***
Дьявол его знает, сколько я провела в объятиях лихорадки, метаясь на мокрых простынях, пытаясь не то заснуть, не то проснуться. Чьи-то руки прикладывали скальпель к моим предплечьям, сцеживая темную кровь, прикладывали ко лбу тряпки, пропитанные вонючей гадостью и так плотно укутывали в шерстяные одеяла, что пот тек с меня ручьями. Мне чудилось поместье в Бронницах. Чудилось как наяву, со всей его прогнившей роскошью, с черно-серыми красками и запахами прогнивших стен: не таким, каким оно когда-то было, а таким, каким стало — кладбищем, оставленным даже призраками. Скверна ушла отсюда — на смену ей, учуяв ставшую безопасной наживу, пришли мародеры. Витражи на окнах были разбиты вдребезги, тяжелые двери сняты с петель, дорожки, за которыми так бережно ухаживала киновитская тварь, усеяли осколки мрамора. Видимо, украденное оказалось слишком тяжелым. Снег под моими бесплотными ногами переливался на солнце. Холмик под дубом, единственная память о хозяйке, был погребен под толстым слоем снега. На не успевшей до конца осесть земле возвышался строгий памятник из отливавшего фиолетовым мрамора: прямоугольник высотой в человеческий рост. Видимо, кто-то спешил его поставить; кто-то спешил замолить грехи. Верной супруге. Завершающим штрихом являлся раскиданный на белом снегу ворох свежесрезанных роз. Разумеется. Чем же еще искупить вину, если не посмертной роскошью? Зато теперь мне ясно, чем я так разозлила госпожу фон Эверек, узнавшую, что прервался род Белевиц, но не фон Эвереков. Однако женщина в черной вуали, с праведным гневом смотрящая на меня сверху вниз, мне не снилась. Мне снился вновь обретший сердце Ольгерд, которого я видела лишь мельком, но уже успела представить, каким он мог бы быть. Как будоражит воображение мимолетная забота! Снился он мне не в романтическом амплуа — как бы мне того не хотелось — но в гораздо более трагичном. С бутылкой выпивки в крепко сжатых кулаках, со свежим синяком на скуле и воспаленными красными глазами. Не брившийся по меньшей мере дня три и заросший вне всяких приличий. Он прислонился к нависшему над могилой дубу, спасаясь от холода частыми жадными глотками. Нет лучше лекарства, чем пьянство, особенно в вопросах мук совести; как говорится, дайте секиру погибающему. На и без того испещренном резкими линиями морщин лице застыло выражение глубокой тоски, которое ему крайне не шло. От скорби Ольгерд выглядел старше и человечней, и в донельзя смертном мужчине был едва ли узнаваем лихой бессмертный атаман. Он молчал, и крона дуба мерно покачивалась от легкого ветра. Скука смертная, а не сон. Неужели мне не может присниться ещё что-то с участием Ольгерда, но несколько более интересное? Взамен этой пришла мысль куда хуже: не отдала ли я Лебеде душу и теперь парю призраком над усадьбой, сменив Ирис на посту? Стоило мне обогнуть дерево в десятый раз в попытке развеять скуку, как Ольгерд словно осатанелый вскочил на ноги и с яростью швырнул бутылку в могучий ствол. Дьявол! Ненавижу осколки! — Холера! — заорал он в пустоту. Сидящие на дереве вороны взмыли ввысь, всколыхнув ветви, и на Ольгерда осыпались шапки снега. Он замахнулся на невидимого противника, со свистом разрезав воздух кулаком и чуть не потеряв равновесие. — Что ты сделал с моей жизнью, тварь?! «С моей жизнью»? Насколько я могу судить, жизнь Ольгерда в полном порядке — она хотя бы есть — а вот все те, кто его окружал, не могли похвастаться тем же. Даже мне повезло меньше, чем ему, а уж мне-то чертовски повезло. Почему он мне снится? Почему я постоянно наблюдаю за чем-то, за чем мне совсем не хочется наблюдать? Я со всей силы ущипнула себя за предплечье, но боли не почувствовала. Ольгерд рухнул на колени перед могилой, закрыв лицо руками, шепча как завороженный какие-то слова. Некая театральность ему всегда была присуща — но обычно он играл другую роль. Мне стало любопытно, и я подошла поближе. — Ирис… Хмель ударил Ольгерду в голову — его неизменно четкая и отрывистая речь превратилась в пьяное бормотание. Ирис здесь нет, Ольгерд. Она была тут последние полвека, но ты опоздал настолько, что даже призрак тебя не дождался. Почему во мне бурлит обида — неужто я столь ревнива? —… Холера, даже голоса твоего не помню! — выпалил он сквозь сжатые зубы. Неужели это правда? С их последней встречи ведь прошло не меньше полвека? Верно говорят: время все обращает в прах. — Мне так жаль, — сдавленно прошептал он, припав ладонями к могильному холму. От замерзших пальцев отхлынула кровь. Мне жаль… Мне тоже жаль, что приходится нос к носу сталкиваться с последствиями своих поступков. Нет! Нет-нет-нет, мне не хотелось смотреть, как по обветренной щеке Ольгерда покатилась слеза — которую можно было бы назвать скупой и мужской, если бы за ней тут же не побежала следующая. Я отвернулась. Плачущий Ольгерд — оксюморон, да и его пьяное раскаяние слишком сильно напоминало мое собственное. Порывистое и лихорадочное, и, чего уж там, мимолетное. Чувство вины в принципе похоже на похмелье — мучает невероятно, зато проходит быстро. — Прости меня, — пробормотал Ольгерд. — За то, что сделал и за то, что сделаю. Фраза тотчас заставила меня прислушаться. Что еще он собрался натворить? — Я должен жить, — сказал Ольгерд с такой горячностью, что сомневаться не приходилось — осознавал он того или нет, в нем бурлило желание жить. — Я не могу бросить… Он резко замолчал, будто в его легких закончился воздух. Кого?.. Да скажи же, кого, ад и черти, что ты как в рот воды набрал! Ольгерд!***
— Ольгерд! — я рывком села на кровати, но вместо крика из горла вырвался хрип. О резком движении тотчас пришлось пожалеть: меня пробила испарина, желудок скрутило, и пришлось с глухим стоном вновь опуститься на подушки. Ольгерда рядом не было, но я лежала на его роскошной кровати, заботливо укутанная пуховыми одеялами. За окном бесновалась метель — дьявол разберет, был сейчас день или ночь. Я сбросила с себя все, чем была укрыта, терзаемая жутким любопытством взглянуть на порезы. Под покрывалами я оказалась в чем мать родила, не прикрытая даже ночной сорочкой. Надеюсь, моя нагота вызвана исключительно заботой о ранах. Которые, впрочем, уже почти зажили, покрывшись ровной корочкой; только аккуратные разрезы на предплечьях выглядели свежими. Сколько же я провалялась? Лицо! Что с ним?! Насколько бы мне ни претило смотреться в зеркало — то самое, что стояло рядом с кроватью, то самое, на котором мне когда-то почудились трещины — мне нужно знать, что стало с моим лицом. Я обернулась, ожидая самого худшего. Но ничего не произошло. В зеркальной глади не отразилась ни дьявольская падаль, ни изуродованная шрамами кожа. И, хотя на лбу и щеках сейчас можно было различить белые линии там, где осколки оставили самые глубокие порезы, передо мной предстало то же самое лицо, которое я привыкла видеть. Понадобилась пара мгновений, чтобы разгадать еще одну загадку — виной чудесному исцелению послужила метка Шебы. Пока на моих бедрах лежит ее печать, ничто не потревожит иллюзию красоты, и даже от самого уродливого шрама на коже останутся кокетливые, едва различимые полоски. Не первый раз ложь спасает мою шкуру — и в прямом, и в переносном смысле. Позади меня в зеркале отразилась длинная тень, и я быстро прикрыла одеялом грудь. — Проснулись, госпожа Филипек? — обратился ко мне вкрадчивый голос. — Пожалуйста, не вставайте. Вам нужен покой. Он принадлежал высокому и худому мужчине, стоявшему в широких дверях. Холеные усики, дорогое пенсне и парчовый камзол с золотой брошью в виде обвивающей чашу змеи могли принадлежать только врачу, при этом чертовски дорогому. Ни у одного вора не получается так умело обдирать народ до нитки, как у адвокатов и знахарей. Мужчина подошел к кровати с выражением приторной заботы на лице. Лекари никогда не внушали мне доверия — нужно обладать определенным складом ума, чтобы с удовольствием орудовать пиявками и скальпелями, а в ласковом обращении этого человека мне почудилась особая любовь к экзекуциям. Мысль о том, что он видел меня обнаженной, мне отчаянно не понравилась, и я натянула одеяло до самого подбородка. — Где господин фон Эверек? — недовольным тоном спросила я. Затем прижала руку к покрытому пеленой пота животу, занывшему, словно перед женскими днями. Жара стояла невероятная — как будто весь оксенфуртский лес порубили в щепки и бросили в топку. Губы мужчины вытянулись в тонкую линию. Он присел на деревянный стульчик рядом с кроватью, цепкими пальцами прижав к себе небольшой кожаный чемоданчик. На прикроватном столике плавилась черная свеча. По мне панихиду собрались читать или Ольгерд старые запасы разгребал? — Отлучился по делам в Бронницы, — ответил врач, быстрым движением поправив пенсне. — Наказал мне хорошо о вас позаботиться. В Бронницы?.. — Мне лучше, — сухо ответила я, чувствуя, как к щекам предательски приливает жар. Врач снисходительно кивнул и открыл чемоданчик. От содержимого мне окончательно поплохело. Скальпели для кровопускания, щипцы, иглы, флакончики, от которых исходил резкий аммиачный запах… — Мне лучше, доктор… — беспомощно проскулила я. Дурнота подступила к горлу; меня будто засунули в плавильную печь и закрыли дверь. Сама спальня, с ее красным убранством из парчи и шелка, казалось, горела и плавилась. Струйки пота текли по бокам и животу. Мой блеф не убедил бы и ребенка. — Профессор фон Розенрот, — поправил он меня. — Я рад, что вам лучше, госпожа Филипек, но в вашем положении мы не можем рисковать, — и вытащил из чемоданчика неприятных размеров иглу. Он щелкнул по острию длинным отполированным ногтем, окунув его в черный раствор, и я утвердилась в мысли, что воткну ему эту иглу в висок, если только попробует ко мне приблизиться. — В моем положении? — огрызнулась я. — Забудьте. Вы не представляете, что я пережила. Дитя… Кажется, я уже слышала фамилию фон Розенрот? — Прекрасно себя чувствует, — мягко перебил меня врач. — Неужели мы бы допустили, чтобы с вашим сыном что-то случилось? Кто «мы»? Откуда он знает, что у меня сын? Профессор фон Розенрот посмотрел на меня странно пустыми глазами, и я почувствовала, как на меня штормовой волной накатывает слабость. Игла в его руках начала удлиняться, пока не стала размером с кухонный нож. Сухая жилистая рука бесцеремонно легла поверх одеяла, прямо на солнечное сплетение, и аккуратно расправила ткань. За каемкой парчового рукава, на самом запястье, виднелись очертания набитого красной краской многоугольника. — Стража… — прошептала я заплетающимся языком, — Стража… — Госпожа аэп Готтшалк, — успокаивал меня фон Розенрот. — Вас мучают галлюцинации. Вы очень, очень больны. Не надо! Пожалуйста, не надо! Острие иглы, ставшей размером с рапиру, уперлось мне в шею, и раствор потек по моим венам. Слава Лебеде, что это всего лишь кошмар.***
Но не последний. Они крутились дьявольской каруселью: Ольгерд просил прощения у сварливых призраков в склепе, Иштван направлял костлявым пальцем марширующих железных солдат, тени кружили вокруг усадьбы Гарин. После очередного пробуждения у меня не осталось ни малейшей надежды увидеть или услышать что-нибудь хорошее. Невзирая на пересохшее горло, я долго лежала с закрытыми глазами, раздумывая, какой неведомый враг ожидает меня на этот раз. — Очухалась! — отозвался он низким женским голосом. — Слышь, болван! Очухалась, говорю! Ворочается, стонет, болезная! Теплой воды сюда, живо! Пропитанная удушливым запахом лилий тряпка приземлилась мне на нос. Грудной голос был мне знаком, также как и просторечный выговор. Он принадлежал еще одному исчадию ада, которого здесь никак быть не должно. — Миленка! — причитала одетая в безразмерный полуфартук-полухалат Маргоша, возя тряпкой по моему лицу, — Это ж надо, на сносях и захворать! У милсдаря сердце кровью обливается, ходит как пришибленный, волнуется, даром что душегуб! Та же спальня, та же барская кровать, но окружала меня уже совсем другая публика. Гюнтеру о’Диму надоело мучить меня чудовищами и он решил испробовать новую тактику? Как изобретателен дьявол. — Маргоша, какого черта… — пробормотала я, — Да я из-за тебя… Из-за тряпки у носа меня разобрал удушливый кашель, и я не успела договорить «дура старая» и выдать все, что думаю о ее зельях и советах. — …валяешься на мягкой перине пузом кверху! — воспользовалась паузой Маргоша. В комнату как ошпаренная ворвалась девушка с ведрами, за ней другая, и обе были обруганы на чем свет стоит без всякой видимой на то причины. Судя по свирепому, почти кровожадному взгляду Маргоши, в усадьбе появился еще один деспот. — Какого дьявола ты здесь делаешь?! — я наконец отпихнула от себя чертову тряпицу. Маргоша выразительно вздохнула. — Ох, Миленка, как бы тут рассказать… Кухарка-то атаманова утонула! Как утонула?! Где тут можно утонуть — разве что в озере? Ох, лучше мне было и не просыпаться! — Нету ее больше, в общем! Вот я и подумала, дай-ка по знакомству наведаюсь! — на той же жизнерадостной ноте продолжила свой рассказ Маргоша. — Милсдарю сказала, что ты от моей стряпни вмиг очухаешься! Крайне странная история, но сил разбираться в ней у меня категорически не было, и я устало перевернулась на другой бок, взглянув в обрамленное новыми, на этот раз изумрудно-зелеными, занавесками окно. Метель тем временем сменилась мерно падающим снегом, а озеро успело замерзнуть. Я провалялась пару недель, не меньше. — Голодная небось? — заговорщически спросила Маргоша. Как бы я не сердилась на Маргошу, она была здесь явно меньшим из зол. Тем более, что есть предложения, от которых невозможно отказаться. Плошка с супом во мгновение ока оказалась перед моим носом, а аромат клецок на говяжьем бульоне лишил всякой воли к спорам. Маргоша наблюдала за моей трапезой с выражением такого материнского умиления на лице, что я вспомнила о смотревшем на меня с такой же нервирующей заботой госте. — Где фон Розенрот? — спросила я, шумно хлебая из плошки. — Врач? На круглом румяном лице не дрогнул ни единый мускул. — Какой такой рот? — рассеянно переспросила Маргоша. — Миленка, не болтай, ешь! Кошмар, конечно же, кошмар. Суп исчез быстрее, чем мне того хотелось, но я решила не налегать на пищу перед принятием ванны. Пар уже поднимался над дубовой кадкой, а мне страшно хотелось смыть с себя кровь и пот. Маргоша помогла мне дойти до бадьи и опуститься в теплую воду. Тотчас засуетилась, орудуя мочалкой и мылом, пока девушка под ее зорким надсмотром стелила свежую кровать. Ничто так не согревало мою мещанскую душу, как барская роскошь. — Ох, дьявольщина, Миленка! — заохала Маргоша, ухватив цепкими пальцами печать Красного Короля на моих руках. — Кто б тебя в приличный дом взял, если б не я! Вытерпев полчаса мыльной экзекуции и оханий-аханий на малоинтересные темы, я больше всего возжелала тишины. И раз уж я теперь дворянка, то нужно вести себя соответственно. — Ступай прочь, — сказала я. Что-то в голове Маргоши щелкнуло, и она исчезла без препираний. Стоило ей покинуть комнату, как я погрузилась в воду с головой, задержав дыхание. Кровь мерно стучала в ушах. Мне вспомнился живой черный океан, который чуть не поглотил меня, мерцание тысяч неприкаянных душ. Говорят, смерть утопленника — спокойная, ласковая смерть, похожая на длинный непрекращающийся сон. Непрекращающийся сон. Живот снова прихватило, и я вынырнула на воздух. Где-то я читала, что беременным ванны противопоказаны. Хотя если мой сын жив, то никакая ванна ему не страшна. Не может быть, чтобы он был жив. Не после того, через что мне пришлось пройти. Не может быть… Ты знаешь, что он жив, Милена. И что с ним что-то не так, и что у тебя не хватит духа от него избавиться. Нет, я не смогу избавиться от ребенка…. Слишком страшно совершать грех, зная, как чудовищна будет расплата. Сколько нужно согрешить, чтобы попасть в ад? Почему высшие силы заставляют нас играть в игры, правила которых не потрудились объяснить? Все они, по правде говоря, те еще подонки; кто бы еще смог с нами, с людьми, сосуществовать. Но и позаботиться о ребенке я тоже не смогу. Мне наяву снятся кошмары, реальность неотличима ото сна, меня преследуют культисты с иглами… В одиночку у меня всегда получалось выжить — но с младенцем на руках? Тем более на таких, как у меня? Паршивы мои дела. Спазмы сжали горло, слезы быстро побежали по щекам, смешиваясь с каплями воды. Нет чувства горше беспомощности, а тем паче — безысходности. Мне было до ужаса жалко саму себя. Дверь хлопнула, да так сильно, что задребезжали стекла. Я вцепилась в деревянные стенки бадьи, оборачиваясь. Ольгерд. Красный с мороза, но успевший переодеться в домашние штаны и рубаху. Какие бы перемены в нем ни произошли, виду он не показывал: в глазах все тот же влажный блеск, на обветренных губах та же усмешка. Отсутствие видимых перемен успокоило меня; меньше всего хотелось увидеть перед собой незнакомца. Вот же дурной сон — подумать только! — что мне приснился плачущий Ольгерд. Я была чертовски рада его видеть, хоть и не горела ни малейшим желанием этого показывать. — Проснулась, спящая красавица? — спросил он, подходя к бадье размашистым шагом. На его скуле багровел синяк; я бросила быстрый взгляд на слегка обмороженные пальцы. Вот так и сходят с ума. — Ольгерд, меня лечил профессор фон Розенрот? — невпопад ответила я. Теперь не я одна засомневалась в собственном душевном здоровье. — Профессор фон Розенрот? — удивленно переспросил он, окунув пальцы в воду и поморщившись. И сомнений у меня становилось все больше. — Врач, — слабым голосом уточнила я. — Фон Розенрот. Ольгерд посмурнел. — Милена… — с легкой жалостью ответил он: — Единственный фон Розенрот, которого я знаю — во-первых, далеко не врач, а во-вторых, мертв. Я вспомнила, где слышала эту фамилию: об их темных делишках Ирис докладывал в письме отец. Но то и вправду было целую вечность назад; странные шутки играет память. Ольгерд покачал головой, словно пытаясь отогнать неприятные мысли, и быстро вынес мне вердикт: — Тебе привиделось, — сказал он, придвинув к бадье стул и раскинувшись на нем, запрокинув голову. — С такой лихорадкой черти начнут мерещиться. Вот черт то мне как раз таки и не померещился. Я неуютно барахталась в бадье, пытаясь найти удобную позу. Ольгерд попытался незаметно скользнуть взглядом по моей вздымающейся груди. Некоторые вещи не меняются — и слава Лебеде. — Что произошло в святилище Лильванни? — спросил он, бросив взгляд в сторону замерзшего озера. И как мне рассказать о пережитом? — О’Дим затащил меня в ад, — ответила я, уставившись на свои до мяса остриженные ногти. — Нет, не в ад… В лабиринт из живых трупов, в океан черной слизи, в… Никак. Мне не хватит красноречия. — Ты никогда не сможешь себе представить, — выдохнула я, — какой кошмар мне пришлось пережить. Ольгерду не понравился упрек, и он забарабанил пальцами по бортику кадки. — Я знаю, Милена, — бросил он, — что я перед тобой в неоплатном долгу. Поверь, тебе не нужно будет мне об этом напоминать. Вполне себе в оплатном, и оплату при более благоприятных обстоятельствах можно будет обсудить. — Значит, ты одолела древнего демона, — он быстро сменил тему, — разгадала сложнейшую из загадок. Я поражен до глубины души. Которая у него благодаря мне появилась. Я не стала уточнять все детали произошедшего, многозначительно пожав плечами. Раз осталась жива, то, считай, и выиграла — кто будет разбираться? Историю, в конце концов, пишут победители — или хотя бы выжившие. Тем более, восхищение Ольгерда — настолько редкая вещь, что грех не посмаковать. — И узнала свое настоящее имя, — уклончиво ответила я. — И с кем имею честь?.. — протянул Ольгерд, откинувшись на деревянную спинку. С нильфгаардской знатью, черт побери! — Агнес Филия аэп Готтшалк. Ольгерд широко улыбнулся, но в этой улыбке определенно что-то изменилось: прежде я не видела, чтобы в уголках глаз у него собиралась морщинки. Да, именем меня нарекли на редкость дурацким, но нелюбимым детям других и не дают. — Из благородного рода, значит, — усмехнулся Ольгерд, проведя ладонью по воде и коснувшись моих вытянутых ног. — Я даже не сомневался. У тебя, милая, на редкость аристократические щиколотки. «Милая». Последний раз, когда он так к кому-то обратился — и то была не я — иронии в его голосе не наблюдалось. Я отодвинула пресловутые щиколотки от загребущих лап. Чуть Лебеде душу не отдала — то есть, дьяволу — чтобы спасти его никчемную душу, а он все ерничает. Нас больше ничего не связывает. Или почти ничего. — Спасибо за заботу. Ольгерд, — устало вздохнула я. — Не волнуйся, не стану тебя долго утруждать. Оклемаюсь и уеду. Улыбка во мгновение ока исчезла с его лица, и Ольгерд резко вскочил на ноги, будто ему влепили пощечину. — Что? — глухо переспросил он. Разве не ты мне пожелал попутного ветра в спину аккурат перед тем, как мне пришлось вступиться за твою душу? — Я же говорила, что уеду. Наша сделка окончена, разве нет? А отношения толком и не начинались. Ольгерд прошелся взад-вперед по комнате, пытаясь скрыть от меня бушующее негодование. Надо же, насколько я его задела: все-таки сколько бы мужчины не любили хвастаться и бахвалиться, самолюбие у них — хрупче стекла. Конечно, мне хотелось его спровоцировать, но кто же мог подумать, что это удастся? Неравнодушие Ольгерда мне дьявольски льстило — хоть я и не уверена, что ради этого стоило спускаться в ад. — C тех пор многое изменилось, Милена, — склонился над бадьей Ольгерд, оперевшись руками о деревянную стенку. — Или ты не помнишь, что сказал О’Дим? Так я ему нужна только из-за ребенка, который, неизвестно даже, жив ли? — Мне остаться, чтобы выносить твоего бастарда? — процедила я. — Роскошное предложение. Я скрестила руки на груди, вдруг подумав, что спорить с мужчиной будучи нагишом — не самый разумный ход. — Я не позволю, чтобы мой сын родился бастардом, — отрезал он. — И тебе совершенно незачем уезжать. Чего ты хочешь? Денег? У меня их больше, чем ты сможешь украсть. Черт с ними, с деньгами — я дам тебе положение, защиту, власть — чего еще можно желать? Он меня купить пытается? Нет, глупо возражать, что не продаюсь — однако моя последняя сделка оказалась настолько неудачной, что я подумаю трижды, прежде чем заключить новую, и на этот раз уж точно не прогадаю с ценой. Но куда больше соблазнительных перспектив меня заинтриговала горячность, с которой он их предлагал. — Свободы? — деланно пожала я плечами. Ольгерд выразительно хмыкнул, нависнув над бадьей. — И как ты себе представляешь свободу с младенцем на руках? — его лоб прорезала глубокая морщина, когда он нехорошо взглянул на меня: — Только не говори мне, что ты хочешь избавиться от моего сына? Не советовал бы тебе, — сказал он и с нажимом повторил, — очень не советовал бы тебе брать на душу смертельный грех. Как быстро из нашего общего ребёнок превратился в дитя одного только Ольгерда! — Ты имеешь ввиду смертный? — Оговорился, — Ольгерд невинно улыбнулся, расправив усы. Не замечала за ним такой манеры. Вода в бадье начала остывать, а я — замерзать. Ольгерд прав, конечно — ничего хорошего женщин с младенцем на руках не ждет, даже в стране таких свободных нравов, как Туссент. Тем более, если эти руки покрыты пентаграммами. И тем не менее — это не повод их выкручивать. — Пытаешься меня запугать, Ольгерд? — губа закровоточила, стоило мне только слегка ее прикусить. — Тогда ты точно даже представить не можешь, что мне довелось увидеть. — Отнюдь, — сухо ответил он. — Пытаюсь позаботиться о тех, чьи жизни ещё не успел разрушить. Вылезай из бадьи, ты замерзла. Хоть я и сомневалась в чистоте и самоотверженности его намерений, одно стало совершенно очевидно: я была ему чертовски нужна. И, несмотря на то, что я никогда не имела власти над Ольгердом, мне вдруг вручили ключи от дворца. Этим нельзя было не воспользоваться. — Но ты же не станешь удерживать меня? — я приняла галантно предложенную мне руку и не очень грациозно поднялась из воды. — Даже не сомневайся: я уеду, когда мне вздумается. Моя бравада об отъезде звучала довольно самонадеянно — мне едва хватало сил встать на ноги. Если сейчас я куда и доеду, так только до ближайшего погоста. Но я не хочу разделить судьбу Ирис, не хочу стать узницей чужих амбиций. Если решу остаться, это будет только мой выбор, и ничей больше. — Разве ты не хочешь, чтобы я тебя удержал? — чарующе спросил Ольгерд, накидывая на мои плечи бархатистое полотенце. От него пахло чем-то домашним и вкусным, вроде пожаренного на вертеле цыпленка. Что ж за напасть, только поела, и опять голодная. На ножках стула виднелись следы от черных пятен, разъевших древесину. Плесень? Плесень в дворянском доме? Бред, всего лишь что-то пролили. Здесь не было фон Розенрота, Ольгерд не стал бы мне врать. Или стал бы? Лебеда, в какую жуть превратилась моя жизнь. Ольгерд по-своему истолковал мою дрожь, растерев мне полотенцем грудь и плечи. Либо я уйду сейчас, либо… — Отчего такие перемены, Ольгерд? Потому что я ношу твоего ребенка? Или потому что спасла твою душу? Он расплылся в улыбке, довольный, что ситуация разыгрывается в его пользу. — Милена, ты сумела разгадать загадку о’Дима… — Ольгерд провел ладонью по моим мокрым волосам. — Я уверен, что тебе под силу найти ответ на такой простой вопрос. Какой удобный ответ — на все и ни на что одновременно. Вряд ли он меня любит. Но что я знаю о любви, да и нужна ли она мне? Любовь ходовой, но скоропортящийся товар: на моей памяти все, кто о ней много говорили, жили либо недолго, либо за чужой счет. Что мне действительно нужно, так это чтобы обо мне позаботились — хотя бы до тех пор, пока не встану на ноги. — Я тебя не знаю, Ольгерд, — покачала я головой. — Не знала до этого и тем более не знаю сейчас. Он легко пожал плечами, как будто услышал сущий пустяк. — Мы это быстро исправим. Любопытство — один из многочисленных моих грехов. Мысль о том, чтобы уехать и никогда не узнать, каким он стал, каким он может быть, мне не нравилась. Я не шелохнулась, выжидая, пока он додумается меня поцеловать, и долго ждать не пришлось. Ласковому поцелую понадобилось пара мгновений, чтобы растерять свою невинность. Нет, некоторые вещи остаются прежними. — Останься, — произнёс Ольгерд, оторвавшись от меня. Чудны дела твои, Лебеда! Прежде он никогда меня ни о чем не просил, только приказывал. Как бы мне не было приятно слышать эту просьбу, столько власти я ему не дам: непроизнесенное «да» всегда может превратиться в «нет». — Ольгерд, я… Еще не решила, что ответить, но Ольгерд решил пресечь попытку что-то сказать на корню: — Ложись обратно в кровать, — он подтолкнул меня к широкому ложу, — ты еще не выздоровела. Судя по тому, с каким нетерпением он уложил меня на подушки, и как ретиво стянул с себя рубаху, вряд ли его так уж заботит мое здоровье. Но, раз слова не возымели достаточного эффекта, Ольгерд вспомнил о самом древнем способе сделать женщину своей. Как говорится — не жди, пока железо станет горячим для ковки — но куй, и оно станет горячим. Однако мне и в самом деле все еще нездоровилось, и разумней было бы ему отказать. Надо было ему отказать, но делать этого не хотелось — пусть я и не жаждала близости, но мне нужно было снова почувствовать на коже чуткие прикосновения человека, а не слизь и когти. Чем больше чувствуешь себя животным, тем больше чувствуешь себя живым: и нет ничего более животного, чем секс. Ольгерду не терпелось, как мальчишке; он быстро стянул с меня полотенце и лег сверху, опершись на локти. Раньше он не заботился о том, чтобы меня не придавить — сейчас же вдруг вспомнил о существовании прелюдии поцеловав шею, видимо, пытаясь доказать в себе перемену. Знать бы ещё, кому — себе или мне. — Ты не хочешь? — нехотя спросил он, коснувшись пальцами лона. — Если тебе не… Я не хочу снова остаться наедине со своими кошмарами. — Продолжай, — перебила я. Большего поощрения ему не требовалось. — Не бойся, — прошептал он мне на ухо, смочив слюной пальцы. — Я буду нежен. Насколько Ольгерд может быть нежен; от старых привычек тяжело избавляться. Но надо отдать ему должное, он старался хотя бы не причинить мне боли. От горячего дыхания над ухом меня вновь обдало жаром, и я заерзала под ним. Тени плясали на стенах в такт его движениям, перед моими глазами проносились гротескные сцены на мраморных барельефах. Звери и женщины, распластанные под ними. Я отвела взгляд, взглянув в сторону; свеча на прикроватном столике была из густого черного воска. Дьявол… Ольгерд принял мой стон за ободрение, и с удовольствием ускорил темп. Страх подкатил к горлу, мне казалось, что за мной следят. Что здесь делал профессор и что ему надо было от моего сына? Почему мне стали видеться странные сны? Я прижалась к Ольгерду, скрестив ноги за его спиной. — Милая, — он уткнулся в мои волосы. — Мил… А, может, он произнес мое имя; разобрать было трудно. Он кончил намного быстрее, чем обычно — бурно, содрогнувшись в болезненном спазме, словно с его плеч свалился огромный груз. В моей же голове назойливыми мухами клубились мысли, мешая любой попытке получить удовольствие. Примерно так на моей памяти и описывали супружеские будни. Когда Ольгерд улегся рядом, накрыв мой пока что плоский живот широкой ладонью, на его лице появилось отстраненное выражение. Мыслями он явно был не здесь. Золото перстней приятно холодило кожу, и навязчивые мысли слегка отступили. Неужели он и вправду плакал над могилой Ирис? Неужели так хочет, чтобы я осталась? Неужели… Настенные часы пробили двенадцать раз. Приподнявшись на локтях, Ольгерд задул свечу, и отбрасываемые ей тени растворились в полумраке. За окном протяжно взвыла какая-то тварь — по всей видимости, ей по хребту угодил внезапно начавшийся град. Зима в Редании лютая, и характер у нее сквернее, чем у ростовщика-краснолюда. Всегда смогу уехать, если захочу. Уеду в любой момент… Никто и ничто меня не держит. Ложь убаюкивает лучше всякой колыбельной.