***
Так сладко, так сладко спать. Спать на чьей-то руке и всем существом ощущать долгожданное спокойствие. В детстве я так любила посреди ночи перебежать, обняв подушку, из своей кровати в родительскую. И лечь между ними, так, чтобы одной рукой обнимать маму, а другой — отца. Я лежала между ними, и мне было спокойно. А теперь я лежала рядом с ним. И дышала им. И жила. Так сладко, невыносимо сладко. Солнечные лучи лениво скользили по его лицу, я тихонечко сползла на пол и на цыпочках подошла к окну, чтобы задернуть шторы. Я не хотела, чтоб солнце ему мешало. Пусть спит, пусть дышит рядом полуоткрытыми сухими губами. А я буду смотреть и думать, что вот сейчас, в эту секунду я ему нужна. Ведь я нужна вам, профессор? Меня пошатывало, но голова соображала на удивление четко. Я думала о вчерашнем вечере… Он остался. Остался со мною, пьяный и несчастный. А потом, проснувшись, Снейп уйдет. И я останусь одна, мне будет больно и холодно, а за окном Гарри будет целовать Беллатрикс. Я же обещала себе не жалеть ни о чем… Что же теперь? Гриффиндор больше не держит слова? Его палочка валялась на полу, обронил, пока целовал мое мокрое, в слезах, лицо. Я взяла гладкое дерево в руки и прижала к груди. Щемящая тоска окатила сердце. Мне, конечно, нельзя колдовать. И палочку отняли. Но, сжав снейповскую в пальцах, и почувствовав, как из меня потоком хлынула освобождённая магия, не выдержала и призвала Патронус. Легкая, вертлявая выдра выросла передо мной в мгновение ока. Времени совершенно не было, я боялась, что профессор проснется, боялась, что Лорд каким-то образом узнает о моем проступке, поэтому быстро отправила послание Гарри. Даже не послание — сплошную чушь, чистое дружеское признание и поздравление. Признание в собственной глупости и поздравление… С чем-то неправильным. После колдовства почему-то стало легче, свербящее чувство внутри поутихло — я все еще была волшебницей. Я будто раздвоилась. Волшебница — маггла. Убийца и спаситель. Живая и… мертвая. По большому счету, я ведь была в полном порядке: руки-ноги-голова на месте. И все было нормально. Жизнь неслась стремглав, суматошная, полная трудов жизнь. А чужая кровь на моих ладонях — рабочий момент, так, развлечение. Играй, девочка чужими судьбами, мни в руках чужую изорванную плоть: умрет-не умрет, ведь никому нету дела. И я ведь почти привыкла, растворилась в беге, торопилась по выбранной кем-то неизвестным дороге, стараясь не оглядываться. Я жила. Я погибала. Я ждала чего-то. И убегала. Одна часть меня, мертвая, даже научилась не видеть снов. Я была в полном порядке, ведь правда? Я не видела снов. Да ни черта я была не в порядке и видела сны наяву. И в этих живых снах мне приходится принимать роды, исцелять раны, видеть Беллатрикс, целующую Поттера и… Любить ЕГО. Та, мертвая, относилась ко снам наяву скептически, бесстрашно; эта потусторонняя «Я» была умной и взрослой, и терпеливой. Она умела смиряться, прощать саму себя и забывать все. Я забывать не умела. Снейп спал. Я осторожно опустилась перед ним на колени возле нашего окровавленного дивана и смотрела на него, долго-долго. Потом наклонилась и невесомо коснулась губами его губ. Его кожа во сне казалась мягче и сами черты утратили резкость. От его губ пахло спиртным, и они были кисло-солеными на вкус. Пьяный… Может вы все еще пьяны? И может быть сердце мое пьяно, потому и бьется так суматошно. Он вздохнул глубже, и я отстранилась. Спи, Северус. Спи. Я встала с колен, подошла к закутку, где, спрятанная занавеской, стояла ванна, плеснула себе в лицо ледяной водой. И мне было так горько, так больно, что он уйдет, что я малодушно подумала о бегстве. Ведь если он уйдет, пока меня не будет, то я смогу сделать вид, что ничего не случилось. Но, если я останусь… Почему ты не останешься со мной, профессор? Я буду тебя любить до последнего вздоха, как пишут в сказках. Как любил Ромео свою Джульетту. Побудьте моей Джульеттой, не бойтесь. И ради вас я позабуду свое имя. А вы просто спите. Спите, ведь это так сладко. Я наклонилась и поцеловала его еще раз, уже покрепче. «Посмотри на меня». Он распахнул провалы глаз, вздохнул обреченно и тяжко, и я увидела, как внутри его зрачков что-то медленно тускнело, и ни ужаса, ни тоски не было — может быть, было облегчение. — Грейнджер. — Меня зовут Гермиона. — Будем знакомы. Я знала, что ему из-за меня плохо — ничего уже поделать не могла. Просто я стояла перед ним на коленях и смотрела на него, и молила неизвестно кого, молила сразу всех, чтобы он не уходил, чтобы задержался этим утром. И еще раз меня поцеловал. Я не буду плакать. — Вы решили меня убить во сне? — Нет, я… Я просто на вас смотрела. — И что нового вы во мне обнаружили? Я оглядела его вновь. Ничего. Ничего нового. Просто это он. Северус Снейп в моей постели — сон наяву. — Откройте шторы, Грейнджер.***
В этот час комната, залитая морозным светом, была пустынной. Солнце ярко сияло и на цементном, обшарпанном полу в закутке с ванной, колючие веселые лучики играли, искрились на блестящем от тумана окне, на пожелтевшем глянце раковины. Старое зеркало над ней отражало потрескавшуюся стену, облупленную штукатурку этой старой маленькой комнаты, в которой всегда было прохладно. Как я мечтала о такой ванной в те дни, когда думать о доме казалось невозможным. В те дни, когда мы, втроем, прятались в палатке и жались друг к дружке, чтобы не закоченеть от холода. Снейп брился, по-маггловски. А я радовалась переливу солнца на пузырях в грязной мыльнице, легкой пене, щекочущей его подбородок. И зачарованно глядела на мягкое скольжение острой бритвы. Бритва в его руках дрогнула, и струйка крови поползла по лицу. Я одеревенела, точно случилось что-то непоправимое. Он… Он… в крови. Человек из плоти и крови. Он может умереть. Господи, если он умрет, я… — Грейнджер, прекрати так на меня смотреть. У тебя взгляд, как у полоумной. Что с тобой? Со мной все хорошо — только руки ощущаются липкими от крови, а перед глазами стоят мертвеющие бледные лица, чьи посиневшие губы складываются в предсмертной улыбке. — Посмотри на меня, — он оказался рядом и поднял мое лицо. — Глупая… Я же не умираю прямо сейчас. Конечно, я глупая. Я-то глупая, а он вовсе сумасшедший, сошёл с ума, и я тоже, тоже… Он не в себе, я знаю это совершенно точно, вижу по глазам, читаю по изгибу губ и по линиям на ладонях. Что с нами происходит, с тобой и со мной, кто скажет? Зачем ты меня обнимаешь! Я ведь не нужна тебе! Да и самой себе — тоже… — Глупая девочка, — он с испуганной, не свойственной ему нежностью погладил большим пальцем мою раскрытую ладонь. — Тебе будет только лучше, если я умру. Нет-нет. Если вас не станет, то умру и я. Я иссохну, завяну, превращусь в ничто. — Кровь на вас… Кровь. Он устало посмотрел на меня и выдохнул что-то резкое. Его губы, сухие и тоже усталые, смяли мой рот в злобном напоре. Он кусал меня, больно сжимал в руках лицо. Ему было больно не узнавать меня. Ему было страшно видеть в моих глазах ужас. — Стойте! — завизжала я, пытаясь вынырнуть из тёмного безумия. — Дура ты, дура… К чему такие испуганные глаза? Ты сама себя мне вручила, девочка. — Не… Не целуйте меня так. — А как же? — усмехнулся Снейп. — Не так… — Ну, действуйте, Грейнджер. Передаю вам полную свободу. Я обняла его за плечи и начала целовать бережно, неумело… А он ответил длинно, неторопливо. Я раскрыла губы навстречу все еще непривычному вкусу его прохладных и напряжённых губ. Осмелилась не закрывать глаз — и краем взгляда заметила, что Снейп тоже держит глаза открытыми. Его лицо плыло передо мной. — Ну, чего вы еще хотите, Грейнджер? — Ничего. Просто не бросайте не меня. — Зачем ты меня мучаешь, Грейнджер? Ведь ты мне нужна как собаке пятая нога. Неумелая, сумасшедшая, чересчур юная. Я отвернулась, чтобы не видеть его насмешливого лица. Ну, давай же. Ради бога, Северус! Уходи теперь… иди уже. Я же так не могу. — Профессор…. — Да? Дайте мне прийти в себя… Я смогу, справлюсь, переборю. Я не хочу, не желаю длить это помрачение рассудка до конца жизни. — Я испорчу тебе жизнь. Взамен ничего не дам, а тебя выпью до дна. Тебе только девятнадцать. Мне не девятнадцать… Эти два года растянулись на сотню лет. — Мне давно перевалило за сотню, разве не видите. — Грейнджер… — Уходите. — Что ты мелешь, Грейнджер? — Я не знаю! Я не хочу вас держать! Уходите! Я ничего от вас не хочу, понимаете? НИЧЕГО! Я отпускаю вас. Идите. Я не жду от вас любви, ничего не жду. Но так… Мучить вас я не смогу. Вот вы вчера остались и легли со мной спать. Я думала… И… В-вы меня целовали… Так нежно, знаете. Меня никто не целовал так нежно. Я думала, что вы сами остались со мной. Думала, что хоть сегодня ночью, пока спали рядом, вы принадлежали мне. — Дура. Он навалился сверху, уронил на диван, смял все мое сопротивление. Я пыталась бороться, но близость его тела дурманила глупую голову, и я выгибалась отчаянно, покорно. Берите меня… Я ваша. Я ваша, хоть вы и не мой. — Какая же вы дура… Дура! Если хотите быть просто подстилкой, то я непротив. Но вы! Вы, Грейнджер, как можете так с собой поступать. Вы, девчонка, привязались к первому, кто оказался рядом! Сладко спать… — Ну! Ну, решай, чего ты от меня хочешь? — Хочу тебя, — не может быть, чтобы я это сказала. Просто не может быть. — Что, девочка? — переспросил вкрадчиво, с лёгким раздражением. — Ну-ка, повтори. — Я вас хочу! — выпалила зло и обессилено, выгибая спину и прижимаясь к его напряжённому паху. — Я вас хочу… Мерлин, как стыдно. Стыдно… Хочу тебя! Он удовлетворённо хмыкнул и ослабил хватку, его лицо совсем близко, и я могла бы прочесть по глазам всё, что угодно, только вот мне совершенно не до этого. Хочу… Как стыдно… Мне хотелось кричать, но он зажал мне рот левой рукой, моя голова билась о нагретый его телом диван, кажется, поначалу я совсем ничего не чувствовала, не в силах разорвать притяжение взглядов.И вовсе не от поспешных беспорядочных толчков, отдающихся в низ живота сладкой судорогой, накатывало, накрывало всё тело невыносимым жаром — это от его глаз, оттого, что он так смотрел. Так обреченно. Мне хотелось кричать, но левая ладонь беспощадно давила на рот. Не плакать… Я обещала. Я перестала различать его лицо, только яростный и тоскливый огонь опалял с головы до ног. Я вспыхнула спичкой в его руках. Жарко. Я не могла дышать. Я обнимала, прижимала к себе, ласкала с молчаливой и нежной, почти младенческой покорностью, тихонечко вздыхала. Особо не раздумывая, он целовал мое прохладное лицо; щёки мокрые, солёные… Его сжатые губы соленые — тоже. Я обещала не плакать… Не знаю, сколько времени мы так лежали, обнимая друг друга. Я целовала его мимолетно, боясь сломать, разрушить то хрупкое согласие, возникшее между нами. Чего ты боишься, мой постаревший мальчик? Чего страшусь я? Соленые губы. Сладко… Как сладко… Я прижималась к нему с упоением, с отчаянием и с тем чувством, которому нет названия, потому что никогда раньше не испытывала ничего подобного, ничего похожего. Любовь — не любовь. — Дура… А его глаза говорили: «Что ты знаешь о жизни, малышка? Сколько тебе? Семнадцать? Девятнадцать? Я не люблю тебя. Ты об этом знаешь? Ты мне мешаешь. Ты так мне мешаешь. Висишь мертвым грузом на моей шее, обвиваешь руками, надеешься на что-то ». А я не надеюсь. А только мечтаю. Я отпустила себя. Не волевым решением, а в силу полнейшей необходимости, чисто инстинктивного желания не утонуть, не захлебнуться, не быть разорванной собственным жаром. Я перестала себя контролировать — я просто жила. Я просто жила, беря в ладони его ладонь, тянулась губами к его руке, целовала, целовала с каким-то исступлением, прихватывала зубами кожу, кусала, кусала сильно, яростно, с ожесточением. Я хочу вас… Не смейте умирать! Не смей, не смей, не смей. Я хочу тебя… Ты, ведь, позволишь мне себя любить? Возведённая им стена рушится, и это ощущается где-то на задворках сознания, между нами — между тобой и мной — ничего не стоит, ни малейшей преграды, даже тонюсенького стыда — и того не осталось. Мне совсем не стыдно. Мне… Вы до боли нужны мне сейчас. Рядом. Как доказательство чего-то нерушимого, вечного. Есть только твой рот, пасмурный и соленый. Он соленый, а мне так сладко… И я размыкаю твои губы напором собственных, вторгаюсь, врываюсь, вламываюсь неуклюжим детским языком между верхними и нижними зубами, и ты не сопротивляешься, слава богу, нет. Нет. Нет. Он смотрел, удивлённо распахнув глаза, обрамленные острыми, прямыми ресницами. Мой постаревший мальчик, не бойся. И я тону в темной радужке, хоть её почти не видно из-за расширенного зрачка. Я провожу языком по шее, впиваюсь в ключицы, боясь переломить такие тонко-невесомые косточки. Не закрывай глаз! Не умирай! Его рука обжигающе легла мне между ног. И я не сопротивляюсь. Ошеломление в его расширенных зрачках, жизнь, жизнь… Черные глаза сверкали сумасшедшим, необратимым желанием. И тонкие губы закушены до крови. Я стремилась навстречу ему, нетерпеливая, откровенная, взволнованная, опять требующая — и он хозяйничал, забирал, ласкал жарко и влажно. Сладко… Девочка… Я люблю тебя… А ты… ты. кричишь. Кричишь.***
— Снейп! Снейп! Они вошли в Германию! — растрепанная, взволнованная Беллатрикс вбежала в комнату. Окинув меня взглядом, скривилась, швырнула свою шаль мне и с усмешкой посмотрела на Снейпа. — Тепло ли вам, сэр, было спать здесь? — Благодарю, — сухо кивнул он. — Что, молоденькие девочки приятнее греют старые мужские кости? — ехидно спросила Лестрейндж. — Так же приятно, как старым женщинам в объятиях юных мальчиков. — Туше. — Не хочешь больше говорить о приятном, Белла? Приятно? Нули за неприготовленные и испорченные зелья. Вечеринка в пижамах. Отработки и вечные ехидные замечания. «Если вы еще раз попытаетесь залезть в мой кабинет…». Пыльные карточки, по которым можно было изучить до мельчайших подробностей весь Хогвартс. Получившееся зелье. Шелест книг… «Не смейте называть меня трусом!». «Он любил Лили». Склизкие от крови руки. Умирающие глаза и призрачно-синий огонек на кончике палочки. Далекие воспоминания, заслоненные другими. Тонкие, будто уже ненастоящие, перетянутые ниткой бытия, потускнели и выцвели. Беллатрикс подошла к двери. — Ладно. Не буду портить тебе удовольствие. Тебе завтра нужно будет отправиться в Германию для обсуждения стратегии, — угольные глаза сверкнули и пухлые губы расплылись в улыбке. — Немцы воюют страшно. Смешивают маггловское оружие и заклятья. Наши мальчишки сходят с ума. Все они знают, что идут на смерть. Отправляешься с вокзала, там сбор новобранцев, ты должен проследить. Доезжаете до Дувра, далее — аппарация. А грязнокровка может тебя проводить. Только при условии, что ты обещаешь отследить ее перемещение. И, оскалившись, она выскользнула в коридор. Наверное, ее ждал Гарри… Снейп задержал мою руку в своей большой руке и посмотрел в глаза. Я с радостной готовностью встретила его взгляд. — Что ж мы так заспались — сказал он фамильярно. — Порядочные люди уже завтракают. — Так давайте завтракать! — ответила я бойко, совсем несоответственно всему своему виду. Он человек. Из плоти и крови. Война. Чужая война Он может…***
Я вздрогнула и порывисто прижалась к плащу Снейпа. — Что ты? Ты опять плачешь, глупая? Но я не плакала. Просто мне стало не по себе, и я прижалась к нему так, как прижимаются, когда плачут. — Прощай, девочка. Я ничего не понимала, голова набатно гудела. «Прощай». Какое страшное слово. Оттого, что никто еще не свыкся ни с новой странной войной, ни с возможностью смерти, на вокзале царил беспорядок. Выход к поездам охраняли, не пуская воющих матерей и жен, поэтому я обежала вокзал кругом и вышла к решетке, отделявшей перрон. Я уже не надеялась увидеть профессора вновь, но должна была на самой сетчатке глаз запечатлеть, как будет отходить от платформы его поезд. Полчаса простояла у решетки, а поезд все не отправлялся, и это давило, стучало по нервам. Я еще ничего не понимала — но уже знала. И знала, что знаю. Профессор идет на смерть. Он хочет умереть. Снейп гордо прошествует навстречу смерти. Ледяные солнечные лучи чертили длинные полосы на старом асфальте; шуршала газетами девочка-продавщица; где-то били часы. Вдруг я различила в темноте Северуса, он вылез из одного вагона и, ругаясь на какого-то желторотого новобранца, шел к другому. — Профессор! — он не услышал, не повернулся. — Северус! — еще громче крикнула я, хватаясь за решетку. Ощутил, удивленно обернулся на мой возглас, несколько секунд бестолково смотрел в разные стороны и, только когда я крикнула в третий раз, стремительно подошел к решетке. — Грейнджер — Что же вы… Еще здесь… Когда уйдет поезд? — Не знаю, — сказал он. — Говорят, с минуты на минуту. Он протянул руки, и я тоже потянулась ему навстречу через решетку. Война. Кричащий шепот смерти в ушах Гудок паровоза — дорога к могиле… Северус… Я думала, что сейчас закричу. Я думала, что меня унесет ураган, который выл в моих ушах, — и вышвырнет прямиком в какую-то другую реальность. Вышвырнет, наконец, в настоящее. Он поцеловал мои руки, а потом взял в свои, и все время, пока мы стояли, так и держал, не выпуская. Моя голова просто взрывалась от количества самых разнообразных вопросов, перекрикивающих друг друга отчаянными и полными надежды голосами. И сердце. Сердце взрывалось тоже. Кто вы? Зачем целуете не нужные вам руки? Прошел еще час, а поезд все не отходил. Я была занята надвигавшейся разлукой и, не думая об окружающих, тянулась к нему. А он прятал меня в своей тени от чужих глаз, пытаясь смягчить эту разлуку привычными словами того мирного времени, которое для нас с ним не существовало, потому все темы, исчерпав себя, возвращались к войне. — Я уверен, что ваш Уизли жив. — Мерлин! — Может быть, даже встречусь с ним. И передам, что вы живы. — Профессор. — Забудьте меня. — Прошу, напишите мне. — Нет. Не жди письма. — Я буду ждать! — Как вы любите чего-то ждать. — Трогаемся! Кто едет, садитесь! — закричал кто-то за спиной Снейпа. — Северус Снейп! Вы главный, вас ждут. Он отпустил мои руки. Я стояла одна, прижавшись лицом к решетке, и торопливо застегивала пальто на резко озябшей груди. И тут я сошла с ума. Вцепилась руками в решетку, полезла, срывая ногти, через преграду, завыла его имя. — Северус! Железные прутья царапали кожу, решетка качалась и лязгала. Мир в темно-синем мареве несся перед глазами, мешался с запахами мантий и табака, врывался в уши паровозным воем. Господи, если он уйдет. Если уедет без меня… Не отбирайте у него жизнь! Ведь он еще не жил, как и я не жила. Мы только блуждали по кругу. Он обернулся, его кадык дернулся, и он бросился ко мне. И поймал. Оттолкнул и обнял. — Два дня. Слышишь? Два дня, Грейнджер, и я верну тебя Белле. Мы прибыли на место ранним утром. Сотни магов бежали из страны. Изможденные, рано постаревшие женщины, дети — маленьких перемазанные кровью человечки с быстрыми испуганными глазами. Особенно странно выглядели бегущие от сражений молодые женщины в модных пальто, жалких и пропыленных, с пыльными прическами. А в руках узлы, узелки, узелочки; пальцы судорожно сжаты и дрожат от усталости, голода и совершенно животного страха. Люди переговаривались друг с другом, в их голосах одинаково дрожали злость и обида. Они были подавлены неизвестностью: вот она — граница аппарации — но выпустят ли их. Подойдя к штабу, я увидела, как совсем юный боец, года на два, на три старше меня самой, сын какого-то Пожирателя, быстро оглянувшись, метнулся в сторону, схватил прислоненную к дереву снайперскую винтовку и в три огромных прыжка выскочил на предаппарационную полосу, где ждали своей участи беглецы. — Бегите! — закричал он тонким, взвизгивающим, сумасшедшим голосом, закричал так, что все кругом обернулись на этот нечеловеческий вопль. — Спасайтесь! Мы окружили самих себя! Мы — волшебники! Мы не должны стрелять друг в друга пулями! Я хочу умереть от заклятья! В спину… Можно в спину! Почему я должен погибать как маггл, от пули? Мы мешаем железо и магию! Истребляем друг друга! — то нагибаясь, то выпрямляясь, он подпрыгивал, потрясая попеременно палочкой и винтовкой … — Не хочу умирать… Я не хочу. Спасайтесь! … — Не хочу умирать… Я не хочу. Спасайтесь! Снейп, увидев этого плясавшего на дороге и панически кричавшего человека, недолго думая, выпустил в него Ступенфай, но тот случайно увернулся. Профессор занес руку еще раз. — Не нужно… — Грейнджер, он чокнулся. Он опасен сейчас. Я поняла, что сейчас этого мальчишку непременно убьют, не могут не убить, раз он кричит такие страшные, панические слова. Решив спасти его, и не думая в эту минуту ни о чем другом, я бросилась ему навстречу. Но тот, заметив подбегающую меня, повернулся, перехватил винтовку и метнулся наперерез. — Что! Что, убить меня пришла? Я не дамся! Не дамся! — я увидела близко-близко его вылезшие из орбит, ненавидящие, безумные глаза, отпрыгнула в сторону, а потом вцепилась обеими руками. Позади нас стояла тишина. Даже Снейп не пускал заклятий. Мы яростно выкручивали друг у друга винтовку. Меня шатало из стороны в сторону, точно я была листочком, росшим на ветви. — Брось оружие! — прошипела я ему в лицо. — Ты не убьешь меня! В этой борьбе я постепенно перехватила винтовку обеими руками, собрав все силы, рванула к себе. Бах! Мальчик остекленело улыбнулся мне. Я не сразу поняла, что произошло. Разжав пальцы, боец взмахнул ими в воздухе, словно хотел обнять свою больную голову, и, не донеся рук до лица, ничком свалился на дорогу. — Мама! Мерлин! — завизжали со всех сторон. И только тогда я поняла, что выстрел, который я слышала за секунду до, был моим собственным. Я рванула винтовку и нажала на спуск. И теперь перед моими ногами лежал мертвец. Что он именно убит, а не ранен, я подумала еще раньше, чем, брезгливо отшвырнув от себя винтовку, присела на корточки над упавшим. Юноша лежал ничком, неловко и жалко вывернув набок лысо-детскую голову. Кровь хлестала изо лба. — Все правильно, Грейнджер. На войне нужно убивать. Но, хотя Снейп говорил грубо и уверенно, у него у самого были виноватые глаза. И резкими словами он просто хотел убедить всех, что убийство на войне идет во благо. Во благо… Кого я убила? Ни своего, ни чужого. Хотела спасти — и убила!.. Что могло быть страшней этого?! Мы долго молча смотрели со Снейпом в глаза друг друга. И оба отчетливо понимали. Я не девочка — я убийца. Ты помнишь меня маленькой, Северус?! Не можешь не помнить! Забудь ту девочку, Северус! Забудь! Перед тобою испуганная смертью убийца.