряд ли доводилось слышать. С культом Корам Агх Тэра, с профессором фон Розенротом, со скупщиками черных книг, с невесть какой дьявольщиной!.. Обвини меня во мнительности и злобе, доченька, скажи, что это ложь, прошу тебя! Я никогда не одобрял ваш брак с господином фон Эвереком, я признаю это. Не одобрял, препятствовал, и, что греха таить, до сих пор считаю, что солнце Офира скрасило бы твою бледность. И мое неодобрение было вызвано не в последнюю очередь, mon chouchou, дурной славой Кейстуса фон Эверека, печально известного гетмана. Дал согласие на помолвку только из безграничной любви к тебе — и пишу это письмо из такого же безграничного желания тебя оберегать… Доченька, нет ошибок, которых нельзя исправить! Если ты несчастлива, скажи, хоть словом, хоть намекни, молю тебя, умоляю тебя! Для меня важно одно — чтобы ты была жива и здорова! Бесконечно любящий единственную дочку, Твой отец P.S. С болью передаю слова матушки — „когда высшие силы благоволят браку, они благословляют его детьми“. А в доме где не раздается детский смех, всегда — поверь мне, девочка моя, всегда — поселяются приз…» Последнее слово отмечено крупной каплей. Ай да старый пройдоха, отлично знает ахиллесову пяту своей дочки! Ольгерд и вправду никогда не упоминал наследников, а их отсутствие с его-то темпераментом — довольно странно. За дверью послышались негромкие шаги, и ручка медленно повернулась. Ольгерд, в одной рубахе на голое тело и донельзя хмурый, вошел в комнату. Бросил быстрый взгляд на жену и направился к трюмо, остановившись в паре аршинов от меня, словно почувствовав присутствие. Склонился над письмом и забарабанил пальцами по столу. — «Когда высшие силы благоволят браку, они благословляют его детьми», — Старый пр… — он осекся, провел рукой по волосам. — Прости. Перевернувшись на другой бок, Ирис вздохнула. Ольгерд резким движением стянул с себя рубаху. Лег рядом с женой и, будто прикасаясь к хрупкой вазе, провел широкой ладонью по тонким ногам. Ирис едва заметно улыбнулась. Вот уж за чем мне не хочется наблюдать. Я отвернулась, но это не помогло — супруги отражались в зеркале трюмо. — Ты же видишь, что он снова пытается заставить тебя плясать под свою дудку? Что история повторяется? У нас еще будут дети, любовь моя, — Ольгерд оставил на шее Ирис быстрый, жадный поцелуй. Кровать за спиной скрипнула. — Вот увидишь. Целая банда. Ах вот зачем ему кабаны — удовлетворять отцовские амбиции! Да, так я себе и представляла типичный брак. Муж, пытающийся напомнить о супружеском долге в самый неподходящий момент, и жена, раздраженная подобной бестактностью. Недомолвки и взаимные претензии. Слава Лебеде, что я избежала этой незавидной участи. — Доктор Войнич… — попыталась возразить Ирис. Небо за окном окрасилось багровым, ставни окон затрещали — поместье будто бы вздрогнуло. — Не слушай шарлатанов, — Ольгерд отодвинулся от жены, скрестив руки на груди. — Дьявол, Ирис, ты слушаешь всех, кроме меня — отца, докторов, сплетни… — Прошу тебя, не упоминай в этом доме дьявола, — холодно попросила Ирис, — и если бы я слушала сплетни, Ольгерд, то давно бы уже… Ольгерд поднялся с кровати, тщетно пытаясь скрыть гнев, подошел к широкому окну. Торс еще не испещрен глубокими шрамами. — Давно бы уже что? — будто бы небрежно обронил он. Она молчала. Чёрные, как сажа, капли били по стеклу. Неловко быть невольным свидетелем семейных дрязг. Я прижалась к деревянной стене. — Все, что делал в своей жизни, — медленно, с расстановкой сказал Ольгерд, прежде чем направиться к выходу, — я делал для тебя и ради тебя. Помни это. Прозвучала эта фраза красиво — даже захотелось, чтобы он когда-нибудь сказал это мне — но не слишком правдоподобно. Если я хоть немножко знала Ольгерда, он делал это и для себя в том числе. Я вышла следом, но силуэт растворился в воздухе, оставив меня посреди бесконечных портретов. Какие же они разные — супруги фон Эверек. Говорят, противоположности притягиваются — я никогда не верила в эту присказку. Недолго горит такая страсть — и после себя оставляет выжженную пустыню. Или во мне говорит ревность? Всюду слышался шёпот; обрывки разговоров и мыслей — так, наверное, чувствуют себя несчастные души в богадельне. Где я? Что сотворила Ирис — нарисованный рай, стремительно превращающийся в ад? Все живое стремится оставаться живым, в какой бы то ни было форме, даже если существование приносит большую боль, чем небытие, даже если оно всего лишь иллюзия. Если бы это было не так, человечество давно предпочло бы небытие — бытию. Из обеденного зала доносились голоса. Я присела на корточки, рассматривая фигуры через деревянные балки. И все-таки память — великая обманщица, кривое зеркало воспоминаний. Вряд ли тени в тот вечер и правда падали так, что Ольгерд больше походил на этерала, чем на человека. — Вы же помните девиз рода фон Эвереков, господин Белевиц? — спросил Ольгерд, вонзая нож в зажаренную с яблоками утку. Сидящий напротив мужчина выглядел столь измученным, что едва держал бокал. — Nemo me impune lacessit (Никто не тронет меня безнаказанно)? — сухо поинтересовался отец Ирис, вытирая тонкие губы шелковым платком. — Весьма подходящий вашему… роду. — Роду вашей дочери в том числе, — поправил его Ольгерд. Неприязнь между мужчинами — пороховая бочка, готовая взорваться в любой момент. На затылке отца Ирис проступили багровые пятна, в блеске множества свечей они напоминали зияющую рану. Напоминали? Мне показалось, что вниз по расшитой шелковой рубашке стекает кровь, что череп мужчины расколот пополам. Меня передернуло, и я отвернулась, уткнувшись взглядом в абстрактный портрет, на котором различить можно было только зеленые глаза. Куда ни ткнись в этом Лебедой проклятом месте, всюду они. Сцена растворилась в воздухе, усадьба наполнилась голосами. Их стало много, они сливались воедино, превращаясь в пугающую какофонию. «Госпожа фон Эверек, надеюсь, этот разговор останется между нами. Я боюсь, что проблема вашего бесплодия лежит… скажите… практикует ли ваш супруг, прошу простить за это выражение, Magia Occulta»? «Да я тебе говорю, Гришка, ты меня послушай, он чистый диавол, глазища сверкают — а шрамы — шрамы видал?! Думаешь, шо в Бронницах скотина попадала? А комната на засове? Старый Белевиц, по-твоему, сам издох? Ох, бежать госпоже, ох, бежать, а то угробит ее муж-людоед! Да и нам вместе с ней!» «Что ты снова начинаешь, papa? Я люблю его. Я поклялась перед вечным Огнем — в здравии и в болезни, в горе и в радости. Чтобы… чтобы с ним не происходило. Не проси меня об этом! Болезнь маменьки тут ни при чем, это не моя вина! Papa!» «Ты заставил ее просить у меня развода. Ты заставил ее разорвать помолвку, хотя знал — да, черт тебя подери, ты знал, как сильно я любил ее! Если бы не ты…. Если бы не ты, старый пес!» Да уж, это отец Ирис во всем виноват, Ольгерд! Значит, расколотый череп мне не привиделся. Нет. Я не хочу перебирать чужое грязное белье. Что бы ни случилось в этом поместье, оно останется там, где должно — в прошлом. А мне еще жить в настоящем. Где этот чертов кабинет?! Комната заперта на ключ… Дьявольский лабиринт — эти бесконечные галереи и жуткие картины… Портреты смотрели на меня, следили, куда бы я ни пошла. Ад и черти, еще немного, и я сама потеряю рассудок! Дом кровоточил красками. Когда я наконец добралась до двери, запертой на здоровенный замок, то оказалась перед ней не одна. — Ольгерд, — позвала мужа дрожащая, в тоненькой ночнушке на голое тело, Ирис, — уже за полночь. Прошу тебя, иди спать. Мне страшно одной. Напоминает старую сказку про жестокого мужа и запертую на три засова комнату. Ольгерд что-то ответил; но расслышать не получилось. Я припала ухом к замочной скважине. «Conjure et confirmo super vos Bael, Agares, Vassago, Marbas!» И без того низкий голос исказился, став на пару октав ниже, и больше походил на рычание зверя, чем на человека. Имена сущностей из низших планов. Ольгерд кого-то призывает — неужели мне несказанно повезло, и… — Ольгерд, открой сейчас же! — прикрикнула Ирис, едва живая от страха. — Или я открою сама! Дьявол, да не перебивай ты! Я так сильно закусила губу, что почувствовала медный привкус во рту. Ирис дрожащей рукой вставила ключ в замочную скважину — открыть получилось только с третьей попытки — и повернула несколько раз. Где-то вдалеке надрывно выли псы. «Valefor, Marmon, Barbatos! Et diabulus stet a dextris». Пламя свечей из красного воска отбрасывало дрежебзащий свет на темную фигуру посреди комнаты. Ольгерд сидел на коленях в центре пентаграммы, обнаженный до пояса, подняв ладони высоко вверх. По запястьям стекала кровь. Он взывал к другим мирам, в трансе повторяя имена принцев Ада. Вокруг него вспыхивали черные разряды, комната была пропитана темными миазмами, вымазана ими, как грязью. «Azazel, Belzebul, Belial!» Ольгерд резким движением раскинул руки. Огоньки свечей взвились вверх. Зловещие тени, как гигантские нетопыри, метались по стенам. Пронзительный девичий крик прервал ритуал. Нет! Смертельно бледная, прижавшаяся к дверному косяку — Ирис в любое мгновение лишится чувств. Ольгерд медленно обернулся — с налитыми кровью глазами лицо больше походило на застывшую маску. Он резко поднялся и сделал шаг навстречу жене. — Откуда у тебя ключ?! Вопрос остался без ответа: Ирис отшатнулась, побежала прочь, не разбирая дороги. Ольгерд выругался словами, которые мне от него слышать еще не приходилось — и щелчком пальцев потушил свечи. После этой истории Церковь Вечного Огня поставит печать на разводе, а заодно и на смертном приговоре, быстрее, чем Ольгерд успеет сказать «помилуйте». Ольгерд кинулся вслед за женой, а я проскользнула в комнату, и в ней было достаточно доказательств, чтобы колесовать чернокнижника на ближайшей площади. Ars Notoria, Lemegeton, Arbatel, Picatrix, а также «Unaussprechlichen Kulten» авторства Фон Юнцта, книга, пользующаяся дурной славой и настолько опасная, что мало кто отваживался воспользоваться содержащимися в ней заклинаниями и формулами. И, хоть я и предполагала, что познания Ольгерда в демонологии не обошлись без практики, масштаб происходящего стал для меня сюрпризом. Много он натворил. Но самого страшного я не нашла — никаких следов человеческих жертвоприношений. Это могло быть случайностью или лишь вопросом времени — и тем не менее — ни кожи, ни волос, ни костей. На тяжелом столе из массивного дерева ворох бумаг и записки. Пергамент испещрен иероглифами, сигилами и магическими знаками, до странного расплывчатыми, как будто я в одночасье стала близорукой. Из-под него выглядывал кусок бумаги, на котором Ольгерд оставил свою размашистую подпись. Я ухватилась за краешек, аккуратно вытянув из-под стопки бумаг. Брачный договор Ольгерда фон Эверека и Ирис Белевиц. О, проклятье! — Кто разрешил тебе входить в мой кабинет?! — где-то вдалеке прозвучал голос Ольгерда. Я отшвырнула бумаги в сторону. Супружеские разборки все не утихали, пока я лихорадочно пыталась прочитать записки. Я что, ослепла?.. Буквы никак не складывались в слова. С другой страницей творилась та же чертовщина. Если это мир воспоминаний Ирис… То я не могу увидеть того, чего не видела она. — Кто тебе разрешил трогать мои вещи? — голос прозвучал совсем рядом. Словно Ольгерд обращался… … Ко мне. Дьявольски сильная рука схватила меня за горло, подняла ввысь, заставив бессильно дрыгать ногами в воздухе. Вся короткая жизнь пронеслась передо мной; мертвые глаза оказались прямо напротив моих. Кошмар Ирис стал и моим кошмаром тоже. Я кричала что есть мочи. Это не Ольгерд, а какая-то тварь, принявшая его обличье, отродье, извратившее черты!.. Лицо демона, бестии, сотканной из теней, оживший кошмар. Я брыкалась, как умалишенная, пытаясь оцарапать державшую меня руку, но под ногтями оставалась только черная краска. Геральт, Ирис, кто-нибудь!.. Помогите мне! — Давно нужно было это сделать — сказал Ольгерд, занеся над моей головой карабелу. Сейчас будет очень больно. Как я надеюсь, что смерть будет быстрой. Комната закачалась; раздалось жужжание, всплеск, тихое шипение. Рука на моем горле ослабла. Я рухнула наземь, больно ударившись плечом о письменный стол. Царапины вновь закровоточили. Свернулась в клубок и обхватила голову руками, пытаясь защититься, но этерал уже растворился в воздухе. Усадьба окончательно потеряла краски, превратившись в черную размазню. Надо мной возвышалась хозяйка дома, впервые посмотрев на меня так, как будто я существую. Подбородок вздернут, губы плотно сжаты. Под тонкой кожей слишком отчетливо виднелись очертания черепа. — Почему? — спросила она кого-то за моей спиной. — Зачем вы это сделали? Я отползла назад, оказавшись прямо промеж своих спасителей, черного кота и пса. — Protegas amatrix mea, — хором ответили они. Защищай мою любовь. Защищай мою любовницу. Демоны воспользовались этой двусмысленностью, сыграв в мою пользу. Ольгерд никогда не умел правильно формулировать свои желания: я не настолько глупа, чтобы считать себя его любовью, а не любовницей. Слава Лебеде, что он этого не умел. Ирис покачала головой, взглянув на меня с… чем? Презрением? Жалостью? О, Лебеда, мне все равно, только бы унести ноги! — Зачем ты пришла сюда? Унизить меня? Показать, что у тебя есть то, о чем молила я? В голосе не было обвинения — только непроглядная тоска, серая и тяжелая, как туман, окутавший поместье. Но о чем она — праведный Лебеда, о чем она?! Неужели думает, что ее супруг испытывает ко мне какие-то чувства? Она должна прекрасно понимать абсурдность этой мысли! — Что?! — всхлипнула я. — Нет! Ольгерд… клянусь, если он кого и любил, то только вас! И Лебеда мне свидетель, я действительно так считала — никого другого полюбить он бы просто не успел. Да и лихорадке первой юношеской любви не суждено повториться дважды. Рубашка на мне задралась, обнажив край метки — Ирис вздрогнула и отвернулась, словно увидев что-то непристойное. — Какое это теперь имеет значение? — тихо спросила она. — Меня связывала с миром живых лишь надежда — и ты украла ее. Так забирай себе то, что осталось от моего мужа и убирайся. Ты мне противна. Последнюю фразу она произнесла таким голосом, что я почувствовала себя мерзкой букашкой, которую стряхнули с подола парчового платья. Да о чем же она?! Поверить не могу, чтобы дворянку могла оскорбить безродная потаскушка — не сомневаюсь, что в глазах Ирис я не представляю ничего большего. Или ей нравится выставлять себя страдалицей, чуть не отдав меня на растерзание этералу?! Или ей просто больно. И эпицентром этой боли случайным образом оказалась я. Она любила его — разбойника, чернокнижника, убийцу собственного отца. На ее месте я бы давно сверкала пятками, хотя… Мне никогда не быть на месте дворянки. Если она любила его, то… — Контракт… — спохватилась я, — Ольгерда можно спасти… Кот и пёс усмехнулись над отчаянной попыткой. — Ольгерда нет, — сказала Ирис и отвернулась, чтобы в последний раз взглянуть на усадьбу, которая должна была стать ей домом, а стала тюрьмой. По бледной щеке покатилась черная слеза. — И нет его уже очень давно. В чем-то она права. Ирис фон Эверек исчезала, и ее мир растворялся вместе с ней. Он распадался на куски, как мозаика, земля покрывалась глубокими трещинами, краски теряли цвет, парча развевалась на ветру, превращаясь в пепел. Поместье тонуло в песке времен, пока от него не остались одни лишь очертания. Наблюдая, как Ирис уходит в мир иной, я почувствовала пусть и постыдное, но глубокое облегчение. Она достаточно страдала — настолько, что сотворила из своих страданий целый мир. Прах к праху, зола к золе — мертвые должны быть с мертвыми. А живые нужны живым. Надо мной нависли две исполинских тени. Сущности, освободившиеся от земных оков. Я не знаю, кто они. Даже не могу представить. Вы знали об этом? Что Ирис исчезнет после встречи со мной, и вы станете свободны? Ждала ли она меня вообще, или это всего лишь уловка? — Вы, люди, всегда спрашиваете то, что не имеет никакого значения, — прошелестела тень. — И ищете то, что вам не нужно, — вторила ей другая. Ищете то, что вам не нужно?.. — Считай это нашей благодарностью. — Оплатой за хорошо выполненную работу. Земля подо мной провалилась в пустоту.***
— Очухалась? — поинтересовался Геральт. — Где тебя черти носили? Холодная земля обжигала поясницу, на лицо падали капли. Геральт облокотился о ствол массивного дуба — в паре аршинов от него виднелась свежевскопанная могила. Уже не садовника ли он решил похоронить?.. Нет. На холмике лежала одинокая фиолетовая роза. Видя на моем лице немое изумление, он сказал: — Я сделал то, — Геральт взял цветок в руки, — чего не сделал Ольгерд. Лишил надежды?.. — Похоронил, — продолжил Геральт после небольшого молчания. — А то твой атаман об этом, видимо, забыл. Что?! Она не была похоронена… Она так и осталась гнить в усадьбе, забытая, заброшенная, окруженная мерзкими тварями?!.. — Любите вы, женщины, всяких… Геральт не закончил предложение. Нахмурился, взглянул на могилу. Я все еще не могла толком прийти в себя, пытаясь переварить услышанное. И атаман так любит рассуждать о чести? Разве это не его главный долг — достойно проводить женщину, которой он принес столько боли, разве… Разве каменное сердце как-то мешало ему это сделать? Мне безразлична Ирис. Но действия Ольгерда шли вразрез с тем образом, который он пытался преподнести. — Нашла, что искала? — сухо спросил Геральт. Ветер развеял пепел над усадьбой. Я хорошо умею искать оправдания, но Ольгерду его нет. Ирис не заслужила такой смерти — а ее муж не заслужил спасения. Но жизнь уже давно заставила меня выучить один из своих самых горьких уроков: никто не получает того, чего заслуживает. — Нашла, — сказала я, поднявшись с земли и отряхнув с куртки пепел.