Черное зеркало

      Для адепта Вечного Огня день без костра — день, потраченный зря. Можно положить широкополую шляпу на прикроватный столик и ложиться спать в надежде, что следующий рассвет будет милосердней.       Один пепел сменил другой: на подъезде к Бронницам было не протолкнуться. Каждую версту сжигали: колдунов, травников, знахарей и тех, кто к магии вообще не имел никакого отношения, но Церковь раздражал — в основном вольнодумцев, поэтов и бабок, промышляющих абортами.       На развилке на усадьбу Гарин, на возвышающемся над толпой помосте стоял одетый в черное тип с мерзкой рожей — безо всяких сомнений чиновник, а рядом с ним священник в красно-желтой накидке. Толпа ежилась от холода, но разгорающееся пламя понемногу скрашивало их беду.        — Жги дьявольскую падаль! — раздался экзальтированный визг. — Жги чернокнижника!       Мне давно казалось, что казнь доставляет некоторым благопростойным оксенфуртским горожанкам почти эротическое удовольствие.       Я не удержалась от любопытства взглянуть на несчастного. Да какой он чернокнижник? Лицо искажено болезнью, а не колдовством — выпученные глаза, слюна текла по окровавленному подбородку, но на полуобнаженном теле ни знаков, ни пентаграмм.       Так уж у нас заведено, что сидят не те, кто грабил, а горят не те, кто якшался с нечистой силой. Нет справедливости на земле реданской. Хотя и на других тоже.        — Покайся, грешник, ибо час твой близок! Покайся, ибо поглотит тебя пламя Вечного Огня! — прогнусавил священник. — Ибо никому не ведомо будущее, никто не смеет считать себя Пророком! Именем Церкви Вечного Огня и Короля Радовида Свирепого…       Сорванцы в дырявых ботинках соревновались в меткости, кидая в приговоренного заостренными камнями. Но тот почему-то решил взглянуть не в сторону своих обидчиков.       Он посмотрел на пытающегося протолкнуться сквозь толпу всадника. На меня.       Взгляд умирающего даже противней запаха жженой плоти. Они всегда смотрят так, будто ты виновен в их кончине, даже если ты просто проходил мимо.       Слава Лебеде, что это не я на эшафоте. Пока что — но Дамоклов меч уже щекотал шею. Едущий впереди меня Геральт сжимал в руке фиолетовую розу, а это значило, что скоро мне предстоит пренеприятнейшая встреча.       И к ней я отнюдь не готова.        — Идёт, идёт нечистый на землю, приходит последнее время! — заорал пленник, когда языки пламени начали лизать его ступни. — Близится завершение существования всего… Проклятое семя… пламенем омоет людские горы!       Дрянное нас ждет будущее, если вкратце. Очень неожиданные новости. Чего он на меня пялится? Толпа вокруг эшафота вздрогнула, опасливо переглянувшись. В безумные времена начинаешь верить безумцам.       Мы проехали мимо, натянув капюшоны до самых подбородков — нам всем есть что скрывать. На развилке, сухо попрощавшись, Геральт направил коня в сторону Оксенфурта.       Мне же оставалась одна проклятая дорога в усадьбу Гарин. Напала черная тоска — не приведи Лебеда, чтобы уныние Ирис оказалось заразным. Каков он — ад? Когда боишься чего-то всю жизнь, каждое мгновение существования, страх становится образом, абстракцией. Бесконечная боль и страдания, огонь и крики? Это было бы слишком просто. Я уверена — дьявол тщательно подходит к своему делу.       Атаман, видимо, не хотел, чтобы Годива стоптала свои драгоценные подковы, и приказал выложить дорогу до усадьбы гранитной брусчаткой. Видит Лебеда, у Ольгерда фон Эверека слишком много денег.       На горизонте, там, где должна была быть усадьба, виднелись клубы черного дыма.       Дьявол, неужели и сюда добрались твари в широких шляпах?! Со славой фон Эвереков давно нужно было ждать гостей. Хотя что Ольгерду охотники на ведьм — они-то без головы уйти не смогут, в отличие от него самого. Атаман душу отдал за то, чтобы никогда не проигрывать.       Я пришпорила коня — старый доходяга взвыл и возмущенно заржал, но ускорил бег. Вороны кружившие над лесом, закаркали.       Почти у самой усадьбы я увидела мужчину в порванной одежде, прислонившегося к березе. Точно не кто-то из кабанов — стрижен был не как они. Верно, прислуга. Взгляд безумный и ошалевший, в глазах животный страх. Неужели Ольгерда не было в усадьбе, и?..        — Пощады… — прохрипел мужчина.       Пытали?! В темноте виднелись красные, почти черные пятна на белой рубахе. До моего слуха донеслись глухие удары копыт, бьющих по замерзшей земле.       К чертовой матери! Я развернула коня, готовясь дать деру.        — Эгегей, стой, дурная, куда понеслась? — догнал меня зычный голос. — Спиздила чего опять?!       Знакомый голос. Конрад?.. Я натянула поводья и обернулась. Лежавший на земле мужчина закрыл лицо руками, свернувшись калачиком при виде всадника с обнаженной саблей. Так это кабанья жертва?!        — Не могу больше… — простонал несчастный.       Долговые разборки или конкурентов устраняют? Нашли времечко!        — Пить…       Я развернула коня, обойдя спешившегося Конрада по дуге. От него разило самогоном, дымом и чесноком.        — А ты не пей, шельма повисская, а пой! — Конрад от души пнул лежащего под ребра, прежде чем дернуть за шиворот. — Куда честным людям без музыки?!       Ситуация начинала проясняться, и такой поворот меня изрядно злил. Очередную пирушку закатили? Почивают после трудов праведных? Не им предстоит состязаться в словесных играх с древним демоном! Тяжелая ноша спасать задницу Ольгерда — да и свою, что уж там — полностью лежала на моих плечах.        — Давай обратно, — кивнул он мне, тряхнув черным чубом. — Койка атамановская стынет!       От этих второсортных шуточек уже воротило, но что толку метать бисер перед свиньями, вступая с кабаном в перепалку? Я с мрачным видом побрела за Конрадом и его пленником. Когда до меня донесся гвалт творящегося в усадьбе разгулья, то подумалось, что лучше бы это были охотники за ведьмами. Встряхнули бы эту шайку.       Я однажды уже подумала о чем-то подобном.       Степень творящегося у усадьбы Гарин мракобесия поражала всякое воображение своими масштабами. Зижделось на трех неизменных столпах — пьянстве, азарте и сексуальных бесчинствах. Кострище развели в паре аршинов от крыльца — видит Лебеда, спалят все к чертовой матери!       Пьяные и полуголые, несмотря на стужу, кабаны орали, гоготали, занимались случайным мордобоем и предавались таким же случайным связям. Ох и верно говорил Гелибол Свирепый — наибольшую угрозу для Редании представляют сами реданцы.       Конрад бросил певца на землю — тот неловко обмяк, но не сопротивлялся, когда в него влили еще одну порцию жженки, и испил горькую чашу до дна.       Отбивая каблучками по деревянной бочке размером в человеческой рост, смутно знакомая мне девица извивалась в танце. Ее обнаженные груди тряслись в такт музыке. Несчастный менестрель наяривал волынку так, как будто за неправильную ноту немедленно попрощается с головой.       Лихо отплясав под визги и улюлюканья, плясунья спрыгнула прямо в крепкие объятия кого-то из кабанов. Тот прижал одной рукой драгоценную ношу, а другой кинул на бочку сальные карты.       Немудрено — на них была изображена туссентская княгиня, высоко задравшая единственное, что на ней было — пышные юбки. Кабаны обменялись мнениями, что бы они сделали, если бы ее карете не повезло бы завернуть в оксенфуртские леса. В ответ кто-то заколотил кулаками изнутри бочки, истошно заорав. Надеюсь, не княгиня.       Певца подсуживали исполнить романс про шляхтича, гуляющего по Понтару, но тот остался недвижим даже после пары подбадривающих пинков.        — А как же культура? — расстроился Сташек.       Он явно не дошел до кондиции товарищей, поэтому задавал вопросы нелепые и неуместные.        — Кончилась культура, — отрезал другой. — Зато жженка осталась!       Ад и черти, ну и Валтасаров пир. Как резок контраст между вулканом бурлящей жизни и склепом усадьбы фон Эвереков. Интересно, где скрывается сам Валтасар?       Да и дьявол с ним. Воспоминания об усадьбе оставили после себя мерзкое послевкусие. Надеюсь, ночь хорошего и крепкого сна сможет их развеять — если я смогу уснуть с такой катавасией за окном.       Конрад потянул кругленькую, как сдобная булочка, девушку в сторону леса. Впрочем, далеко они не зашли — по крайней мере, не настолько, чтобы не было видно процесса. Мне бы так любить свою работу.        — Малена, явилась не запылилась! — окликнула меня Адель. Разбойница забавлялась тем, что протыкала визжащую бочку карманным ножиком. — Атаман за тобой спрашивал! Тама он, на кулаках махается, пока тебя носит хер знает где!       И правда — чего я прохлаждаюсь, лазая по заброшенным усадьбам, бегая от дьявольского отродья, пока другие корпят в поте лица?        — Пусть… гуляет, — процедила я. — Я буду у себя.        — А ты шо как говна объелась, — прищурилась Адель. — Морда кислая как прошлогодние щи?       Кулаки непроизвольно сжались, во рту пересохло. Если кабаны решили все-таки довести меня до белого каления, то они на верном пути.        — Смотри, шельма, — хохотнула она. — Довыебываешься, а атаман кого-нибудь другого оприходует. Мало девок что ли!       Адель демонстративно откинула назад длинную челку, намекая, кто из местных совсем не выделывается. Светловолосый кабан бросил на колыхнувшуюся грудь Адель любопытный взгляд.        — Шлюхи вы, девки, — усмехнулся он в реденькие усы. — Наградил вас Огонь блядской натурой!       Чёртовы хамы и бездельники! Сколько еще я буду глотать их оскорбления?!        — Ты, курва обдолбанная... — слова лились из меня неудержимым потоком. — Мне плевать, кого завалит атаман — тебя, портовую шлюху, да хоть корову! Тем более что разницы между вами никакой!       Кабаны ощетинились, как свора диких собак, обнажили сабли. Вряд ли они меня порежут. Знают, что я нужна их вождю и богу.        — Пиздуй отсюда, блядь разрисованная, — прорычал кабан. — Мы с тобой как со своей, а ты к нам, как к собакам. Вот вышвырнет тебя атаман на мороз, тогда и…       Он неловко осекся, взглянув куда-то позади меня.        — Тогда и что, Анджей? — от этого тона на спине выступил пот, а с кабанов разом слетел весь хмель.       Святой Лебеда, я надеюсь, Ольгерд не слышал, что я сказала про него и коров. Я не это имела ввиду, это просто фигура речи… Анджей молчал, упершись взглядом в землю.        — Как ты там только что назвал мою гостью? — слишком спокойно спросил атаман. — Я не ослышался?       Когда Ольгерд пьян, он не заговаривается, не запинается, но в его голосе появляется что-то почти… дьявольское.        — Атаман, да она вас до этого… — попытался защититься Анджей.       Молчи, морда белобрысая! Оговорилась!        — Я ослышался или нет? — отчеканил Ольгерд.        — Нет, — глухо выдавил из себя кабан.       Ольгерд тяжело вздохнул. Подошел к Анджею вплотную, отчего тот сразу поежился и стал выглядеть беззащитным мальчишкой.        — Если ты не умеешь обращаться с языком, Анджей, может, он тебе и не нужен?       В повисшем молчании был слышен только треск костра. Даже пленник в бочке замолк.        — А как ты думаешь, Милена? — голос ничего не выражал, как будто мы обсуждаем планы на обед. — Нужен Анджею язык?       Этот вопрос заставил кабанов посмотреть на меня со страхом — а мне новообретенная власть пришлась по вкусу. Я задумалась, рассматривая собственные ногти, наслаждаясь долгой паузой.       Ума не приложу, нужен ли ему язык. Как по мне… так большой потерей для человечества это не станет. Одно меня останавливает — как бы опосля во сне не прирезали.        — Ну… — протянула я. — Не он один меня оскорбил, так что если уж резать языки — то всем.       Этой фразой я хотела смягчить приговор — вряд ли Ольгерд поступит так со всей ватагой — но вышла она крайне кровожадной. Адель ощерилась и сплюнула на землю. Ольгерд поравнялся со мной и смерил меня долгим взглядом.        — Это дело ты любишь, я посмотрю, — насмешливо протянул он. — Один напортачил — резать всех.       К чему это он?..       Ах да. Нужно было забрать дневник Иштвана с собой — Ольгерду явно было нечего делать на досуге и он решил пошерудить в чужих вещах. Сделав, конечно, скоропостижные выводы. Вот и прекрасно: я свои — тоже.       Кабан с шумом выдохнул.        — Этот разговор, Анджей, еще не закончен.       Тот сделался еще белее.       Ольгерд схватил меня за предплечье и потянул в сторону усадьбы, как пресловутую корову на привязи. Довольно постыдное окончание короткой победы — никто не сомневался, зачем он меня туда повел, но кричать вслед не решились.       Да не за этим. Когда Ольгерд хочет близости, он говорлив и обаятелен, а не молчалив и угрюм. Чего ему надо? Обсудить то, что прочитал в записках старого ублюдка? Там столько всего… Чего не хотелось бы вспоминать и чего Ольгерду никак не нужно знать.       Такое чувство, как будто мне вывернули на голову ворох грязного белья. Я сама только из супружеской спальни Ольгерда, и там своих скелетов предостаточно. Да, мне не хотелось бросать первый камень — но если его собираются бросить в меня, то придется поступиться. Я сдернула руку с плеча.       В обеденном зале ни души — все кутят на улице — и тепло как в бане. Бросив куртку в сенях, я зашагала к столу, жадно схватив первый попавшийся ломоть хлеба. Щеки горели, как в лихорадке — я была краснее свеклы. Облокотившись о стол, я выжидательно взглянула на Ольгерда. Тот не спешил начинать разговор.       Лучшая защита — нападение.        — Я встретила Ирис, — простое утверждение сейчас прозвучало как обвинение.       Ольгерд равнодушно пожал плечами:        — И?        — Не в прошлом, Ольгерд. В настоящем.       Фраза угодила в цель — мышцы под рубахой окаменели, заходили желваки.        — Что ты несешь? — бросил он. — Где?        — В усадьбе. Призрака. Такое случается, когда… — я пыталась подобрать слова, но выходило паршиво. — Не находишь времени, чтобы похоронить собственную жену. Занятые люди, дворяне. Все о чести пекутся.       При слове «честь» Ольгерд вздернул подбородок. Позади меня раздался легкий шорох — девчонки из прислуги, мелко семеня и бочком, пытались сбежать из кухни наружу, спасаясь от надвигающегося шторма.        — Жизнь так и не научила тебя держать свои нелепые догадки при себе?       Он не повысил и голоса — но ему и не надо было это делать, чтобы моя бравада резко начала рассеиваться.        — Я обещал жене, — отчеканил Ольгерд, мерно расхаживая по комнате, — что исчезну из ее жизни. Что она вольна идти, куда ей заблагорассудится. Ирис решила остаться в усадьбе? Я не имел об этом ни малейшего понятия. И не желал.       Да неужели?..        — Вольна идти, куда угодно? — переспросила я. — А что киновитская тварь? Или животные, в которых ты вселил… что бы ты в них не вселил?       Да наплевать мне на Ирис, тем более после того, как та пыталась меня убить, но он же вертится, как уж в котле, не желая признавать правды!        — Я не оставил бы жену без слуг и защиты, — непоколебимый в своей правоте, отрезал Ольгерд. — Ждешь от меня amande honorable*? Напрасно.       Да он бредит! Ничто не дарит женщине большее чувство защищенности, чем сшитая из трупов тварь за ее спиной.       Весь этот разговор — гиблая затея. Говорят, совесть как тело: её можно закалять. Стоило мне направиться в сторону лестницы, как Ольгерд схватил за плечо и повернул обратно.        — Куда собралась, Милена? — в зеленых глазах промелькнул зловещий огонек. — Моя очередь играть в охотника на ведьм.       Перстни больно царапали кожу.        — С чего ты взяла, что весь орден виноват в грехах Иштвана? — медленно спросил он. — Почему вынесла смертный приговор всем подряд?       Вопрос обжег меня, как несправедливо полученная пощечина. Как можно быть в таком уверенным? Даже если Иштван пишет, что действовал тайно — вранье! Большинство знало, должны были знать! А остальные…        — Нужно было перекрестный допрос устроить? — прошипела я. — Когда рубят лес, летят щепки.       Ольгерд возвышался надо мной, прижимая к обеденному столу. Любит же он стращать меня своими размерами. Или ему просто нравится смотреть сверху вниз.        — О, не сомневаюсь, — усмехнулся он. — «Жгите всех, Вечный Огонь своих узнает».       Прошлое прошло — все это больше не имело никакого значения. Да, пострадали невиновные — если бы я не остановила Табулу Разу одним махом, их погибло бы куда больше. Я выбрала наименьшее зло.       Ольгерд, по-моему, наслаждался смесью гнева и смятения на моем лице.        — Они не горели на Оксенфуртских кострах, — он растягивал слова, словно смакуя. — Тех, кого не прирезали на месте — колесовали.       Да он-то откуда знает?!        — Знаменитый процесс. Ты бы знала, если бы поинтересовалась.       А ты бы знал, что случилось с Ирис, подумала я. Но промолчала; убить не убьет, а собственная шкура мне еще дорога.       Даже если их колесовали — не моя вина. Не я решила покупать ничейных детей у миссионеров, не я пригвоздила их руки и ноги к пентаграмме — по образу и подобию — не я предпочла молчать и зарываться в книгах, когда слышала крики. В конце концов, на месте этих детей… могла быть я.        — В Оксенфурте полно желающих поступить с тобой так же, — Ольгерд склонился надо мной, сказав это мне прямо на ухо, — как поступила с другими ты. Благо… повод найдется.       При слове «повод» ладонь легла на печать между бедер. Воздух стал вязким, густым как кисель. От Ольгерда шло животное тепло — чутье подсказывало мне, чем такие касания обычно заканчиваются.        — Убери руки! — прошипела я, отводя ладонь для пощечины.       Он без усилий перехватил запястье, потянул вверх. Мышцы заныли.       Добровольно не дамся. А если хочет силой… так вперед! Пусть покажет настоящее лицо, что скрывается под маской напускного благородства.        — А что до дворянской чести, Милена… — с непроницаемым выражением лица продолжил Ольгерд, — Не будь ее у меня, я бы тебя на этом вот столе…       Покажет, что между ним и его сворой — ровным счетом никакой разницы, кроме приставки «фон».        — …научил уму-разуму.       Ублюдок! Во мне клокотала животная ярость, мне хотелось вцепиться в него, но не нести за это никакой ответственности.       Время словно застыло на месте: ладонь между моих ног, влажный взгляд, в котором похоть смешалась с презрением, потрескивание дров в камине.        — Ты ради этого ее и набила, — задумчиво сказал Ольгерд, очертив пальцем контур печати. — Природной красоты тебе было мало. Хотела, чтобы вожделели, истекали слюной, умоляли раздвинуть ноги.       Не ему меня упрекать в себялюбии. Ольгерд не отпускал запястье, словно выжидая, решусь я его спровоцировать или нет. Ад и черти, больно же!       Я не доставлю ему такого удовольствия. Еще мгновение, и он сам набросится на меня. Пусть согрешит, даст мне повод уйти навсегда и не оборачиваться.       Но ничего не произошло. Никакого долгожданного катарсиса — ни-че-го. Все, что сделал Ольгерд — шаг назад.        — Тщеславие — любимые силки дьявола, Милена, — сказал он, уже выйдя в сени. — Пусть под твою дудку танцует кто-нибудь другой.       Дьявол! Первая попавшаяся под руку ваза разбилась о закрытую дверь.       Я орала вдогонку проклятия, зная, что их не услышит никто, кроме прошмыгнувшей мимо кухарки, пробормотавшей под нос молитву.       Когда закончится эта дьявольская свистопляска, ноги моей здесь больше не будет! И не только в усадьбе Гарин — во всей этой забытой Лебедой стране!       Я уеду на юг, где люди пьют вино вместо воды и не страдают пироманией. Подальше от болот, степей, непроглядных лесов и бритоголовых разбойников. Уеду.       Одна проблема преследовала меня с младых лет: ни капли денег, только золотые часы Иштвана да пара десятков оренов. Те, что я не оставила охотникам на ведьм, посеяла в половицах «Алхимии».       Невелика беда — я знаю, у кого их в избытке. Помогать ближним, конечно, неплохо, но не за свой собственный счёт. Не просить же мне у рыжего черта подачек? Ни одного золотого мне не дал за труды — считает, что уже наградил меня приглашением в спальню?!       В кабинете, слава Лебеде, пусто. Гравюра, закрывающая тайник, изображала чудовище с рогатой головой, козлиной бородой и издевательской, насмешливой ухмылкой. Посмотрим, тварь, кто будет смеяться последним.       Да и кто меня обвинит?!.. В усадьбе этой ночью шлюх и проходимцев как грязи — поди разбери, кто именно позарился на атамановы богатства. Тайник защищен простеньким краснолюдским механизмом. Я покрутила колесики, прикидывая, какие буквы использовались чаще всего.       Когда избавлюсь от проклятия, как будет выдана индульгенция за прошлые прегрешения — тогда и начну новую жизнь. Никакого воровства и демонов. А пока что и без того слишком трудно живется.       Самая затертая буква — «И». Покрутив колесико, я услышала едва уловимый щелчок. Вторая такая же затертая — «Р». Звук повторился. Еще одна И…       И-Р-И-С.       Да гори оно все синим пламенем!

***

      Ночь я провела в мучениях и бессоннице — отчасти из-за проснувшейся, как у всех смертников, совести, отчасти из-за грубых досок, от которых я уже успела отвыкнуть на атамановских перинах, отчасти из-за стонов и криков за окном.       Утро выдалось чудесным, морозным и солнечным — и, быть может, последним в моей жизни. Я смотрела через окно на руины вчерашнего попоища, и хоть пили они — похмелье, казалось, пришло ко мне. На первом снегу отпечатались шаги гонца, принесшего дурные вести.       О назначенной на полночь встрече в святилище Лильванни. Интересно, почему именно там? Давно забытая богиня луны, покровительница женщин. Когда-то ее особенно почитали в эльфском пантеоне — с их плодовитостью только об алтарь лбы разбивать, чтобы в муках привести в этот мире еще одного остроухого.       Не то, что нам, людям. Нам чаще приходится молиться о прямо противоположном.       Гребень дрожал в руке, когда я расчесывала волосы. Последняя неделя оставила меня измученной. Может быть, все женщины рядом с атаманом постепенно превращаются в Ирис, бледнея и худея прямо на глазах.       То, что я измучена, могла заметить только я сама. Шебская печать приукрашивала действительность, — или изменяла? — делая костлявые ключицы изящными, а покусанные губы нежно припухлыми.       Я спустилась к завтраку. В обеденном зале ни души — если не считать мрачную, как трезвенник на пьянке, Адель. Та поджала губы и отвернулась, едва меня завидев. Вчерашнее происшествие уже вылетело из моей головы — хотя и осталось смутное послевкусие, что я была не совсем права.        — Что с Анджеем? — поинтересовалась я, попутно кивнув кухарке.        — А вам какая печаль, — присела кабаниха в издевательском поклоне, — госпожа Филипек?       И правда — никакой. Адель оставила меня наедине с завтраком, демонстративно поднявшись из-за стола. Ольгерда я беспокоить не стала — во-первых, незачем, во-вторых, не хотелось знать, один он в спальне или кто-нибудь более ушлый успел его оприходовать.       Интересно, сказал ли он кабанам, по какому поводу пир?       Время идет быстро, когда его осталось совсем мало — словно чувствует слежку. Вечереть начало быстро и противно — темное небо и мелкая изморозь. Я пыталась сохранять голову ясной, стараясь не притрагиваться ни к книгам, ни к чему иному, что могло разбередить душу или рассудок.       Одна мысль согревала — демон честен, а значит не может затянуть меня в игру, в которой не было бы ни единого шанса выиграть.       К полуночи кони были уже готовы. В конюшне мы с Ольгердом и встретились. Годива попыталась лягнуть дышащего на нее перегаром Сташека, но тот ловко увернулся.       Ольгерд был смурной и скучный.        — После схватки, — твердо сказала я. — Я уеду.       Скорее себе, чем ему. Уеду, черт бы меня побрал. Не обернусь и не попытаюсь выяснить, каким он станет без проклятия. Если останусь живой.       Ольгерд любовно погладил Годиву и пожал плечами.        — Поезжай куда хочешь, — холодно ответил он. — Как говорится: вольному воля, спасенному рай.       Ветер в спину, другими словами. Ольгерд любезно предложил помочь мне с походной сумкой — я отказалась. А то возникнут ненужные вопросы, почему она такая тяжелая, или, чего доброго, заглянет внутрь.       До святилища пару десятков верст. Иштван называл любой долгий и мучительный путь путем на Голгофу — вот именно ею разухабистая дорога и стала. Радует только то, что в конце, на самой Голгофе должно быть спасение. Или что-то в этом роде. Из меня получился не самый внимательный слушатель.       Святилище Лильванни располагалось на небольшом возвышении — дорога наверх давно поросла травой, а сейчас была усыпана первым снегом. В таких местах всегда полно животных — бурый олень печально взглянул на нас, прежде чем убежать прочь.       Тропа залита лунным светом. Чем-то походило на место из моего сна — замороженные в веках залежи древней эльфийской магии. Народ знал, что с древними богами лучше не ругаться, и оставил все в святилище неизменным. На камне алтаря навечно отпечатались жертвоприношения богине Луны — подтеки вина и масел. Насколько я помню, она не любила кровь, но обожала роскошь — шелка, специи.       Страсть к роскоши меня далеко завела.       Ведьмака на возвышении не было — он исполнил свою часть сделки — три желания. Свидетелем падения двух малоприятных ему людей быть, видимо, не захотел. Не могу Геральта в этом винить.       Красиво тут, аж сердце щемит. И ночь волшебная: про такие говорят «и умереть не страшно». Лгут безбожно. Еще как страшно.       На горизонте застыла идеально круглая луна, как лампада, освещающая ночь. В мирах, где обитает Гюнтер о’Дим — тысячи лун, бросающих мертвый свет на растянувшиеся пустоши.       Я помотала головой, прогнав дурные мысли. Ночь принесла с собой зыбкий холод, и я плотнее закуталась в куртку. Человеческое тепло согрело бы меня куда лучше, но Ольгерд смотрел на раскинувшийся горизонт, скрестив руки на груди. На лбу пролегли глубокие морщины.       Нервничал. Не он один.       Холодный ночной воздух, казалось, замер. Не дрогнул ни один сухой лист, ни одна ветка тяжелых дубов. Тишина прямо-таки звенела в ушах. Гюнтер о’Дим не заставил себя долго ждать.       Когда я увидела фигуру, спускающуюся по невидимой лестнице, тяжесть понимания, на что я подписалась, пригвоздила меня к пыльной земле. Чудовище в человеческой шкуре, растянувшее мышцы лица в подобии жутковатой и пустой улыбки. Поймавшее меня на удочку еще тогда, в корчме, и тот крючок так и застрял в горле.        — Ольгерд фон Эверек, — широко развел руки в стороны Гюнтер о’Дим. — … и Милена Филипек. Какой сюрприз!       Да не было это для него никаким сюрпризом. Я предпочла молчать — ни к чему обмен любезностями с демоном, который достиг мастерства в риторике.        — Как говорится… — продолжил он. — Есть браки, совершенные на небесах, а есть прямая противоположность.       Никто из нас двоих шутку не оценил. Гюнтер явно недоволен нашим угрюмым молчанием — как любой хищник, он предпочел бы сначала позабавиться с жертвой.        — Хотите перейти сразу к делу? Извольте. Не хочешь узнать, Ольгерд, — радушно спросил демон, — каким образом мы попадем на луну?       Какую к дьявольской матери луну?! Чего еще я, ад и черти, не знаю?!       Ольгерд молча стер сапогом грязь с пола, обнажив мозаику, выложенную перед алтарем.        — Общество госпожи Филипек пошло тебе на пользу, — протянул Гюнтер о’Дим. — Ты научился думать на шаг вперед. И какой же следующий шаг?       Язык не ворочался во рту. Ольгерд смотрел на меня, ожидая, что я скажу, а мне казалось, что легче сброситься с обрыва, чем сделать то, что мне предстояло.       Еще не поздно отказаться от всего этого. Найти другой способ, что-нибудь менее самоубийственное. «Ты проиграешь», — звучал в голове низкий голос Иштвана.       Я собиралась совершить худшую ошибку в своей жизни, но не могу же я вечно бежать. Не могу вечно поджимать хвост и ждать, пока ад заберет меня сам.        — Гюнтер о’Дим… — сказала я неуверенно. — Я хочу заступиться за душу Ольгерда фон Эверека.       Точно так, как описал Иштван, ни одного лишнего слова. Демон расплылся в милейшей, почти отеческой улыбке. Еще немного, и он ободряюще похлопает меня по плечу.        — Агнец Божий, берущий на себя грехи мира, — театрально вздохнул Гюнтер о’Дим. — Интересные у вас, людей, представления о самопожертвовании. А как же благие намерения? Как же самоотверженность? Сплошная выгода.        Если бы человечество не искало во всем выгоду, то давно вымерло бы. По крайне мере, если судить по печальной судьбе всех известных мне альтруистов.        — О благих намерениях не было сказано ни слова, — сдавленным голосом ответила я.        — Формалистский подход, — хохотнул Гюнтер о’Дим. — Но он мне по душе. Значит, хочешь сыграть в игру? Ты берешь на себя ответственность за все, что повлечет за собой этот вызов?       Последний вопрос был явно частью какого-то устного договора, о котором я не имела малейшего понятия и тщетно пыталась найти подвох. Но не могла.        — …да? — голос дрожал.       Небо почернело.        — Вот и славно! — Гюнтер сложил ладони вместе и сделал шаг вперед. — Давно мне не предлагали такую чудную сделку — три по цене одного.       Что?.. Мой разум лихорадочно пытался найти смысл в этой фразе, но не мог. Из легких словно выбили воздух. К груди будто привязали камень и бросили тонуть.        — Что ты несешь, демон? — резко спросил Ольгерд.       Медленно, как вор, крадущийся в темноте, меня начало охватывать жуткое осознание происходящего. И вместе с ним — ужас. И не меня одну.        — Это невозможно, — резко сказал Ольгерд. — Я не способен.       Нет. Нет, нет, нет! Это просто шутка, способ сбить меня с толку, запутать мысли. Лжец! Со мной не могло такого произойти! С кем угодно — с дворянками, крестьянками, со шлюхами, но только не со мной — не прошло и дня, чтобы я не глотала это чертово зелье!       Но Гюнтер о’Дим не способен лгать.       Перед глазами замелькали бледные картинки: беспробудно спящая дворняга в усадьбе — с тех самых пор, как я вылила на камни зелье Маргоши. Взгляд Ирис, когда задралась моя рубашка и обнажился живот.       У тебя есть то, о чем молила я.       Земля медленно уплывала из-под ног. Как я могла это допустить?! Как я могла быть такой дурой?..        — В таких случаях обычно винят божественное вмешательство, — Гюнтер о’Дим развел руки в стороны и горестно вздохнул.       Благословит тебя наш бог этой славной ночью, князек. Камень силы… О, дьявол! Дьявол, что прямо передо мной, будь ты проклят, чертовски честный обманщик!        — Ты побледнел, Ольгерд? — спросил Гюнтер о’Дим. — Я удивлен. Брат, жена, первенец — разве тебе не безразлично, кем жертвовать?       Я поступила точно так же, как моя мать. Поставила на кон жизнь ребенка в шашнях с дьяволом. Принесла нерожденную душу на блюдце с позолоченной каемкой. Последнего наследника древнего рода.       История циклична. Именно поэтому я никогда и не хотела начинать новый цикл.        — Оставь ее, — голос Ольгерда резко просел. — Зачем тебе рисковать? Забирай то, что должен — и покончим с этим.       Если бы это было так просто — дьявол умнее нас обоих. Именно поэтому и не мешал нам в наших жалких потугах бросить ему вызов. Именно поэтому спросил, готова ли я мириться со всеми последствиями.        — Видишь ли, мой дорогой друг… — радушно улыбнулся Гюнтер о’Дим. — Я не вижу никакого риска.       Прошло слишком много времени, прежде чем Ольгерд наконец ответил:        — Вот уж не думал, что у тебя хватит наглости обмануть меня еще раз.       В ответ Гюнтер щелкнул пальцами — и Ольгерд рухнул на землю, схватившись за горло, страшно захрипев. В этот момент он показался мне как никогда смертным. Уязвимым. Человечным. Испуганным.        — Поздно, Ольгерд, слишком поздно. Но если это последнее, что мне довелось от тебя услышать — мне… приятно. Обман, Ольгерд — это ваша прерогатива, не моя. Милена сама вызвалась мне противостоять, ты сам продал мне душу. Что посеешь, то и пожнешь.       Не думать о ребенке. Главное — не думать о ребенке. Он вряд ли переживёт демоническое измерение — выиграю я или проиграю. Эта смерть хотя бы не будет на мой совести. Мне нужно думать только о том, как спасти свою шкуру. Или хотя бы душу.       Земля качнулась, разверзлась подо мной, и мои ступни обжег жар бездны. Я падала в огромную черную яму, достающую, казалось, до чрева самой земли.        — Добро пожаловать в мое царство.       Пробил час Страшного Суда. Меня охватило очень неприятное чувство. Отчаяние.