***
Далеко брезжил рассвет. Мы проспали не больше часа. Я зарываю нос в его волосы, щекотно, пахнет травой, будто он только что валялся в поле. Бездумно ухватила черную прядь губами, целую волосы… Сентиментальная дура, кто бы мог подумать… Откуда всё это проклюнулось во мне, из каких потайных щелей повылазило, из каких гнойников натекло? Волосы теплые, мягкие, такие не могут быть у взрослого мужчины. Господи, господи… Целовать чьи-то волосы… Он пытается глубоко вдохнуть в моих тисках — и я все-таки разжимаю руки, самую малость. — Северус. — Чего тебе, девочка, чего ты еще хочешь? — Хрипло и сонно шептал он. Где-то под половицей щебечет нудный, замаявшийся от бессонницы сверчок. Начался ветер — и шелестел листвой за окнами; ветер к перемене погоды, ветер к перемене жизни. — Я люблю тебя… Ну, вот. Ничего глупее и не придумаешь. Горбишься лежа, будто я тебя ударила. — Хорошо, — прошептал мне куда-то в макушку, — хорошо. А теперь спи. Тебе нужно много спать. Я кивнула и потерлась носом о его плечо, а потом медленно вылезла из кровати и вышла на улицу. Почему-то захотелось подышать. И даже не думалось, что дышать придется пеплом. Ступени дома скрипели под ногами. Изредка, вскрикнув, просыпались больные, которым не хватило места в домах. Падали, быстрее мыслей и беззвучнее слез, предрассветные звезды. Звезды на моих глазах складывались в огненные буквы, которые высыпали одна за другой над черной крышей, семенили гуськом и разом пропадали во тьме. Буквы-мысли-звезды. Скрип половиц под ногами. Ребенок. Война. Северус… «Неужели… это… возможно…» — огненным осторожным шепотом кружились в голове мысли, и ночь одним бархатным ударом смахивала их. «Неужели… это…» — опять начинали они, крадясь по моему мозгу. Утро рождалось белое, нежное, дымное. Деловитым гулом дрожали стекла. Две молочно-серые в тумане фигуры вышли из соседнего дома. Точнее, одна — женская, выбежала, заламывая руки, а вторая — мужская, шла за ней медленно, точно боясь спугнуть. — Возьми меня, ну! — женский голос сорвался хрипотой, — возьми меня прямо сейчас. — Да что с тобой творится, Белла? — шептал парень обескуражено и не трогался с места. — А, так ты не хочешь? — кричала Беллатрикс, царапая горло собственным криком. — Ты уже не хочешь, да? Тебе уже не нужно? Понял? Понял, что я старая, страшная? Понял! Уходи! Ну, не мучай меня! — Белла, ради бога! Я ничего не понимаю… — Что за слезливые причитания, Поттер? Северус сзади обнял мои плечи, и от его самых надежных в мире рук стало спокойно на сердце, и мысли перестали роиться осиным ульем. В руках Беллы нет палочки, но в один миг ее волосы словно вспыхивают огнем, выпрямляются. Укором кричат Гарри, — Ну, посмотри же, посмотри, посмотри! И мое сердце покалывает. Рыжие волосы. Лили Эванс. Рыжие волосы… Джинни. — Так лучше? ТАК ЛУЧШЕ, ГАРРИ? Поттер отшатнулся, а я видела, как рыжие, ярко-рыжие пряди свисали по плечам Беллы, шевелились, как змеи. — Белла… Женщина опрометью бросилась к нашему дому. К дому, на крыльце которого Северус уверенно и по-хозяйски прижимал меня к своей груди. И чернота ревности тянулась за Беллой разматывающимся клубком. Лили… Лили Эванс. — А ты ведь ее любишь, Северус? — спрашиваю, сжимая в руке его руку. — Грейнджер… Какая мелодрама, любил, убил, проклят. Звучит, правда? Он всю жизнь любил мать Гарри Поттера, он убил его мать, теперь еще и… — Просто ответь, пожалуйста. Не нужно всех этих речей. — Люблю. И буду любить дальше. Но… Ты, хоть, сама видишь? Я обнимаю тебя, я сплю с тобой. Я думаю о тебе, девочка. И ты… ты очень дорога мне. ТЫ носишь МОЕГО ребенка. Ты, а не Лили Эванс, — слова давались ему с трудом, каждая фраза на полувздохе. По-хорошему, мне надо бы рассердиться, зайтись от ярости — и тогда все встало бы на свои места. Но какой смысл в бессилии биться головой о камни? Пусть любит ее… Помнит ее. Но обнимать будет меня. Метели метут цветочные… Цветы припорошены пеплом. Кровавый сок течет по губам. Думает обо мне… Порыжевшие волосы Беллы — упреком, памятью, болью. — Белла! Гарри валит ее на землю, кровавую, грязную. И ласкает каждый пальчик, каждый пальчик по очереди, пальчики-факелы, каждый будет гореть отдельно от мальчишеских поцелуев. Будет гореть вся она, пока белые кости не обуглятся от нежности до черноты, а сама чернота не рассыплется в сухую костную пыль. — Что же ты не убегаешь, глупая, — надрывный, испуганный шепот — Что же ты не убежала раньше. Что же мы с тобой наделали… Я зажмуриваюсь, и чувствую движение воздуха рядом — ничего больше. Я знаю, как ты дышишь. Знаю, чьи руки касаются моих плеч — и голос, он звучит внутри, где-то под грудиной, голос укоряюще печальный. — Девочка… Поцелуй в макушку, точно в самое сердце. Глупая, какая я глупая. Прости меня… Стой только рядом, не уходи. — Иди к ней, Гарри, иди к ней, ей страшно, ты должен быть рядом. Твоя рыжеволосая Джинни будет ждать тебя! Ты должен быть рядом с ней до самого конца войны. С ней, светлой и чистой, а не со мной. Ну, уходи, Поттер! — Белла, да замолчи же ты! — Ты будешь счастлив. Ты должен стать счастливым! О, Мерлин… Гарри и так счастлив, счастлив безмерно, потому что для него целая вселенная сокрыта в этих кривящихся от ревности губах, в фалангах белых пальцев. В нем давно сдох гриффиндорец, разделяющий мир на белое и черное. Сдох — туда ему и дорога. — Она будет хорошей женой, — выдыхает Лестрейндж, и все ее тело сводит судорогой. — Кто будет хорошей женой? — Твоя Джинни Уизли. Он пытался уловить, причем тут Джинни. И засмеялся, сложив все воедино. Хохотал. — Так вот к чему были рыжие волосы, — каждый пальчик плавится под губами. — Моя бестолковая. — Вселенная, сокрытая в одном единственном взгляде, — глупая, глупая… — Тебе смешно? — Белла, — говорил тихо, сжимая ладонью ее ладонь. — А ты? Ты будешь мне хорошей женой? Ниточка. Чтобы окончательно привязать. Она смотрела, не мигая, широко раскрыв глаза, ошеломленная до испуга. — Как это понимать? Строгие интонации совсем не идут ни к выражению детских ошеломленных глаз, ни к растрепанным — уже черным — лохмам. — Я хочу на тебе жениться, — отвечал Гарри насмешливо, мальчишески задорно. — Ты же уже давала мне согласие. — Ты с ума сошел? — Ну, если сравнивать с тобой… — Ты ведь шутишь, Гарри? Ты… ты… — Я тебя люблю, глупая. Я. Тебя. Люблю. Не Джинни, а тебя. Белла продолжала беспомощно хлопать глазами, словно никак не могла понять, о чем Гарри вообще говорил и что именно ей предлагал. Наклонившись, парень легко коснулся ртом ее рта, горького от табака. Она заморгала спутанными своими ресницами, прикусила губу. — Ты должна мне ответить четко, — бормотал, волнуясь, как школьник. — Белла? — Венчаться, так в церкви…***
Хлопнула дверь, на секунду в душный церковный зал ворвался шум ливня, и струя влажного холодного воздуха овеяла лицо, заставляя глубоко вздохнуть. Они входят, промокшие до нитки, крепко обнимая друг друга, словно боясь упасть. Белое шёлковое платье прилипло к женскому телу, но Белла ничего не замечает, лишь смотрит себе под ноги задумчиво-отстранённо, будто бы потерялась, заблудилась в огромном помещении с тремя колоннами. Бедняга Гарри. Даже губы побелели. Ему определённо везёт. Сейчас он станет мужем. Мужем Пожирательницы смерти — Угораздило же мальчишку, — скупо улыбается рядом Минерва, и улыбка выдает ее с головой: когда-то и она вот так же, рука об руку, шла под венец. — Вы были ЕГО женой? — Не знаю… По маггловским законам я до сих пор жена Тома Реддла. По магическим — нет. Не знаю, Гермиона. Ничего я не знаю. Гарри смотрит беспомощно и обречённо, растерянный, жалкий и счастливый. — Всё в порядке, Гарри, не стоит волноваться, — прошептала я со всей возможной беспечностью, и погладила по руке Минерву. Она вздрогнула, будто от холода, выгнулась по-кошачьи, прищурилась, почувствовав жизнь, которую я в себе еще не ощущала. Она смотрела удивлённо и говорила замедленно, неверяще. — Разве время для этого? Гермиона… — Не время… Но это вернуло меня к жизни. — Я рада за тебя… Должна быть рада. И за Северуса. И за Беллу, особенно за Беллу. Пусть ее венчание столь тайно, и на нем присутствуют только три человека, зато она будет счастливой. Знаешь, иногда я вижу в ней отражение самой себя… Такая же отчаянная дура, готовая приласкать каждого ребенка, а своих детей не имеющая. Так глупо ищущая любви. Как странно это все… Минерва МакГонагалл видит в Белле саму себя. Беллатрикс видит себя во мне. Круговорот женских судеб с небольшим отступлением во времени. У Минервы Макгонагалл есть муж по законам магглов, был по законам магов. У Беллы есть узаконенный магией Рудольфус, будет закрепленный маггловской церковью Гарри. А у меня… А у меня Северус. Невенчанный муж, не подтверждённый ни одним законом. Просто мой, самый надежный и нужный. Жизнь — вечный круговорот, лабиринт без конца и начала. В доме моих родителей были обои — белые, в голубоватых розах. В полубреду, бывало, из этих роз лепишь профиль за профилем или странствуешь глазами вверх и вниз, стараясь не задеть по пути ни одного цветка, ни одного листика, находишь лазейки в узоре, проскакиваешь, возвращаешься вспять, попав в тупик, и сызнова начинаешь бродить по светлому лабиринту. До ряби в глазах. Так и в жизни, все бегаешь, путаешься, начинаешь сначала, странствуешь от профиля к профилю, пока не найдешь своего. И пусть он носатый, пусть. Главное, что твой. И без этого лица тебя снова закинет в этот дурманящий до тошноты круговорот. — Пред лицом Всевышнего… — Минерва прикрыла глаза. А ведь Лорд, возможно, любил ее по-своему. Он чувствовал себя богом, воссоздающим погибший мир магии. Он постепенно воскрешал этот мир, надеясь подсознательно сделать это в угоду женщине, которую знал столько лет. Наверное, он пытался Минерву забыть, стирал воспоминания, но они возвращались; Лорд хотел убить в себе такое низкое, человеческое чувство — желание обладать. Но образ МакГонагалл, ее незримое присутствие, тень ее воспоминанья требовали того, чтобы, наконец, он и ее бы воскресил для самого себя, и он нарочно отодвигал ее образ до полной своей победы, так как желал к нему подойти постепенно, шаг за шагом, точно так же как тогда, полвека тому назад. Боясь спутаться, затеряться в лабиринте памяти, он прежний путь свой воссоздавал осторожно, бережно, возвращаясь иногда к забытой мелочи, но, не забегая вперед. И вот она полностью в его власти, связанная по рукам и ногам. — Возлюбленные чада церкви! — начал священник, и в тот же самый миг Северус, взмахнув палочкой, начал совершенно другой ритуал на языке, который я не смогла распознать. Слова вились вокруг, звучные, прекрасные, древние; непрошеные слёзы подступали к глазам; волны запаха ладана укутывали теплотой. — Согласны ли вы хранить верность… — Согласна, — выдохнула я, глядя на увлеченного процессом Снейпа. Как я тебя ждала, милый мой, в тот, хмурый, снежный вечер. И все шептала в тишине твое имя. И как боялась с тобой встречи. Помнишь, в окна бился ветер? Не помнишь… А я тебя ждала… Я почти испугалась его острого профиля, жёстко выделенного игрой теней. Он резко повернулся, чёрные глаза его были непроницаемы, но смотрели абсолютно точно на меня. И с губ сами собой срывались, точно в пропасть, клятвы и ответы, частью на родном, частью на том, неведомом языке. И мой голос вплетался в голоса Гарри и Беллатрикс и путался в воспоминаниях МакГонагалл, тонул в его глазах. Прозрачное утро, и небо как будто в тумане. Холодное солнце освещало перламутровые дали. Где наша первая встреча, Северус? Когда маленькая школьница шла, удивленно хлопая ресницами по Большому залу, а ты во все глаза смотрел на вихрастого мальчика. Где наша первая ночь? Ночь, когда ты остался со мной. Яркая, острая, тайная, в тот памятный вечер. И первая кровь… Кольца оплели пальцы новобрачных. Белла, в каком-то иступленном ощущении счастья, поднесла кольцо к губам и коснулась его языком. И этот вкус, вкус грозы и магии, я ощутила вместе с ней. Подняв глаза, я снова увидела устремленный на меня задумчивый взгляд Снейпа. — Поклянитесь… — И буду любить вечно, — сказала я, и Северус повторил мою фразу еле-видным шевелением тонких губ. — И в горе и в радости, — в унисон. — И только смерть… — начала я. — Смерть разлучит нас, — с закрытыми глазами выдохнул мой невенчанный ни одним миром муж. А потом священник покрыл епитрахилью соединённые руки Гарри и Беллатрикс, и внезапно от их скрещенных ладоней побежали, заструились серебристо-голубые, колдовские нити, сплетая воедино в то, чего ни человек, ни волшебник не разрушат… — А теперь можете поцеловать… Северус подошел ко мне, резко наклонился застывшим лицом, по которому не высказанными горестями катились капельки пота. Его родные губы задели мои, едва коснулись, но обожгли так, что я в полной мере ощутила его боль и ярость, и отчаянную покорность судьбе в поцелуе, который кончился, даже не начавшись. — Я никому не скажу, — выдохнула рядом белая, как смерть, МакГонагалл. Громкое, полное любви «Гарри» разбивает все возможные преграды и несется под сводами храма все выше и выше, отдаваясь в моих ушах нескончаемым гулким эхом хлопанья крыльев — и я спокойно, уверенно вторю этому вскрику своим громким смехом. Кажется, Белла плачет. — Гарри, что же мы натворили… «Миссис Поттер», — тянет Гарри нежно, дыша в маленькое пылающее ухо — и подхватывает ее на руки, невесомую, смущенную, улыбающуюся. Вот так. Держись за него, Белла, держись.***
Весь вечер выло, качало со скрежетом фонари, звякало наружной щеколдой. В полночь к Минерве аппарировал Лорд. Профессор испуганно кинулась к нему, а я на нее от жалости глядеть не могла: губы нервно дрожат, волосы из прически выбились, и глаза мутные, неосмысленные, как у тронутого умом человека. — Что делает тут эта грязнокровка? — вместо ответа она упала ему на грудь, руки на его шее сцепила и вся задрожала, точно подрубленная осинка… — Том, Том… Не трогай, я ее сама… Сама, — сдавленно зашептала МакГонагалл. Мужчина оттолкнул ее изумленно. На меня, сидящую в углу, он взглянул презрительно и отвернулся. — Мой Лорд, вы хотите забрать Минерву из лагеря? — Нет, С-с-северус, я жду, когда она сама ко мне вернется. Все жду, на сколько ее хватит. Мы с нею поссорились, — кивнул Волдеморт Снейпу в сторону женщины, — сказала мне, что все кончено. Обиделась, узнав, что я подчистил ей память лет пятьдесят назад. Не правда ли, мой друг, женщины невозможно глупы? Кстати, где прелестная Белла? — Она приболела. Но, при желании, ты, конечно же, можешь ее призвать, — Минерва забралась с ногами на диван и, кутаясь в черный платок, исподлобья глядела на Лорда. А я сидела, в первобытном желании укрыться, обнимая свой живот. И все ждала, ждала, когда, наконец, Волдеморт попросит нас с Северусом выйти. — Все твои обиды — глупость, Минерва, — сказал он, садясь рядом с ней и опираясь на выпрямленную руку. — Неужели вы думаете, что мне действительно сейчас важно увидеть Беллу? — Если ты пришел за мной, то уходи, — зашептала женщина. — Я пока не готова вернуться к тебе в ставку. Дай мне еще неделю. — Какая ты, право, смешная, у меня впереди вечность. Не забывай, что это тебе скоро умирать, — сказал Он и заметил, что ее большие, сине-зеленые, слегка навыкате глаза чересчур уж блестят, что слишком уж взволнованно поднимаются и спадают ее плечи под черным платком. — Хватит, — улыбнулся он. — Ну, хорошо, предположим, я лишил тебя некоторых воспоминаний. Но почему это вас, профессор, так тревожит? Уверяю, они были незначительны. — Уходи, Том, пожалуйста, — тихо сказала Минерва и отвернула голову. Он рассмеялся, пожал плечами… — Я долго ждать не буду, дорогая. Не испытывай моего терпения, — и с плохо скрываемой лаской погладил ее дрожащую руку. Когда же дверь за ним закрылась, женщина заплакала, не обращая на нас с Северусом внимания, и плакала долго, тяжелыми блестящими слезами, которые равномерно возникали на ее ресницах и сползали продолговатыми каплями по запылавшим от рыданий щекам. — Бедный мой, — бормотала она, — Ведь он не такой… Был не такой… И что я могу ему сказать… Ночь в незавешенном стекле холодно синела, отражая абажур лампы и край освещенного стола. Северус сидел ссутулясь, опустив голову и вертя в руках кожаный футляр Минервы для очков. Никто бы не мог сказать, о чем он размышлял. Были ли то думы о бледно прошедшей жизни, или же болезнь, нищета, горе с темной ясностью ночного отраженья, являлись перед ним; были ли это думы о будушем, о Лили и обо мне. Или просто скучная мысль о том, что вот узор на ковре как раз вмещает носок ботинка, что хорошо бы выпить огневиски… — Ну вот, я пойду. Спите спокойно. Спокойной ночи, Гермиона, — вздохнула Минерва. — Нет. Постойте, — выдохнула я. — Нам всем нужно поговорить.***
— Грязнокровка, чего ты от нас хочешь? — вспылила Беллатрикс. — Перерыть все кладбища Бетерфорда? Найти скелет младенца? Думай, прежде чем сказать. Я сегодня вышла замуж, а обязана обсуждать какие-то гриффиндорские бредни. — Мне кажется, что Лорд может поддерживать свою жизнь, благодаря некогда захороненному ребенку, который приходится ему сыном. — Глупости. Труп не может иметь такой связи с кем-либо. Даже предрассудки крови его не касаются. Мертвые не играют в игры живых. — Это не бредни, — протянула Минерва задумчиво. — Знаете, дети… Я думаю, моя мать вполне могла бы стать очень сильной колдуньей, если бы захотела. Однако она встретила моего отца, почтенного священника, и их женитьба свела на нет для нее возможность превратиться со временем во вторую Моргану. — И ей решили стать вы? — фыркнула Беллатрикс. — Хотя, нет, наверное, вам нравится судьба Нимуэ… — Белла, — скривился Северус. — Помолчи, прояви воспитанность. — Ох, не доглядела за мной матушка-покойница, ох, не забил до смерти отец! — оскалилась она, а профессор МакГонагалл продолжала. — Вместо этого она стала женой английского викария и управляла приходом так, как было принято тогда — более полувека назад — железной рукой. Она сохранила всю яркость своей магической натуры, являя во всем свое превосходство над магглами, но, не унижая их. Так вот, к чему я… По статусу рождения я — полукровка, магический же мир признал меня чистокровной, если вы знаете. Я помню фотографию своей бабушки, которую я так никогда и не видела и которой, однако, я боялась все детство: стянутые назад волосы, жесткий, испытующий взгляд и скорбный рот… В былые времена ее, наверное, сожгли бы на костре. — Ну, Минерва. — Мать, чтобы узаконить жизнь меня и братьев в мире волшебства, провела обряд, с помощью которого закрепила род МакГонагалл, как магический. То есть, в нашем мире своё существование, свой род можно привязать даже к трупу. А тут темномагичесий ритуал… — Это невозможно, иначе бы не было полукровок. — Возможно, Северус. Не каждая ведьма на такое способна. Не зря я сравнила свою мать с Морганой. — Тогда… Нужно выкопать эти останки! И убить … его. — Нет. Мы не сможем, он слишком бдителен. — Кто же… — Невозможно. — Грейнджер, так что ты думаешь? — с нетерпением спросила Белла, тряхнув блестящими локонами. Что думаю? Что я думаю? На языке тысяча и один вопрос и только один ответ. И ответ, сотканный из серебряных нитей в угольно черных волосах, впечатанный навечно в горькую складку тонких бескровных губ. И тяжелый, погасший черный взгляд. Все хорошо, Северус… Все… — Нам нужно начать сегодня же. А местоположение ребенка можно узнать… Узнать с помощью поискового зелья. На мантии профессора МакГонагалл остался волосок Волдеморта. — Убить его… — неверяще выдохнула Минерва. — Я… — Она на полуслове резко оборвалась и в наступившей тишине я услышала, как у нее что-то клокочет и булькает в горле. — Минерва, это сможете сделать только вы. — П-п-почему? — Он вам верит. — Он мне верит, а я его убью? — чужое волнение передалось и мне. Искоса взглянула я на профессора, но ни единой слезинки не увидела в ее словно бы мертвых, потухших глазах. Она сидел, понуро склонив голову, только тонкие, безвольные руки мелко дрожали, подрагивали губы… — Да. И тут до меня дошло. Профессор все еще ждет, что он вновь станет ее милым Томом, мальчиком из детства. Она находит его в дыхании ветра — неутомимого и неунывающего. Встречает его в осеннем дожде — серьезного и взъерошенного. Ищет в морозной тишине — задумчивого и светлого. Она видит его в весеннем цветении — терпеливого и любящего. Надо же, Минерва МакГонагалл мечтает… Я всегда поражаюсь, какая же она разная — разная для людей и разная для себя. И разной была ее жизнь — жизнь для себя и жизнь для людей. А может быть, все жизни разные? Разные для себя и разные для людей? Только всегда ли есть сумма в этих разностях? — Профессор, вы можете подумать, а потом ответить, — тихо проговорила я, но она, наверное, не услышала моих слов и, каким-то огромным усилием воли поборов волнение, вдруг сказала охрипшим, странно изменившимся голосом: — Я… помогу вам.