***
Беллатрикс замерла остолбенело, недвижимо. — Может, мне ее увести? Я не причиню этой женщине вреда — осторожно дотронулся до ее локтя Драко. — А? — Белла отпрянула в сторону.- Нет, нет, это я должна… Пожалуй, только я. Сейчас… — Убейте же! Спасите меня, — пожиратели и эту женщину научили прятаться, бояться. Теперь, когда ее ребенок мертво раскинул сжатые ручки, она имела право на страх. — Дайте мне спирта! Выпить дайте, — прошептала Лестрейндж. — Милая… Понимаешь, это все война. Не Мальсибер такой, а война его довела. Его семью обещали убить, и он… Я помогу тебе. Потерпи немного. — Она говорила с какой-то покаянностью, словно виновата была в том, что так долго пришлось страдать Ренате. Позванивало в голове, давило на уши, нудило внутри. Северус стоял рядом, поддерживая скорбно сгорбившуюся Минерву. — Гарри… — выдохнула Белла, испуганно глянув на вихрастого, зеленоглазого парня, замершего в дверях. — Уйди, Гарри! Уйди! Я не смогу… убить, когда ты рядом. — Белла… Зачем? За что? Какой в этом смысл? И вообще, какой смысл во всем этом? В таком вот побоище? Чтоб еще раз доказать превосходство человека над человеком? — Я не знаю! Не знаю! Уйди! — Уйди, Поттер, — Драко, нахмурив светлые брови, толкнул Гарри в плечо. — Не мешай ей. Отчаянно, в один дух, Белла выпила самогонку и закрыла ладонью рот. Глаза Ренаты пристально посмотрели на меня, и я четко услышала ее голос в голове: «У тебя ведь будет ребенок. Ты его сбереги… Я не смогла, а ты сможешь. Для НЕГО сбереги, девочка». Смысл послания ускользает: или же я не хочу прислушиваться, или мне безупречно страшно поверить в то, что все так просто. Так просто. Так … просто. У меня кружится голова. Но откуда она узнала? Откуда она может знать? Светлее сделалось. И вроде бы еще холоднее. Все тело от дрожи вот-вот рассыплется. Ребенок… Нет! НЕТ. Ребенок. — Прости меня, — Белла выпустила зеленый луч прямо в грудь улыбающейся женщины, прижимающей к себе мертвое дитя. Лестрейндж неестественно выпрямила спину, скривилась. И ее тут же сгреб в объятия Гарри. Милый Гарри… Болело сердце. Так оно не болело никогда. Меня затягивало в какой-то омут со стоячей ледяной водой. Призрачность, тонюсенькая призрачность надежды удерживала на самом краю, не давая обрушиться в яму с головой. Ребенок? Не может быть. Или может? Все романы заканчиваются одинаково. Женщины беременеют и рожают уже не первую тысячу лет, так что же я… Я не думала. А если… Если попросить профессора, чтобы он…одно заклинание, всего-то. Зачем нам этот вот ребенок? Маленький и беззащитный на войне? Я не хочу, чтобы ему также снесли лицо пулей. Не хочу. Даже не предполагала, что малодушна настолько. Здесь такой спертый воздух, что дышать нечем. Кажется, Драко что-то говорит Гарри, который так и не выпускает Беллатрикс из объятий, но я уже не слушаю. Ничего не слушаю. Я задыхаюсь, что-то тугой бечевкой давит на горло, душит. — Северус… — хриплю беззвучно. Он не слышит, не видит. — У нас будет ребенок, профессор. У меня будет ваш ребенок. Нужно сосредоточиться на дыхании. Нужно. Но, кажется, я не могу. Больше всего мне хочется вернуться домой, упасть в объятия и не шевелиться. Словно так и только так я могу жить. Только рядом с ним. — Поттер. Будет очень больно убивать, словно оглушит тебя кто-то по башке. Но это своя боль, а ты думай о чужой. Ранили тебя? Больно, Поттер? Что же ты хотел, чтобы при ранении и никакой боли? Тоже мне, герой!.. Война ведь война, беспощадная… Знаешь, как бывает… Бултых в окоп— аж круги красные перед глазами, и треснуло что-то в теле, горячее от крови все стало. Но все это уже не страшно. Здесь, в окопе, уже не достанут. Первый день на войне, ранили сильно, а ты уже ее боишься, Поттер? Смерти боишься? Бывает, здесь, в лагере, ослабивши напряжение, и умирают; солдатики с верой в жизнь, огорчившись под конец, что все вот вынес, претерпел, до лагеря добрался… в Мунго бы теперь, и жить да жить… А они умирают. Не страшно умирать — лишать другого жизни страшно, — Драко захлебывался словами, а я не знала, с чего начался их спор. Снейп резко опустил глаза на меня, сощурился. — Уходите! Все прочь, — зарычал он. — Выходите. — Что случилось? — Белла уведи всех, — ответил он, снимая с меня пелену заклинаний. — Грейнджер, ты жива? — бормотал, легонько похлопывая по щекам. — Смотри на меня. Я вздрагиваю, пытаюсь открыть подернутые мутью глаза, тянусь к нему обеими руками, как маленькая. Господи. Я обнимаю его, кажется, сиплю что-то, саму себя не слыша. — Северус… — Гермиона, ты в порядке, ты не ранена? Открой глаза, я сказал! Меня колотило крупной дрожью, я потерянно всхлипывала. — Ну-ну, ничего, ничего… Дыши. Он осторожно уложил меня головой к себе на колени. Трясло, и горькая, слезливая, какая-то детская слабость и обида накатывали на меня. Большой боли я пока еще не ощущала, но вот чувство сиротливости, одиночества и безмерной тоски по кому-то и по чему-то распространялось по всему телу, по всему естеству и даже, вроде бы, под кожей. В крови, в мышцах поселялась тоскливая пустота. Как и всегда бывает после таких заклинаний, я болела всем телом, слабела духом. Как всегда, мне хотелось куда-то уплыть, уехать, убежать. — Девочка… Гермиона, что же ты плачешь? Что ты хочешь от меня? Вот я с тобой. Я тебя не брошу. Куда уж мне тебя бросать. Посмотри на меня, Гермиона. Видишь, я сдался? Я весь твой. Ты подарила мне себя? Так я дарю себя в ответ. Смотри на меня, слышишь! Не закрывай глаз. Не смей. — Северус. Ты опоздал сегодня, можешь опоздать и потом. И тогда они убьют меня. Ты меня всегда бросаешь. Но это ничего, уже ничего. Если хочешь, то бросай, уходи. Я справлюсь. Я же сильная… Я гриффиндорка. Но, если придут за мной, то… Я боюсь. Я смертельно испугана. Сказать ему «это» — обнадежить и запугать, а если я всего лишь принимаю бредни сошедший с ума волшебницы за действительность? Если я ошибаюсь? Вдруг ошибалась она? — Убьют меня и ребенка. — Какого ребенка? — он вскинул черные брови и судорожно втянул воздух, вцепился в мои плечи. — Какой ребенок, Гермиона? — Наш. Слишком просто. Слишком страшно и несвоевременно, чтобы можно было поверить. — О чем ты думаешь, Северус? — шепчу прямо в его пасмурные губы. Говорят, что человек, который является отцом твоего ребенка, автоматически становится мужем. Мой муж… непокорный судьбе, напряженный, будто готовый немедленно, прямо сейчас произнести то страшное заклятье, что убьет хрупкую жизнь. — Не сердись на меня, я совсем потерялась… Молчит. Не шевелится. — Северус, что с тобой? Я целую его в сомкнутые губы. — Ну, хочешь, я уйду? Я уйду. Не бойся, со мной все хорошо. Я снова живая. Я вовсе не хочу владеть им безраздельно и во всех смыслах. Я хочу только одного — чтобы ему было во всех смыслах хорошо. И ради этого я готова буквально на все. Если бы сейчас он сказал — оставь меня, мне так нужно, я бы оставила — при наличии полной уверенности, что он мне не лжет. Я могла бы теперь от него отказаться. Если бы он попросил, то я бы ушла. Собственные мысли совершенно обескураживают. Может быть, готовность покинуть — как раз признак фальшивости, это не любовь, это что-то другое; а настоящая любовь была тогда, в самом начале, черная, как пепел, терзающая вечным голодом и страхом? Неужели, все, разлюбила? Готова отпустить? Я не знаю. Мне странно, что я вообще думаю об этом. Какая разница, настоящая-ненастоящая любовь… Мужчина в моих руках, суровый, злой, смелый, доверившийся мне, вот он — настоящий, побежденный мною. «В моих руках» — это вовсе не метафора, он в самом деле в моих руках, и я должна попытаться… — Северус, я не хочу, чтобы ты мучился. Только не из-за меня. Если я, все-таки, ношу твоего ребенка, то пусть он родится. А если он тебе не нужен, то не мучайся, отправь меня на другой континент, забудь. Лорду скажи, что я умерла. Я хочу быть с тобой каждую секунду, хочу жить тобой. Хочу просто тебя любить. Но, если тебе я не нужна, то я мешаться больше не буду. Вот я. Рядом и вся твоя. Мне ничего от тебя не нужно. Смотрит вызывающе, раздражаясь, не желая, боясь понять. Северус. — Ты мешаешь мне. Мерлин, как же ты мешаешь мне, Гермиона. Ударить бы по лицу, заорать… Если хочешь… Если хочешь, то я уйду. Я обещала. Мои собственные надежды вдруг представляются абсурдом и сказкой, моментально разбиваясь о немыслимый страх потерять его, ОТПУСТИТЬ. Я ведь все равно надеялась, что буду нужна ему. Нет, я должна бежать, я должна уйти, немедленно, сейчас же, но я не могу, я… не могу. Потом не смогу.Он смотрит мне в глаз, упрямый и жесткий, как сталь. — Не уходи. Останься со мной, — тихо, еле слышно перебивает мои мысли Снейп. Он целует меня так отчаянно и бережно, будто я уже не жива. Северус, что же ты так испуган. Я не ухожу. Не умираю. У него такое измученное, вымороченное усталостью и болью лицо, что я ощущаю себя рядом с ним отнюдь не маленькой девочкой, напротив. Я так стара, господи, так стара и так много узнала. Я так отчаянно полюбила. Северус, а ты еще совсем юн, и ты так устал. Заболел? Заразился от меня этой страшной, дурацкой любовью? Что же мне сделать, чтобы ты не болел мною. Зависеть от чужой жизни так тяжело, тебе ли не знать. Поттер зашел в дом, в изумлении уставился на нас, точно оглушенный заклятием. - Я знаю, что здесь случилось, и догадываюсь, что могло случиться, появись мы хотя бы десятью минутами позже, — шептал Северус. — Но я же пришел. Не уходи от меня. Я ведь тебе поверил, девочка. - Наверное, мне немедленно нужно выпить или что-то сделать… не знаю, что, иначе меня просто разорвет изнутри, — громко говорит Гарри. Я стискиваю Снейпа изо всех сил. Поттер смотрит удивленно, словно не веря своим глазам. А потом обессилено приваливается спиной к стене и съезжает на корточки. Опускает голову. Я все отдала бы за то, чтобы он немедленно исчез отсюда. — Поттер, уведите ее. — Да, профессор. Я цепляюсь за него, не желая уходить, и не обращаю никакого внимания на то, что мы не одни. — Иди в дом, Гермиона. Иди, я сейчас. — Северус! Я целую его в соленые от моих слез губы, глажу по голове, льну плющом. — Пожалуйста, иди.***
Вместо сломанной ванны я приспособила деревянное корыто, оставила баночку с самодельным мылом, мочалку, ведро и ковшик. Северус, едва не опрокинув корыто, с трудом уселся в него. Он мылся, подогнув под себя ноги, и чувствовал, как сходит с него не грязь, а отболевшая кожа. Из-под кожи, толстой, грубой, соленой, обнажалось крепкое, задушенное усталостью тело. По телу его медленно плыла истома, качала корыто, будто лодку на волне; и несло, несло куда-то в тихую заводь полусонного профессора. — Грейнджер… Кто-то прошел в комнату Беллы. Видимо, Поттер, вытащи его за уши, пожалуйста, — прошелестел он сонно. — Только аккуратно. — Аккуратно за уши тащить? — расслабленно улыбнулась в ответ. — Не притворяйся дурой. Сама аккуратно. Шаги у самой двери… Рудольфус стоял на пороге, исхудавший и чужой. — Белла… Беллатрикс, гордо выпрямившись, пошла навстречу. — Ну… Сразу «Круцио»? — протяжно сказала она. — Что, даже отрицать не станешь? — Не стану. Я тебе изменила. Совсем изменила. Скорее душой, чем телом. Да, впрочем, и телом. Так что? Круцио? Она, стараясь не вбирать голову в плечи, сложив руки на груди, стояла перед опостылевшим мужем. С обезображенного скрываемым страхом всегда красивого лица, не мигая, глядели глаза в черных кругах. Рудольфус пошатнулся и прошел мимо. Пахнуло запахом мужского пота. Он, не скинув даже мантии, лег на кровать. Полежал, повел плечом. Женщина, не поворачивая головы, сбоку глядела на него. Белла, увидев меня сквозь просвет в двери, выпучила глаза, прося уходить. — Ужин был? — Нет… — Я хочу есть. — Ужина не было. — Принеси мне что-нибудь пожрать! — Не принесу. Рудольфус встал, отбросил палочку в угол комнаты. — Расскажи, жена, — коротко попросил он. — Расскажи мне все. Нагнув голову набок, Белла смотрела сквозь него. Молчала. — Расскажи, как меня ждала, как тосковала? Ну? — Не ждала. Не тосковала. Надеялась, что ты умрешь. Это ты хочешь услышать, Рудольфус? Страшный удар в живот вырвал из-под ног женщины опору. Она стукнулась о дверь спиной, глухо ахнула. Я кинулась в комнату, но Северус уже сам вышел. — Быстро уходи! — Нет. — Уходи. — Я должна ей помочь. Страх ли поднял Беллу, или живучая, женская натура, но она встала на четвереньки. Задышала. Тяжелая рука Рудольфуса камнем упала ей на голову. Сжал руками распущенные волосы. Рванул и повалил лицом на пол, стал возить по шершавым доскам. Профессор попытался оглушить Рудольфуса сзади. Тот качнулся и, обернувшись, пошел на Снейпа бешеным зверем. Пожиратели дрались отчаянно. Клеймили друг друга невербальными заклятьями. — Разойдитесь! — взмыленный Драко махнул руками. — Разойдитесь! Рудольфус выплюнул на ладонь кровь и половину зуба, сказал хрипло: — Идите отсюда, собаки. Я с женою сам разберусь… — Не выйдет. Белла, сейчас же иди к Поттеру! — Нет, Северус. Это моя вина. Он убьет Поттера. — Это приказ. — Ты серьезно или шутишь? — Марш к Поттеру. — Что, Белла, и с ним, со Снейпом, спишь, раз его приказов слушаешься? — Нет, — огрызнулась она и на четвереньках выползла в коридор. Я хочу подойти к ней, но меня опережает Гарри. Он целует ее опухшие, вялые губы, смотрит в глаза, болезненные и какие-то опрокинутые. — Мы сегодня убежим, слышишь? Убежим. Я тебя заберу, — Белла монотонно кивает на его слова. Ей страшно обнадежиться. — Сегодня… Беги один, мальчик. Я не могу, — хнычет она. — Мне так больно. — Значит, мы вылечим тебя. Вылечим и убежим. Господи, какая мука — любить. Профессор тихо смотрит на меня, прислонившись к стене. Если бы я только могла, Северус, если б знала, как стереть это отчаянное, любящее выражение с твоего лица. Не хочу, чтобы ты страдал. Ты уже столько…***
Он не стал переспрашивать. Ребенок… Снейп вообще никак не отреагировал на мою реплику — ни единым словом, будто бы и не слышал.Мы лежали в постели — и его пах впечатывался в мое бедро. Я весь вечер старалась не думать о том, почему мы обходим молчанием то, что произошло. Происходит. Происходит прямо сейчас где-то внутри. Его тело обжигало меня наготой, какой он горячий, словно у него жар. — Северус. Он молчал. Из окна было видно, как в ближнем полуразбитом доме колдомедик с засученными рукавами бурого халата, напяленного на свитер, перевязывал раненых, не спрашивая и не глядя — свой или чужой. И лежали раненые вповалку — и наши, и чужаки; стонали, вскрикивали, плакали, иные курили, ожидая отправки. Слизеринский красавец Драко с наискось перевязанным лицом, с наплывающими под глаза синяками, послюнявил самокрутку с отцовским табаком, зажег и засунул ее в рот сиротливо сидящему рядом с ним Гарри. Два часа назад закончилось очередное сражение. Северус пришел невредимым. В спальне темно и прохладно. Наверное, далеко за полночь, почему же он не спит, почему не… Я осторожно отодвигаюсь и легким движением глажу напряженную плоть. Северус еле слышно стонет сквозь зубы. Ты же хочешь… Между ног тянет болью. Почему он не… Пальцы монотонно двигаются. Северус выдыхает шумно, опять стонет, ерзает бедрами. Я чувствую, как его пальцы нежно и беспорядочно гладят мою голову, путаясь в волосах в каком-то всеобъемлющем тумане жалости, нежности, желания. Он ничего не говорит. Пальцы горячие. Будто у него жар. Я скольжу губами. Целую чрезвычайно медленно, сначала всей чуткостью губ, затем всей их тяжестью, вплотную, все глубже, только так.Почему он не… Может быть, испугался, что это может навредить? — Северус. Он охает, и словно просыпается, и молниеносно разворачивается, разводит мне колени — и вот теперь наконец-то… Удовольствие нарастает, накрывая с головой — и эта самая голова, наконец, перестает думать. — Все в порядке, девочка? — шепчет Северус, и я вплетаюсь в него руками и ногами, дышу им, дышу в него. Сердце готово выскочить. — Я люблю тебя, — шепчу с отчаянным раздражением, как если б бормотала: «я тебя ненавижу». И пахнет от него снова пасмурным небом, какими-то травами и кровью. — Как же ты мешаешь, — произносит он невнятным, явно засыпающим голосом.Он, кажется, и в самом деле заснул, сопит длинным носом, вот и хорошо, поспи, невенчанный муж мой, поспи. Отдохни. А завтра… Завтра мы будем говорить. Буду говорить я, а ты слушать. Потому что юная девочка-гриффиндорка проснулась во взрослом теле со старой душой. И я готова сражаться, мой милый. Я готова.